Дети погибели

Маков посмотрел на свёрток, но не взял. Сделал полшага к телеграфисту и прошипел ему в самое лицо:

– А откуда вам известно, сударь, что именно я ищу?

Телеграфист попятился.

– Господина Филиппова убили… – пролепетал он. – И я знаю, кто убил. И знаю, за что… И кто отдал команду убить – тоже знаю.

Телеграфист быстро огляделся по сторонам, снова повернулся к Макову.

Лев Саввич пристально поглядел ему в глаза.

– Фамилия?

– Моя-с? – телеграфист чуть не подпрыгнул от неожиданности. – Акинфиев. Иван Петров. Из дворян-с.

– И с генералом Дрентельном, значит, вы давно знакомы?

– Точно так-с. Только раньше, осмелюсь сказать, шапочно, когда они ещё Измайловским полком командовали.

– Измайловским, значит… Ну, так вот что я вам скажу, любезный: подите прочь.

Телеграфист на секунду онемел. Потом отшатнулся, выговорил побелевшими губами:

– Да-да, я понимаю-с… Время такое… Никому верить нельзя…

– Вы – провокатор, – перебил его Маков. – Ни с каким Акинфиевым Филиппов не работал. А с кем он работал – я вам не скажу. Понятно вам?

– Понятно… – прошептал Акинфиев. Съежился, начал неловко и торопливо засовывать свёрток в карман пальто. Свёрток почему-то никак не хотел умещаться в кармане. – Простите, Бога ради… Я ведь от чистого сердца… Душа болит от всего, что замышляют эти.

Он потоптался, развернулся, и сделал несколько неровных шагов, – сапоги утопали в снегу выше щиколотки. И вдруг обернулся.

– Господин Филиппов, земля ему пухом, работал с Петенькой.

Он как-то жалко улыбнулся и неровной, подпрыгивающей походкой устремился между оградок к тропинке. Маков негромко сказал:

– Постойте.

Телеграфист замер.

– Петенька – это вы?

– Я-с… Сынок у меня был – Петенька. Погиб на Кавказе, в стычке с горцами. Подпоручика только, по выходе из Инженерного училища, успел получить…

– Хорошо, – проговорил Маков, всё еще сомневаясь. – Дайте мне эти ваши бумаги. И учтите: я шуток не люблю.

* * *

Бумаги Петеньки, которые Маков просмотрел вечером в своём домашнем кабинете, оказались такими, что, будь в них правды даже только десятая часть – и этой части хватило бы, чтобы взорвать всю Россию. И куда могли повести ниточки дальше? Страшно подумать.

И ещё одна мысль не давала покоя: почему эти бумаги Петенька не передал Филиппову? Господи, – Маков перекрестился. Вот времечко: никому нельзя верить. Ни-ко-му.

А потом похолодел от другой мысли: ведь Филиппова сначала допросили перед тем, как убить. Что именно они успели выпытать у Филиппова? Знал ли он, что везут его убивать? Если знал, – то, конечно, мог рассказать о многом…

Маков долго не мог уснуть в эту ночь.

* * *

Утром Макова ждала еще одна неприятная новость: в МВД поступила записка из жандармского СПб Управления с уведомлением о том, что дело об убийстве Филиппова должно быть передано из ведения судебного следствия в Третье отделение «ввиду явно политического характера преступления». Бумага была подписана полковником Комаровым и завизирована Дрентельном. Никаких обоснований того, что убийство совершено по политическим мотивам, не указывалось.

Маков, читая записку, багровел.

«Политические мотивы! Именно политические! Рыльце, видно, сильно в пушку! Ну да мы еще посмотрим…»

Маков приказал составить подробное изложение мотивов, опровергающих политический характер убийства и доказывающих, что Филиппов был убит грабителями.

