Кладбище сердца

      Над пламенем находилась каминная полка, также уставленная собаками.
      Перед камином находился стол, за которым сидела Мэри Мод Муллен, закутанная в зеленый с черным тартан. Она просматривала досье Мура, лежащее на скатерти. Разговаривая с ним, она не поднимала глаз.
      Мур стоял возле стула, который ему не предложили, и делал вид, что разглядывает собак и море отражающихся в них огней, захлестывающее комнату.
      Мур не был большим любителем живых собак, хотя и зла им тоже не желал. Но когда он на секунду прикрыл глаза, на него накатила клаустрофобия.
      Это были не собаки. Это были пришельцы, немигающе смотревшие на клетку с последним человеком на Земле. Мур пообещал себе, что не скажет никакой любезности насчет этой крикливо-радужной стаи (собранной, возможно, для охоты на нефритового оленя размером с чихуахуа); подобная мысль, решил он, могла зародиться разве что у ненормального маньяка, либо у человека с очень слабым воображением и минимальным уважением к собачьему роду.
      Переспросив об основных моментах биографии, изложенных в его прошении, миссис Муллен подняла на него свои выцветшие глаза.
      — Как вам мои собачки? — спросила она.
      Она смотрела на него — узколицая, морщинистая старуха с огненными волосами, курносым носом и невинным выражением лица, каверзный вопрос искривлял ее тонкие губы.
      Поспешно отыграв назад последние мысли, Мур счел за лучшее подтвердить цельность своей натуры объективным ответом.
      — Восхитительное богатство красок.
      Он сразу же почувствовал, что ответ неверен. Вопрос был слишком неожиданным. Он пришел, приготовившись лгать на любую тему, но только не о фарфоровых собаках. Пришлось улыбнуться.
      — Их здесь ужасно много! Но они, однако, не лают, не кусают и не линяют, и кое-чего еще не делают…
      Она улыбнулась в ответ.
      — Мои милые цветастые сучки и сукины сыночки! Они ничего не делают. Они в некотором роде символические. Это еще одна причина, по которой я их собираю.
      — Садитесь, — указала она, — и сделайте вид, что вам удобно.
      — Спасибо.
      — Тут сказано, что вы лишь недавно всплыли из счастливых глубин безвестности и достигли как бы эзотерических высот в технике. Почему вы захотели их оставить?
      — Мне нужны были деньги и престиж, поскольку они, как я понял, полезны для вступления в Круг.
      — Ага! Так это были средства, а не цель?
      — Совершенно верно.
      — Тогда скажите мне, почему вы хотите вступить в Круг.
      Он подготовил ответ на этот вопрос много месяцев назад. И хорошо зазубрил, чтобы в любую секунду можно было произнести его самым естественным тоном. Слова уже сами чуть не вылетели изо рта, но он дал им умереть. Он распланировал все так, чтобы его речь привела в восторг поклонницу Теннисона. Сейчас он усомнился в правильности выбора.
      Итак… он опустил аргументацию и выложил нейтральную часть — насчет стремления за знанием, как за летящей звездой.
      — В ближайшие десятилетия будет множество перемен. Хочется увидеть их молодыми глазами.
      — Членство в Круге подразумевает, что вы существуете для того, чтобы на вас смотрели, а не чтобы смотреть самому, — заявила она, вписывая что-то в досье. — Надо будет, наверное, перекрасить вам волосы, если мы вас примем.
      — Это еще зачем!… Извините, вырвалось.
      — Хорошо. — Она сделала другую запись. — Слишком сдержанных нам не надо
      — как и слишком несдержанных, кстати говоря. У вас довольно забавная реакция. — Она вновь подняла на него глаза.
      — Зачем вам так понадобилось видеть будущее?
      Ему стало не по себе. Она словно бы знает, что он врет.
      — Простое человеческое любопытство, — сказал он не совсем уверенно, — а также профессиональный интерес. Как инженер…
      — Вы не на семинаре, — заметила она. — У вас не будет времени ни на что, кроме Балов, если вы собираетесь долго пробыть в Круге. Через двадцать лет… нет, через десять вы как инженер съедете на младенческий уровень. Для вас это все будет как китайские иероглифы. Вы читаете по-китайски?
