Орокон (№1) - Танец Арлекина

В другой раз, в жаркий день во время сезона Терона, Ката, притаившись за деревом, смотрела на мальчишек, гулявших в Диколесье. Они представлялись ей странными зверьками, с которыми она не могла разговаривать, так как не знала их языка, но все-таки ей очень хотелось подружиться с ними и поиграть в их игры. Только страх сдерживал Кату — страх и то, что она ощущала преграду между ней и этими детьми, она знала — это прочная и нерушимая преграда — как кладбищенская стена. А вот от танца арлекина ее никакая преграда не отделяла.

Теперь она была одной из них, и она бежала вместе со всеми.

Но не успела она пробежать и трех шагов, как мальчишка с морковными волосами вдруг резко повернулся к ней. Его лицо было жестоким. Молочно-белую кожу покрывали веснушки. Пухлые губы искривились в злорадной ухмылке.

— Пошла вон, ваганское отребье!

Ката испугалась, замерла.

Но…

Мальчишка топнул ногой.

У Каты глаза покраснели от набежавших слез, она попятилась, а все дети громко захохотали.

Под высоким вязом крепко спал арлекин.

ГЛАВА 5

СКАНДАЛ В ДОМЕ ПРОПОВЕДНИКА

— Ничего? — спросил старик.

— Ничего, — ответила женщина тихо и участливо. Шершавыми кончиками пальцев она провела по шрамам, уродующим лицо старика, и вздохнула. Она обладала способностью, которую в этих краях люди назвали бы черной магией. За долгие-долгие годы бесконечных странствий люди ее племени познали многое, научились пользоваться для целительства горькими травами, кореньями и липкой глиной. В мешочках хранились порошки, составленные из редких растений, во флакончиках с крышками — целительные бальзамы.

Однако сейчас все эти снадобья были бессильны. Женщина коснулась пальцами пустых глазниц старика.

— О сводный брат мой! Как же мы слабы, почитая себя столь сильными! Древняя мудрость способна исправить ошибки природы, однако не в наших силах исправить те, что причинены злом человеческим. Прости, Сайлас.

— Не за что тебе просить у меня прощенья, Ксал. Я и сам все знал.

Старик Вольверон нащупал руку целительницы. Во мраке слепоты он чувствовал близость одежд Ксал, пропахших пряными ароматами, чувствовал запах дыма ее трубки. Его внутреннее зрение рисовало картину: они сидят с Ксал за маленьким круглым столиком в полутемном шатре за фургонами. Столик застелен толстой парчовой скатертью, на столе лежит тяжелый стеклянный шар. Огонек золотого светильника едва-едва рассеивает мрак.

Здесь жила пророчица.

— О Ксал! Как много времени прошло!

— Такова судьба нашего народа — мы должны дождаться своего часа.

— Ты по-прежнему веришь в это? — спросил старик. Этот вопрос не раз он задавал сам себе, в своей пещере в Диколесье.

— В то, что вся наша жизнь ожидание? Я верю в то, что все проходит. Но ты, сводный брат мой, — один из нас. Внутри тебя живет надежда на будущее. Разве ты не ощущаешь перемен в ткани воздуха?

Рука Ксал очертила круг над стеклянным шаром, и Вольверон почувствовал, как внутри шара что-то едва заметно шевельнулось. Воздух вокруг них чуть дрогнул.

— Я чувствую только память о прошлом.

— Тогда все, что ты чувствуешь сейчас, покинет тебя. Рука Ксал выскользнула из пальцев старика.

Потом они сидели и пили маленькими глотками горьковатый чай.

— Эпоха Искупления близится к концу, Сайлас. Ты чувствуешь, что это так?

— Что-то я, безусловно, чувствую, Ксал. Я боюсь будущего. Не из-за себя — моя жизнь уже прожита. Я боюсь за свою девочку.

Голос Ксал прозвучал понимающе и сочувствующе.

— Сайлас, мне понятен твой страх. Мой ребенок уже вырос. Мой сын взрослый, сильный мужчина, но мне страшно за него. Но тебе нельзя опускать руки, о сводный брат мой. Близится решающий час, и ты должен будешь сыграть свою роль.

