Девять граммов пластита

Серега в сердцах выругался. Типичная шлюха. Он таких на Апрашке миллион видал. Сидят с товаром, с покупателями кокетничают, а при случае хозяина обслужат прямо в киоске, не отходя от кассового аппарата.

Стив разложил на столе коробки с конструктором и жестом пригласил продолжить занятия. Ученики склонились над кубиками, но собраться с мыслями было трудно. Нахальная Рита развлекла мужчин, безвылазно сидящих под крышей. За последние дни только Арслан один раз отлучался, и то на два часа. Каждый поневоле думал о девице, сломавшей скучный конспиративный быт. Даже Стив размышлял, откуда взялась эта посетительница и как оповестить командиров о возможной шпионке.

Серега ошибался. Рита не была шлюхой и никогда не работала продавщицей ни в ларьке, ни в магазине. За свои двадцать девять лет она вообще ни минуты не работала в привычном понимании этого слова. Шпионкой она тоже не была, опять-таки в привычном смысле слова.

Рита была дочерью профессора и внучкой академика. Дед — настоящее математическое светило, которого за талант и вклад в советскую науку оделили всеми возможными материальными и нематериальными благами: ордена, госпремия, просторная квартира на площади Мужества, дача в Комарово. Сын пошел по стопам отца. Особо не блистал, но докторскую защитил вполне достойно, на защите, конечно, кинули два черных шара, ну так мир не без завистников. Внучка закончила одну из самых престижных в Ленинграде школ — английскую, на Плеханова. Окончила не Бог весть как, с троечками. Карьера Софьи Ковалевской ее не прельстила, и она выбрала филологию. Имени и посмертного влияния деда хватило, чтобы Рита попала на филологический факультет, где она благополучно проболталась пять лет. Получила диплом и стала болтаться далее. Отец сначала пытался пристраивать ее на различные непыльные местечки — референтом в Академию, переводчицей в совместные предприятия. Сразу после завершения перестройки, как только в России начали строить капитализм, он ушел из своего института и довольно быстро оброс связями в мире бизнеса. Но дочь нигде дольше месяца не удерживалась. Точнее, разок сходив на очередную работу, она пропадала, никого не предупредив, и спустя месяц ее увольняли, предварительно уведомив папу, что при всем к нему уважении держать в офисе мертвую душу не будут. Тогда родители решили выдать ее замуж и даже нашли достойного жениха с перспективой дипломатической работы. Но и с ним Рита встретилась только один раз.

Родители перестали понимать дочь и махнули рукой. Пусть живет, как знает. То есть это они решили, что махнули на Риту рукой. Им не дано было уразуметь, что рукой-то на них махнула она — давно и навсегда. Давно — это еще в школе, когда Рита поняла, что делать можно все, что хочется. В случае чего прикроют. А делать ей по большому счету не хотелось ничего. Она росла равнодушной, скучающей и злой девочкой. И при этом до крайности самолюбивой и тщеславной.

Маленькая Рита равнодушно ходила в обязательную в их кругу музыкальную школу и на почти обязательные уроки тенниса, изводила домашнюю учительницу английского и отчаянно тосковала. Потом выросла и поняла, что выполнять родительскую обязательную программу ей невероятно скучно. И она стала жить по своей — произвольной. Рита всю жизнь пыталась себя хоть как-то развлечь. В школе она резвилась, задавая учителям «прямые вопросы»: «А правда, что Брежнев устроил переворот, чтобы сесть на место Хрущева?», «Почему комсомол называют передовым отрядом молодежи, если туда принимают всех, кому не лень?», «Отчего передовая советская промышленность не может освоить выпуск такой примитивной вещи, как джинсы?»

Рита не была диссиденткой. О правах человека, андеграунде, застое, геронтократах и Хельсинкской группе она даже не подозревала. Кое-что слышала от взрослых, а фрондерские вопросики, после которых учителя бледнели и начинали заикаться, были ей нужны просто для забавы.

