Автокатастрофа

Мимика ее сильного угловатого лица, казалось, повторяет деформированные панели автомобилей, словно она совершенно ясно осознавала, что эти искореженные циферблаты – вполне доступная антология развращенности, ключ к альтернативной сексуальности. Я смотрел на ярко освещенные фотографии, непроизвольно представляя серию снимков, которые мог бы сделать я. Всевозможные половые акты: ее ноги покоятся на деталях сложных механизмов, на тележках и железных каркасах; вот она со своим инструктором – приглашает этого неразвращенного молодого человека познать новообретенные формы ее тела, развивая сексуальные возможности, которые станут абсолютной аналогией всех остальных благ, созданных разрастающимися технологиями двадцатого века. Думая о том, как изгибается ее позвоночник во время оргазма, о вздыбившихся волосах на ее недоразвитых бедрах, я глядел на фирменный знак машины, на четкие грани оконных стоек.

Воан молча стоял возле двери. Я листал альбом. В конце, как я и предполагал, он описывал мою историю: аварию и выздоровление. С первой фотографии, изображавшей, как меня несут в отделение скорой помощи Эшфордской больницы, я понял, что Воан ждал меня там, – позже я узнал, что он слушал сообщения скорой помощи на ультракоротких волнах радиоприемника в своей машине.

Ряд снимков был посвящен скорее Воану, чем мне, – изображение ландшафта и увлекающих фотографа деталей. Если не считать фотографий в больнице, сделанных с помощью мощного объектива через открытое окно палаты, где я лежу в кровати, обернутый гораздо большим количеством бинтов, чем я представлял себе в тот момент, фон всех фотографий был одинаковым – автомобиль. Автомобиль, движущийся по автостраде возле аэропорта, автомобиль, застрявший в пробке на развязке, автомобиль, припаркованный где-нибудь в тупике или идеально тихом для любовников переулке. Воан следил за мной от полицейской автостоянки до вокзала аэропорта, от многоэтажной автостоянки до дома Елены Ремингтон. По этим грубым снимкам могло сложиться впечатление, что вся моя жизнь прошла внутри или возле машины. Заинтересованность Воана мною самим была, очевидно, минимальной; его занимало не поведение сорокалетнего продюсера телевизионных роликов, а взаимодействие анонимного индивидуума и его машины, перемещения его тела по полированным пластиковым панелям и дерматиновым сиденьям, силуэт его лица, отраженный в циферблате.

Лейтмотив этой фотографической записи определился, когда я оправился от травм: мои взаимоотношения, опосредованные автомобилем и его технологическим ландшафтом, с женой, Ренатой и Еленой Ремингтон. На этих; небрежных фотографиях Воан запечатлел мои неуверенные объятия, когда я отпустил израненное тело в первое соитие после аварии. Он поймал мою руку, протянутую над коробкой передач спортивной машины моей жены, хромированный рычаг вжался во внутреннюю поверхность моего предплечья, моя покрытая синяками ладонь прикасается к ее бедру; мой оцепеневший рот на левом соске Ренаты, я достаю ее грудь из блузки, а мои волосы лежат на кромке приоткрытого окна; Елена Ремингтон сидит на мне верхом на пассажирском сиденье ее черного седана, юбка обернута вокруг талии, отмеченные шрамами колени втиснуты в виниловое сиденье, мой член в ее лоне, на наклонной плоскости приборного щитка застыла стайка мутных эллипсоидных пятен, похожих на пузырьки, стекающие по нашим счастливым бедрам.

Воан стоял за моим плечом как инструктор, готовый помочь многообещающему ученику. Когда я рассматривал на фотографии себя, прильнувшего к груди Ренаты, Воан склонился надо мной. Треснувшим ногтем с мазутным пятном на кромке он указал на композицию из хромированной оконной стойки и оттянутой лямки бюстгальтера женщины. На фотографии все выглядело так, будто бы стойка и лямка были пращей из металла и нейлона, из которой ко мне в рот должен быть выпущен смятый сосок.