Знакомая боль кольнула пустые глазницы старика.

— Я попробую, Ксал. Но ты забываешь о том, что я лишь наполовину вашей крови. Вторая моя половина — эджландская.

— Я помню об этом, Сайлас. Это и есть самое главное в твоей жизни.

Старуха откинулась назад, глубоко затянулась трубкой. Память Сайласа подсказала ему, как выглядит трубка пророчицы — резная чашечка, сужающийся мундштук. Они молчали, и казалось, что звуки ярмарки стали громче здесь, в тишине, наполненной ароматами и запахом дыма. Слышались веселые мелодии и далекие взрывы смеха.

И вдруг старик Вольверон неожиданно рассмеялся. Беззвучно, но глубоко, и смех сотряс его тело подобно рыданиям.

Это было страшно.

— Прости, Ксал, — выдохнул старик. — Как же это на самом деле смешно! Сколько циклов подряд я изгонял из себя вагана, а теперь…

Он описал рукой круг, и Ксал, поняв его шутку, не смогла сдержать улыбки. Она вспомнила о том, как увидела своего сводного брата впервые, много циклов назад! Тогда он был бледным, стройным юношей в балахоне со стоячим воротником, и на груди его, затянутой в блестящую черную кожу, сверкал Круг Агониса.

«Ваш табор — логово похоти и безбожия. Я явился, чтобы потребовать: ваше племя должно немедленно убраться отсюда».

Ксал тогда была самой обычной девушкой. Она прислуживала за столом своего отца — короля ваганов. Как она тогда смеялась! И отец не одернул ее: он только вытер с губ остатки сока джарвела и враждебно уставился на пришельца.

«Ну-ну! Ирионский проповедничек! Ну-ка, парень, скажи мне, у тебя между ног что-нибудь растет или нет? Может, отрезали?»

Юноша побагровел от злости и стыда и сжал в руке символ Агониса.

О, если бы сила его веры могла ударить короля ваганов, он бы сделал это! Юноша пылал праведным гневом. Просто поразительно — какой путь способен пройти человек за время жизни! Юный Вольверон и нынешний старик были полными противоположностями.

Или нет?

Его сводная сестра, увидев его в тот день, впервые ощутила свою одаренность. Она увидела будущее Вольверона. Будущее его было подобно горькому корню, готовому вот-вот дать росток.

И тогда Ксал перестала смеяться и ее охватило сострадание к Вольверону.

Она не знала тогда, что он — ее сводный брат.

Сайлас Вольверон прослужил проповедником в Ирионе почти восемь циклов к тому времени, как разразился скандал, потрясший деревенских жителей. Не сказать, чтобы случившееся стало такой уж неожиданностью. Вольверон был хорошим проповедником, его уважали, им восхищались. Он был щедр, добр и одарен поистине пламенным богопочитанием. Однако во время последнего цикла своего служения Вольверон стал каким-то странноватым.

Началось все со Стеклянной Комнаты — диковинного помещения, устроенного Вольвероном в приделе Дома Проповедника. Стены и потолок там были сделаны из стекла. Наполнив комнату разнообразными растениями и цветами, Вольверон притащил туда большущий письменный стол. Сидя за ним, он писал свои проповеди и готовился к ним посреди своего искусственного леса. Затем он стал там распивать чай с прихожанами! Одна уважаемая вдова пожаловалась соседям на то, что проповедник на нее и не смотрел даже, а любовался облаками сквозь листву!

Потом… потом пошли разговоры про то, что молодой проповедник якобы бродит по Диколесью, что-то бормочет себе под нос, подходит к деревьям и гладит их стволы. Как-то вечером в местном кабачке один молодой дровосек рассказал страшную историю и клялся, что не врет: собрался он рубить могучий дуб, и тут на него из подлеска выскочило какое-то страшилище в лохмотьях, да как закричит на него, чтобы он, дескать, не трогал дерево и убирался. Одного этого вполне хватило бы, чтобы напугаться до смерти, но дровосек с пеной у рта утверждал, что все оказалось еще ужаснее: у страшилища было лицо молодого проповедника! Не все, конечно, в эту байку поверили, но, тем не менее, на следующий день история разлетелась по долине.