Начальник департамента полиции Извеков стоял навытяжку, а Маков, расхаживая по кабинету, говорил:

– Копии протоколов свидетельских показаний. Копию первичного досмотра. Всех свидетелей перечислите поимённо, с указанием адресов. Опись украденного у Филиппова имущества. Характер ранения, – он ведь ножом зарезан, как мне сказали? Обычным ножом, с каким на Обводном каждый второй бродяга ходит. Всё это приложите к записке. Снеситесь с полицией при градоначальнике, затребуйте все сведения об убийстве. А также с судебным следователем. И, сделайте одолжение, Иван Иванович, – составьте записку как можно скорее.

– На высочайшее имя?

– Да. С копией для министерства юстиции, графу Палену – лично.

Извеков удивлённо приподнял брови, но промолчал.

– Вероятно, Лев Саввич, раньше сегодняшнего вечера не успеем… А то и до утра…

– До утра? Утром уже поздно будет! – повысил голос Маков. – Если сегодня в полиции появятся жандармские ищейки, – они вытащат все бумаги, – и потом их уже не разыщешь!

– Немедленно распоряжусь, ваше высокопревосходительство! – официально ответил Извеков.

Глядя ему в спину, Маков подумал: «Нет, этот не выдаст… Разве что… купят?»

Дежурный адъютант доложил: в приемной дожидается городовой по фамилии Кадило.

– Ах, да!.. Совсем из памяти выпало… Пусть войдёт.

Маков ещё не решил, что делать с этим каретником. Но, едва вспомнив это слово – «каретник», – тут же и понял, что нужно сделать.

Кадило был свеж, румян и бодр, как и положено петербургскому городовому.

– Ну, как служба, Кадило? – спросил Маков.

– Служу царю и Отечеству!

– Молодец!

– Рад стараться! – гаркнул Кадило так, что стакан на подносе звякнул о графин.

Маков показал ему жестом: садись, мол. Кадило снова присел на самый краешек кресла, да так осторожно, словно боялся провалиться в мягкую бездонную обивку.

– Значит, вот что… Опиши-ка мне ещё раз ту карету, в которой Филиппова увезли.

– Каретка, значит, так себе, видно, что нанятая. Дверка ободрана… – Кадило замолчал, морща лоб. – Темно было, ваше высокопревосходительство. Да я и не очень смотрел: слышу, вроде знакомцы господина Филиппова, приглашают к ним в карету присесть.

– Та-ак… – Маков встал, опершись руками о стол. – Значит, эту карету ты уже отличить не сможешь?

Кадило помялся.

– Должно быть, не смогу. Обычная городская, чиновники для выезда нанимают…

– Чиновники-то – те с кучером нанимают. А тут что за кучер был?

Лицо Кадило внезапно просветлело:

– А ведь и правда! Кучером-то был не простой извозчик! Я их, извозчиков, навидался! Сидят на облучке – кулём, руки между колен. Когда седока ждут – завсегда так сидят. Так, извиняюсь, легше нижнему, значит, месту, и спина не затекает. А тот сидел прямо, даже не смотрел, кого в карету сажают. Должно, из военных…

– Из военных. А не из жандармов?

Маков снова сел, побарабанил пальцами по столу.

– М-да… – сказал. – Значит, в этом деле ты мне не помощник…

Кадило стоял прямо, – подскочил ещё одновременно с Маковым, извиняющимся голосом пролепетал:

– Ну… Разве ещё что… В карете женщина была. Духами дамскими больно уж несло.

Маков внимательно посмотрел на Кадило, думая уже о чём-то другом. Снова поднялся:

– Женщина, говоришь? Не из панельных ли девиц?

– Не могу знать! А только духи не простые, не те…

– Вот как. А! Ты же проституток, как и извозчиков, много перевидал… Ладно, Кадило, ступай на службу. Квартальному скажешь: вызывали в министерство показания сверять. Пропуск у дежурного подпишешь, – покажешь квартальному. И вот что… О том, что было здесь… – Маков взглянул в лицо Кадило, – …и когда вы с Филипповым по каретным дворам ходили – никому ни слова. Понял? Это государственная тайна. Даже своей вдовушке… Чухонке, как бишь её… Ни гу-гу. Понял ли?