Лицо Воана оставалось бесстрастным. На шее я заметил архипелаг оспинок от ветрянки. От его белых джинсов исходил острый, но не противный дух: смесь запахов семени и охладителя мотора. Он перелистывал снимки, время от времени поворачивая альбом, чтобы показать мне интересные ракурсы.

Я смотрел, как Воан закрывает альбом, и думал, почему я не могу возбудить себя хотя бы до деланной злости, почему не возмущаюсь этим наглым вмешательством в мою жизнь. Но отстраненность Воана от каких бы то ни было эмоций и причастности к происходящему уже произвели должный эффект. Вероятно, эти снимки насилия и сексуальности подняли на поверхность моего сознания некий скрытый гомоэротический элемент. Деформированное тело покалеченной девушки и деформированные тела разбитых автомобилей открывали для меня совершенно новые сексуальные возможности. Воану удалось выразить в этом материале мою потребность найти в катастрофе позитивное зерно.

Я посмотрел на длинные бедра и жесткие ягодицы Воана. Насколько бы чувственной ни казалась возможность гомосексуальных отношений с Воаном, эротическое начало в нем отсутствовало. Введение моего члена в его задницу, когда мы окажемся на заднем сиденье его машины, будет эпизодом таким же стилизованным и абстрактным, как и события, запечатленные на фотографиях Воана.

В дверь неуверенной походкой вошел телережиссер, меж его пальцев расползалась влажная сигарета.

– Воан, ты не мог бы свернуть сигарету? Сигрейв ее всю размусолил, – он машинально провел пальцем по разлезшейся сигарете и кивнул мне. – Видишь? Это наш нервный центр. Воан изображает все преступно-романтичным.

Воан отставил треногу, которую смазывал маслом, и мастерски скрутил сигарету, не забыв и про крошки гашиша, оставшиеся на ладони. Он лизнул бумажку острым языком, который вынырнул, как язык рептилии, из израненного рта. Его ноздри нервно хватали дым.

Я просмотрел пачку свежеотпечатанных снимков, разбросанных на столе под окном. На них я увидел знакомое лицо киноактрисы, сфотографированной в тот момент, когда она выходила из лимузина возле отеля «Лондон».

– Элизабет Тейлор. Вы следите за ней?

– Нет, пока. Мне нужно с ней увидеться, Баллард.

– Часть вашего проекта? Сомневаюсь, что она сможет вам помочь.

Воан бродил по комнате, неровно выбрасывая ноги.

– Она ведь сейчас работает в Шефертоне. Разве вы не используете ее в ролике для Форда?

Воан ждал, когда я заговорю. Я знал, что его не удовлетворит отговорка. Подумав о болезненных фантазиях Сигрейва – заставить кинозвезд разбивать свои дублерские машины, – я решил не отвечать.

Прочитав это все на моем лице, Воан повернулся к двери:

– Я позову доктора Ремингтон, и мы вернемся к этому разговору.

Он вручил мне, возможно, в знак примирения пачку изрядно замусоленных датских порнографических журналов:

– Взгляните на это – они сделаны более профессионально. Можете посмотреть их вместе с доктором Ремингтон.

Габриэль, Вера Сигрейв и Елена прогуливались в саду, их голоса заглушались ревом самолетов, взлетавших из аэропорта. Габриэль шла посредине, походка ее скованных ног словно пародировала торжественное шествие. Ее мертвенно-бледная кожа отражала янтарный свет уличных фонарей. Елена придерживала ее за левый локоть, аккуратно ведя через высокую – до колеи – траву. Внезапно я вспомнил, что за все время, проведенное с Еленой Ремингтон, мы никогда не говорили о ее мертвом муже.