А потом были другие истории, и некоторые из них оказались похуже первой. Одни болтали, будто бы видели, как проповедник возвращался из ваганского табора без балахона. Слуги, работавшие в лектории, сплетничали о том, что слышали под дверью, как Вольверон распевает странные песнопения, болтали также, что он стал подвержен внезапной смене настроений. Повариха нашептала своей соседке, будто бы проповедник отказался от прекрасно приготовленной баранины со специями и объявил, что не намерен более употреблять в пищу мясо животных! Бедная женщина чуть не плакала. Правда, на следующий день Вольверон удивил ее. Похоже, совершенно забыв о сказанном днем раньше, он заказал своего любимого голубя в варльском вине!

Это было очень странно. Это было слишком странно.

А потом Сайлас стал странно вести себя во время проповедей. Он ни с того ни с сего становился рассеянным, умолкал. Прихожане во время таких пауз чувствовали себя в высшей степени неловко: шаркали ногами и нервно переглядывались. «Может быть, проповеднику нездоровится?» — было написано на их лицах.

Поползли слухи. Начались тревожные разговоры. Следовало известить Максимата. Ведь, в конце концов, ирионский храм был богат и почитаем, ему щедро жертвовали деньги предшественники нынешнего эрцгерцога. Такое не могло продолжаться. Однако проповедник Вольверон в течение многих циклов пользовался чрезвычайной популярностью у прихожан. Но когда свояченицу эрцгерцога, благочестивую старую деву Умбекку, попросили вмешаться, она с яростью отвергла эту просьбу, заявив, что непоколебимо верит в то, что с проповедником все в полном порядке.

Об этом заявлении ей пришлось сожалеть всю жизнь.

Развязка наступила совершенно неожиданно.

В сезон Терона, как раз перед войной, в замке гостила юная девушка из Агондона. Эта девушка, Эйн Ренч, приходилась двоюродной сестрой покойной жене эрцгерцога, леди Руанне, и ее сестре Умбекке. Леди Руанна отличалась удивительной красотой. Люди говорили, что ее красота была воссоздана Творцом в юной Эйн. Эрцгерцог наверняка должен был попросить ее руки. Никому и в голову не приходило, что девушка откажется. Пара могла получиться прекрасная, тем более что семейство Ренчей было совсем небогато. Подумать только! Бедная девушка могла стать «леди Катаэйн».

Но этому не суждено было случиться.

Одно уже то, что Эйн отказала эрцгерцогу, было плохо, но когда стало ясно, кому она отдала свое сердце, Ирион и его окрестности захлестнула волна возмущения и ужаса. Подобного распутства не помнил никто из местных жителей. Кто был более грешен, проповедник или девушка, — это еще можно было оспорить, хотя большинство сельчан склонялись к тому, что больше виновата девушка. Вольверон был посвященным, он дал обет безбрачия, но он, пожилой мужчина, просто обезумел от страсти, заболел ею. Но девушка — юная, невинная, всеми обожаемая Эйн, перед которой открывалось такое блестящее будущее! Как она могла просто так взять и отбросить его! Старик и девушка ушли в Диколесье и стали жить там в пещере, предаваясь низменной страсти.

Прошло какое-то время, и люди стали говорить о том, что каждый из них получил по заслугам. Эйн умерла — скорее всего, при родах. Вольверона после войны назвали предателем и подвергли истязанию.

Все же глаз Сайлас Вольверон лишился не из-за того, что согрешил с Эйн. В конце концов, Эджландия была цивилизованной страной. В большей степени это произошло из-за того, что его сочли лазутчиком — поговаривали, будто бы во время осады он передавал кое-какие секреты в замок. Его преступление судилось по законам военного времени победителями — Синемундирниками, и даже те, кто в душе осуждал победителей, чувствовали определенное удовлетворение от того, что «Безглазый Сайлас» (так с тех пор стали называть Вольверона) наказан, как подобает.

Похороны Эйн и возложение надгробья оплатила Умбекка.

Но она не простила свою двоюродную сестру.

Тем более — Сайласа Вольверона.