– Понял, ни гу-гу! – зардевшись, но браво ответил Кадило. – Не извольте беспокоиться, а дальше меня не выйдет.

Маков обошёл вокруг стола, подал серый канцелярский конверт.

– Это – за службу. Купишь новую шинель, сапоги… Конфект чухонке своей…

– Рад стараться! – ещё громче гаркнул Кадило, и ловко спрятал конверт – Маков даже не заметил куда.

* * *

Пока бумаги будут ходить в Зимний и обратно, Маков должен был сделать ещё одно необходимое дело.

Он вызвал правителя канцелярии, но получил известие, что правитель прихворнул. Пришлось иметь дело с его заместителем Зайцевым.

– Необходимо произвести выемку всех бумаг господина Филиппова, – сказал Лев Саввич Зайцеву.

Зайцев, смуглый от природы, с лицом, словно высеченным из древнего камня, молча кивнул.

– Выемку произвести по всей форме, в присутствии прокурора судебной палаты.

Зайцев снова кивнул. В руках у него была планшетка с карандашом, но он ничего не записывал.

– Прокурор… Лучше, если это будет Воробьёв. Я напишу записку сенатору Евреинову, попрошу об одолжении. А пока вот что. У Филиппова был свой несгораемый шкап…

Споткнувшись на слове «был», Маков хмуро взглянул на Зайцева. Зайцев в ответ слегка поклонился, при этом лицо его выражало нечто, отдалённо напоминающее административный восторг. Однако, учитывая резкость черт, восторг был скорее похож на отвращение.

«Гм! – подумал Маков. – Вот странный тип. То ли из мордвы, то ли из черемисов… А дослужился до статского. Молчалив, как Будда. Тем и ценен…»

Зайцев между тем разогнулся и, так сказать, разомкнул свои каменные уста.

– Ключ от шкапа господин Филиппов всегда носил при себе.

– Я знаю. А второй экземпляр?

– А второй… – Зайцев как бы нарочито обиделся: – А где второй?.. Об этом, боюсь, никто не знал. Возможно, только ваше высокопревосходительство.

«Дерзит! – вспыхнул Маков и угрюмо посмотрел на Зайцева. – Однако и хитрец же человек был Филиппов…» Вслух сказал, пересилив гнев:

– Да, я знаю. Возможно, сейчас этот ключ уже у судебного следователя… Если не в Охранке. Приобщён к уликам; но у меня есть слепок ключа. Потрудитесь, Иван Сергеевич, до этого шкапа пока никого не допускать. Даже если прискачет сам Дрентельн или градоначальник Зуров со своими горцами.

– Потружусь, ваше высокопревосходительство, – ответил Зайцев. – Вот только…

Маков поднял на него глаза.

– Вот только сюда уже приходили, – сказал Зайцев.

– Кто? – насторожился Маков.

– Подполковник Кириллов. Из столичной жандармской сыскной полиции. Показал запрос прокурора Особого присутствия и попросил, чтобы его провели к столу Филиппова.

– Что же вы мне сразу не сказали? – побагровел Маков. – Когда это было?

– Как раз когда вы на похороны Филиппова уехали… А Кириллов ничего не трогал. Только конторку осмотрел, шкапы и стол. Я наблюдал.

– Он взял что-нибудь?

– Нет.

В голосе Зайцева Лев Саввич уловил неуверенность.

– Взял?!

– Не могу знать! – выпрямился Зайцев, выпячивая грудь: вспомнил, видно, старорежимные порядки.

– Как это «не можете знать»?

– Кириллов только посмотрел бумаги, лежавшие на столе. Сказал, что это непорядок: бумаги государственной важности, а лежат в открытую, на виду…

Маков секунду смотрел в бесстрастное тёмное лицо Зайцева.

– Как вас прикажете понимать? Так взял он что-то или нет?

– Если и взял, то я… – с каменным лицом проговорил Зайцев. – Я не видел… С Кирилловым ещё жандармский офицер был, адъютант. Он Кириллова загораживал…

Маков приподнялся, сверля Зайцева взглядом.