Я посмотрел цветные фотографии в журналах; в каждом из них на центральном развороте фигурировал автомобиль того или иного типа – привлекательные образы молодых пар в групповом соитии возле американского кабриолета посреди безмятежного луга; обнаженный бизнесмен средних лет со своей секретаршей на заднем сиденье «мерседеса»; гомосексуалисты, раздевающие друг друга во время пикника на обочине; оргия подростков на прицепе для перевозки автомобилей, они буквально наводнили нагруженные на нем машины. И все эти страницы пронизаны блеском приборных панелей и солнцезащитных щитков, отблеском тщательно отполированного пластика, отражающего изгибы мягкого живота, бедер, заросли лобковых волос, растущие в каждом уголке автомобильных салонов.

Воан смотрел на меня, сидя в желтом кресле. Сигрейв играл с сынишкой. Я помню его лицо – отрешенное, но серьезное, – когда Сигрейв расстегнул рубашку и приложил губы ребенка к своему соску, собрав жесткую кожу в карикатурное подобие женской груди.

Встреча с Воаном и знакомство с альбомом фотографий, документирующих мою аварию, вновь оживили во мне воспоминания об этом жутком происшествии. Сев через неделю за руль, я обнаружил, что не могу направить машину в сторону студии в Шефертоне, словно моя машина превратилась за ночь в японскую игрушку, двигающуюся только в одном направлении, или ее оснастили, как и мою голову, мощным гироскопом,[4] направляющим нас к развязке аэропорта.

Ожидая, пока Кэтрин отправится на летные уроки, я вел машину в направлении автострады и через несколько минут попал в пробку. Полосы застывших машин уходили к горизонту, где сливались с заторами на подъездах к автострадам, ведущим на юг и запад Лондона. Я медленно продвигался вперед, и в поле моего зрения оказался наш дом. На балконе я увидел Кэтрин, выполняющую какие-то сложные движения. Два или три раза она позвонила по телефону. И вдруг я понял, что она играет меня. Я уже знал, что вернусь в квартиру в тот момент, когда она уйдет, и на этом, открытом для взгляда балконе приму позу выздоравливающего. Впервые я осознал, что сидя там, практически в центре этого пустого многоэтажного лица, я оказывался на обозрении десятков тысяч водителей, многие из которых, должно быть, размышляли о том, кто же это там сидит, весь забинтованный. В их глазах я должен был казаться каким-то кошмарным тотемом, домашним идиотом, страдающим от необратимого мозгового повреждения в результате автомобильной аварии, которого теперь каждое утро выставляют на балкон, чтобы он мог посмотреть на сцену, где разыгралась трагедия, приведшая к распаду его личности.

Поток машин медленно продвигался к развязке на Западном проспекте. Я потерял Кэтрин из виду – между нами возник стеклянный занавес стен высотных жилых домов. Вокруг меня в кишащем мухами свете солнца распростерлась утренняя громада дорожного движения. Как ни странно, я не испытывал нетерпения. Ужасающее предчувствие беды, которое, словно светофор, висело над моими предыдущими экскурсиями по автострадам, теперь исчезло. Присутствие Воана – где-то рядом со мной, на одной из этих переполненных улиц – убедило меня в том, что можно найти некий ключ к грядущему автогеддону. Его фотографии половых актов, фрагментов радиаторных решеток и приборных панелей, сочленений локтя и оконной стойки, женских половых органов и циферблатов демонстрировали возможности новой логики, порожденной этими размножающимися артефактами, представляя законы родства между чувственностью и энергией сжигаемого топлива.

Воан меня испугал. То, как бессердечно он использовал Сигрейва, играя на безумных фантазиях, рождающихся в сотрясенных мозгах этого дублера, было для меня предостережением: он склонен заходить сколь угодно далеко, извлекая пользу из сиюминутной ситуации, возникшей вокруг него.

Когда движение вынесло меня к развязке Западного проспекта, я набрал скорость и на первом же повороте к Драйтон-парку свернул на север. Многоэтажный дом, словно поставленный вертикально стеклянный гроб, вздыбился над моей головой, когда я въезжал в подземный гараж.

Вернувшись, я неугомонно заметался по квартире в поисках блокнота, в котором Кэтрин записывает то, что ей передают по телефону. Я хотел перехватить какие-нибудь записи о ее любовниках, но не из сексуальной ревности, а потому, что эти отношения могли повредить чему-то, что готовит для нас всех Воан.