В университете Рита держалась, как много повидавшая богемная девица. Вся богемная жизнь сводилась к бесконечным посиделкам на чьих-то квартирах или дачах, где пили портвейн или водку и покуривали план. Временами парочки удалялись в спальню или ванную, и никого не шокировало, если через час они удалялись туда опять, но уже в обновленном партнерском составе. В промежутках богема обсуждала качество привозных тряпок и недостатки иностранных сигарет.

От богемной жизни Рита тоже скучала, но ничего веселее придумать не могла и потому меняла компании, а не образ жизни. Она вертелась среди актеров, художников, банкиров и бандитов. Каждый раз ей казалось, что там, за углом, в другой квартире или в другой постели откроется чудесный новый мир. Но за свою взрослую жизнь она только два раза загоралась и забывала о скуке. Первый — когда вышла замуж по большой и страстной любви, и второй — когда эту любовь ей захотелось вернуть.

Замуж Рита выскочила в три дня и тайно, хотя ее избранника родители вполне могли одобрить. Но она не пожелала доставить им такое удовольствие. Жених не возражал, они скрытно расписались и уехали на медовый месяц в Таллинн, где стали жить на снятой квартире.

Ритин муж был аспирантом, приехавшим на стажировку из Москвы. Девушка увидела его в университетском коридоре. Он направлялся в библиотеку, а она как раз пришла устраиваться на работу по очередной отцовской рекомендации — в какой-то новоиспеченный институт менеджмента. Тот, кто не верит в любовь с первого взгляда, не поймет, что Рита почувствовала, поймав взгляд его серых глаз. Она и сама толком не поняла, только по телу пробежала дрожь. До потенциального места работы Рита не дошла, зато разузнала у библиотекарши, кто это пришел полистать толстенную подшивку математических журналов на английском языке.

Далее она действовала энергично и напористо. Рита вообще преображалась, когда у нее появлялся интерес к жизни, становилась изобретательной и коварной. За неделю она выяснила, как и чем живет объект ее внимания. Через две недели они познакомились. Три недели встречались, ходили в кино и на дискотеки. После одной дискотеки Рита и соблазнила удивившего ее своей робостью парня.

А через три дня они уже ехали на автобусе в Таллинн. Там все шло превосходно: узкие улочки, по которым так хорошо гулять, взявшись за руки; маленькие музейчики, в которых здорово целоваться; кафе, где подают вкусный кофе, вкусные пирожные и черный невкусный ликер «Вана Таллинн».

Потом они вернулись. Он что-то считал, просиживал дни и ночи у компьютера, а Рита начала скучать — отчаянно и бесповоротно. Ничего вроде бы не изменилось. Ее по-прежнему завораживали серые глаза мужа, ей нравилось гладить пепельно-русые волосы, нравилось его длинное и сильное тело. Но все равно было скучно.

Через месяц она сбежала. Не насовсем, а погулять. Встретила давнишнего приятеля, тот шел на вечеринку к общим знакомым, прихватил и Риту. Ей обрадовались, как долгожданной блудной дочери. И она зависла на неделю, шаталась из компании в компанию. А когда вернулась в общую с мужем квартиру, то никого там не нашла. Даже записки не было. Он исчез, испарился. И срок его ленинградской стажировки закончился. Рита не очень и сожалела. Какая разница — где и с кем скучать?

Она благополучно проболталась еще шесть лет, позабыв про штамп в паспорте. Денег у папы-банкира водилось все больше. И на непутевую дочку он их не жалел, да и о непутевости ее больше не думал. Новые времена, новые нравы. Понятие «тусовка» расправило плечи и укоренилось в общественном сознании. Теперь говорят не «плесень», а «золотая молодежь», не «тунеядка», а «светская дама». О наркотиках папа не думал. Он читал в газетах про экстази и амфетамин, но какое это может иметь отношение к реальной жизни?

