Кладбище сердца

      — Да, народы воевали, — сказал Юнгер. — Гремели пушки. Лилась кровь. Умирали люди. Но мы пережили это — слово за словом перейдя через шаткий Шинват . И вот в один прекрасный день мы здесь. Мир. И прошло много времени, прежде чем это заметили. Мы до сих пор не знаем, как это у нас получилось. Постоянные отсрочки и короткая память, наверное, — люди 24 часа в день заняты другими делами. А теперь воевать не из-за чего, все пользуются плодами мира, и у всех полные руки этих плодов. Все, что захочешь. И еще больше. У всех полные руки, — размышлял он, — и полные умы, и столько этих плодов расплодилось! Каждый месяц выпускается новая версия, лучше старой, этакая гонка технологий. Они поглощают наши умы, занятые их поглощением…
      — Мы можем уйти в леса и жить на деревьях, — предложил Мур, жалея, что ему не хватило времени сунуть в карман костюмный термостат с батарейкой.
      — Мы многое можем и, наверно, когда-нибудь так и сделаем. Думаю, со временем мы можем кончить в лесах.
      — Тогда пойдем во дворец, пока время еще не вышло. Я замерз.
      — Почему бы нет?
      Они поднялись, направляясь в обратный путь.
      — Для чего вы вообще вступили в Круг? Чтобы протащить свое недовольство через века?
      — О, сынок, — поэт хлопнул Мура по плечу, — я просто аудитория в поисках представления.
      После этого Муру потребовался целый час, чтобы согреться.
      Автомат вежливо прокашлялся и сообщил:
      — Сейчас начнется посадка на Оаху, лаборатории «Аква».
      Пояс выполз Муру на колени. Мур застегнул его.
      Неожиданно для себя он попросил: — Повтори последнее стихотворение из «Зубила».
      — «Грядущее, не будь нетерпеливо», — объявил голос.
      Когда-нибудь, быть может, — не сейчас.
      В один прекрасный день, никак не раньше.
      Человек — млекопитающее, возводящее монументы.
      Не спрашивайте, как и для чего!
      Муру припомнилось описание Луны, данное Леотой, и он чувствовал ненависть к Юнгеру все 44 секунды посадки. Он не знал точно, почему.
      Он стоял у трапа «Девятки» и ждал, пока подойдет невысокий улыбающийся мужчина в пестрых тропических одеждах. Они автоматически пожали друг другу руки.
      — …Очень приятно, — говорил встречавший, назвавшийся Тенгом, — и вы здесь едва ли что-нибудь узнаете из прежнего. Мы стали ломать голову, что же вам показать, сразу после звонка с Бермуд. — Мур сделал вид, что знает о звонке. — Мало кто помнит свою бывшую фирму через столько лет!
      Мур улыбался, шагая в ногу с ним в сторону обрабатывающего комплекса.
      — Да, стало любопытно, — соглашался Мур, — как все это теперь выглядит. Мой старый офис, лаборатория…
      — Их, конечно, уже нет.
      — Наша первая тандем-камера с широкотурбинными инжекторами…
      — Естественно, реконструирована.
      — А большие старые насосы…
      — Блестящие и новые.
      Мур повеселел. Солнце, которого он не видел несколько дней/лет, приятно грело спину, но еще приятнее оказалось войти в здание с кондиционерами. Была своя особая красота в функциональной компактности аппаратуры — Юнгер, возможно, назвал бы это иначе, решил он, но для Мура это была красота. Он на ходу гладил рукой кожуха устройств, в конструкции которых некогда было разбираться. Он стучал по трубопроводам и заглядывал в печи, где перерабатывалась псевдокерамика; он важно кивал и делал паузу, чтобы раскурить трубку, всякий раз, когда спутник спрашивал его мнение о какой-нибудь детали, чересчур совершенной для того, чтобы Мур мог иметь о ней собственное мнение.
      Они поднимались по трапам, забирались в полости огромных резервуаров, похожие на храмы, шли коридорами, на стенах которых мелькание безмолвных огоньков отображало ход невидимых процессов. Изредка им попадались операторы у пультов аварийного управления — они смотрели телепрограммы или читали романы на своих портативных экранах. Мур пожимал руки и забывал имена.