Кэтрин неустанно проявляла заботу и любовь ко мне. Она так активно поощряла мои свидания с Еленой Ремингтон, что мне иногда казалось, будто она готовит почву для бесплатной консультации, окрашенной яркими лесбийскими тонами, по поводу какой-нибудь загадочной гинекологической хвори – межконтинентальные пилоты, с которыми она братается, вероятно, награждены большим количеством болячек, чем все эти перепуганные иммигранты, которых перегоняют через кабинет Елены Ремингтон.

Я провел целое утро в поисках Воана, обследуя подъездные дороги аэропорта. С парковочных площадок бензоколонок на Западном проспекте я разглядывал встречный поток машин, колесил вокруг Океанического терминала с его смотровой платформой, надеясь увидеть, как Воан подстерегает заезжую звезду или политика.

Вдалеке по ничем не заслоненному изгибу моста развязки медленно двигался поток машин. Я почему-то вспомнил, как Кэтрин однажды сказала, что она не будет удовлетворена до тех пор, пока не совершит каждый мыслимый в этом мире акт совокупления. Где-то здесь, на стыке бетона и строительной стали, в этом тщательно размеченном ландшафте дорожных знаков и подъездных дорог, общественной иерархии и потребительских товаров, движется в своей машине, словно посланник, Воан. Его локоть, весь в рубцах, покоится на хромированной раме окна, он курсирует по дорогам, надеясь увидеть за немытым стеклом акт насилия и секса.

Отказавшись от попытки найти Воана, я поехал в Шефертон, в студию. Ворота загораживал огромный поломанный грузовик. Из кабины висел шофер и кричал на двух рабочих. На прицепе грузовика лежал черный седан «ситроен паллас». Его длинный капот был смят в лобовом столкновении.

Как только я припарковался, ко мне подошла Рената:

– Что за ужасная машина! Это ты ее заказал, Джеймс?

– Она нужна для фильма с участием Тейлор – сегодня после обеда состоится массовая автокатастрофа.

– И она поедет в этой машине? Не выдумывай.

– Она поедет в другой машине, а эту снимут для кадров, которые последуют за автокатастрофой.

В тот же день, но чуть позже мне припомнилось покалеченное тело Габриэль. Я как раз смотрел через плечо гримерши на бесконечно более роскошную и ухоженную фигуру киноактрисы, сидящей за рулем разбитого «ситроена». С приличного расстояния на нее смотрели звукооператоры и осветители, словно они были свидетелями настоящей аварии. Гримерша, утонченная девушка с добродушным чувством юмора – такая непохожая на больничных медсестер – трудилась над наложением ран больше часа.

Актриса неподвижно сидела в водительском кресле, последние штрихи кисточки завершали трудоемкое кружево кровавых струек, которые красной вуалью спускались с ее лба. Маленькие ладони актрисы и предплечья были отмечены тенями искусственных синяков. Ее тело уже начало принимать позу жертвы автокатастрофы, пальцы слабо пробегали по потекам кроваво-красной смолы на коленях, бедра чуть приподнялись над виниловым сиденьем, словно она внезапно ощутила под ними обильную влагу. Я смотрел, как она прикасается к рулю, чтобы руками понять его форму.

В ящике под выгнувшейся приборной панелью лежала пыльная замшевая женская перчатка. Представляла ли себе актриса, сидя в машине в ожидании бутафорской смерти, как выглядела настоящая жертва аварии, в которой до неузнаваемости смяло эту повозку, – какая-нибудь пригородная домохозяйка-франкофилка или, возможно, стюардесса компании «Эр Франс»? Повторяла ли она инстинктивно позы той покалеченной женщины, пытаясь воссоздать на своем неповторимом теле травмы ничем не примечательной аварии, быстротечные синяки и швы? Она сидела в разбитой машине, словно божество в святилище, подготовленном для нее возлиянием крови одного из младших членов секты. Хотя я стоял в двадцати футах от машины, возле звукооператора, я видел, как уникальные контуры ее тела, казалось, преображали расшибленную машину. Левая нога актрисы покоилась на асфальте, стойка двери огибала контур самой двери и конструкцию панели, избегая прикосновения к ее колену, словно машина сама деформировалась, извивалась вокруг ее тела в почтительном жесте.