      Он покачал головой.
      — Хорошо, — продолжала она. — Это сравнение было неуместным. Да, для вас все будет как иероглифы, и если вы захотите покинуть Круг, то будете всего лишь неквалифицированным чертежником — притом что вам вовсе не нужно будет работать. Но если вы хотите именно работать, вам придется заводить собственный бизнес, это и сейчас непросто, а с годами будет все труднее. Вы просто потеряете деньги.
      Он пожал плечами и поднял обе руки. Он раньше размышлял об этом. Полсотни лет, сказал он себе, и мы сможем расплеваться с Кругом, будем богаты, я пройду курсы переквалификации и попробую устроиться консультантом по морскому конструированию…
      — Моих знаний хватит, чтобы оценить сделанное, даже если я не смогу в этом принять участие.
      — И вас удовлетворит позиция простого наблюдателя?
      — Думаю, что да, — солгал он.
      — Сомневаюсь. — Ее взгляд вновь пронзил Мура насквозь. — Вы полагаете, что любите Леоту Мейсон? Она вас рекомендует — но у нее, разумеется, есть такая привилегия.
      — Не знаю, — сказал он наконец. — Я так думал вначале, два года назад…
      — Увлечение — это превосходно, — объяснила старая леди. — Порождает отборные сплетни. К любви, однако, я отношусь нетерпимо. Избавьтесь от подобных намерений. Нет ничего скучнее и безрадостнее в Круге. Это порождает не слухи, а усмешки.
      Итак, влюбленность или любовь?
      — Влюбленность, — решил он.
      Она поглядела в огонь, поглядела на свои руки.
      — Вам придется развить буддистское отношение к миру вокруг вас. Этот мир будет изменяться каждый день. Когда бы вы ни остановились, чтобы на него посмотреть, он будет другим — и нереальным.
      Мур кивнул.
      — Поэтому, если хотите сохранить устойчивость, Круг должен стать для вас центром всего. Там, где нашло приют ваше сердце, должна жить и ваша душа .
      Он кивнул еще раз.
      — …И если вдруг вам не понравится будущее, когда вы остановитесь, чтобы на него посмотреть, помните, вы не сможете вернуться назад. Это нельзя просто представить, это надо почувствовать.
      Он почувствовал.
      Она начала что-то писать. Неожиданно ее правая рука задрожала. Она выпустила перо и очень осторожно втянула руку под шаль.
      — Вы не так колоритны, как большинство претендентов, — чересчур естественно сказала она, — но у нас сейчас недостаточно мечтательного типа. Контраст придает глубину и рельефность нашим мероприятиям. Просмотрите все записи последних балов.
      — Уже смотрел.
      — И вы способны вложить в это душу? Или ее существенную часть?
      — Где нашло приют мое сердце…
      — В таком случае можете вернуться к себе, мистер Мур. Сегодня вас известят о нашем решении.
      Мур встал. Так много вопросов ему не задали, так много важных вещей он собирался сказать, или забыл, или не имел возможности… Она уже приняла решение отказать? — задумался он. Наверное, поэтому собеседование было таким коротким? Хотя последние ее замечания были скорее обнадеживающими…
      Когда он выбрался из жаркой псарни, все поры его тела казались свежими ранами от гвоздей.
      Он отмокал в бассейне гостиницы весь день, а вечером направился в бар. Обедать он не ходил.
      Когда он получил извещение о том, что принят, посыльный также сообщил, что в подобных случаях принято посылать маленький подарок инквизитору. Мур пьяно засмеялся, угадав, какого рода сувенир имеется в виду.
      Мэри Мод Муллен встретила свою первую псевдокерамическую собаку с Оаху печальным пожатием плеч, почти перешедшим в содрогание. Она задрожала и едва не выпустила фигурку из пальцев. Поспешно поставив ее на нижнюю полку у стола, она потянулась за лекарством; со временем собачка растрескалась от жара.