      Директор по технологиям Тенг не оказывал никакой помощи и даже был слегка загипнотизирован — тем, как молодо Мур выглядел, и тем, что именно Мур в незапамятные времена разработал основы используемого здесь процесса (и было видно, что столь же хорошо он разбирается в нынешних технологиях), — и видел в нем равного себе инженера, владеющего всеми современными знаниями. В действительности мрачное предсказание Мэри Муллен, что его профессия окажется за пределами его понимания, пока еще не совсем оправдалось, — но Мур видел, что движется в предсказанном направлении. О том же свидетельствовала и его собственная фотография, собирающая пыль в маленькой приемной, в ряду портретов покойных или удалившихся на покой предшественников Тенга.
      Это острое чувство подтолкнуло его спросить: — А как вы считаете, мог бы я вернуться на свое старое место?
      Голова его спутника дернулась. Мур сделал непроницаемое лицо.
      — Ну… наверное… что-нибудь такое… можно попробовать придумать, — тот неловко замолчал, когда Мур улыбнулся и перевел разговор на пустяки. Было занятно увидеть внезапное оценивающее выражение на усталом лице директора — словно он впервые за все время по-настоящему увидел Мура. И страшновато…
      — Да, зрелище прогресса воодушевляет, — непринужденно произнес Мур. — И пробуждает желание самому принять участие в работе. Я в этом не нуждаюсь, конечно. Однако просыпается какая-то ностальгия, когда приезжаешь через столько лет и видишь, как разрослось это казавшееся скромным предприятие — новые здания не обойдешь и за неделю, везде стоит новое оборудование и работает на полную катушку. Четко. Слаженно. Мне понравилось. Вам, я думаю, нравится здесь работать?
      — Да, — выдохнул Тенг, — насколько работа вообще может нравиться… Кстати, вы не собираетесь остаться здесь на ночь? Сегодня еженедельная вечеринка сотрудников, вам будут очень рады. — Он поглядел на плоский кружок циферблата, словно приклеенный к запястью. — Собственно, там уже начали.
      — Спасибо, — ответил Мур, — но меня поджимает время, нужно улетать. Мне просто захотелось подкрепить свою веру в прогресс. Благодарю вас за экскурсию и за то время, которое вы на меня потратили.
      — Всегда к вашим услугам. — Тенг подвел его к роскошной комнате отдыха.
      — Вы ведь не улетаете прямо сейчас, я надеюсь? У нас есть возможность здесь перекусить, и я был бы очень признателен, если бы вы позволили задать вам несколько вопросов о Круге. В частности, об условиях приема…
      Всю дорогу, вокруг света до самых Бермуд, благодушно пьянея в комфортабельном салоне «Стрелы-9», в году от Рождества Христова 2078-м, Мур чувствовал, что связь времен восстановилась.
      — Итак, вы хотите его иметь? — сказала/спросила Мэри Мод, осторожно выползая из своей шали.
      — Да.
      — Почему?
      — Потому что я не разрушаю ничего из того, чем владею. Я и так владею очень немногим.
      Дуайенна негромко фыркнула — возможно, от удивления. Погладила любимую собачку, словно ожидая от нее ответа.
      — Плывущий по бездонному морю к далекому сказочному Востоку, — пробормотала она задумчиво, — корабль все же пытается бросить якорь. Я так и не знаю, почему. Вы можете мне сказать? Простое легкомыслие со стороны капитана? Или второго помощника?
      Собачка не отвечала. Никто другой не вступил в разговор.
      — Или мятежник хочет повернуть корабль назад? — продолжала она. — Вернуться домой?
      Молчание оставалось ненарушенным. Но наконец:
      — Я живу во множестве домов. Они измеряются часами. Каждый из них приятен…
      — Но в недостаточной степени, и ни в один из них нельзя вернуться, не так ли? Позвольте мне предвосхитить ваши дальнейшие слова: «Я не собираюсь выходить замуж. Я не собираюсь покидать Круг. У меня будет мой ребенок…» — кстати, мальчик или девочка?