Звукооператор развернулся на каблуках, ткнув меня под локоть микрофонной стойкой. Пока он извинялся, мимо меня протолкался посыльный в униформе. На шоссейном перекрестке, построенном здесь, на противоположном конце двора, завязалась перебранка. Молодой американец, ассистент продюсера, ругался с темноволосым мужчиной в кожаной куртке, который пытался воспользоваться своей камерой. Когда на него упал отраженный от объектива свет, я узнал Воана. Он облокотился о крышу второго «ситроена» и смотрел на продюсера, время от времени отстраняя его покрытой шрамами рукой. Возле него на капоте машины сидел Сигрейв. Он собрал белые волосы в пучок на макушке, а поверх джинсов надел женский замшевый плащ. Красный гольф обтягивал большую грудь – не что иное, как хорошо набитый бюстгальтер.

Лицо Сигрейва было уже загримировано под актрису, тушь и румяна маскировали его бледную кожу. Эта безупречная маска женского лица была пародией на актрису из ночного кошмара. Я предположил, что Сигрейв, одев на свои белые волосы парик и такую же одежду, как у актрисы, поведет этот целенький «ситроен» к столкновению с третьей машиной, в которой находился манекен ее любовника.

Уже сейчас, наблюдая из-за гротескной маски за Воаном, Сигрейв выглядел так, словно он был слегка травмирован в этом столкновении. С женским ртом и чрезмерно ярко накрашенными глазами, с этими белыми волосами, собранными в пучок на макушке, он напоминал пожилого педика, которого застали пьяным в собственном будуаре. Он с некоторым негодованием смотрел на Воана, будто бы это Воан заставляет его каждый день изображать карикатуру актрисы.

Воан успокоил ассистента продюсера и посыльного, так и не отдав им свою камеру. Он заговорщически кивнул Сигрейву – его израненный рот растянулся в улыбке – и пошел в сторону корпуса студии. Когда я направился к нему, он жестом пригласил меня следовать за ним, включая меня в импровизированную свиту.

Позади Воана, уже забытый им, сидел в «ситроене» одинокий Сигрейв, похожий на обезумевшую ведьму.

– С ним все в порядке? Вам стоило бы сфотографировать Сигрейва.

– Конечно же, я его сфотографировал.

Камера Воана болталась возле правого бедра. В белой кожаной куртке он скорее напоминал актера-симпатягу, чем ученого-отступника.

– Он еще может вести машину?

– До тех пор, пока она движется прямо и ею не нужно управлять.

– Воан, отведите его к врачу.

– Это все испортило бы. К тому же у меня нет времени. Его осмотрела Елена Ремингтон. – Сменяя тему, Воан добавил: – Она переходит работать в лабораторию дорожных исследований. Через неделю у них будет день открытых дверей, и мы все вместе туда сходим.

– Я вполне могу обойтись без этой забавы.

– Нет, Баллард, это вас возбудит. Такие мероприятия интересно смотреть даже по телевизору.

Он направился к автостоянке.

Эта эффектная смесь фантазии и реальности, сконцентрированная в патетическом и зловещем образе Сигрейва, загримированного под киноактрису, до конца дня сохранялась в моем сознании, наслаиваясь даже на общение с приехавшей за мной Кэтрин.