      Они танцевали. Море было вечнозелено-золотым небом купола, и день был необычно юн.
      Утомленные финалисты шестнадцатичасового Бала сбились вместе, с ноющими ногами, с опущенными плечами. Оставалось восемь пар, еще двигавшихся в танце, и усталый оркестр играл им самые медленные вещи, какие мог вспомнить. На границе миров, где зеленая чаша неба смыкалась с голубым блюдцем Земли, полтысячи человек — воротники расстегнуты, рты полуоткрыты — глазели, как золотые рыбки из аквариума, на толщу воды за стеной.
      — Думаешь, пойдет дождь? — спросил он.
      — Да, — сказала она.
      — Я тоже. И хватит о погоде. А что насчет этой недели на Луне…?
      — Чем же плоха добрая старая мать Земля? — она улыбнулась.
      Раздался чей-то крик. Звук пощечины последовал почти незамедлительно. Крик прекратился.
      — Я никогда не был на Луне, — ответил он.
      Казалось, ее это слегка позабавило.
      — А я была. Мне не понравилось.
      — Почему?
      — Этот холодный, ненормальный свет за куполом, — сказала она, — и темные, мертвые скалы повсюду вокруг купола, — и поморщилась. — Вид как на кладбище в конце времен…
      — Ладно, — сказал он, — забудь об этом.
      — И эта легкость, как будто у тебя уже нет тела, когда движешься под куполом…
      — Все в порядке.
      — Извини, — она коснулась губами его шеи. Он коснулся губами ее лба. — Круг утратил свой блеск, — усмехнулась она.
      — Все равно нас уже не снимают. Сейчас это не имеет значения.
      Где-то за гигантским столом в форме морского конька, уставленным разными напитками, раздался женский плач. Музыканты заиграли громче. Множество светящихся морских звезд ползало по влажному небу на своих гусеничных лучах. Одна, пробираясь прямо над ними, обрызгала их соленой водой.
      — Поедем завтра, — сказал он.
      — Да, завтра.
      — Как насчет Испании? Сейчас сезон хереса. Будет Juegos Florales de la Vendimia Jeresana . Может быть, в последний раз.
      — Слишком шумно, — поморщилась она, — со всеми этими фейерверками.
      — Зато весело!
      — Весело, — выдохнула она кривящимся ртом. — Давай поедем в Швейцарию и притворимся, что мы старики или что умираем от романтического чувства.
      — Некрофилка! — фыркнул он и поскользнулся на мокром, но устоял. — Тогда уж лучше тихий горный лох — ты сможешь наслаждаться туманом и миазмами, а я — молоком и натуральным медом.
      — Нет, — сказала она дрожащим пьяным голосом, — поехали в Нью-Гемпшир.
      — Тебе не нравится Шотландия?
      — Я никогда не была в Нью-Гемпшире.
      — А я был, и мне там не понравилось. Это вроде твоего описания Луны.
      Какой-то трепет в воздухе, словно бабочка влетела в пламя свечи.
      Неподвижная черная молния медленно расширялась в зеленом небе. Закапал теплый дождь.
      Пока она снимала туфли, он потянулся налево за бокалом на дрейфующем подносе. Выпил и поставил на место.
      — Вкус такой, словно вино разбавлено.
      — Наверное, Круг стал экономить, — ответила она.
      Вдали Мур заметил Юнгера со стаканом в руке, смотрящего в их сторону.
      — Я вижу Юнгера!
      — И я. Он качается.
      — Как и мы, — засмеялся Мур.
      Седая шевелюра толстого барда была всклокочена, левый глаз почти совсем закрылся. Он неразборчиво пробормотал что-то и рухнул, разливая вино. Никто не направился ему помочь.
      — Видимо, он опять чересчур набрался.
      — Увы, бедный Юнгер, — сказала она без выражения. — Когда-то я хорошо его знала.
      Дождь продолжал падать, а танцоры кружились по залу, словно фигурки в любительском кукольном театре.
      — Вот они! — крикнул человек в малиновом хлопающем плаще, не из членов Круга. — Спускаются!