      — Девочка.
      — «У меня будет моя дочь. Я помещу ее в прекрасный дом, обеспечу ей превосходное будущее, и вернусь к Весеннему Фестивалю». — Она потерла собачку, как хрустальный шар, и сделала вид, будто смотрит сквозь зеленоватую глину. — Похожа ли я на цыганку?
      — Весьма.
      — И вы считаете, что это сработает?
      — Не вижу причин, почему бы нет.
      — Скажите, чем станет заниматься гордый отец, — осведомилась она, — сочинять дочке венок сонетов или конструировать ей механические игрушки?
      — Ни то, ни другое. Он никогда об этом не узнает. Он будет спать до весны, а я нет. И она об этом тоже никогда не узнает.
      — Тем хуже.
      — Скажите, почему?
      — Потому что она станет женщиной меньше чем за два месяца по часам Круга — и очень красивой женщиной, поскольку красота будет ей по карману.
      — Разумеется.
      — И как дочь члена Круга она будет иметь преимущественное право на вступление.
      — Она может не захотеть этого.
      — Только те, кому это недоступно, делают вид, будто так считают. Она захочет. Все хотят. И если ее красота будет хирургического происхождения, я, пожалуй, отменю для этого случая собственное правило и допущу ее в Круг. Там она встретит многих интересных людей: поэтов, инженеров, родную мать…
      — Нет! Я бы сказала ей об этом, прежде чем позволила бы этому случиться…
      — Ага! Скажите мне: ваш страх кровосмешения вытекает из страха сравнения или наоборот?
      — Перестаньте, пожалуйста! Почему вы мне говорите об этих ужасных вещах?
      — Потому что я, к сожалению, больше не могу позволить себе пытаться вас сохранить. Долгое время вы были превосходным символом, но теперь ваши развлечения перестали быть олимпийскими. Вы скатились до повседневности. Вы демонстрируете, что боги бестолковее школьников, что и они могут пасть жертвами биологии — несмотря на все те медицинские услуги, какие нам предоставлены. Принцесса, в глазах всего мира вы моя дочь, ибо я — это Круг. Примите мой материнский совет и выходите из Круга. Не пытайтесь возобновить контракт. Выходите замуж и ложитесь в гибернатор на несколько месяцев — до весны, когда контракт истечет. Спите непрерывно в бункере, пока не пройдет год или больше. Мы замаскируем романтические аспекты вашего выхода. Подождите год-другой рожать. Холодный сон не причинит вашему ребенку никакого вреда, у нас уже были подобные случаи. Если вы с этим не согласитесь, наше материнское предупреждение будет простым: вы подлежите немедленному исключению.
      — Вы не можете так сделать!
      — Перечитайте ваш контракт.
      — Но почему об этом кто-то должен узнать?!
      — Вы ведете себя словно глупенькая куколка! — во взгляде сверкнуло ацетиленовое пламя. — Все ваши понятия о внешнем мире фрагментарны и выборочны — за последние 60 лет, по крайней мере. Каждое средство массовой информации в мире ловит практически каждое движение каждого члена Круга — с момента его пробуждения в бункере и до того момента, когда он, усталый, возвращается с последнего Бала. У журналистов-ищеек сейчас больше способов подсматривания и подслушивания, чем цветных волос на вашей голове! Мы не сможем скрывать вашу дочь на протяжении всей ее жизни, так что и начинать не будем. У нас было бы достаточно хлопот с секретностью, если бы вы решили ее не иметь, — но я думаю, мы смогли бы перехитрить и перекупить наших собственных служащих.
      Итак, я предлагаю вам принять решение.
      — Мне очень жаль.
      — И мне тоже, — сказала Дуайенна.
      Посетительница встала.
      Уходя, она услышала за спиной странный звук, как будто скулила фарфоровая собака.