— Неужели всегда именно такова была моя судьба, Ксал? — спросил старик.

— Ну конечно, сводный брат мой. Скрывать свое истинное лицо можно, но навсегда скрыть его не дано никому.

Ксал вновь взяла Сайласа за руку. Она с любовью вспоминала тот день, когда Сайлас, в конце концов, пришел в табор ваганов и объявил о своем кровном родстве с ее народом и с ней.

Бедный Сайлас! Как он страдал! И какие еще страдания ему были суждены! Только теперь, глядя в его лицо, пророчица ощутила приход нового знания, и это знание ее встревожило. Внутри стеклянной сферы, казалось, блеснула поверхность воды. Неужели судьба Сайласа открылась?

— Сайлас! Ты слеп, но ты видишь во тьме!

— Да, — прошептал старик. — Я хотел сказать тебе об этом, Ксал.

— Но ты никогда не говорил!

— Я знал, что ты сама это увидишь и поймешь.

Старик склонил голову. Между сводными братом и сестрой протянулась ниточка осознания неизбежного: должен был настать день, когда Сайлас Вольверон ослепнет окончательно. Вероятно, уже сейчас мир, который он видел, не имея глаз, начал туманиться, его стала заволакивать пелена.

— Ошибка природы, да?

— Да, Сайлас. Природы. Мы стареем. — Голос Ксал вновь зазвучал уклончиво. Но Вольверон знал, что она не договаривает. Раскаленный металл не только спалил его глаза, он коснулся и его мозга. Хрупкие связи когда-то должны были прерваться… прерваться окончательно, и старику суждено было уйти из жизни, предварительно лишившись всех чувств. Смерть должна была прийти к нему в черной, мрачной тишине.

Ксал встала и ушла в глубь шатра. Вернувшись, она вложила в руку сводного брата небольшой мешочек. Пальцы Вольверона сомкнулись, и он почувствовал, как тяжел этот мешочек.

— Это песок, сводный брат мой. Светлый, блестящий. Он очень редкий, и это все, что у меня есть. Он… он из страны, лежащей за западными островами.

Вольверон улыбнулся. Разве существовала земля за западными островами? А Ксал уже заговорила голосом пророчицы — таинственным и глубоким:

— Смешай этот песок с землей из-под корней деревьев Диколесья, полной спор, перегноя и крылышек жуков…

— И совиного помета?

— Да. Перемешай, как следует, чтобы получилась густая, мягкая мазь. Приятная на ощупь, прохладная.

— Хорошо. Хорошо. Ксал предупредила:

— Но в свое время, Сайлас, не раньше. Когда это станет действительно необходимо.

Она говорила легко, непринужденно, стараясь скрыть боль, но это ей не слишком хорошо удавалось. То, что видела Ксал, глубоко проникло в ее душу — гораздо глубже, чем все, что она знала раньше.

Старик почувствовал это и торжественно кивнул:

— Я исполню свою роль, Ксал.

Снаружи послышались взрывы смеха. Зеваки кричали: «Ура!» Кукольный спектакль близился к развязке. Вот-вот должна была произойти последняя битва между Красномундирниками и Синемундирниками. Однако закончиться она должна была не так, как все произошло на самом деле.

Пьяные голоса одобрительно ревели.

— Пойду, поищу дочку. Не следовало мне бросать ее, — сказал Вольверон и убрал мешочек в карман балахона.

— Приведи ее ко мне. Позволь, я предскажу ее судьбу.

— Ксал, она еще совсем малышка, — мягко проговорил Вольверон. — Не стоит.

Сводные брат и сестра обнялись. Они стояли около занавеса, расшитого звездами. Ксал задумалась: видит ли Сайлас звезды? Ведь она и не представляла, что это такое — видеть, не имея глаз.

— Порой они меня так пугают, — призналась Ксал, когда толпа взревела, приветствуя гибель Синемундирников. — Сомневаюсь, что им хочется справедливости. Наверное, им просто хочется смерти. Смерти, смерти и еще раз смерти.

— Разве ты не знала, что это именно так? Ксал крепко сжала руку брата.