      Все, кто был еще вменяем, смотрели верх, и дождь лил им в глаза. В безоблачной зелени плыли три серебряных дирижабля.
      — Они пришли за нами, — заметил Мур.
      «Они сделали это!»
      Музыка на мгновение замерла, словно маятник в высшей точке. И заиграла снова.
      «Доброй ночи, леди, — выводил оркестр, — доброй ночи, леди…»
      — Мы спасены!
      — Поедем в Юту, — его глаза были влажными, — у них там нет моретрясений и цунами.
      «Доброй ночи, леди…»
      — Мы спасены!
      Она стиснула его руку.
      «Весело мы кружимся, — ликовали голоса, — кружимся, кружимся…»
      — Кружимся, — сказала она.
      — Весело, — подтвердил он.
      «Над глубоким морем!»
      Месяц Круга спустя после величайшего происшествия в истории Круга, едва не положившего ему конец (другими словами, в лето господне и президента Кэмберта 2019-е, через двенадцать лет после моретрясения), члены Круга Мур и Леота (урожденная Лахезис ) стояли на ступенях Дома Спящих на Бермудских островах. Было почти утро.
      — Я верю, что люблю тебя, — проговорил он.
      — К счастью, для любви не требуется вера, — ответила она, прикуривая сигару от его огня, — потому что я не верю ни во что.
      — Двадцать лет назад я встретил на балу прелестную женщину и танцевал с нею.
      — Пять недель назад, — поправила она.
      — Я спрашивал себя, захочет ли она когда-нибудь покинуть Круг, вновь стать человеком и возложить на себя бремя земных тягот.
      — Я часто спрашивала себя о том же, — сказала она, — в минуты скуки. Она не захочет. По крайней мере, пока не станет старой и уродливой.
      — Значит, никогда, — он грустно улыбнулся.
      — Вы очень любезны. — Она направила струю дыма к тропическим звездам, коснувшись рукой холодной стены здания. — Однажды, когда люди перестанут на нее оглядываться кроме как для того, чтобы сравнить ее с какой-нибудь кудрявой девочкой из далекого будущего, — или когда изменятся стандарты красоты, — тогда она пересядет с экспресса на местный поезд и позволит остальному миру ее обогнать.
      — И на какой бы станции она ни вышла, она всегда будет одна в чужом городе, — закончил Мур. — Кажется, что мир перестраивают ежедневно. Я встретил однокурсника на вчерашнем приеме — то есть прошлогоднем, — и он обращался со мной так, словно годится мне в отцы. Через каждое слово повторял «сынок» да «малыш» — и он вовсе не пытался шутить. Это соответствовало тому, что он видел перед собой. Он испортил мне аппетит.
      — Ты понимаешь, куда мы движемся? — сказал он в спину Леоте, обернувшейся к спящему саду. — Прочь! Вот куда. Мы никогда не сможем вернуться! Мир уходит от нас, пока мы спим.
      — Это придает чувствам свежесть, не правда ли? — не сразу ответила она.
      — И возбуждает, и внушает благоговение. Я имею в виду отсутствие привязанностей. Все вокруг сгорает. Мы остаемся. Ни время, ни пространство не имеют над нами власти, пока мы сами того не пожелаем.
      — А я не желаю быть привязанной, — объявила она.
      — Ни к чему?
      — Ни к чему.
      — Представь, что это все одна большая шутка.
      — Что именно?
      — Мир. Представь, что все мужчины, женщины и дети погибли в прошлом году при нашествии существ с Альфа Центавра, все, кроме замороженных в Круге. Представь какую-нибудь суперэффективную вирусную атаку…
      — В системе Центавра нет жизни. Я вчера об этом читала.