Рита с новыми и старыми друзьями теперь ворчала, что делать нечего не только в Репино или Зеленогорске, но и в Ницце и Хургаде: тоска, пляж, всюду толстые немцы со своими шумными детьми. Оттянуться негде. Полиция свирепствует и взяток не берет. А ночные клубы — вылитая «Конюшня», только знакомых меньше.

Шмотки она покупала от Версаче или Кензо. Один раз ради эксперимента съездила к парикмахеру в Париж, заодно затарилась косметикой на всю оставшуюся жизнь. И все равно скучала.

Возможно, она долго еще томилась бы от безделья, но обстоятельства сложились так, что Рита вспомнила пропавшего супруга. И вдруг снова почувствовала вкус к жизни. У нее появилась цель — найти мужа. А цель для Риты всегда оправдывала средства.

Ребята, которые жили в мансарде над квартирой ее нового любовника, и должны были стать средством. Конечно, средством мог стать и сам любовник, но сначала боевички. Всему свое время. Первым делом их надо приручить.

Рита покопалась в плотно заставленном бутылками баре, смешала себе джин с тоником и прыгнула на обтянутый белым мехом диван. Надо только придумать, как объяснить свое поведение хозяину квартиры. Он строго-настрого запретил подходить к прямому телефону. И вообще, посоветовал забыть о существовании мансарды. До вечера время есть, раньше одиннадцати он не вернется…

СУЕТА СУЕТ И ВСЯЧЕСКАЯ СУЕТА

Когда Лизавета появилась в студии — это произошло позже, чем обычно, — на столе ведущего трезвонили сразу три телефона, все реально действующие. Городской пиликал по-японски — нежно и мелодично, местный звенел жизнерадостно, с оптимистическими переливами, и низко, на одной ноте, гудел аппарат прямой связи с режиссерской аппаратной.

Лизавета нажала на клавишу компьютера, вместо флегматичных вуалехвостов на экране появился список программ. Она запустила программу «Информационные агентства» и только потом взяла трубку, одну из трех — прямой связи с аппаратной. Вообще говоря, соблазн проигнорировать все звонки был очень велик. Времени до выпуска оставалось немного. Только-только прочитать сообщения агентств и написать связные комментарии. К тому же Лизавета знала, что на самом деле времени еще меньше, чем по часам. Наверняка Борюсик выдернет ее по поводу медицинского сюжета, а это минус верные тридцать минут. Однако трезвон стоял неумолчный, а Лизавете не очень-то хотелось работать под аккомпанемент сводного телефонного оркестра.

Отвечать она решила последовательно. Может, кто и отвалится. Важнее всего режиссер, потому что это наверняка про выпуск. Лизавета была права: звонил режиссер с самым обыденным вопросом:

— У нас верстка не меняется? Лана говорила, что может слететь сюжет Савельева…

— Нет, все пока по-прежнему. Он сейчас монтируется.

— Тогда мы начинаем собирать.

«Петербургские новости» работали по старой, некомпьютерной технологии. Все идущие в эфир репортажи сгоняли, по возможности, на одну эфирную кассету, и уже с нее они шли в эфир. В экстренных случаях можно было запустить только что привезенный материал, что называется, с колес, но с других магнитофонов. Один стоял внизу, в студии, другие были отделены от режиссера, который командует «мотор», звуконепроницаемой стенкой. Таким образом, если в работе участвовало несколько магнитофонов, то с монтажером приходилось связываться по телефону или по селектору. Это потерянные секунды. И вообще, чем больше людей задействовано, тем выше вероятность накладок. Один секундочку подумает, другой на три секунды замешкается, третий чихнет не вовремя, в результате ведущий сидит с умным лицом в кадре и ждет, когда пустят видео. Или того хуже, напутают с тайм-кодом, и тогда вместо сюжета о лесных пожарах выскакивает материал о гололедице. Потом ведущему приходится объяснять телезрителям: «По техническим причинам вы увидели тюрьму в Мексике, а не банкет в Букингемском дворце, но зато сейчас все-таки пойдет сюжет про банкет». А в режиссерской в это время кричат и судорожно мотают кассету, ищут злополучный банкет. Поэтому режиссеры предпочитают ходить в эфир с уже собранными выпусками и любят, когда все сюжеты готовы заранее — лучше всего, если утром, в крайнем случае днем.

