У последней черты

За этой дамочкой, пользовавшейся довольно легкой репутацией, Тренев немного ухаживал. Поэтому при виде ее он еще больше подбодрился и почувствовал себя ловким, блестящим офицером. На лету поцеловав у локтя полную обнаженную руку жены, которую вместе с чайником она нарочно задержала в воздухе, Тренев дотронулся усами до ручки гостьи и сел на свое обычное место. Он был решительно в превосходном настроении духа и с особым удовольствием подвинул к себе крепкий, страшно горячий, как он любил, чай.

– А ты знаешь, что случилось? – оживленно сказала жена.

– Что?

– Ты Лизу Трегулову знаешь?

– Ну, знаю… – в недоумении сказал Тренев, глотнув чаю, и перед ним пронеслось хорошенькое личико с пушистыми светлыми волосами и наивными серыми глазами.

– Она утопилась! – захлебнувшись от страшного желания ошеломить его новостью, торопливо закончила жена.

Тренев недоуменно обвел глазами обеих дам. У них были оживленные, возбужденные лица, и обе они изо всех сил смотрели ему в рот, чтобы не пропустить, какое впечатление произведет на него это известие. Тренев невольно поставил стакан.

– Но не может быть… Когда? – машинально спросил он.

– Сегодня, пока ты спал!

– А в слободке застрелился какой-то мещанин! – тем же радостно-оживленным тоном поторопилась прибавить гостья.

Тренев растерянно пожал плечами.

– Черт знает что такое!.. Это уже и в самом деле… Ну, а тот, художник, знает? – вспомнил он Михайлова.

– Я думаю!.. Весь город об этом говорит… А ты знаешь, она оказалась в интересном положении!

Опять промелькнуло перед Треневым то же светловолосое и светлоглазое личико.

– Вот бедная девушка! – сказал он.

– Чего там – бедная? – презрительно возразила жена, пожимая плечами. – Сама знала, на что шла!

– Ну, все-таки!

– И чего они все вешаются на шею этому Михайлову, не понимаю! – заметила гостья. – Мне он совсем не нравится… Терпеть не могу таких самоуверенных «красавцев»!..

Тренев вспомнил, что рассказывают, будто на полковом пикнике, года два тому назад, слегка пьяная, она отдалась Михайлову там же, в лесу, и немного сконфузился.

– Да… Но все-таки жаль девушку!.. Ни за что пропала!.. Ну, я понимаю. Рысков… которому есть нечего было! Краузе… из-за идеи!.. Но она?.. Такая молоденькая, хорошенькая!

Неприятная тень скользнула по лицу жены.

– Ну, да, – сказала она иронически, – мужчинам всегда жалко хорошеньких женщин!

Тренев понял, что она ревнует к тому, что другая, хотя бы и мертвая, может казаться ему хорошенькой, и поморщился.

– При чем тут – мужчины?.. Просто по-человечески жаль!

– Ну да, конечно же! – не скрывая вызывающей иронии, притворно согласилась жена.

Гостья лукаво посмотрела на Тренева. Ей очень хотелось «закрутить с ним роман», и она всегда подпускала ему шпильки, что он боится жены. Тренев разгорячился.

– Нет, в самом деле жаль! – недовольно сказал он.

Ну да… я ведь то же самое говорю! опять, еще насмешливее, согласилась жена.

Тренев даже покраснел немного и постарался переменить разговор.

– Это что-то ужасное! Прямо – эпидемия какая-то!.. В газетах пишут, что теперь везде самоубийства… По-моему, надо бы принять какие-нибудь меры!..

– А вы знаете, – оживляясь, перебила гостья, – говорят, будто Наумов основал клуб самоубийц и еще восемнадцать человек должны застрелиться, и только тогда все это кончится!.. Что, он интересный, этот Наумов?

– Как человек или как мужчина? – мгновенно впадая в игривый тон, спросил Тренев.

Дамочка звонко захохотала, закинув хорошенькую порочную головку и показав Треневу пухлую, точно ниточкой перевязанную, шейку.

– Ну, и как мужчина!