      — Хорошо, откуда-нибудь еще. Представь, что все останки и все следы хаоса вымели, и тут один пришелец указывает плавником на это здание. — Мур дотронулся до стены. — И этот пришелец говорит: «Эй! Да тут мороженые аборигены! Спросите у социологов — подержать их на льду или можно выбрасывать, пусть гниют?» Подзывают социолога, чтобы осмотреть нас и наши ледяные гробы, и он решает: «А что, из этого может выйти неплохая шутка и статья на дюжину страниц для журнала. Давайте их разбудим, и пусть думают, что все идет как раньше до вторжения. Если верить данному расписанию, все их действия распланированы заранее, так что сделать это нетрудно. Заполним их балы симулякрами с записывающей аппаратурой и будем изучать поведенческие реакции. Будем помещать их каждый раз в другую обстановку, и они припишут это прогрессу. Переберем так все возможные ситуации. А когда закончим, в любой момент можно будет закоротить таймеры и оставить их в холодильниках навсегда, или выкинуть наружу, пусть гниют».
      — Его предложение было принято, — закончил Мур, — и вот мы, последние живые люди на Земле, скачем перед машинами, которыми управляют негуманоидные существа, по неизвестным причинам решившие нас изучить.
      — Значит нужно показать хорошее представление, — ответила она, — чтобы сорвать аплодисменты, пока мы еще не сгнили.
      Она погасила свою сигару и поцеловала его, пожелав доброй ночи. Они вернулись в свои гибернаторы.
      Прошло двенадцать недель, прежде чем Мур почувствовал необходимость отдохнуть от череды Балов. Он начал ощущать растущую тревогу. Леота проводила с ним целые недели, но с недавних пор она демонстрировала знаки того, что ее настроение стало портиться, как будто сожалела о щедро потраченном на него времени. И ему захотелось посмотреть на что-то реальное, совершить прогулку по 2078 году. В конце концов, ему было уже больше ста лет.
      «Королева будет жить вечно», — утверждала выцветшая газетная вырезка, висевшая в главном коридоре Дома Спящих. Под заголовком излагалась старая/недавняя история окончательной победы над рассеянным склерозом и сообщалось о сумме пожертвований, полученных медициной от одной из самых знаменитых жертв этого недуга. Мур не видел Дуайенну со дня собеседования. Его не заботило, увидит ли он ее когда-нибудь еще.
      Мур надел костюм из временно отведенного ему шкафчика и направился через сад к аэропорту. Вокруг не было ни одного человека.
      Он не знал точно, куда хочет полететь, пока не оказался перед билетным автоматом, динамик которого спросил: «Пункт назначения, пожалуйста».
      — А…Оаху, лаборатории Аква, если у них там есть своя посадочная полоса.
      — Есть, но вам придется заказать чартерный рейс на последние 65 миль…
      — Дайте мне чартерный рейс на всю дорогу в обе стороны.
      — Пожалуйста, вставьте вашу карточку.
      О'кей.
      Через пять секунд карточка вернулась в его руку. Он сунул ее в карман.
      — Когда я прибуду?
      — В девятьсот тридцать две, если вылетите через шесть минут на «Стреле-9». У вас имеется багаж?
      — Нет.
      — В таком случае «Стрела» ждет вас в зоне A-2.
      Мур прошел через летное поле к кораблю вертикального взлета. «Стрелы» управлялись автопилотами. Для заказанного Муром рейса программа была рассчитана в кассовом автомате за несколько миллисекунд после того, как он назвал пункт назначения. Она была передана по радио на записывающее устройство «Стрелы». Автономный мозг автопилота позволял «Стреле» корректировать траекторию в случае непредвиденных обстоятельств и затем возвращаться на прежний курс для совершения посадки точно в заданном месте.
      Мур поднялся на стартовую площадку и остановился, чтобы вставить свою карточку в слот возле люка. Люк открылся, он забрал карточку и вошел. Сев рядом с иллюминатором, он пристегнул ремни. Сразу после этого люк закрылся.
      Через несколько минут ремни расстегнулись и втянулись в подлокотники. «Стрела» вышла на расчетную высоту.
      — Не хотите ли убавить яркость освещения? Или предпочитаете поярче? — спросил голос над ухом.
      — Мне нравится так, как есть, — ответил Мур невидимке.
      — Не хотите ли чего-нибудь перекусить? Или чего-нибудь выпить?
      — Мартини, пожалуйста.