      Немощеная дорожка вьется капризной речкой мимо аккуратно подстриженных живых изгородей и далее вниз по причудливо изрезанному склону, пробегает под нестриженой развесистой форсайтией, мимо высоких островков густого сумаха и волнующихся ветвей случайного гинкго, машущих далеким чайкам и грезящих о неожиданном прилете археоптерикса; не меньше тысячи футов надо пройти, петляя вслед за ней, чтобы одолеть двести футов тщательно спланированных джунглей, отделяющих сады Дома Спящих от искусственных руин площадью в добрый акр, поросших буйной сиренью и зелеными колоколами больших ив, которые то скрывают, то выставляют на всеобщее обозрение разбитые цоколи, расколотые фризы, упавшие колонны, безрукие и безликие статуи и груды камней, разбросанные меж ними в притворном беспорядке; далее тропинка реки превращается в дельту и неожиданно теряется там, где волны Времени размывают напоминание memento mori , для создания которого предназначены развалины, своеобразный консервант времени, и посмотрев вокруг, член Круга может сказать: «Я старше этого», — и его спутница может ответить: «Когда-нибудь мы сюда вернемся, и этого тоже не будет» (даже если на этот раз она так не сказала), и от этого почувствует себя еще бессмертнее и от этого еще счастливее; вскарабкавшись через завалы к высохшему фонтану, в круге которого смеется изуродованный варварами Пан, они найдут новую тропу, незапланированную и совсем недавно протоптанную, где трава желтеет под ногами и надо идти по одному, пробираясь сквозь заросли шиповника, прежде чем выйдешь к старому молу, который они обычно форсируют, подражая коммандос, чтобы попасть на большой пустынный пляж, где песок похуже чем в городе — там его просеивают каждые три дня, — но где тень так же манит, как и солнцепек, и где большие плоские камни приглашают к медитации.
      — Ты обленилась, — заметил он, сбрасывая туфли и зарываясь пальцами ног в прохладный песок. — И на мол не полезла!
      — Я обленилась, — подтвердила она.
      Они скинули одежду и подошли к воде.
      — Не толкайся!
      — Пошли. Давай, кто быстрее до скал?
      На этот раз он выиграл.
      Они нежились на пограничных столбах Атлантики, как любая купающаяся парочка, в любую эпоху и в любой стране.
      — Я могла бы остаться здесь навсегда.
      — По ночам тут бывает холодно, а если будет буря — можно подхватить простуду, или тебя смоет в океан.
      — Я имею в виду, — поправила она, — если бы все было как сейчас.
      — Verweile doch, du bist so schon , — вспомнил он. — Фауст на этом проиграл пари, помнишь? Так же проиграл бы и Спящий. У Юнгера есть стихи об этом… Эй! Что с тобой?
      — Ничего.
      — С тобой что-то не так, девочка. Даже я это вижу.
      — А если и так, что с того?
      — Как это что? Все! Скажи мне.
      Ее рука протянулась мостом между их камнями и встретила его руку. Он повернулся на бок, и молча смотрел на атлас ее мокрых волос и слипшиеся ресницы, смуглые пустыни щек, кровавый оазис рта. Она сжала его пальцы.
      — Давай останемся тут навсегда, — подхватим простуду, и пусть нас смоет в океан.
      — Ты хочешь сказать…
      — Мы могли бы сойти на этой станции.
      — Может быть. Но…
      — Но тебе это нравится? Нравится большая шарада?
      Он смотрел в сторону.
      — Я думаю, ты был прав, — сказала она, — в тот вечер, много лет назад.
      — Какой вечер?
      — Тот вечер, когда ты сказал, что все это шутка — что мы последние живые люди на Земле, пляшущие перед машинами, которыми управляют негуманоидные существа, по неизвестным причинам решившие нас изучить. Кто мы такие — разве мы волны на экране осциллографа? Мне надоело быть объектом наблюдения.
      Он по-прежнему смотрел в сторону моря.