– Н-не очень!.. Но он чрезвычайно умный человек! – делая значительное лицо, сказал Тренев.

– Я непременно с ним роман заведу! – хохотала дамочка. – Клуб самоубийц! Это интересно!.. Он, верно, страшный?

– То есть страстный вы хотите спросить? – двусмысленным тоном подшутил Тренев.

Дамочка лукаво погрозила ему пальцем и притворно надула губки.

– Ну, ну, ну!..

Тренев вдруг спохватился, что слишком разошелся при жене, сделал серьезное лицо и сказал:

– Но, кроме шуток… несомненно, что Наумов тут сильно замешан. Клуба самоубийц, конечно, никакого нет, это глупости, а что влияние его на Краузе не…

– А говорят, что и вы в этом клубе участвуете! – засмеялась гостья.

– Глупости!..

– Он больше в попойках участвует! – заметила жена, которую раздражали кокетство гостьи и заигрывания мужа.

Тренева покоробило, но он постарался засмеяться.

– Отчего в хорошей компании и не выпить!

– Очень хорошая компания! – иронически заметила жена.

– Нет, отчего же!.. Люди любопытные… Арбузов – широкая натура. Михайлов все-таки человек талантливый!.. Чиж – студент… Наумов… Нет, с ними интересно!

– Да, – махнула рукой жена, – у вас с кем бы ни пить, все интересные будут… в особенности после десятой рюмки!.. А Наумов твой просто мерзавец, по-моему, и больше ничего!

– Почему мерзавец?

– Потому, что если проповедовать такие вещи, так надо прежде всего самому застрелиться, а не других толкать!

Тренев смешался: ему самому казалось так, но все-таки он заспорил.

– Странная ты, Катя! Если человеку пришла в голову какая-нибудь мысль, так он должен…

– Я думаю! А иначе нечего и говорить!.. Это подло!.. Небось Краузе-то застрелился, а он себе живет как ни в чем не бывало! Очень жаль, что я с ним не знакома, а то бы ему прямо в глаза сказала… Подло!

– Странное дело! Ведь он же не говорит прямо, что все должны стреляться? Это уж дело каждого!.. Он говорит о жизни вообще, а что жизнь бессмыслица, так это и я с ним совершенно согласен!

– Давно ли? – насмешливо спросила жена, раздражаясь все больше и сама не зная почему.

– Всегда был согласен!.. Да и нельзя не согласиться, если как следует вдумаешься… Стоит только оглянуться на свою собственную жизнь: ну, что в самом деле?.. Вечно одно и то же… ученья, производства, солдаты… изо дня в день!…

– Не все же у вас солдаты! – засмеялась гостья, с удовольствием прислушиваясь к раздражению, все сильнее звучавшему в споре супругов. – У вас жена, ребенок…

– Ну, что ж-жена и ребенок! – в увлечении спора возразил Тренев, хотя не мог себе представить жизни без них. И в эту минуту ему в самом деле показалось, что это вовсе не интересно и не важно. – Нельзя же наполнить жизнь только детьми и женами!..

– О, конечно! – с ненавистью вставила жена.

Тренев спохватился.

– Я не в буквальном смысле говорю… а вообще… Живут только для того, чтобы умереть, а если так, то зачем же и жить?

– Ну, и не живи! уже совсем несдержанно ответила жена.

Каждое слово жгло ее: всю жизнь она отдала ему, никогда не жаловалась, а он!

– Ну-у, Катя, – растерявшись, протянул Тренев, – так нельзя спорить!

– Ну, и не спорь, пожалуйста!

– Ты как будто обиделась? – принужденно улыбнулся Тренев.

– На тебя? – сквозь зубы спросила жена, и глаза ее взглянули на него с мучительной ненавистью.

Гостья увидела, что начинается настоящая ссора, и стала прощаться.

– Вы такие страшные вещи говорите, – сказала она на прощанье Треневу, – что я вас тоже буду теперь бояться.

– И роман со мной тоже заведете? – мучительно обеспокоенный ссорой, неизбежность которой уже чувствовал, спросил Тренев, изо всех сил стараясь казаться спокойным и игривым, как прежде.