— Сайлас, пойдем с нами. Мы сможем позаботиться о тебе. И о девочке.

— Мы — создания Диколесья, Ксал.

Гадалка печально кивнула. Брат был прав. Увы, и ее порой терзали сомнения. Но какое она имела право сомневаться? Все только начиналось.

Начиналось сейчас.

Откинув занавес крючковатыми пальцами, увешанными кольцами, Ксал тут же вскричала, ухватив за руку какого-то зеваку:

— Добрый господин! Позволь, я предскажу тебе будущее!

— Отвяжись, старая ворона!

— Подходите, подходите! Вижу, вижу, у вас еще остались серебряные монетки!

— Дочка! Дочка! — кричал меж тем Вольверон.

Толпа уже разлучила сводных брата и сестру. Сайласа окружили. Старик крепко сжал свой посох. Он тряс головой, словно пытался оживить свою способность видеть во мраке.

Небо заволокли тучи. Да-да, наверняка небо заволокли тучи.

— Безглазый Сайлас! — выкрикнул чей-то грубый, жестокий голос.

— Безглазый Сайлас!

— Безглазый Сайлас!

Эту дразнилку Вольверон слыхал и раньше. В другое время он бы с грустью подумал о той жестокости, которую, увы, взрослые успели привить детишкам, но сейчас он молча пробирался сквозь толпу в поисках дочери.

— Дочка! — крикнул он вновь. — Дочка!

ГЛАВА 6

ПЯТЕРО ИЗ ИРИОНА

— Ну и куда же она подевалась, а? Я тебя спрашиваю, Боб!

— Нам ее не найти, Полти.

— Чего ты там бормочешь?

— Я говорю: не найти нам ее.

— «Не найти нам ее», — передразнил Полти. — Какой же ты, Боб, зануда! Эй, Тил, а ты что скажешь?

— Можешь обыскать меня, Полти.

— Чего-чего? Так она у тебя?

— Нет! Я пошутила!

Но Полти подскочил к Тил и повалил ее на землю. Девочка закричала.

— Полти, ну чего ты… — вяло запротестовал Боб.

Дразнить слепого старика — это было так, легкая забава. Теперь детские шутки кончились. Толпа расступилась. Некоторые зеваки хохотали. Другие смотрели на детей неодобрительно. Боб в полной растерянности глядел на Полти и Тил, барахтающихся в пыли. Где же Лени? Где Вел? Будь Боб постарше и посильнее, он бы непременно вмешался, оттащил Полти от девочки. Но Боб был маленький, тощий и слабый, как и Тил, а Полти — большой, крепкий и сильный.

Тил закричала громче — Полти принялся рвать на ней платьице. Правда, звук рвущейся ткани несколько охладил пыл мальчишки. Он отпустил девочку и, ухмыляясь, отряхнул штаны.

— Ты куда пялишься, Боб, а?

Боб смотрел на Тил, а та — на свое платье. Мать сшила ей это платье специально к ярмарке. Глаза девочки наполнились слезами.

— А она сама ляпнула, что монетка у нее!

— Н-не надо, П-полти! П-пошутила она, а т-ты… — заикаясь, проговорил Боб.

— Опять ты за свое, Боб? Эй, вы, а вас где носило?

Вопрос был адресован Лени и Велу, которые, держась за руки и хихикая, пробирались сквозь толпу.

— А мы у предсказательницы были, — гордо сообщила Лени. — И знаешь, что она нам сказала, Полти? Она сказала, что мы с Велом никогда-никогда не расстанемся, всю жизнь будем вместе, вот как! Она сказала, что мы будем неразлучны даже в Царстве Вечности!

Полти это сообщение нисколько не заинтересовало.

— Так у вас, оказывается, еще денежки завалялись? — прошипел он, прищурившись. — И вы помалкивали?

Подумать только — истратили деньги на визит к предсказательнице! А Полти мог бы употребить их с большей пользой — добыл бы себе приз на пирамиде кокосовых орехов. Полти выругался и с досадой пнул ваганский фургон. Можно было, конечно, пнуть Лени или Вела, но Лени была девочкой довольно крепкой, а Вел… Вел был сыном кузнеца и силой не уступал Полти.