А корреспонденты, наоборот, тянут, носятся где-то до самого вечера, снимают, притаскивают предмонтажные кассеты в самый последний момент. Вот и сейчас режиссер беспокоится. Первым номером в верстке стоит репортаж Маневича, а тот все еще на съемках.

— Маневичу под убийство сколько оставлять? Как написано — минуту сорок?

Лизавета заглянула в свой экземпляр верстки. Прикинула время: за минуту сорок об убийстве журналиста Айдарова Саша ни за что не расскажет

— Оставьте две с половиной.

— А перебор? — тут же поинтересовался режиссер.

Перебор — это кошмар всех, кто работает в живом эфире. После него пишут служебные записки и лишают премии. Кошмар не естественный, а искусственный. Созданный глупым распоряжением студийного руководства. Даже в строгие коммунистические времена, когда каждое подготовленное слово дважды проверялось и перепроверялось, когда первая репетиция программы «Время» или «Ленинград» проводилась в четыре часа дня, а вторая шла в шесть, «технологическая минута» — своего рода страховочное время — считалась вполне допустимой. В том числе в программах, где часы были собственным элементом передачи.

Работавшие в знаменитых «Секундах» знали, что счетчик, заведенный на экран над плечом ведущего, при необходимости, пока идет сюжет, можно отмотать, чтобы прощальная улыбка появилась вместе с нулями. И это не жульничество. Просто все посчитать невозможно, люди не автоматы, ведущий может кашлянуть или замешкаться, точно так же кашлянуть или замешкаться может любой другой человек в телевизионной цепочке. И все это драгоценные секунды.

Но теперь для удобства рекламодателей, которые хотят увидеть свой ролик в точно обозначенное время, «технологическую минуту» убрали. И над сотрудниками повис дамоклов меч перебора времени.

Лизавета еще раз просмотрела верстку:

— У меня про «Тутти-Фрутти» на сорок секунд меньше. И на комментариях сэкономим.

— Как же, ты сэкономишь! — скептически хмыкнул режиссер, но все же согласился. — Ладно, Маневичу две с половиной. Убийство все-таки.

Пока Лизавета беседовала с режиссером, два других телефона продолжали звонить. Настойчивый народ, упорный. Дозваниваются так дозваниваются. Хорошо, послушаем, кто там терзает местный телефон.

Оказалось — Лана Верейская. Начала она с привычного:

— Ты где ходишь, пока я, как кочегар, уголь в топку бросаю? Почернела вся! — Это был ее любимый зачин.

— Вы же сами знаете, Светлана Владимировна. Я разбиралась с Борюсиком насчет медицинских репортажей.

— И как? — оживилась Лана.

— Все идет.

— Вот и хорошо, верстку переписывать не надо. Я почему звоню, тут тебя по вертушке достают из департамента по здравоохранению. Хочет поговорить их начальник. Этот… — У Верейской была плохая память на имена чиновников. Артистов, писателей, ученых она запоминала превосходно, а тут — ступор, барьер. — Ковалев? Коваль? Что-то кузнецкое, но с хохляцким акцентом… Что? Опять он? — Лизавета поняла, что Лана отвлеклась от телефона и разговаривает с кем-то, находящимся поблизости. — Не с хохляцким, а с венгерским. Ковач, вот кто! — Эти слова снова адресовались Лизавете. — Ты подойдешь? Он ждет на телефоне. Его секретарши с референтами, видимо, решили, что сегодня я у них работаю диспетчером. Каждые пятнадцать минут сообщали о местонахождении своего начальника: «Ковач едет в департамент… Ковач уже подъезжает… Ковач идет по коридору…» Можно подумать, я народный контроль, проверяющий у них трудовую дисциплину. Ты чего молчишь? Поднимешься?