Дамочка невольно взглянула на его жену. Она сейчас же спохватилась и рассмеялась, погрозив ему пальцем, но Тренев уже увидел, как сжалось и побледнело лицо жены, понявшей взгляд гостьи.

Пока гостья одевалась в передней, дамы перекидывались какими-то шуточками, говорили о какой-то юбке и выкройках, но Тренев даже и не слышал уже ничего. Сухой, мстительный взгляд жены, которым она, точно и не видя, провела по его лицу, сказал ему, что ссора уже началась и ничем не остановить ее…

«Опять! – с тоской подумал он. – Но что же я сказал такого? Господи, когда же это кончится?»

Он попробовал, будто ничего не случилось, пошутить над страстью жены к нарядам, но она притворилась, что не заметила, и продолжала, будто совершенно беззаботно, болтать с гостьей. Тренев осекся, поймал насмешливо-сострадательный взгляд гостьи и почувствовал себя невыносимо униженным и несчастным.

Когда дверь закрылась, он еще попробовал заговорить с женой, нарочно, чтобы сделать ей удовольствие, сострить что-то насчет гостьи. Но жена как будто опять не слыхала, вернулась в столовую, взяла книгу и села к столу. Тренев хотел прямо подойти к ней, но вошла горничная и стала убирать посуду. Тренев принялся ходить взад и вперед по комнате, чувствуя, что все дрожит у него внутри. Нельзя же было объясняться при горничной, и это мучило его.

– А я сегодня славно выспался! – сказал он, все еще пытаясь предупредить ссору, рассеяв ее в пустых обыкновенных словах. – Ты никуда не ходила, Катя?

Жена не отвечала, упорно не сводя глаз с книги и подперев голову обеими руками, так что Треневу были видны только ее прическа да кончик носа. Только горничная посмотрела на него. Тренев побагровел и, закусив усы, продолжал ходить по комнате. Горничная возилась бесконечно, перетирала каждую ложку, катала стаканы в полоскательной чашке и смотрела их по очереди на свет. Тренев готов был убить ее. Стук стаканов раздражал его до боли. Наконец она поставила всю посуду в буфет, смахнула со скатерти крошки, переставила сдвинутые стулья и ушла.

Жена не подымала головы.

И странно – пока горничная была в комнате, Треневу казалось, что только ее присутствие мешает ему просто подойти к жене и в двух словах объясниться. Но как только горничная ушла и Тренев взглянул на неестественную, напряженную позу жены, на ее опущенное лицо, на розовые оголенные руки, упрямо поставленные локтями на скатерть, у него что-то упало внутри, даже тело ослабело, и вместо того чтобы подойти, он молча продолжал ходить из угла в угол.

«Слушай, Катя, – мысленно говорил он ей, и мысленно это выходило искренно, сильно, полно достоинства и сознания своей правоты. – Неужели ты не понимаешь, что сердишься из-за пустяков, что все это говорилось только ради спора и что если я так говорил с этой дрянью, то в этом ты сама виновата: мне приходится держаться так именно для того, чтобы не заметили, что ты меня ревнуешь, а я боюсь тебя!»

«Или нет… – мысленно перебил себя Тренев. – Про ревность не надо: она обидится!.. А просто так: перестань, я больше не могу выносить этих нелепых сцен! Не мучь меня!.. Разве ты хочешь, чтобы я в самом деле застрелился когда-нибудь?.. Ведь я оттого и говорил, что согласен с Наумовым, что ты меня измучила, и мне самому иногда приходит в голову мысль пустить себе пулю в лоб! Ну, перестань же, милая, славная, любимая! Ведь я же люблю тебя!»

Жена продолжала читать, не подымая головы, и временами казалось, что она действительно увлеклась книгой и даже вовсе не думает о нем. Но что-то не давало подойти к ней: Тренев чувствовал, что она начнет ссориться, сразу не помирится, а будет вытягивать всю душу, и опять ему придется унижаться, просить прощения, словно напроказившему мальчику. Внутренняя гордость возмущалась в нем.