— Это кто там балуется? — послышался голос из фургона. Полти ухмыльнулся, еще раз пнул фургон и пустился наутек, позвав ребят за собой.

Их было пятеро, и они называли себя Пятеркой, а иногда — Пятеро из Ириона. Полти — мальчишка с морковными волосами — сразу стал их предводителем. Командовать он умел. Правда, порой Лени и Вел как бы забывали про это. Неразлучная парочка. Иногда они забывали обо всем на свете, даже о Полти. А Полти этого терпеть не мог — чтобы о нем забывали.

Полти заявлял, что он — самый сильный в Пятерке. С ним никто не спорил, так как Вел ни за что не полез бы к нему первым. Да и вообще Полти все побаивались, не забывая о том, чей он сынок. Полти жил в богатом доме. Его родителей знали и уважали все. Вот только другие дети не завидовали Полти. Они знали, как жестоко наказывает его отец, как он его колотит и хлещет розгами. Вот и сегодня Полти наверняка выпорют за то, что он пошел на ваганскую ярмарку. Досточтимый Воксвелл был очень суров. Бывало, Пятерка отправлялась купаться, а Полти плавал в рубашке. И все знали почему.

— Хочу найти этот золотой, — заявил Полти чуть позже, когда ребятишки, отдуваясь после быстрого бега, повалились на траву. Они нашли укромное местечко между шатрами и фургонами, где их никто не видел.

— Брось, Полти, — сказала толстушка Лени. — Это наверняка был какой-нибудь хитрый ваганский фокус.

— Да настоящая она была, монетка-то! Я ж ее во рту держал! Полти надулся.

Боб с опаской поглядывал на своего рыжеволосого дружка. Вечерело. Все порядком устали. Они успели поглазеть на все диковинки, побывали около всех прилавков. Напились подслащенного некрепкого пива, налопались липкого ваганского хлеба. Девчонки и Боб дважды объехали деревенскую лужайку на пони. Полти и Вел бежали за ними и хохотали до упаду. А теперь у ребят не осталось ни единой монетки. Они устали, им было жарко. И поэтому от Полти теперь можно было ждать чего угодно.

Боб застенчиво перебрался поближе к Тил. Та делала вид, что не слишком огорчена тем, что ее нарядное платьице порвано. А какое красивое платьице! Новенькое, из ярко-красной ткани! Боб стал гадать: может, зайти к нему домой и упросить мать починить платье Тил? Но нет, это вряд ли. Мать Боба была по уши занята в кабачке.

— Да вы знаете, сколько всего можно накупить на этот золотой?

— Заткнись, Полти, — посоветовала товарищу Лени. Она срывала одуванчики и дула на них, направляя пух на Вела. Полти разозлился. Сорвав большой пучок одуванчиков и травы, он швырнул его в девочку.

— Эй, ты чего! — возмутилась Лени.

— Тебе-то хоть бы что, да? Небось, еще денежки завалялись?

— Да нет же! — решительно тряхнула головой толстушка. — Ничего у меня нет, и у Вела тоже, и ни у кого больше нет денег. У тебя, между прочим, больше всех было, Полти.

Это верно. Перед тем как отправиться на ярмарку, Полти украл из ящика отцовского стола мешочек с серебряными монетками. Но Полти был жадюгой и мотом, вот теперь и страдал от этого. А Бобу было жаль его. Ведь как-никак Полти был его лучшим другом.

— Т-с-с-с! Поглядите! Тил что-то нашла.

Пусть ребят никто и не видел в укромном уголке между фургонами и шатрами, но тут было довольно шумно. Неподалеку разыгрывался новый ваганский спектакль, и зрители громко распевали хором. И все же Тил, сидевшей спиной к фургону, удалось услышать чей-то тихий, жалобный писк. Девочка заглянула под фургон. В тени, на рваном мешке, лежала кошка с котятами.

— Ой, какие хорошенькие! — воскликнула Тил, когда и остальные увидели котят. — Их пятеро! — сообщила она после того, как, загибая пальцы, сосчитала котят. — Полти, нам всем можно взять по одному!