— Пусть лучше девочки дадут мой городской, внизу. У меня запарка. Я еще даже агентства не смотрела. А лучше всего, если он вообще не позвонит.

— Дать ему, что ли, неправильный номер? — предложила Лана, но тут же отказалась от этой затеи. — Нет, милая. Тогда они опять меня в оборот возьмут: «Ковач набрал первую цифру, Ковач не туда попал, Ковач набирает номер повторно». Сами с Саввой заварили эту медицинскую кашу, сами и пенку снимайте. Кстати, тебя еще журналисты достают, хотят узнать про взорванную машину. Девочки говорят, ты уже все сказала и больше не даешь интервью.

— Правильно! Все, я пишу комментарии. — Лизавета отключилась и тут же сняла третью трубку.

— Наконец-то! Я уж думал, вы все вымерли, как динозавры, — прокричал Саша Маневич, не дождавшись даже «алло». — Лизавета есть поблизости?

— Не только есть, но и внимательно тебя слушает. И готова передать, что тебя с нетерпением ждут монтажер и режиссер, потому как для того, чтобы смонтировать двухминутный сюжет, требуются определенные усилия. — Лизавета сознательно убавила выделенное Маневичу время, чтобы в процессе торгов поднять ставку и остановиться на двух минутах тридцати секундах. Она оказалась права.

— О, хорошо, что ты здесь. Мне нужно минимум три минуты. Тут такое дело…

— В верстке у тебя минута сорок!

— Скажи Верейской, что она сошла с ума! Минута сорок — это для репортажа с кошачьей выставки. — Маневич орал как резаный, и Лизавета отодвинула трубку от уха.

— На кошек мы даем минуту.

— И спорить не буду. Ты сама, как узнаешь, в чем дело, закричишь, что четыре минуты — и ни секундой меньше!

— А что, действительно рухнул Медный всадник? — спросила Лизавета любителя сенсаций.

В последнее время в желтой прессе стало модным писать о предстоящем апокалипсисе местного, петербургского значения: мол, совсем дряхлые коммуникации, проложенные под творением Фальконе, вот-вот не выдержат, и бронзовый основатель города провалится в тартарары вместе с лошадью и змеей.

— Не трогай истукана! Я проверял, нет под ним никаких канализационных труб. А водопровод — пустяки, в крайнем случае, построят фонтан. Тут другой детектив. Настоящий. Я снял место, где убили Айдарова. И покалякал с операми. Но я сейчас тебе не из Центрального звоню, а из РУБОПа. Дело в том, что у них порезали оперативника.

— Я знаю. — Лизавета даже удивилась, что Маневич берет ее на понт, ведь она сама рассказала ему обо всем еще утром, когда отправляла на сюжет об убийстве.

— Не перебивай меня. Я знаю, что ты знаешь. Но ты не знаешь еще многого, поэтому слушай первой. Айдаров делал материал про следствие по делу «Тутти-Фрутти», и они его взяли на мероприятие, на допрос свидетеля. Как раз этот порезанный опер с ним и ездил, причем ездили они к мадам Арциевой. А на следующий день такое вот совпадение — на обоих набрасываются с ножом. Мадам, естественно, не в курсе. Она вообще дамочка несведущая.

— Ты хочешь сказать, что это она их почикала. Обоих?

— Нет, на Кадмиева, так зовут опера, напал парень в кепке и с усиками. Похож на лицо кавказской национальности.

Лизавета, у которой от этого привычного теперь словосочетания волосы на загривке вставали дыбом, как у кошки, повстречавшейся с диким кабаном, не выдержала:

— Нет такой национальности!

— Я сам знаю, что нет, — охотно согласился Маневич, — но так понятнее. Ты меня не сбивай. Значит, кавказец.

— И какое отношение к Арциевой имеет этот кавказец?

— Я же тебе говорил, кто ее общепризнанный хахаль.

— По-моему, нет. В любом случае я не запомнила. И вообще, какое отношение ко всему этому имеет ее хахаль?