Она мило поболтала с Ренатой, но скоро ее увлекли цветные снимки на стенах – серийные спортивные автомобили и роскошные седаны – фрагменты, взятые из рекламного ролика, который мы как раз делали. Эти выразительные портреты плавникообразных выступов на багажнике и радиаторных решеток, корпусов и лобовых стекол, эти плоскости, покрашенные в спокойные пастельные или резкие искусственные цвета, казалось, просто очаровали ее. Меня удивляла ее добродушная терпимость к Ренате. Я провел ее в монтажную, где два молодых редактора занимались предварительным монтажом. Возможно, Кэтрин была убеждена, что в контексте этих снимков эротическая связь между мной и Ренатой была просто неизбежна и что, если бы ей самой пришлось работать в этом офисе среди снимков машин целиком и их радиаторных решеток крупным планом, она сама пошла бы на любовную связь не только с молодыми редакторами, но и с Ренатой.

Весь этот день она провела в Лондоне. В машине лежала гора парфюмерии, которую она купила. Первое, что когда-то удивило меня в Кэтрин, была ее безупречная чистота, словно она последовательно вычищала каждый квадратный сантиметр элегантного тела, отдельно вентилировала каждую свою пору. Иногда фарфоровая поверхность ее лица, слишком тщательный макияж – словно это была выставочная модель красивого женского лица – заставляли меня заподозрить, что вся ее настоящая сущность от меня скрыта. Я пытался представить себе, из какого детства возникла эта прекрасная женщина – безупречная модель, для картин Ингреса.[5]

Ее пассивность, полное приятие какой бы то ни было ситуации были именно теми качествами, которые привлекали меня к Кэтрин. Во время наших первых половых актов в анонимных спальнях аэропортовских отелей я неторопливо обследовал каждое отверстие, которое я только мог найти на ней, проводил пальцами по ее деснам, надеясь найти какой-нибудь заблудший кусочек телятины, втискивал язык ей в ушной канал, надеясь почувствовать малейший привкус серы, исследовал ее ноздри и пупок и, наконец, ее влагалище и задний проход. Мне приходилось погружать палец до самого основания, чтобы добыть слабый запах фекальной материи, что осталась тоненькой коричневой корочкой под ногтем.

Мы поехали домой каждый в своей машине. Ожидая на светофорах по дороге к автостраде, ведущей на север, я смотрел на Кэтрин – ее руки покоились на руле. Указательным пальцем левой руки она отодрала прилепленную на лобовое стекло наклейку. Стоя возле нее, я смотрел, как трутся друг о друга ее ноги, когда она нажимает педаль тормоза.

Когда мы ехали по Западному проспекту, мне вдруг захотелось, чтобы ее тело заключило в объятия салон автомобиля. В своем воображении я прижимал ее влажную промежность к каждой выступающей панели, я ласково вминал в ее грудь дверные стойки и рукоятки, медленно по спирали двигал ее ягодицы по винилу сидений, клал ее маленькие ладони на циферблаты и подлокотники. Сплетение ее слизистых поверхностей с частями машины и моим собственным металлическим телом освещалось проходящими мимо нас машинами. Этот бесконечно извращенный акт ожидал ее, словно некий почетный ритуал.

Почти загипнотизированный своими мыслями, я внезапно заметил примятое крыло «линкольна» Воана всего в нескольких футах от спортивной машины Кэтрин. Воан то обгонял меня, то отставал, следуя за нами по автостраде, словно ожидая, что моя жена допустит ошибку. Перепуганная Кэтрин нашла спасение, пристроившись на крайней полосе впереди автобуса. Воан поравнялся с автобусом и, используя сигнал и фары, заставил водителя притормозить, а сам снова втиснулся за Кэтрин. Я двигался по одной из центральных полос и пытался окликнуть Воана, обгоняя его, но он сигналил Кэтрин, освещая задний бампер ее машины своими фарами. Кэтрин, не раздумывая, свернула на стоянку бензозаправки, вовлекая Воана в резкий V-образный разворот. Под визг покрышек он обогнул орнамент цветочного газона с невзрачными домашними растениями, но я загородил ему путь своей машиной.