– Ступайте, – проговорил ледяным тоном.

Зайцев помедлил. Потом развернулся, как солдат на плацу, и вышел деловой походкой.

«Странный тип, однако! И подозрительный, – подумал Маков. – И почему я его раньше не замечал?»

Затем он вызвал Павла Севастьянова. Это был главный, а может быть, и единственный доверенный помощник Филиппова. Но с Севастьяновым была ещё большая странность: Маков даже не помнил его в лицо.

Когда Севастьянов тихо вошёл… Нет, просочился в кабинет; Маков даже вздрогнул: именно такую манеру входить имел и Филиппов.

Севастьянов был молодой, почти юный человек с нежным ангельским лицом. Волосы у него были светлые, почти белые, и слегка завивались на концах. Пожалуй, не на ангела он был похож, – а на лубочного героя-простачка, любимого простонародьем Иванушку-дурачка.

Глаза у Севастьянова были прозрачными, ледянисто голубыми. Усики – почти незаметными на глаз. А румянец… Ну, прямо как у деревенской девушки.

– Садитесь, Павел… э-э…

– Александрович, – подсказал Севастьянов. И присел не в кресло для гостей, – а за стол для заседаний, вполоборота к Макову.

«Ну, уж нет, голубчик! Фокусов я твоих не потерплю», – подумал Маков и резковато сказал:

– Нет, не сюда садитесь, Павел Александрович. Вот сюда.

Севастьянов тут же пересел и добавил совсем простодушно:

– Называйте меня просто Пашей, ваше высокопревосходительство.

– Хорошо… Паша. К сожалению, взаимной любезностью ответить вам не могу, – ответил Маков довольно ядовито. – Так вот. Расскажите мне обо всём, что вы выполняли в последнее время по заданиям Николая Игнатьевича Филиппова. Только о том, чего нет в официальных рапортах Филиппова.

– Всё рассказать? – задумчиво проговорил Севастьянов. – Так долго же, ваше высокопревосходительство, рассказывать придётся…

– Это ничего. Я потерплю, – мрачно ответил Маков.

* * *

ПЕТЕРБУРГ. ПЕТРОПАВЛОВСКАЯ КРЕПОСТЬ, АЛЕКСЕЕВСКИЙ РАВЕЛИН.

Март 1879 года.

«Секретный государственный узник нумер 5» сидел на кровати, оперевшись о край руками. Дверь камеры была распахнута, а в дверях на табуреточке приютился солдат из крепостной охранной команды с гармошкой в руках.

– Хорошо! Молодец! А «Камаринского» можешь?

– Рад стараться! – ответил страж, оправил седые, вразлёт, усы и начал играть. Играл он, действительно, лихо. Пятый нумер даже в ладоши захлопал.

– Хватит, хватит… А то услышат ещё, влетит тебе.

– Никак нет, не влетит! В этот час у нас полное увольнение. Начальник караула, – «музыкант» понизил голос и оглянулся в мрачный сводчатый коридор, – в дежурной части в штосе играет.

– С кем? – удивился узник.

– А с барышнями, – просто ответил солдат.

Узник опять расхохотался, потом погрозил пальцем:

– Ох, распустил я вас! Дойдет до Ганецкого, а то и до генерала Гурко, – он тут наведёт порядки!

– Небось, не наведёт, – солдат вдруг насторожился: вдали раздался окрик часового и загремел замок.

Гармонист быстро поднялся, подхватил под мышку гармонь, другой рукой взял табуреточку и выбежал. Поставив табурет, сказал:

– Должно, и вправду, накликал…

И стал торопливо закрывать дверь.

Только щёлкнул замок, – раздался зычный голос:

– Что здесь такое? Что, чёрт возьми, у тебя в руках?

– Гармония, изволите видеть…

– Изволю! Ты что же это, государственных преступников игрой на гармони развлекаешь, а? Фамилия!

– Гудков!

– Так… Марш к начальнику караула. Скажи: Комаров приказал взять тебя под стражу до особого распоряжения. Понял?