«Почему я не могу видеть ее растроенной, почему я моментально забываю всякую обиду при малейшей ее ласке, а она вот поссорилась со мною и читает себе, точно ей до меня и дела нет? Ведь не может же она не видеть, что я страдаю? Самое лучшее – не обращать на нес внимания! Именно то, что я придаю ее капризам такое значение, и портит ее!»

Тренев думал это уже сотни раз и постоянно давал себе слово выдержать характер, дать ей позлиться, так же не обращая на нее внимания, как делает это она. Но сердце его до такой степени срослось с ее лаской, что не выдерживало и минутного разрыва.

Он уже сделал движение заговорить, но проглотил слюну и продолжал ходить, страдая и кипя, ненавидя и мучительно любя се. Машинально он вынул папиросу и закурил.

Глоток дурманящего дыма немного успокоил его. Тренев вздохнул глубже и подумал:

«Ничего, обойдется!.. Не в первый раз!..»

– Пожалуйста, не кури… у меня голова болит! – вдруг так неожиданно, что Тренев вздрогнул, прозвучал сухой, злой голос жены.

Тренева взорвало: он курит целый день, и она великолепно переносит это, а как только ссора, так и не кури, голова болит!.. К чему это притворство? Вовсе у нес голова не болит! А просто назло, чтобы унизить его, доказать свою власть!

Одну секунду у него все-таки было желание дать ей потешиться и бросить папиросу, но гордость и раздражение взяли верх.

– Оставь, пожалуйста! Ничего у тебя не болит… Вот странно! Мне же хочется курить! С какой стати?

Она не ответила и перевернула страницу.

Тренев почувствовал, что в голове у него мутится.

– И чего ты ломаешься? – неожиданно для самого себя спросил он.

Жена подняла на него сухие ненавидящие глаза и опять уперлась в книгу. Тренев не выпускал папиросы из упрямства, хотя ему уже и не хотелось курить.

Вдруг она с шумом встала, схватила книгу и, не глядя на него, пошла в спальню.

Тренев остался стоять посреди комнаты. Все закипело в нем. Это была уже настоящая ссора. И из-за чего?.. Он ее не понимает, или она его? Машинально он швырнул папиросу и горько пожалел, что не сделал этого сразу. Но, пожалев, возмутился этим вечным унижением.

Дверь в спальню была закрыта.

«Нет, это надо кончить! Пойду к ней и прямо скажу, что…»

Тренев быстро направился к двери и толкнул ее. Она оказалась запертой на ключ, и это подействовало на него, как пощечина.

Значит, она была уверена, что он побежит за ней, и нарочно подготовила это новое унижение!

Все потемнело у него перед глазами. Тренев, как безумный, закружился по комнате.

– Что же это!.. Что же это! – бормотал он, растерянно разводя руками.

И сколько раз это было! Сколько раз он стоял здесь, под запертой дверью, как мальчишка!

– А, так… – прохрипел Тренев. – Ну, это мы посмотрим!

Он с бешенством подбежал к двери и потряс ее.

Жена не отозвалась.

– Катя, отвори! Что за глупости?.. Отвори, или я… Отвори! – уже не думая о том, что все слышит прислуга, совершенно не владея собой, заорал Тренев и изо всей силы ударил ногой в дверь.

Замок щелкнул. Жена повернула ключ, но отворить не потрудилась. Это было новое унижение. Тренев рванул дверь и вошел, бледный от бешенства, не помня себя.

Жена стояла у туалета и холодно, чужими глазами смотрела на него.

– Ну, что вам угодно? – спросила она.

– Вы?.. Чего ты заперлась?.. Что это такое, наконец!.. Чего ты все злишься, ради Бога!.. Ведь это ужасно!

Она холодно отвернулась и взялась за книгу, неудобно пристроив ее на углу туалетного столика.

– Ну, скажи же… чего тебе надо от меня? мучительно завопил Тренев.

Она, не оборачиваясь, пожала плечами.

Тренев посмотрел на эти круглые мягкие плечи, на пышную прическу, и вся она показалась ему вдруг ненавистной до того, что захотелось со всего размаха ударить ее по голове.