      Раздался скользящий звук, затем щелчок. В стене перед ним открылась маленькая ниша. Внутри находилось заказанное мартини.
      Он взял его и сделал глоток.
      За иллюминатором кормовая обшивка «Стрелы» разгоралась призрачным голубым светом.
      — Не хотите ли чего-нибудь еще? — Пауза. — Не нужно ли прочитать вам статью на любую интересующую вас тему? — Пауза. — Или беллетристику? — Пауза. — Или поэзию? — Пауза. — Не хотите ли просмотреть каталог? — Пауза. — Или, может быть, включить для вас музыку?
      — Поэзию? — повторил Мур.
      — Да, имеется много…
      — Я знаю одного поэта, — припомнил он. — Найдется что-нибудь из Вэйна Юнгера?
      Механизм мгновение помедлил и отрапортовал:
      — Вэйн Юнгер — имеется. В наличии сборники «Отвергнутый рай», «Стальная плесень» и «Зубило в небесах».
      — Что самое последнее?
      — «Зубило в небесах».
      — Читай.
      Первым делом голос зачитал все издательские данные и информацию об авторских правах. Мур запротестовал, но ему сообщили, что такой порядок предписан законодательством, и предоставили ссылку на прецедент. Мур потребовал еще мартини и замолчал.
      Наконец голос произнес:
      — «Наш зимний путь сквозь вечер и горящие кусты по сторонам».
      — Что?
      — Это название первого стихотворения.
      — Хорошо… Читай.
      (Где лишь вечнозеленое белеет…)
      Пепел кружится снежными хлопьями в башнях метели.
      Силуэты теряют контур.
      Тьма, идеально безликая, выплескивается мимо ставней наружу, просачивается сквозь иголки упавших сосен, перетекает через рухнувший клен.
      Возможно, это субстанция бренности, во сне изымаемая у Спящих, заливает дорогу зимнюю, как в обильные дожди.
      Или идеальная Антижизнь учится рисовать эскизы мщением, всаживать сосульки горгулье в глаз.
      Между прочим, хотя никто не может быть историком собственной жизни, я вижу ваше павшее небо, былые боги, в снах, заполненных дымом древних горящих статуй, безмолвных, повергнутых ниц.
      (…и никогда вечнобелое не зазеленеет.)
      Последовала пауза, потом:
      — Следующее стихотворение называется…
      — Подожди, — сказал Мур. — Первое стихотворение… В твоей программе есть объяснения?
      — К сожалению, нет. Для этого требуется более сложное устройство.
      — Повтори, когда выпущена книга.
      — 2016 год, Северо-Американский Союз.
      — И это его последняя книга?
      — Да, он член Круга и печатается с интервалами в несколько десятилетий.
      — Читай дальше.
      Машина забормотала снова. Мур не очень хорошо разбирался в поэзии, но все же заметил постоянное упоминание льда и холода, снега и сна.
      — Стоп, — сказал он автомату. — Есть у тебя что-нибудь из его вещей тех времен, когда он не входил в Круг?
      — «Отвергнутый рай» издан в 1981 году, через два года после вступления Юнгера в Круг. Однако в предисловии говорится, что большая часть стихов написана до этого события.
      — Читай.
      Мур внимательно слушал. О снегах, льдах и снах почти не говорилось. Он передернул плечами — тоже мне открытие! — и кресло, не отставая, поменяло форму, пристраиваясь к нему.
      Юнгера он почти не знал. Стихи Юнгера ему не нравились. Да и вообще мало какие стихи ему нравились.
      Чтец взялся за новую вещь.
      — «Дом для собак», — объявил он.
      Сердце — кладбище гончих, Скрывшихся с глаз охотничьих.
      Любовь здесь покрыта глазурью смерти, Сюда псы приползают умирать…
      Мур слушал следующие строфы с улыбкой. Он угадывал источник этих стихов, и они ему нравились больше.
      — Закончить чтение, — скомандовал он машине.
      Он заказал еду и стал думать об Юнгере. Однажды он с ним разговорился. Когда это было?