– Так точно, ваше высокоблагородь!

– Да табуретку, дурак, прихвати!.. Распустили вас, скотов…

Дверь снова открылась. Полковник Комаров, одетый в статское – дорогое пальто, белое кашне, цилиндр в руке, – стоял в проходе, глядя на узника. Тот сидел в прежней позе, только взгляд стал другим – горящим, как у волка.

– Ну что, Нечаев, скучаете? – сказал Комаров, входя.

Он закрыл за собой дверь, прошёл к столу, сел на привинченный к полу стул.

– Нет, не скучаю, – каким-то неестественно весёлым голосом ответил Нечаев. – Видите, – мне тут «Камаринского» играют.

– Ну-ну. А почему «Камаринского»?

– А так… сердце-вещун. Вещует.

Комаров хмыкнул. Шумно вздохнул.

– Ну-с, а у нас есть новости.

– Так что же вы про «Камаринского» спрашиваете? – подскочил узник.

– Сидите, Нечаев! – довольно строго прикрикнул Комаров. – Новости есть, но не настолько важные, чтобы вскакивать… Из Вольского уезда Саратовской губернии секретное донесение поступило. Некто Соколов, живший в нигилистической «коммуне» под видом то ли мастерового, то ли офени, выехал в Петербург. И будто бы, согласно агентурным данным, собирается покушаться на жизнь Его Величества.

Нечаев сжал бледные узкие кулаки.

– Давно бы так… И когда?

– Про это бы и хотелось узнать. Да вы его, Соколова-то, знаете?

– Нет. Это кличка. Но я узнаю.

– Узнайте, сделайте одолжение. Да поскорей.

– Поскорей! – повторил Нечаев. – Это вам надо торопиться, а не мне! Мне-то здесь торопиться некуда!

– Ну, знаете что…

– Что?

Комаров натужно кашлянул.

– Соколов этот в наши планы никак не входит. Он тут такого может наворотить – вообще все планы рухнут.

Нечаев как-то весело пристукнул ладонями:

– А вы ему динамиту подбросьте! Это такая идея… Хотите – даже кусочек могу лично вам одолжить… Ну, немного – фунтов пять…

Комаров взопрел в своем пальто:

– И откуда же у вас тут, Нечаев, динамит? В крепости-то, а?

– А я из-за границы привёз, – просто ответил Нечаев. – Я ведь там с серьёзными людьми встречался, и учился даже! Вся Европа только бомбами с динамитом тогда и бредила! А уж после Орсиниевых взрывов…

Комаров сердито побарабанил пальцами:

– Покажите!

Нечаев деловито – будто только того и ждал – вынул из-под матраца тряпочку с глинистым на вид составом.

– Что это? – буркнул Комаров. – Глина какая-то…

Нечаев неожиданно поднёс к лицу Комарова тряпочку:

– Да эта тряпка экспресс с рельсов собьёт! Да вы на войне-то бывали?

Нечаев остановился в видимом волнении.

– И вы, видимо, бывали, – не удержавшись, съязвил Комаров, не сводя глаз с куска динамита.

– Не бывал, – согласился Нечаева. – Но видел, как в Швейцарии тоннели в скалах делают! Всунут в дырочку горсточку вот такого же динамита, вставят запал – и бац! Скала в клочья!

– Ладно-с, – Комаров поднялся. – Идею вашу о динамите я подброшу. Только уж туннели тут, в крепости, не устраивайте.

– Постараюсь, – без улыбки сказал Нечаев. – И вы уж постарайтесь, чтобы ваши делом занялись.

– Нечаев! – грозно окрикнул Комаров, поднимаясь.

– Что-с? – издевательски привстал Нечаев.

Комаров побагровел:

– Не забывайтесь!

Нечаев тихо засмеялся. Махнул рукой.

– Дайте-ка мне лучше бумаги и карандаш. Вы же принесли?

Комаров насупился.

– Сами найдёте. У вас тут, я вижу, целый эскадрон помощников.