– Скажи, я тебя прошу, наконец!.. Что там… какие-то пустяки… Что же ты молчишь, проклятая! – простонал Тренев и схватился за голову.

– Что тебе от меня нужно? – повторила она с ненавистью.

Этот нелепый вопрос на вопрос как бы замутил мозг Тренева. С минуту он судорожно глотал воздух и выпученными глазами смотрел на нее. Она, как будто совершенно спокойно, опять начала читать.

Вдруг Тренев с силой вырвал у нее книгу… Она испуганно отшатнулась и побледнела. На мгновение в ее лице мелькнуло жалкое, замученное, непонимающее выражение, но, увидя его лицо, она сейчас же ожесточилась, и страх сменился выражением дикой презрительной ненависти.

– Что за хамство… отдай мою книгу! – холодно сказала она.

Тренев нелепо прижимал книгу к груди и дико вращал глазами. Он был жалок и смешон, сам понимал это, но уже не владел собою.

– Идиот! – сквозь зубы пробормотала она, деланно засмеялась и пошла к двери.

И вот в эту минуту случилось то ужасное, чего боялся всегда Тренев: это безжалостное движение, этот смех, когда он так страдал, когда всем существом своим молил, чтобы она опомнилась и пожалела его, заволокли бешенством сознание Тренева.

Он дал ей подойти к двери, все еще держа книгу, весь дрожа и задыхаясь. Но как только она равнодушно взялась за ручку двери и он понял, что она уйдет в детскую под защиту прислуги, при которой он не решится говорить, а он останется один со своими муками, Тренев швырнул книгу, догнал ее, хотел обнять, сжать изо всей силы, чтобы силой объятия заставить покориться, и вдруг в полубеспамятстве, с отчаянием и мучительным кошмарным наслаждением ударил ее кулаком в спину.

– А! – коротко вскрикнула она и, как сломленная, повалилась назад, тщетно хватая руками воздух.

Мгновенно какой-то скверный туман слетел с мозга Тренева.

«Что я сделал!» – с диким отчаянием и ужасом пронеслось у него в голове.

Он увидел ее совершенно синее, невероятно изменившееся лицо, с выпученными от боли глазами и какой-то страшной черной дырой вместо рта.

«Убил!»

– Катя, Катя, прости!.. Прости! закричал и заплакал он в невыносимом порыве жалости, отчаяния, стыда и любви, подхватывая ее падающее тело.

И вдруг она вся изогнулась, как кошка, лицо ее потеряло все человеческое, глаза округлились и потемнели, слюна потекла изо рта… молча, глядя ему прямо в глаза, она обеими руками вцепилась ему в волосы, кусаясь и царапаясь, вырываясь и не выпуская его, с диким и жалким визгом.

Треневу показалось, что он сошел с ума, и он понял, что на этот раз случилось нечто непоправимое, что вес кончено навсегда.

Та же странная противная слабость, которую он почувствовал утром, охватила его, но на этот раз это было уже что-то кошмарное.

Дико и мгновенно пролетела у него мысль, что сейчас он случайно увидит под рукой бритву, и в ту же секунду увидел се на туалетном столике.

Пронзительный крик еще долетел до него. Мучительно сладкое, совершенно безумное чувство мести охватило его, и, видя протянутые руки жены, видя ужас в ее округленных умоляющих глазах, он схватил бритву и бешено полоснул себя по горлу.

«Так вот же тебе… вот!» пронеслось у него в голове, и сейчас же со страшной отчетливостью он понял, что сделал, что это непоправимо, что это – смерть!

«Катечка, я не хотел… Катечка!» показалось ему, что он закричал, но на самом деле только захрипел и медленно повалился на пол, стягивая за собой с грохотом посыпавшиеся безделушки, флакончики и коробочки с туалетного столика.

Почему ножки стула очутились возле его лица, он уже не понял, но еще судорожно цеплялся за них, силясь встать, захлебываясь кровью и с невыразимым ужасом глядя в глаза жене, силившейся руками зажать страшную рану.

Какая-то черно-желтая тьма надвинулась ему на глаза.