Это она глупо придумала. Мать Боба ни за что бы не позволила ему взять котенка. И отец Полти тоже. Полти презрительно фыркнул:

— Подумаешь, какая-то старая облезлая кошка. — И добавил: — Хотите, я вам кое-что покажу, а? Одну шутку.

Друзья не слишком охотно оторвались от наблюдения за кошкой. У Полти всегда в запасе имелись или секреты, или шутки. Секретами Полти являлись вещицы, которые он таскал у своего отца. А у Воксвелла водилось множество диковинных вещиц. Всевозможные флакончики, наполненные какими-то зельями. Как-то раз Полти заставил Боба отпить из бутылочки лилового стекла, а потом беднягу Боба тошнило до самого вечера. Ну а шутки… шутки у Полти были, например, такие: забраться на сеновал к дядюшке Орли и швырять в его жену гнилыми турнепсами. Правда, она потом сообразила, в чем дело, и прогнала ребят со двора метлой. Вот была потеха!

Да, что и говорить, шутки у Полти всегда бывали веселые!

Полти запустил руку под фургон. Тил ахнула. Полти был жирный, но неловким его назвать было нельзя. Мальчишка схватил кошку за загривок и вытащил из-под фургона. Кошка выворачивалась, пыталась оцарапать Полти, но он держал ее крепко.

Полти осклабился.

— Кис-кис-кис, — насмешливо проговорил он и потрогал кошкины усы.

Кошка была тощая, блохастая. Шкурка ее была окрашена весьма разнообразно — черными и белыми пятнами и черно-серыми полосками. Котята, оставшиеся под фургоном, жалобно мяукали и звали мать.

«Отпусти ее, Полти!» — хотелось сказать Бобу.

Но он промолчал и встревоженно глянул на Тил.

Шутку Полти придумал такую: одной рукой он схватил кошку за голову, крепко сжав ее челюсти, а другой рукой — за задние ноги и растянул.

Боб испуганно пробежался взглядом по лицами друзей. Лени и Вел улыбались. Улыбалась даже Тил! Их как будто заколдовали! У арлекина было свое колдовство, а у Полти свое. Кошка оказалась такой длинной — ну прямо как аккордеончик-концертино!

Но оказалось, что на уме у Полти было другое.

Полти сосчитал до пяти.

И рывком еще сильнее растянул кошку.

Послышался глухой треск, похожий на выстрел.

От испуга дети даже ахнуть не смогли.

Полти сломал кошке позвоночник.

Опустив кошку, Полти почти бережно положил ее на траву. Из-под фургона доносился тихий, жалобный писк котят.

Кошка какое-то время дергалась. Наконец ей удалось когтями передних лап уцепиться за траву. Кошка хотела добраться до котят, но задние ноги не слушались ее. Наверняка через некоторое время Полти был готов похохотать над бедным животным, показать, как ползет по траве несчастная кошка, волоча задние ноги.

Вот такая шутка.

ГЛАВА 7

ДЖЕМ-БАСТАРД

Эйн! Танцуй, Эйн!

Тряпичная кукла поднялась с травы, вышла на сцену — мшистый пригорок, и ее ножки затрепыхались в воздухе. Вперед, назад, назад, вперед. Эйн танцевала танец смерти.

Танцевала-танцевала… и снова повалилась навзничь. Ее глупая мордашка с нарисованной улыбкой была перепачкана зеленью. Головка беспомощно запрокинулась. Шейка у куклы разорвалась, из дырки тонкой струйкой сыпался песок.

Ката сердито встряхнула куклу:

— Плохая Эйн!

Однако игра ей порядком наскучила. Девочка сидела на корточках на каменной плите под раскидистым тисом. Прошел уже целый час. Солнце клонилось к закату, на кладбище залегли черные тени.

Ката вытерла нос тыльной стороной ладони. Серая белочка с любопытством наблюдала за ней. Девочка закрыла глаза. Мгновение — и Ката увидела себя глазами белки — маленькую девочку на материнской могиле, безжалостно терзающую несчастную, ни в чем не повинную куклу.

Ката вскочила на ноги:

— Проклятие!

Так могли бы выругаться деревенские ребятишки. Говорили, что это очень плохое слово.