– Ладно, найду, – легко согласился Нечаев. – Напишу записку Дворнику, спрошу об этом Соколове…

– Хорошо.

Комаров повернулся и пошёл к выходу. Уже открыл дверь, когда Нечаев его окликнул:

– Ваше высокоблагородь!

Комаров неохотно повернул голову. Смотрел бирюком.

– Смерть царским сатрапам! – вдруг выкрикнул громко Нечаев, так, что в соседних камерах услышали: задвигались, завозились; кто-то восторженно стукнул кулаком в стену.

* * *

Комаров, выйдя во двор, остановился. Смотритель равелина, жандармский подполковник Филимонов ожидал его, кинулся навстречу.

Комаров взглянул на Филимонова загадочно и строго.

– Послушайте, подполковник… Под любым предлогом на некоторое время удалите Нечаева из его камеры. И произведите там тщательнейший обыск.

Он остановился, как бы задумавшись.

– На предмет? – спросил Филимонов.

– На предмет ди-на-ми-та, – отчётливо, по слогам выговорил Комаров.

Филимонов отшатнулся.

– Что-с? – выговорил он запрыгавшими от волнения губами.

– Именно это! – Комаров со значением поднял палец. – Надо проверить и другие камеры. Но так, чтобы ни заключённые, ни охранная команда об этом не знали. Устройте санитарные мероприятия, что ли… Да! Санитарный день для уничтожения вшей, тараканов и крыс!.. И проверьте каждую щель, даже в нужники загляните! Вы знаете, как выглядит динамит? Я пришлю штабс-капитана Суходеева, он знаком с динамитом. Кстати, он приведёт и поисковую команду. Потому что искать придётся не только в камерах…

Филимонов окончательно растерялся.

– Что-с? – едва слышно повторил он.

– А то-с! – рявкнул Комаров. – Вы что, плохо слышите? Надо обследовать весь равелин и остров. Что такое минные галереи, вы тоже не знаете?..

Филимонов, трясясь, словно в ознобе, спросил:

– Прикажете землю-с вскопать?..

Комаров внимательно посмотрел на него. Сухо ответил:

– Суходеев сам всё сделает. Вам копать не придётся. И, само собою: чтобы никто больше, ни один человек об этом не знал. В особенности нечаевские прислужники, а также комендант Ганецкий. Вам ясно?

Филимонов дико глядел на Комарова, разводил руками:

– Да как же это прикажете всё сделать-то? И обыск, и обследовать, и чтоб без крепостной команды?..

– Команда будет жандармская, так что в помощниках у вас нужды не будет. А когда это сделать?.. – Комаров подумал. – Ночью. Да, думаю, ночью будет лучше всего.

ПЕТЕРБУРГ.

Март 1879 года.

Околоточный Никифоров, глядя в зеркальце, подщипывал свои усики специальными щипчиками. Взглянув мельком на вошедшего дежурного, сказал:

– Чего тебе?

– Городовой Кадило согласно вашему приказанию явился! – объявил дежурный.

Никифоров крякнул. Промолчал и продолжал своё занятие. Он недавно увидел в модном французском журнале фотографические снимки: оказывается, в Европе давно уже стали входить в моду «гусарские усики» времён 40-х годов. Никифорову понравилось; он начал выщипывать и подвивать усы. Это увлекательное занятие стало его hobby: в каждую свободную минуту он доставал складное зеркальце и щипчики и принимался за усики, добиваясь полного сходства с теми, которые были изображены в журнале.

– Ладно, – буркнул он. – Пусть войдёт.

Кадило вошёл, отдал честь и замер посреди комнаты. Истукан истуканом. Выпученные глаза, круглые щёки.

Никифоров спросил:

– Как идёт служба, Кадило?

– Рад стараться! – гаркнул Кадило, тараща глаза.

Никифоров ещё раз критически оглядел свои усики, спрятал зеркальце и повернулся к городовому.

– Вижу, что рад стараться!