Взволнованная этим всем Кэтрин сидела среди алых топливных насосов и испепеляла Воана взглядом. На моей груди и ногах разболелись шрамы от усилия, которое мне пришлось приложить, когда я за ними гнался. Я вышел из машины и подошел к Воану. Он глядел на меня так, словно мы никогда раньше не встречались, его рот в рубцах трудился над куском жвачки. Время от времени он поглядывал на авиалайнеры, поднимающиеся из аэропорта.

– Воан, каскадер чертов, ты не на съемочной площадке.

Воан изобразил одной рукой короткий примирительный жест. Он переключил передачу на задний ход.

– А ей понравилось, Баллард. Это такой своеобразный комплимент. Можешь спросить у нее.

По широкой дуге он сдал назад, едва не сбив проходившего мимо работника заправки, и отчалил с послеобеденным потоком машин.

Воан был прав. Кэтрин стала все чаще вовлекать его в свои эротические фантазии. По ночам, лежа в постели, мы следовали за Во-аном через пантеон наших традиционных партнеров так же, как Воан преследовал нас по вестибюлям зданий аэровокзала.

– Нужно курнуть еще гашиша, – Кэтрин посмотрела на мигающие за окном светофоры. – Почему Сигрейв так одержим этой киноактрисой? Ты говоришь, что он хочет в нее врезаться?

– Эту идею вдолбил ему в голову Воан. Он использует его в каком-то эксперименте.

– А как же его жена?

– Она на поводке у Воана.

– А ты?

Кэтрин лежала ко мне спиной, прижавшись ягодицами к моему паху. Когда я двигал членом, то смотрел мимо своего, отмеченного шрамами пупка на расщелину между ее ягодицами, безупречную, как у куклы. Я держал в руках грудки, ее грудная клетка вдавила часы мне в запястье. Пассивная поза Кэтрин была обманчива; я давно уже понял, что это было только прелюдией к эротической фантазии, к медленному циклическому поиску свежей сексуальной добычи.

– Я у него на поводке? Нет. Мне трудно понять, что им движет.

– Тебя не возмущают все эти фотографии? Похоже, он и тебя использует.

Я начал забавляться правым соском Кэтрин. Еще не готовая к этому, она взяла мою руку и просто положила себе на грудь.

– Воан завоевывает людей для себя. Во всем его стиле еще остались сильные элементы телевизионщика.

– Бедняга. Эти девочки, которых он цепляет… некоторые из них просто дети.

– Ты все еще думаешь о них? Воана интересует не секс, а технология.

Кэтрин сильно прижалась головой к подушке – знакомое движение концентрации.

– Тебе нравится Воан?

Я опять взял ее сосок и начал его возбуждать. Ее ягодицы двигались по моему члену, голос спустился к низким, медлительным нотам.

– В каком смысле? – спросил я.

– Он тебя возбуждает, правда?

– В нем что-то есть. В его одержимости.

– Его эффектная машина, его манера вождения, его одиночество. Все эти женщины, которых он там трахал. Она должна пахнуть спермой…

– Она так и пахнет.

– Он тебе кажется привлекательным?

Я вытащил член из ее влагалища и прижал головку к ее заднему проходу, но она проворной рукой вернула его обратно.

– Он очень бледный, весь в шрамах.

– И все-таки тебе хотелось бы его трахнуть? В его машине?

Я чуть приостановился, пытаясь оттянуть оргазм, поднимающийся приливной волной по стеблю моего члена.

– Нет. Но в нем что-то есть, особенно когда он за рулем.

– Сексуальность… сексуальность и этот автомобиль. Ты видел его член?

Когда я описывал ей Воана, то прислушивался к собственному голосу, чуть приподнимающемуся над звуками наших тел. Я перечислял элементы, из которых состоял сложившийся в моем представлении образ Воана: его твердые ягодицы, обтянутые потертыми джинсами, когда он, выходя из машины, приподнимает одно бедро; желтоватая кожа живота, открытая почти до треугольника лобковых волос, когда он потягивается за рулем; бивень полувзведенного члена, прижатый к кромке руля сквозь влажную ткань его джинсов; миниатюрные шарики грязи, которые он вынимает из острого носа и вытирает о гладкий пластик дверной панели; ссадинка на левом указательном пальце, которую я заметил, когда он протягивал мне зажигалку; твердые соски, трущиеся о клаксон сквозь глаженую голубую сорочку; треснувший ноготь на большом пальце, соскребающий пятнышко семени на сиденье между нами.