      2017…? Да, на столетии Освобождения Свободных Трудящихся во Дворце Ленина.
      Водка текла рекой…
      Фонтаны сока, словно артерии инопланетных существ, выбрасывали вверх свои яркие зонтики — пурпурные и зеленые, лимонные и оранжевые. Бриллианты, достойные эмиров, сверкали над многими сердцами. Принимавший гостей премьер-министр Корлов улыбался, как гигантский снеговик.
      …Танцевальный павильон был из поляризованного хрусталя, и мир за стенами то возникал, то исчезал, то возникал снова: — как реклама, — заметил Юнгер, полулежащий на стойке бара.
      Его голова повернулась навстречу Муру. Он походил на красноглазую сову-альбиноса. — Альбион Мур, если не ошибаюсь? — проскрипел он, протягивая руку. — Камо грядеши, черт возьми?
      — Виноградный сок с водкой, — заказал Мур живому официанту, бесполезно высившемуся у миксер-автомата. Человек в униформе нажал две кнопки и передвинул стакан через два фута индевелого красного дерева. Мур придвинул его к Юнгеру, изображая салют. — Поздравляю со столетием Освобождения Свободных Трудящихся!
      — За освобождение выпью. — Поэт перегнулся и набрал собственную комбинацию кнопок. Человек в униформе тихонько фыркнул.
      Они выпили свои порции одновременно.
      — Нас обвиняют, — широкий жест Юнгера указывал на весь мир вообще, — в том, что мы не знаем и не хотим знать ни о чем и ни о ком за пределами Круга.
      — Так оно и есть, а что?
      — Да… но это можно понимать в широком смысле. К собратьям по Кругу мы относимся точно так же. Если честно, со сколькими членами Круга вы знакомы?
      — С очень немногими.
      — Я не спрашиваю, сколько фамилий вы знаете.
      — Что ж, я постоянно веду с ними беседы. В Круге все условия для того, чтобы много двигаться и много говорить, — и у нас в запасе все время мира. А у вас сколько друзей?
      — Одного сейчас прикончил, — ухмыльнулся поэт, нависая над стойкой. — Сейчас смешаю себе другого.
      Мур не хотел быть объектом для шуток или для излияния тоски, и он еще не разобрался, к какой категории следует отнести происходящее. После злосчастного океанского бала он жил как в мыльном пузыре и не желал, чтобы в него тыкали колючки.
      — Значит, вы из тех, кто ходит сам по себе. Если вам не нравится в Круге, выходите.
      — Вы не настоящий то-ва-рищ! — Юнгер погрозил пальцем. — Были же времена, когда человек мог прийти в бар и поговорить по душам с барменом или с собутыльниками! Вы не можете этого помнить — те времена кончились с появлением никелированной барматики. Черт побери ее железные зрачки и научную рецептуру!
      Он вдруг выстучал сразу три бокала быстрым движением. Придвинул их по темной поверхности стойки.
      — Попробуйте это! Отпейте из каждого! — скомандовал он Муру. — Вам не различить их без карты вин!
      — В этом на машину можно положиться.
      — Положиться? Черт побери! Можете положиться, что получите невроз. Когда-то человек мог купить пива и излить душу. Пока не расплодились эти ваши полагаемые машины! А теперь мы вступаем в молчаливый клуб маниакальных прыжков и все большей ненатуральности. Разве такой была «Русалка»? — возгласил он с ноткой фальшивого неистовства. — Или «Кровавый лев Степни»? Какими выносливыми были собутыльники Марло!
      Юнгер обмяк.
      — Увы! Алкоголизм нынче не тот!..
      Его отрыжка, словно понятная без перевода фраза, вынудила лакея у миксер-автомата отвернуться, чтобы скрыть испуг на лице.
      — Я повторяю свой вопрос, — продолжил переговоры Мур, — что вас держит там, где вам не нравится? Откройте, к примеру, собственный настоящий бар, если это то, что вам по душе. Он может иметь успех, я думаю, — живые бармены и все такое.