Околоточный поднялся, вышел из-за стола. Обошёл вокруг Кадило, остановился прямо перед ним и сказал:

– Экая же, брат, скотская у тебя рожа!

Кадило ещё больше вытаращил глаза и промолчал.

– Заважничал? – спросил Никифоров, бесцеремонно оглядывая румяные щёки и нелепые, торчавшие щёточкой рыжеватые усы городового. Кадило между тем, не отрываясь, глядел на усики Никифорова. Усики казались искусственными, словно бы наклеенными или нарисованными дамской тушью.

– Заважничал, – подытожил околоточный, закончив осмотр. – Экая скотина!

Никифоров вздохнул, вернулся за стол. Сел, поправил посеребрённые гомбочки, свисавшие с плеча на оранжевых витых снурках.

– А ведь тебя, Кадило, опять вызывают.

Кадило ещё больше выкатил грудь вперёд.

– А знаешь, куда? – спросил Никифоров.

– Не могу знать!

– Естественно, не можешь, – хмыкнул околоточный. – Где ж тебе знать, что твою идиотскую физиономию уже не только в министерстве хотят лицезреть, но и в жандармском управлении… Полюбоваться, так сказать.

Никифоров ногтем мизинца почесал набриллиантиненый пробор на голове.

– Н-да. Интересно, и чем же ты так всем вдруг приглянулся? А, Кадило?

– Чего изволите? – заученно гаркнул городовой.

– Скоти-ина… – почти ласково заметил Никифоров и отчего-то вздохнул. Хотя ясно – отчего: ведь не его, Никифорова, чуть не ежедневно вызывают к начальству. Да ещё к какому начальству! Говорят, однажды даже сам министр довёз этого идиота до его квартиры на Васильевском. Никифоров потом специально справлялся: ехать было далеко, в чухонский квартал, зимой утопавший в снегу, а летом – в грязи. Не странно ли, однако?

Никифоров пригладил усики и снова вздохнул.

– Ладно, Кадило. Где Санкт-Петербургское жандармское управление – знаешь? Или тебе провожатого дать?

– Знаю, ваше высокоблагородие! – неожиданно ответил Кадило.

«Во как! – удивился про себя Никифоров. – Однако…»

Нахмурился. Вслух сказал:

– Ну, так марш туда бегом! Велели: срочно. Доложишься дежурному: мол, вызывали. А там, верно, тебя проводят, куда надо.

Кадило молча развернулся и вышел, чеканя шаг.

«Од-на-ко! – снова подумал Никифоров и нахмурился. – Зря я его скотиной назвал… Ещё нажалуется, сволочь! Эх, служба!..»

Но через секунду он уже забыл об этом, доставая из стола свои любимые щипчики и зеркальце.

* * *

На заседании кабинета министров, которое вёл цесаревич Александр Александрович, Маков был невнимателен. Изучал лица министров, думал о своём. Не с кем, не с кем посоветоваться. Не на кого опереться… Даже Валуев – председатель кабинета – «с ними»: не может Валуев не знать, что в действительности происходит. Значит, уже никому верить нельзя. Валуев хитрая и умная лиса, старый служака. Человек иногда дельный, а иной раз просто…

Маков вздохнул, перевёл взгляд.

Цесаревич, плотно сбитый, осанистый, глядел исподлобья. Заседание было обычным, по текущим вопросам. Великий князь Константин Николаевич неделикатно зевал, прикрывая рот таким жестом, словно делал присутствующим одолжение. Либерал, строитель нового российского флота, – а попробуй подступись… Разве анонимное письмо написать? Маков стал обдумывать, как воспримет великий князь Константин Николаевич подобное послание. Потом внезапно понял: никак не воспримет. Потому что и читать не станет. Брезглив не в меру… А даже если и прочитают ему? Умоет ручки. Как Пилат Понтийский. Хотя речь-то – о жизни брата идёт. Родная кровь всё же. Про Константина говорили ещё – завидует брату. Сам, дескать, метил на престол… Но Маков этим разговорам не очень-то верил. При дворе, известно, людям делать нечего – одними сплетнями и развлекаются.