      — А я, пожалуй, полюбил Круг, — ответил он наконец. — Вначале я относился к нему амбивалентно. Но несколько недель/лет тому назад я посетил место, где раньше работал. Оно стало… совсем другим. Больше. Эффективнее. Но дело не только в этом. Не только в том, что там много вещей, до которых я не мог бы додуматься лет пятьдесят-шестьдесят назад. У меня там возникло странное чувство. Со мной был директор по технологиям — маленький болтун по имени Тенг, он ныл и плакался почище Юнгера, а я смотрел на эти тандем-резервуары и на ярусы аппаратов, выросших из скорлупы нашего старого здания — словно как из чрева матери — и вдруг почувствовал, что когда-нибудь что-нибудь родится из всей этой стали и пластика, и пляшущих электронов, в таком вот нержавеющем и недоступном месте, — и это что-то будет так прекрасно, что я хотел бы там присутствовать, чтобы его увидеть. Вот такое чувство у меня возникло. Но если бы это мгновение можно было остановить… Во всяком случае, Круг дает мне билет на спектакль, который я хочу увидеть.
      — Милый, — сказала она, — только предвкушения и воспоминания наполняют сердце, текущее мгновенье — никогда.
      — Возможно, ты права.
      Он сжимал ее руку все крепче, пока сокращалось расстояние между их глазами. Нагнувшись над водой, он стал целовать алую влагу ее губ.
      Verweile doch…
      …Du bist so schon…
      Этот Бал должен был превзойти все Балы. Неожиданное объявление о браке Элвина Мура с Леотой Матильдой Мейсон прогремело на рождественском празднике Круга и обернулось гвоздем сезона. После пышного обеда и обмена драгоценными безделушками свет в зале померк. Гигантская елка сверкала над прозрачным пентхаусом, как галактика, и ее огни дробились во всех каплях, растаявших на потолочном стекле.
      Все часы Лондона били девять.
      — Поженились на Рождество — разойдутся в двенадцатую ночь, — сказал кто-то в темноте.
      — А что они покажут на бис? — прошептали с другой стороны.
      Их сопровождали смешки, то и дело кто-нибудь перевирал рождественские песенки. Без сомнения, за сценой раскручивалась спираль интриги.
      — Сегодня мы странно выглядим, — сказал Мур.
      — Мы танцевали в морской могиле, — ответила Леота, — когда их рвало на ковры от страха.
      — Круг стал не тот, — вздохнул он, — заметно не тот. Сколько новых лиц ты насчитала? И сколько старых исчезло? Трудно сказать. Куда уходят состарившиеся Спящие?
      — На кладбище слонов? — предположила она. — Кто их знает?
      — Сердце — кладбище гончих, — процитировал Мур,
      — Скрывшихся с глаз охотничьих.
      Любовь здесь покрыта глазурью смерти, Сюда псы приползают умирать…
      — Это стихи Юнгера? — спросила она.
      — Да. Почему-то сейчас вспомнились.
      — Лучше бы не вспоминались. Мне не понравилось.
      — Извини.
      — Кстати, а где Юнгер? — поинтересовалась она, когда тьма отступила и окружавшие оживленно задвигались.
      — У пунша, наверное, — или под столом.
      — Но еще слишком рано… быть под столом, я имею в виду.
      Мур сменил тему.
      — Слушай, а что мы вообще здесь делаем? — захотел он узнать. — Зачем мы поехали на этот Бал?
      — Потому что сейчас сезон милосердия.
      — А также веры и надежды, — фыркнул он. — Ты решила быть сентиментальной? Ладно, я тоже буду сентиментален. В сущности, это тоже удовольствие.
      Он поднес ее руку к своим губам.
      — Прекрати.
      — Хорошо.
      Он поцеловал ее в губы. Кругом засмеялись.
      Она вспыхнула, но осталась сидеть.
      — Если ты хочешь выставлять меня… нас на посмешище, — сказал Мур, — я и дальше могу зайти. Объясни, для чего нужно было приезжать на этот Бал и объявлять о выходе из Круга у всех на глазах? Можно было просто пропустить все Балы, проспать до весны и не возобновлять больше контракты.
      — Нет. Я женщина, я не могла отказаться от последнего Бала — последнего в году, и вообще последнего, — с твоим подарком на пальце, зная, что все окружающие в глубине души завидуют нам — нашей смелости, если больше нечему,
      — а может быть, нашему счастью!