      — Иди ты… не скажу куда! — Юнгер уставился в пространство перед собой. — Может, когда-нибудь я так и сделаю, — бормотал он. — Открою настоящий бар…
      Мур отвернулся, чтобы взглянуть на Леоту, танцующую с Корловым. Он был счастлив.
      — Есть много причин, по которым люди вступают в Круг, — бубнил Юнгер, — но главная из них это эксгибиционизм, и еще щекочущий призрак бессмертия за кулисами, наверное. С течением лет все труднее и труднее становится привлечь к себе внимание. В науке это уже почти невозможно. В ХIХ или ХХ веке еще можно было стать великим ученым, а сейчас остались только великие коллективы. Все искусства демократизировались до нереальности — и куда подевались их ценители? Я не имею в виду обычных зрителей.
      — И вот мы имеем Круг, — продолжил он. — Скажем, наша спящая красавица, которая танцует там с Корловым…
      — А?
      — Пардон, не хотел вас так грубо будить. Я говорю, что если мисс Мейсон требовалось привлекать к себе внимание, то в наше время она не могла бы стать стриптизеркой, поэтому ей пришлось вступить в Круг. Это даже лучше, чем быть звездой экрана, работать нужно меньше…
      — Стриптизеркой?
      — Это актрисы, раздевавшиеся под музыку.
      — Помню, я слышал об этом.
      — Это тоже ушло в прошлое, — вздохнул Юнгер. — И хоть я ничего не имею против нынешней манеры одеваться и раздеваться, мне все же кажется, нечто яркое и хрупкое умерло вместе со старым миром.
      — Но разве она не яркая?
      — Безусловно, это так.
      Они решили совершить небольшую прогулку снаружи, по холодной ночной Москве. Мур не собирался уходить, но он выпил уже столько, что с легкостью согласился. Кроме того, он не хотел, чтобы этот спотыкающийся болтун свалился в яму или заблудился где-нибудь, опоздал на рейс или свернул себе шею. И они брели вдвоем, вверх по ярко освещенным проспектам, вниз по полутемным улицам, пока не вышли на Площадь. Остановились перед огромным обветшалым монументом. Поэт сорвал с куста ветку и свернул ее веночком. Нацепил его на табличку у подножия.
      — Бедняга, — буркнул он.
      — Кто?
      — Парень внутри.
      — А кто это?
      Юнгер покосился на него.
      — Вы действительно не знаете?
      — Я признаю, что в моем образовании есть пробелы, если вы это имеете в виду. Я постоянно стремлюсь их заполнить, но история всегда была моим слабым местом. Я специализировался на древних культурах.
      Юнгер ткнул пальцем в монумент.
      — Здесь покоится с миром благородный Макбет, — возвестил он, — древний вождь, наигнуснейшим образом убивший своего предшественника, благородного Дункана. А также многих других. Вступая на трон, однако, он обещал своим подданным быть милостивым. Но славянский характер — странная вещь! Его помнят в основном по превосходным речам, которые переводил человек по фамилии Пастернак. Теперь их уже никто не читает.
      Юнгер вздохнул и уселся на ступеньку. Мур присоединился к нему. Он слишком замерз, чтобы злиться на высокомерные шутки пьяного поэта.
      — Тогда людей использовали для ведения войн, — заметил Юнгер.
      — Знаю, — отозвался Мур, потирая замерзшие пальцы. — Наполеон однажды сжег часть этого города.
      Юнгер коснулся шляпы кончиками пальцев.
      Мур огляделся. Диковинный градостроительный ансамбль окружал Площадь: некое госучреждение, дитя функциональной архитектуры, возносило к небу сверкающие клетки этажей, доминируя над окружающими постройками с запланированным самодовольством; черным зеркалом вырастала стена какого-то агентства, днем превращавшегося в блестящий аквариум, выставляя прохожим на обозрение суету натренированных служащих; напротив одинокая луковица церковного купола, помолодевшего в безмолвном полумраке, устремляла свой острый шпиль в небо, словно собираясь улететь вслед за воздушными кораблями, чьи огни по-прежнему двигались меж звезд, — и Мур подул на пальцы, засунул руки в карманы.