Но Ката снова произнесла его:

— Проклятие!

Как же она ненавидела рыжего мальчишку! Она отлично помнила, как он скалился, глядя на нее, и как на нее глазели четверо его дружков — двое тощих мальчишек и две девчонки — одна маленькая, а другая рослая и толстая. Наверняка заводилой был рыжий. Он ухмылялся — и все остальные ухмылялись. Он хохотал — и они хохотали.

Ката топнула ногой пять раз, выразив тем самым свою ненависть к деревенским ребятишкам. Она прекрасно знала, какие они, она знала это всегда. Она видела их у реки, где они пытались бить рыбу крючьями и железными прутьями, она видела, как они швыряют камнями в малиновок.

Ката забыла о своей истерзанной кукле и побрела между заросшими травой могилами. Глубокие темные тени чередовались с участками, залитыми жарким послеполуденным солнцем. Разница между светом и тенью была такой резкой, что затененные пространства производили впечатление трещин в земле. Ката пошла по одной из таких «трещин» понурив голову.

Она шла и шла, а когда подняла голову, заметила вспышку.

Вспышка. Потом еще одна. И еще. Девочка прищурилась. Золотистый огонек снова вспыхнул, маня Кату к себе, в тень, сгустившуюся под колоннами портика храма. Ката оглянулась, а потом осторожно, опасливо пошла к храму.

Здесь царило запустение. Храм, стоявший боком к кладбищу, и сам напоминал заброшенную могилу — гигантский склеп, к которому вела заросшая высокой травой тропа. Стройный шпиль на крыше покосился, массивный фронтон угрожающе накренился вперед. Фасад закрывал занавес из густого плюща. Плющ висел и между колоннами портика, напоминая оборванные шторы.

Слышалось легкое потрескивание.

Только добравшись до подножия лестницы, Ката увидела то, что хотела увидеть: массивные створки дверей храма, украшенные замысловатой резьбой, сваленные перед ними в беспорядке старые почерневшие доски и ржавые цепи. А перед дверями в кресле-качалке сидела толстая женщина и дремала. Золотистые вспышки исходили от ее груди.

Ката узнала женщину по имени Умбекка. Лучи заходящего солнца падали на амулет, висевший у нее на груди.

Кресло покачивалось. Вперед-назад. Вперед-назад.

Вспышка.

Вспышка.

Ката пошла вверх по ступеням. Женщина спала, и Ката ее ни капельки не боялась, ей просто было жутко любопытно. Голову Умбекки покрывал чепец с лентами, морщинистое, одутловатое лицо избороздили лопнувшие кровеносные сосуды, над верхней губой седели усики. Рот Умбекки был открыт, она посапывала.

Ката подошла поближе.

Подлетела пчела, повисла в воздухе. Крылышки пчелы, озаряемые солнцем, радужно сверкали. Повинуясь необъяснимому порыву, Ката сложила пальцы ковшиком и мысленно направила пчелу к похожему на красную пещеру рту Умбекки.

Пещера всхрапнула.

Ката отскочила, но перед этим успела схватить то, что упало ей на ладонь. Девочка крепко сжала пальцы, отбежала, спряталась за плющом между колоннами и оттуда немного испуганно посмотрела на женщину, которую звали Умбекка. Неужели она проглотила пчелу? Однако кресло продолжало покачиваться равномерно, и толстуха снова ровно засопела. Ката опустила взгляд и медленно разжала пальцы. На ладони у нее лежало настоящее сокровище: золотая монетка.

Но тут из-за колонн, из тенистой глубины послышался писклявый, слабый голос:

— Кто ты такая?

Ката вздрогнула, и монетка выпала из ее руки.

На нее смотрел мальчик, совершенно непохожий на деревенских ребятишек. Одет мальчик был странно. На нем был черный с блеском костюм с высоким стоячим воротником. Из-под высокой круглой шляпы с широкими полями свисали длинные, гладкие, бесцветные волосы. Мальчик был очень бледен и Кате показался невероятно чистеньким. Он сидел, прислонившись спиной к дверям храма, вытянув перед собой завернутые в теплое одеяло ноги.