Маков взглянул на бывшего министра просвещения, а ныне – обер-прокурора Синода графа Толстого. Толстой, едва возвышавшийся над столом своей огромной головой – будто карлик – с превеликим вниманием слушал Валуева. Валуев, видимо, ему истины какие-то несказанные открывал… Нет, Толстой если в чём и замечен, – так только в христопродавстве. Ему впору лавку открывать. С вывеской: «Продам Спасителя по сходной цене». Он ведь единственный из всего высшего света, кто Кате Долгоруковой ручку целует и на свои вечера приглашает. И это при живой императрице! Газеты писали: пока Толстой заведовал просвещением в империи, несколько тысяч гимназистов покончили с собой… И когда Государь, наконец, с видимой неохотой перевёл Толстого в обер-прокуроры, по России пошла гулять крылатая фраза: «Александр Второй освободил страну дважды: от крепостного права и от министра просвещения Толстого…»

Да-с. Министры у нас – как на подбор. Вот Милютин. Либерал. Из шайки Константина. Абаза – оттуда же. Ишь, перешёптываются: опять либеральный заговор готовят. Реформы очередные. Скажем, об отмене смертной казни… И того не понимают, что каждая их реформа – палка о двух концах. А Россию торопить нельзя, никак нельзя. Это вам не орловский рысак. Это мерин невероятной силы, но и неповоротливый донельзя.

Маков с трудом высидел заседание, вернулся в министерство и велел секретарю принести святая святых – картотеку. Картотека представляла собой несколько томов: сразу же по вступлении в должность Маков приказал обобщить все агентурные сведения о самых крупных фигурах в среде «нигилистов», как их тогда еще по инерции называли. Всех сведений оказалось многовато, и Маков распорядился составить краткий перечень с указанием фамилий (если они были известны), кличек, причастности к противогосударственным преступлениям, возможных мест пребывания. Потом из этого свода лично отобрал наиболее, как ему показалось, значительных преступников. Этот-то свод и стал именоваться «картотекой». Картотека постоянно пополнялась, – между прочим, и за счет сведений из тайной сыскной полиции. Эти сведения добывались разными путями, редко – официальными: ни Зуров, ни Дрентельн, ни их предшественники не спешили делиться с министерством своими тайнами. Знали об этой картотеке Макова многие, но доступ к ней был закрыт, и только с личного разрешения министра в особых случаях картотекой могли пользоваться высшие чины полиции.

Маков просидел над картотекой до глубокой ночи.

* * *

С Акинфиевым, как и было условлено, встретились на том же Смоленском кладбище. Место спокойное, малолюдное. И выглядит всё естественно. В предпасхальные дни двое петербуржцев пришли на чью-то могилку. Подумать о вечном.

Оба, конечно, были в статском.

Встретившись у могилы Филиппова, они неторопливо удалились в дальний конец кладбища, где их уже никто не мог видеть.

– Я прочёл ваши бумаги, – сказал Маков. – То, что вы описываете, – это невозможно. Нет никаких прямых доказательств, – только записи бесед, копии рапортов и телеграфных сообщений. К примеру, то, что дело Засулич было политическим, – это же понятно каждому. И телеграмму от одесского полицмейстера о том, что она – старая террористка, – изъяли из уголовного дела по известным причинам. Правительство желало, чтобы Засулич непременно осудили присяжные, а в их лице – всё наше так называемое «общество». Дело не должно было быть политическим, чтобы не пошло в Особое совещание. Потому и изъяли из него всю «политику»… И скрыли то, что Засулич загодя готовила покушение, совместно с подругой, Коленкиной. Коленкина в тот же день должна была стрелять в прокурора Желеховского, но прокурор её не принял. Скрыли даже то, что эта «дочь капитана Засулича» была не юной романтической девой, а перезрелой бабой, десять лет занимавшейся противуправительственной работой… Другие же ваши… э-э… предположения… Просто чудовищны.

Акинфиев был бледнее обычного. Он выглядел больным и уставшим.