– Ему делали обрезание? – спросила Кэтрин. – Ты можешь себе представить его задний проход? Опиши мне его.

Мое описание продолжалось скорее к удовольствию Кэтрин, чем к моему. Она глубоко втиснула голову в подушку, ее правая рука бешено затанцевала, заставляя мои пальцы теребить ее сосок. Хотя меня и вдохновила идея соития с Воаном, но мне казалось, что в описываемом мною половом акте участвует кто-то другой, а не я. Воан возбуждал некий скрытый гомосексуальный импульс, только находясь в кабине своей машины или мчась по автостраде. Его привлекательность состояла не столько в наборе стандартных анатомических возбудителей – изгиб обнаженной груди, мягкая подушечка ягодицы, очерченный волосами изгиб влажной промежности, – сколько в выразительных композициях, которые складывались из Воана и автомобиля. Оторванный от автомобиля, в частности от его символического крейсера автострад, Воан уже не представлял ни малейшего интереса.

– Ты хотел бы поучаствовать в половом акте с ним? Поместить, например, свой член прямо ему в задний проход, протолкнуть его вверх по горячему каналу? Расскажи мне, расскажи об этом. Расскажи мне, что бы ты делал? Как бы ты целовал его в этой машине?

Опиши мне, как бы ты протянул руку и расстегнул его брюки, потом достал его член. Ты бы его поцеловал или сразу начал бы сосать? В какой руке ты бы его держал? Ты когда-нибудь сосал член?

Кэтрин ухватила нить своей фантазии. Кого она представляла рядом с Воаном, себя или меня?

– …Ты знаешь вкус спермы? Ты когда-нибудь пробовал сперму? Она бывает более и менее соленая. У Воана должна быть очень соленая сперма…

Я смотрел на упавшие ей на лицо светлые волосы, на ее бедра, вздрагивающие на пути к оргазму. Это был один из первых случаев, когда она представляла меня в гомосексуальном акте, и меня удивило богатство ее воображения. Она проталкивалась сквозь оргазм, ее тело охватила дрожь наслаждения. Прежде чем я потянулся, чтобы обнять ее, она перевернулась и легла вниз лицом, позволяя сперме вытечь из влагалища, потом сползла с кровати и быстренько пошла в ванную.

В продолжение следующей недели Кэтрин как обычно курсировала по залам аэропорта. Наблюдая за ней из машины и ощущая, что Воан тоже ловит ее блуждающим взглядом, я чувствовал, как мой член наливается и прижимается к кромке руля.

– Ты кончил?

Елена Ремингтон неуверенным жестом прикоснулась к моему плечу, словно я был пациентом, над оживлением которого ей пришлось хорошо потрудиться. Я лежал на заднем сиденье, а она резкими движениями одевалась, поправляла юбку на бедрах. И в этот момент она была похожа оформительницу витрины супермаркета, которая одергивает одежду на манекене.

По дороге в лабораторию дорожных исследований я предложил ей остановиться где-нибудь среди резервуаров к западу от аэропорта. В течение предыдущей недели интерес Елены ко мне значительно поугас, словно она поместила меня и автокатастрофу куда-то в прошлую жизнь, реальности которой она уже не признавала. Я знал, что она вот-вот вступит в период бездумной неразборчивости, через который проходит большинство овдовевших людей. Столкновение наших автомобилей и смерть ее мужа стали для нее ключом к новой сексуальной страсти. В первые месяцы после его смерти она прошла через ряд быстротечных связей, словно принимая половые органы всех этих мужчин в свои руки и свое влагалище, она каким-то образом снова оживляла мужа, словно вся эта сперма, смешанная в ее лоне, как-то воссоздавала в ее сознании блекнущий образ умершего.