– Катечка! – в неисходном отчаянии прокричал он, уже не слышно ни для кого из живых, оттуда, из-за порога смерти.

XXVI

Михайлов не заметил, был ли дождь, был ли ветер, встречал ли он кого-нибудь дорогой, когда бежал домой. У него только осталось смутное впечатление сырости, темноты, мелькающих где-то далеко огоньков и шум в ушах. Он был в состоянии человека, вокруг которого в страшной катастрофе рушилось все, и он один выскочил, оглушенный, засыпанный, ополоумевший. И все это было как-то бледно, точно у человека, пережившего землетрясение в мирном городе, на рассвете, когда еще не светло и уже не темно, когда все валящееся, разрушающееся кругом кажется кошмарно-призрачным. Это был ужас, но ужас бледный и больной, как бред с открытыми глазами.

Добежал он от квартиры доктора Арнольди, должно быть, очень скоро и вряд ли не в самом деле бежал всю дорогу, потому что страшно запыхался и чувствовал, что сердце колотится в груди, как молот.

Несколько пришел в себя он только на крыльце своего дома и вдруг остановился в изумлении: в неплотно закрытый ставень тускло светилась щель. Кто-то был у него.

Первая мысль была о Нелли, и так сильна, что Михайлов пошатнулся и остановился на крыльце. Несколько мгновений он собирался с мыслями и старался понять, безумно ли рад ее возвращению или испуган им?.. Но в душе его был такой хаос, что Михайлов не мог понять самого себя, и ему было страшно открыть дверь.

Арбузов опять блеснул зубами.

Ну, вот так-то и лучше!.. На кулачки тебе со мной невыгодно!.. Ты лучше сядь, я с тобой говорить желаю… Садись! – крикнул он и сделал порывистое движение.

От этого крика как бы что-то проснулось в помраченной душе Михайлова: он отступил, прищурился, закинул бледную красивую голову и презрительно усмехнулся.

– Не кричи!.. О чем нам с тобой говорить?.. Лучше уйди, это будет гораздо благоразумнее!

Благоразумнее? – переспросил Арбузов, ехидно скривившись. – Ну, нет, брат!.. Теперь мне не до благоразумия!.. Да и ты-то с каких пор таким благоразумным стал?.. О благоразумии ты бы раньше думал, а теперь поздно. Теперь я не уйду… Н-нет, брат, шалишь! – злобно закончил он и даже как будто развалился, отчего сразу стал грубым и наглым, как подгулявший, куражащийся купчик. – Я хочу с другом по душам побеседовать… Нам ведь все как-то не удавалось, а ведь мы друзья… Друзья ведь?

Михайлов презрительно пожал плечом. Арбузов помолчал, ожидая ответа, и лицо его стало быстро и ровно бледнеть.

– Я, брат, свое благоразумие проявлял достаточно!.. Довольно я и уходил… Пора бы и тебе хоть разочек «уйти»… Что ты за персона такая, чтобы перед тобой все отступали?.. Такой же человек, как и все мы, грешные!

Издевался он грубо, плоско и, видимо, сам чувствовал это, а оттого еще больше впадал в бешенство.

– А, ты ссориться пришел? – презрительно и даже с отвращением сказал Михайлов. – Ну, что ж… Только зачем так грубо? Чересчур уж по-купечески выходит! Ты бы уж драться полез!

– Кажется, не я, а ты драться лез, – заметил Арбузов, – а что по-купечески, так как же мне и быть? Я ведь всего только купеческий сынок и есть! С тем приймите!

Михайлов с отвращением смотрел на ломавшегося Арбузова, который даже нарочно, как будто выворачивая нутро, разваливался и говорил неестественным разухабистым тоном.

– Ну, все равно! – сказал он, взял стул и сел против Арбузова. – Говори, я слушаю… Что тебе от меня надо?

– Ну, этого я тебе, брат, пока не скажу! – хитро рассмеялся Арбузов. – Да я и не о себе, а о тебе говорить желаю!

– Все равно! – повторил Михайлов, пожав плечами.

Арбузов некоторое время пристально всматривался ему в глаза.