— Очень может быть, что прямое. Потому как хахаль — не кто иной, как Леча Абдуллаевич Дагаев, известный юрист и депутат нашего Законодательного собрания, видный и уважаемый политический деятель.

— Как ты сказал? — Лизавета моментально вспомнила имя одного из убитых в лондонском ресторане. Того звали Лема. Но тоже Дагаев и тоже Абдуллаевич.

— Вот, я же говорил. — Чуткое ухо Маневича уловило волнение в голосе Лизаветы. — И это еще не все… Сам по себе Дагаев никаких подозрений не вызывает. И то, что он спит с владелицей булочной, никоим образом его не компрометирует. Тем более что Дагаев не женат. В остальном репутация у него безупречная: юрист-международник, преподавал у нас в университете, дел о взятках за ним не водится, с бандитами особо не связан. В общем, образец демократического политика. Приятное исключение из правил. Но! Вот тут начинается самое интересное. У него есть… точнее, был…

Лизавета уже знала, кто «был» у уважаемого политика. Брат у него был. По имени Лема. У нее похолодело в животе от дурного предчувствия. Она вспомнила дикий страх, заставивший ее сбежать из «Астории». Сейчас она сидела в строго охраняемой эфирной студии. Помимо постов непосредственно у главного входа на улицу Чапыгина, на воротах и у выезда на улицу Попова, их студию оберегали еще отдельно выделенные милиционеры. И для того чтобы пройти в студию «Новостей», было недостаточно общетелевизионного постоянного или разового пропуска. Охрана требовала бирку, удостоверяющую, что ты сотрудник именно «Новостей», или же личное разрешение главного редактора. Чужой, даже оказавшись на телевидении, в их студию не пройдет. Лизавета сидела под тройной охраной. И все равно холодный липкий ужас колотился в висках и в груди. Стыдно. Хорошо, что Маневич ее сейчас не видит.

— У него был брат. Славный такой братишка. Видный деятель заграничного чеченского подполья. Жил то в Лондоне, то в Анкаре, собирал пожертвования на святое дело борьбы за независимость. И наверное, занимался чем-то еще, потому что прошлой осенью его подстрелили в лондонском ресторане. А за простой сбор средств в пользу свободной Ичкерии в Британии не убивают. — Саша замолк. Лизавете надо было что-то сказать, но что говорить, когда явственно чувствуешь в конце позвоночника рудиментарный хвост и хвост этот дрожит, как у попавшего под прожектора зайчишки?

— Эй, ты меня слышишь? Алло! Алло! Лизавета! — забеспокоился Саша.

— Слышу. — Она с трудом выдавила одно-единственное слово и снова замолчала.

— Ну вот. Теперь эту новость о братишке-борце накладываем на яд в «Тутти-Фрутти», вспоминаем взрывы в домах, троллейбусах и метро. Как, стоит это трех минут?

— Стоит двух с половиной!

— Торгуешься, сестренка? Ладно, приеду — разберемся. Минимум две сорок, две сорок пять. Но я приеду под самую завязку, пусть построят «зеленую улицу».

— Для тебя у нас всегда «зеленая улица», — сказала Лизавета и положила трубку на место. Телефоны наконец-то молчали, можно работать. Она начала судорожно просматривать сообщения агентств. Материалы «Интерфакса» уже пришли, эту подборку Лизавета прогнала в первую очередь. Затем «Интерпост», они дали много дополнительной информации о Кирилле Айдарове. Оказывается, его посадили на «Тутти-Фрутти», освободив от всех прочих дел и заданий. «Интерпост» захотел поработать на европейский манер, приставив к громкому делу специального репортера — пусть тянет воз ежедневных информаций и еженедельных аналитических статей. Но Кирилл успел подготовить только две.