      — О'кей, — согласился он, — я выпью за это… за тебя, во всяком случае! — Он осушил бокал. Не было камина, куда его можно бросить, и как ни нравился Муру этот жест, пришлось поставить бокал на стол.
      — Потанцуем? Я слышу музыку.
      — Не сейчас. Давай пока просто посидим, есть что выпить.
      — Хорошо.
      Когда все часы Лондона били одиннадцать, Леота пожелала узнать, где Юнгер.
      — Он ушел сразу после обеда, — сказала ей стройная девушка с пурпурными волосами. — Наверное, желудок… — она пожала плечами, — или пошел взглянуть на «Глобус».
      Леота нахмурилась и взяла себе еще бокал.
      Потом они танцевали. Мур не замечал ни зала, через который они двигались в танце, ни других танцующих. Все они были безликими персонажами в книге, которую он уже отложил. Только танец был реален — и женщина, с которой он танцевал.
      Время — это трение, решил он, разжигающее огонь в глазах. Я получил все, чего хотел, и по-прежнему хочу еще больше. Я это преодолею.
      Зал был окружен зеркалами. Сотни Элвинов Муров танцевали с сотнями Леот (урожденных Мейсон). Они танцевали на всех своих Балах за последние семьдесят с чем-то лет — от лыжных курортов Тибета до подводного Сундучка Дэви Джонса, от новогоднего приема на орбитальном спутнике до плавучего Дворца Канаями, от Дня Всех Святых в карлсбадских пещерах до майских праздников в Дельфах — они танцевали всюду, и сегодня был их последний бал. «Доброй ночи, леди…»
      Она положила голову ему на плечо и молчала, ее дыхание касалось его шеи.
      — Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи, — слышал он собственный голос, и они покинули Бал с полуночными колоколами, рано, рано, и Рождество настало, когда они сели в прыгомобиль и сказали шоферу Круга, что возвращаются.
      Они прошли мимо стратолайнера к «Стреле», которая их привезла, прошли по пушистому снежку, укрывшему землю, и взошли на трап.
      — Не хотите ли убавить яркость освещения? Или предпочитаете поярче? — спросил голос над ухом, когда Лондон с его часами и Тауэром остался внизу.
      — Убавь.
      — Не хотите ли чего-нибудь перекусить? Или чего-нибудь выпить?
      — Нет.
      — Нет.
      — Не нужно ли прочитать вам статью на любую интересующую вас тему? — Пауза. — Или беллетристику? — Пауза. — Или поэзию? — Пауза. — Не хотите ли просмотреть каталог? — Пауза. — Или, может быть, включить для вас музыку?
      — Музыку, — сказала она. — Тихую, чтобы не отвлекала.
      Минут через десять полусонный Мур услышал голос:
      С рукоятью из пламени, наш хрупкий клинок-талисман вонзается в тьму под Полярной звезды комментарий колючий, срезая острые шипы помилованной преисподней, расплескивая свет, который во тьме не светит.
      Узоры песни, вплетенные в жалящий полет, зачищены и выскоблены подстать идиотской теме.
      Здесь, в освобожденном хаосе, взвиваясь над кочующей логикой, формы черной записи ложатся черным трафаретом на огонь.
      — Выключи, — сказал Мур. — Тебя не просили читать!
      — Я не читаю, — произнес голос. — Я сочиняю.
      — Что?!
      Окончательно проснувшийся Мур повернулся на голос, и кресло сразу поменяло форму, пристраиваясь к нему. Над изголовьем пары кресел, следующей сзади за ними, торчала пара ступней.
      — Юнгер?
      — Нет, Санта-Клаус. Ха! Ха!
      — Что вы тут делаете, возвращаясь так рано?
      — Вы только что ответили на ваш вопрос, разве нет?
      Мур фыркнул и откинулся в кресле. Рядом тихо посапывала Леота, превратившая кресло в кровать.