– Я тебя вот что хотел спросить, – медленно начал он, – знаешь ты, что эта твоя… Трегулова, что ли… утопилась?

– Тренев зарезался! – неожиданно заметил Михайлов, как будто не слыша.

Арбузов удивленно поднял голову.

– Что?

– Тренев зарезался, – повторил Михайлов устало.

– Вот те и раз! – сказал Арбузов с величайшим недоумением и присвистнул. – С чего это они все?.. Вишь, мор пошел!.. Ну, да черт с ним! Зарезался так зарезался… одним болваном меньше стало – печаль невелика! Еще много осталось!.. Мне не до него. Нет, а вот что твоя утопилась, ты знаешь?

Михайлов побледнел.

– Что тебе надо?.. Зачем ты…

Арбузов весело рассмеялся.

– Ага, стало быть, знаешь! Ну, ладно… Как зачем?.. Я пришел…

– Чтобы меня мучить? – с горьким укором, но как-то бледно спросил Михайлов.

Глаза Арбузова положительно засверкали.

– Мучить? А почему и нет?.. А как я мучился, ты знаешь? – вдруг близко придвинув к нему лицо и не сводя с него воспаленных, полных жгучей ненависти глаз, тихо прибавил он.

Михайлов не ответил.

– То-то!.. Это тебя не касается? Чужая боль никому не больна?.. Удивительно мне это, право, как некоторые люди уверены, что к ним все должны быть добрыми и жалостливыми, а сами… Нет, брат!.. Дудки!.. Вот теперь ты поерзай, а я посмотрю!.. А то ты в самом деле думал играючи всю жизнь пройти!.. Легкою стопою? По-о цветочкам?.. А?.. Да что же ты молчишь?

– Нечего мне тебе говорить!

– Нечего? Хм… немного!.. А ты знаешь, что по живым людям шел?.. Теперь, вижу, начинаешь понимать!.. Так-то!.. Я, брат, слыхал калмыцкую пословицу, что цветок счастья кровью не поливают!.. Ты вот попробовал… ну, что ж, распустился цветочек, а?..

Михайлов молчал.

– А знаешь, что я тебе скажу, – как будто с самым искренним участием сказал Арбузов, – как погляжу я на тебя, так дело твое плохо выходит!.. Встряхнуло тебя порядком, даже исхудал совсем… Смотри!.. А на похороны пойдешь? Занятно бы было! – вдруг прибавил он, точно ударил исподтишка.

Михайлов вскочил.

– Как ты смеешь! – звенящим высоким голосом крикнул он.

Арбузов посмотрел на него с мрачным наслаждением.

– Ишь, даже побледнел весь! – как бы про себя проговорил он. – Эх, плохо, плохо твое дело!.. Да ты сядь, сядь!

Он, не вставая, протянул руки и легко посадил Михайлова на место.

– И жаль мне тебя, это я уже искренно говорю! Потому, вижу я, что не в себе ты!.. А ведь я тебя любил, Сережа! – неожиданно закончил он с болезненной грустью.

Михайлов вздрогнул.

– Послушай, Захар, – заговорил он как-то чересчур быстро, волнуясь и спеша, – я не виноват перед тобою!.. Это случилось как-то само собой! Я очень страдал тогда!..

Он протягивал руку почти с мольбою. Арбузов слушал внимательно, опустив голову.

– Ты тогда уехал, Нелли осталась одна… просила заходить… ты и сам просил… Я не думал об этом, клянусь тебе!.. Это сделалось как-то сразу, неожиданно, в один вечер… как в тумане!.. Это проклятие какое-то было! Если бы ты знал, как я раскаивался потом, как дорого дал бы, чтобы ничего не было!.. Оттого и с Нелли мы разошлись так скоро, что между нами всегда ты стоял!.. Я не хотел этого!..

– Ветерком надуло! – пискливым тенорком, смиренно кивая головою, перебил Арбузов, и вдруг лицо его исказилось такой отчаянной, непримиримой ненавистью, что Михайлов невольно отшатнулся.