Практически все агентства упомянули про убийство коллеги. Кто-то ограничился коротким сообщением, другие представили обширные материалы. В связи с убийством все вспоминали о теракте в «Тутти-Фрутти», о взорванной «Герде», о том, что Лизавета и Айдаров делали репортажи об отравленном хлебе. «Информационный террор преступного мира!», «Криминал наступает на горло свободной прессе!», «Правительство не может гарантировать право на жизнь и на информацию!» — кричали на разные голоса агентства. Уже появились пространные интервью с экспертами и аналитиками. Уже всевозможные фонды разрабатывали разные варианты сценариев — как поступит президент, чему будет посвящен следующий брифинг главы его администрации, какие меры примет министр внутренних дел. «Интерпост» разразился грозной филиппикой и пообещал вознаграждение в пятьдесят тысяч долларов тому, кто поможет найти убийцу.

Агентства перечисляли всех репортеров, погибших или убитых при исполнении служебных обязанностей. Этот список был достаточно спорным. Почему-то считалось, что журналист на посту — двадцать четыре часа в сутки и выполняет профессиональный долг, даже когда пьет пиво у ларька, а его в это время бьет по голове окрестная шпана, прельщенная бумажником с двумя сотенными купюрами. Побить на улице могут не только журналиста, но и токаря, врача или учительницу. Уличная преступность опасна тем, что не разбирает лиц и званий. А особый профессиональный риск репортеров тут ни при чем, разве что рабочий день у них смещенный и им чаще, чем другим, приходится поздно возвращаться домой.

Лизавета не собиралась делать акцент на угрозе для жизни журналистов. Острота ситуации была в другом: террористы доказали, что могут одномоментно уничтожить множество людей, и для этого вовсе не обязательно применять взрывчатку. Ежедневная норма выпечки в мини-пекарне — триста килограммов хлеба. Еще пять видов булочек и рогаликов, их пекут тысячами. Один сдобренный цианидом замес — и в результате сотни трупов. Плюс паника, страх. Убивать вовсе не обязательно, вполне достаточно напугать — этого большинство террористов и добивается.

Лизавета распечатала все относящиеся к убийству Айдарова материалы, заодно зацепила и прочие важные события дня. Разложила листочки по темам. Внимательно прочитала, что пишут другие о теракте и последующей смерти репортера. О том, что ранен еще и оперативник, никто не пронюхал. «Новости» будут первыми, и надо подать этот материал как следует. Лизавета вышла из программы «Информационные агентства», открыла «Word» и начала писать первый комментарий.

«Здравствуйте, сегодня двадцать пятое апреля, вы смотрите „Петербургские новости“. Сегодня в нашей программе вы увидите…» — дальше пойдет анонс сюжетов и подводка к репортажу Маневича.

В анонс Лизавета вставила и сюжет Саввы о Счетной палате и манипуляциях с бюджетными «здравоохранительными» деньгами, и репортаж о диализе. Для страховки. Выбросить проанонсированный репортаж довольно сложно. Правда, можно выкинуть анонс сам по себе, но Борюсик не всегда об этом вспоминает. По телефону Лизавета прочитала текст Верейской — та чаще сидела в отделе информации, а не за специальным столом выпускающего в студии. Это было, в целом, правильно: редактор должен сортировать информацию, а готовый текст можно просмотреть где угодно. Лана утвердила анонс, и Лизавета побежала на второй этаж в монтажную, чтобы его начитать. Кстати, поговорка «репортера ноги кормят» имеет прямое отношение и к ведущим «Новостей», даже если они не ездят на съемки. И без съемок хватает: нормально работая — что-то начитать, что-то проверить, отсмотреть видео, проконсультироваться с выпускающим, — за день набегаешь по лестницам этажей двадцать-тридцать.

После начитки Лизавета вернулась на первый этаж в студию и принялась писать подводку к репортажу.