      Он закрыл глаза, но, помня о присутствии посторонних, никак не мог вернуться к прежней сонливой расслабленности. Послышался вздох, приближающиеся шаркающие шаги. Мур не открывал глаза, надеясь, что Юнгер отвалит и отправится спать. Но тот поступил иначе.
      В салоне неожиданно взорвался его мощный баритон:
      — Был я в Сент-Джеймсской больни-и-це, с милою ездил прости-ить-ся, — ревел Юнгер. — На белом столе лежала она, чиста, далека, холодна…
      Мур выбросил левую руку, целя барду в живот. Цель была обширна, но удар был слишком медленным. Юнгер перехватил и отвел кулак, расхохотавшись.
      Леота встрепенулась и поднялась.
      — Что вы тут делаете? — спросила она.
      — Сочиняю… самого себя. — Поэт подумал и добавил:
      — Поздравляю со светлым праздником Рождества!
      — Пошел к черту, — ответил Мур.
      — Поздравляю вас по случаю бракосочетания, мистер Мур.
      — Спасибо.
      — А почему меня не пригласили?
      — Это была краткая церемония.
      Юнгер повернулся.
      — Это правда, Леота? Такого старого собрата по оружию, как я, не пригласили только потому, что было недостаточно пышно для моего утонченного вкуса?
      Она кивнула, полностью вернувшись ото сна.
      Юнгер хлопнул себя по лбу:
      — О, я уязвлен!
      — А не пойти ли вам на прежнее место? — предложил Мур. — Здесь наливают бесплатно.
      — Я не могу присутствовать на полуночной мессе нетрезвым!
      У Мура снова сжались кулаки.
      — У тебя есть шанс попасть на лежачую мессу для покойников.
      — Вы, видимо, намекаете, что хотите остаться одни? Понял.
      Он побрел в конец салона, и вскоре оттуда послышался храп.
      — Надеюсь, мы его видим в последний раз, — сказала Леота.
      — Почему? Всего лишь безвредный пьянчужка.
      — Нет. Он нас ненавидит — за то, что мы счастливы, а он нет.
      — По-моему, он счастливее всего, когда несчастен, — улыбнулся Мур, — и когда температура понижается. Он любит свой холодильник, потому что холодный сон похож на маленькую смерть. Он как-то сказал: «Член Круга умирает каждый день. Поэтому мне нравится быть членом Круга».
      — А ты уверена, что дальнейший сон не опасен? — спросил он внезапно.
      — Никакого риска.
      Прямо под ними, в стратосферном холоде Время уносилось назад. Рождество опять стояло в прихожей, и скорость стратоплана вытесняла его все дальше, за дверь, за порог, и за пределы их мира — мира Элвина, Леоты и Юнгера, — чтобы на Бермудах вновь высадить их на пороге сочельника.
      В салоне «Стрелы», несущейся навстречу Времени, Мур вспоминал давний новогодний бал, вспоминал свои прошлые желания и представлял, что они сидят рядом с ним; вспоминал все прошлые балы и представлял все те, на которых его не будет; вспоминал работу, к которой ему уже не вернуться, и что связь времен действительно распалась, и он не смог ее восстановить; вспоминал свою старую квартиру, где с тех пор ни разу не был, и старых друзей, включая Диану Деметриос, теперь уже умершую или одряхлевшую, и представлял вполне отчетливо, что вне Круга, от которого он отказался, не знает ни одной живой души, кроме женщины в соседнем кресле. Только Вэйн Юнгер не имел возраста, потому что служил вечности. Дай ему месяц-другой — и Юнгер откроет бар, соберет собственный кружок отверженных, и будет играть в свой личный ренессанс — если он решит когда-нибудь выйти из Круга.
      Мур вдруг почувствовал себя усталым и потрепанным, и шепотом заказал у заботливого призрака мартини, и забрал его, перегнувшись через спящую жену. Медленно потягивая спиртное, он размышлял о мире, пролетавшем внизу.