– Ну, что же ты замолчал? Вали дальше! Это любопытно!.. – так же сладенько, с издевочкой продолжал Арбузов. – Ну, дальше!.. Не думал, не хотел, само собою, сам просил… Ну, дальше! Дрянь ты, ничтожество и больше ничего! – бешено крикнул он. – Мне тебя убить, что вошь раздавить, а ты… – задыхаясь, прошипел Арбузов. – Еще жалости просишь… прощения!.. Подлец!

Михайлов не обратил внимания ни на ругательства, ни на угрозу, только протянутая рука его бессильно опустилась, да тоска выразилась на лице.

Арбузов опомнился.

– Слушай, ты!.. Врешь, что не знал!.. Ты нарочно это сделал!.. Именно потому и сделал, что я тебя сам просил, что я тебе друг был!.. Простого разврата ты уже столько испробовал, что тебе чего-нибудь поизысканнее захотелось, с психологией!.. Вот, мол, невеста лучшего друга, который мне ее сам поручил, который мне верит, как самому себе… она его любит, а на меня и не смотрит… А я вот покажу вам, как на меня смотреть!.. Еще какой-то Арбузов, ничтожество, купеческий сынок, счастья захотел!.. Я кто? Талант, красавец, умница!.. Все должно мне принадлежать, а вам довольно и объедков!.. Что ты там из себя недотрогу корчишь? Вот захочу: раз, два, три!.. И готово!.. Да ты, может, особое наслаждение чувствовал, когда ее, одуревшую, сбитую с толку, брал!.. Ты не о ней, ты обо мне думал, когда ее раздевал: вот, мол, он, дурак, там где-то любит, боготворит, верит, а я и его любовь, и веру, и божество вот куда!.. Да ты, может, от этой мысли в неистовство входил!..

– Захар, это не так, не то! – закричал Михайлов с отчаянием.

– Молчи!.. Так!.. Я тебя насквозь вижу!.. Долго присматривался, зато теперь вся твоя душа у меня как на ладошке!.. Ты – что?.. Ты в мир пришел раскрашенный, не то что мы – серяки!.. Талант, красавец, тонкая душа! Сверхчеловек!.. Кто это провозглашал, что одна самка нужна животному, а человеку все женщины нужны?.. Ты… Себя-то уж, конечно, человеком считал, не в пример прочим!.. Ты думал, что перед твоим великолепием все ничто!.. Ты думал, что такому, как ты, все дозволено!.. Весь мир только для твоего наслаждения создан… бери – не хочу!.. Тебе и в голову не приходило, что от этого великолепия люди кровавыми слезами плачут!.. Еще бы, раз ты потешиться изволил, так и страдания от тебя все должны за счастье принять!.. Сверхчеловек!.. Нет, врешь, ты такой же, как и все!.. Жизнь и тебя скрутила!.. По живым сердцам никто безнаказанно пройти не смеет!.. Это знай!.. Да теперь и знаешь!

Михайлов молча, шевеля вздрагивающими губами, протянул к нему руку. Арбузов грубо отшвырнул ее.

– Захар!

– Что – Захар?.. Поздно, брат!.. Ты мне всю душу разбил, испакостил, заплевал, а теперь – Захар!..

– Захар!

– А!.. Теперь и ты жалости просишь! Скрутило?.. Не вынес?.. Поздно, говорю!..

Арбузов взглянул в лицо Михайлову и вдруг замолчал: оно выражало муку нечеловеческую.

Некоторое время было тихо. Арбузов исподлобья смотрел на Михайлова, и по лицу его от глаз к губам бегала какая-то судорога. Что-то боролось в нем мучительно.

– Прости! – выговорил Михайлов и взял его за руку.

Арбузов вздрогнул и вырвался. Михайлов опустил голову.

– Да, вот оно… – непонятно, не то жалостно, не то мстительно, выговорил Арбузов. – Этого надо было ожидать!

Михайлов еще ниже опустил лицо.

– Слушай, – заговорил опять Арбузов, – я тебе… я тебе про одного прокурора расскажу…

Он был, очевидно, вне себя и не совсем отдавал себе отчет в том, что и для чего говорит.