«…Отравленный хлеб в мини-пекарне „Тутти-Фрутти“ и гибель журналиста, занимавшегося расследованием этого теракта, доказывают: террористы не боятся, что их вычислят, они спокойно звонят и в средства массовой информации, и в ФСБ. Террористы не боятся громких угроз и заочных санкций на арест, но они боятся быть узнанными. Убит журналист, который, возможно, приблизился к разгадке дела „Тутти-Фрутти“. Корреспондент „Петербургских новостей“ Александр Маневич выяснил, что в тот же день, то есть вчера, пытались убить и оперуполномоченного, с которым работал Кирилл Айдаров. Причем два преступления — убийство и покушение — совпадают даже в деталях. Итак, смотрите репортаж…»

Чей репортаж увидят заинтригованные телезрители, Лизавета написать не успела. Опять зазвонил телефон, городской. Номер телефона, стоящего на столе ведущего в студии, знают только свои. И еще господин Ковач. Скорее всего, это он ее и добивается. Долго же он набирал номер.

— Здравствуйте. Могу ли я попросить к телефону Елизавету Алексеевну? — Голос спокойный, тембр приятный. Вежливый господин — потрудился выяснить отчество.

— Я вас слушаю. Добрый день, — ответила Лизавета. День — это, конечно, натяжка, на часах половина седьмого вечера, но приветствие вырвалось машинально, у них действительно день в разгаре, новостийный рабочий день.

— Это Олег Иванович Ковач. Председатель департамента по здравоохранению. Мы не знакомы, но…

— Очень приятно вас слышать. — Лизавета старалась говорить беззаботно и весело. — Почему же не знакомы, я несколько раз была на пресс-конференциях.

Она присутствовала на первой встрече с журналистами бывшего главного врача большой многопрофильной больницы, внезапно ставшего министром в правительстве города, и ей понравился лысоватый очкарик в поношенном костюме и с мягкими интонациями доктора Айболита. Тогда он еще не перешел с точки зрения эксплуатируемых на позиции эксплуататоров, еще не научился держать линию чиновничьей обороны. Связно говорил о недопустимо скудном медицинском бюджете, который все равно не выполняется в полном объеме, о необходимости помочь врачам и больным, о строгом контроле за денежными потоками и погашении долгов больницам и поликлиникам. Правда, достаточно скоро он переоделся в дорогой костюм, да и на вопросы о финансовых делах стал отвечать не столь однозначно и категорично.

— Я вас тоже много раз видел на экране, но лично мы не знакомы. — У Ковача по-прежнему был голос врача-педиатра, спрашивающего «Как дела, дружок, что же ты расхворался?» — Жаль, что приходится знакомиться вот так, по телефону, но дело не терпит отлагательств.

— Я вас слушаю, только по возможности коротко, до выпуска чуть больше часа.

— Понимаю. Мне стало известно, что готовится репортаж о деятельности моего ведомства…

— Да. По материалам Счетной палаты. — Лизавета решила перехватить инициативу. — Ваш заместитель, а также представитель «Фармакапеи» прокомментировали этот материал.

— Знаю. Я, собственно, ничего не имею против. — У Лизаветы даже дух захватило. Может, надо было ехать прямо к нему? Может, он только костюмчик сменил, а под изделием лондонского портного — все еще честный доктор? Ковач опроверг ее предположение почти моментально: — Палата проверяла нас весь прошлый год. Я тогда не работал. Клубок склок, доставшийся в наследство от предшественников, и мне мешает работать.

Вот оно что! Оказывается, прошлые грехи не имеют к нему касательства. Лизавета не будет его разубеждать и сообщать, что в документах Счетной палаты есть копии контрактов этого года и там, за небольшими изменениями, все те же имена и названия фирм.

— Тут другое… Я не собираюсь давить и требовать, вы журналисты, ваше дело информировать общество о наших делах. Но мне сказали, что милиция проверяет, не связан ли взрыв в вашем автомобиле с подготовкой этого репортажа… — Ковач замолчал, явно ожидая реакции.

— Насколько я знаю, такая проверка идет.

— Вот. И я хочу вам сообщить, что эти события никак не связаны. Одно к другому не имеет ни малейшего отношения. Поверьте мне… — Городской министр здравоохранения снова замолк.