      Надо было оставаться при своих, решил он. Практически ничего он не смыслил в современной политике, или законах, или искусстве; его навыки были воспитаны Кругом и имели отношение только к веселью, музыке, цветовым сочетаниям и остроумным речам; в науке и технике он вернулся на младенческий уровень. Он знал, что богат, но всеми его делами управлял Круг. Непосредственно у него имелась только универсальная личная карта, принимаемая в любой точке света для оплаты за любые товары, удобства и услуги. Периодически просматривая свои бумаги, он видел распечатки балансов и знал, что ему никогда не придется беспокоиться о деньгах. Но он ощущал отсутствие уверенности и компетентности перед встречей с людьми, живущими вне Круга. Возможно, он покажется им закоснелым, старомодным, и «странным» — как он чувствовал себя сегодня вечером — без ореола избранности Круга, маскировавшего личные его качества.
      Юнгер храпел вовсю, Леота глубоко дышала, мир медленно вращался внизу. Достигнув Бермуд, они спустились на землю.
      Они стояли возле «Стрелы», перед полетным терминалом.
      — Хочешь немного пройтись? — спросил Мур.
      — Я устала, милый, — сказала Леота, глядя в сторону Дома Спящих. Потом обернулась к Муру.
      Он покачал головой: — Я еще не готов.
      Она потянулась к нему. Он поцеловал ее.
      — Встретимся в апреле, дорогая. Спокойной ночи!
      — Апрель — самый жестокий месяц, — объявил Юнгер. — Пошли, инженер. Провожу до стоянки челноков.
      Они отправились в путь. Пройдя вдоль шоссе, начинавшегося у терминала, они свернули в широкий проход, ведущий к ангарам.
      Ночь была кристально чистой, звезды сверкали золотой пылью, и спутник-маяк блестел, как яркая монетка, заброшенная в глубину небес. Дыхание слетало с их губ белыми облачками, которые тотчас таяли, не успев сформироваться. Мур безуспешно пытался раскурить трубку. Ему пришлось остановиться, прикрывшись от ветра, чтобы наконец это сделать.
      — Хорошая ночь для прогулок, — сказал Юнгер.
      Мур фыркнул. Порыв ветра выдул ему на щеку огненный дождь табачных искр. Он посасывал трубку, засунув руки в карманы пиджака, подняв воротник. Поэт хлопнул его по плечу.
      — Пойдем в город, — предложил он. — Это сразу здесь за холмом. Недалеко идти.
      — Нет, — сквозь зубы ответил Мур.
      Они зашагали, и по мере приближения к ангарам Юнгер начал нервничать.
      — Хорошо бы со мной сегодня кто-нибудь побыл, — сказал он неожиданно. — У меня странное чувство — словно я выпил эликсир столетий и стал вдруг мудрецом в такое время, когда мудрость бесполезна. Я… я боюсь.
      Мур ненадолго заколебался.
      — Нет, — наконец ответил он, — пора прощаться. Вы едете дальше, а мы здесь сходим. Приятно провести время!
      Никто не предложил другому руки, Мур только проводил взглядом удаляющуюся к ангарам фигуру поэта.
      Продолжив обход здания, Мур по диагонали пересек широкую лужайку и углубился в сад. Через несколько минут неприятных блужданий он нашел дорожку, ведущую к руинам.
      Медленно и настойчиво он прокладывал путь через холодные заросли. После короткого периода паники, когда ему показалось, что он заблудился среди темных деревьев, он выбрался на освещенную звездами поляну, где взвихренные кусты гоняли по развалинам причудливые пятна тьмы, повинуясь порывам ветра.
      Трава шелестела у его ног, когда Мур уселся на поваленной колонне и снова разжег трубку.
      Он вообразил себя еще одним мраморным истуканом, поскольку пальцы онемели, и почувствовал себя частью этого ландшафта: искусственные декорации, симулированная трансплантация древней истории на новую. Ему не хотелось двигаться. Хотелось вмерзнуть в этот пейзаж и стать памятником самому себе. Он придумывал договор с воображаемым дьяволом: повернуть время вспять, вернуться с Леотой во Фриско, снова работать. Подобно Юнгеру, он вдруг ощутил себя мудрецом — в такое время, когда мудрость бесполезна. Он стремился к знаниям. Он обрел только страх.