Дети погибели

– Нету. Родители давно преставились, а с другими я никаких связей не поддерживала.

– Гм… – Фёдор Михайлович задумался. – В таком случае, можно купить домик где-нибудь в Эстляндии…

– Купить! – с горечью повторила Елизавета Яковлевна. – На что же я куплю? У меня нет средств!

– Ну, средства найдутся, если вы решитесь. Я могу пригласить знакомого оценщика. Он купит оптом мебель и всё, что вы захотите продать…

Елизавета Яковлевна помолчала.

– А как же бумаги Льва Саввича? Тут за ними уже приходили из министерства и из Особого присутствия. Да я их выгнала…

– Ага… – пробормотал Фёдор Михайлович. – Так я и думал. Значит, бумаги нужно перепрятать.

– Куда? – с тоской воскликнула Елизавета Яковлевна, забыв про синяки. – Там, в кабинете, такой несгораемый шкап стоит, – его с места не сдвинешь! А шкап заперт, и ключа у меня нет.

– Где же ключ? – заинтересовался Фёдор Михайлович.

Елизавета Яковлевна как-то странно скосила глаза и ответила:

– Да Бог его знает! То ли спрятан где-то в столе, то ли в министерстве остался…

Фёдор Михайлович задумался. Молчание прервала Елизавета Яковлевна:

– А вы думаете, – тихо спросила она, – что это всё из-за его бумаг?

– Что?

– То… Что Льва Саввича убили, а теперь и меня хотели. Там, на кладбище.

Фёдор Михайлович пытливо взглянул на неё, помедлил и кратко ответил:

– Возможно.

Елизавета Яковлевна снова отвернулась, всхлипнула:

– Никуда я не поеду. Надо ещё могилу поправить – провалилась совсем…

– Ну, могилу уже поправили, – отозвался Фёдор Михайлович. – На днях чугунное надгробье с крестом поставили, песку подсыпали – всё в лучшем виде.

– Кто же это постарался? – со скрытой иронией спросила Макова.

– Кто? Константин Петрович Победоносцев. Кажется, вы виделись с ним на похоронах.

– Это который в очках, на сову похож? – Елизавета Яковлевна усмехнулась. – Вот уж никогда не поверю!

– Почему же?

– Да потому… Потому, что он-то Льва Саввича и убил!

Фёдор Михайлович в изумлении откинулся на спинку стула, во все глаза глядя на Елизавету Яковлевну.

– С чего вы это взяли? – наконец выговорил он.

– А с того… Помню я, как он на Льва Саввича смотрел, на портрет в крепе… И как на меня посмотрел, выходя.

Фёдор Михайлович слегка натянуто рассмеялся:

– Ну, извините… Я Константина Петровича давно знаю и уважаю. И не могу поверить, чтобы он оказался замешан в этой истории!

– Плохо, значит, знаете! – сквозь зубы ответила Макова, повернулась к стене, завозилась, роясь под подушкой.

Потом внезапно обернулась и протянула Фёдору Михайловичу связку ключей.

– Нате… – сказала просто. – Тут и от кабинета, и от секретных ящиков в столах. И от шкапа несгораемого…

Фёдор Михайлович в изумлении смотрел на неё.

– Берите, что ли! – повысила голос Елизавета Яковлевна. – Пока не передумала. Если там бумаги такие, что из-за них убить могут, – возьмите их да унесите.

Фёдор Михайлович взял тяжёлую связку.

– Откуда же они у вас?

Елизавета Яковлевна, глядя в потолок, ответила:

– Давно сделала, со слепков… Деньги я у Льва Саввича искала… Дура.

И вдруг заплакала навзрыд.

* * *

Фёдор Михайлович вынес из кабинета две основательные связки бумаг. Сказал Ивану Ивановичу:

– Упакуйте-ка это… Хоть в чемодан, что ли. Или в ящик.

Иван Иванович посмотрел на связки. Кивнул.

– И спрячьте покуда у себя в комнате. Вечером я приду, увезу. Только помните: цены этим бумагам нет. Они сейчас человеческих жизней дороже.

Иван Иванович пытливо взглянул в глаза Фёдора Михайловича, серьёзно кивнул. Сказал вполголоса:

– Понимаем-с.

– И после о них – никому ни звука! – строго сказал Фёдор Михайлович. – Иначе… Не только хозяина потеряете… Или хозяйку. Может статься, что и собственную голову.

Дворецкий снова кивнул.

* * *

Выйдя от Маковой, Фёдор Михайлович глубоко задумался. При всей её простоте, она проницательна и откровенна. Но Константин Петрович Победоносцев? Неужели?

Фёдор Михайлович вспоминал. Победоносцев, будучи преподавателем в университете, подружился со студентом Анатолием Фёдоровичем Кони. Да так, что Кони к месту и не к месту любил поминать своего «любимого учителя». Потом Кони, завязав знакомство на немецком курорте с будущим министром юстиции Паленом, быстро пошёл вверх по служебной лестнице. Пален, став министром, тут же выписал Кони из Харькова в столицу. И через некоторое время Кони занял пост председателя окружного суда. Именно Кони сделал всё от него зависящее, чтобы эта «капитанская дочка» Засулич была оправдана. Анатолий Фёдорович грубил свидетелям, обрывал их на полуслове, ловил на неточностях. И в то же время с готовностью принимал все возражения защиты.

Кстати, вскоре после процесса Кони в очередной раз захворал и уехал в Германию на воды. Говорят, что эта странная болезнь его мучает с молодых лет: нападают вдруг приступы ипохондрии. Апатия, вялость, тоска…

Когда Анатолий Фёдорович, ещё в молодости, впервые со своей хворью обратился к врачу, тот осмотрел его, посмеялся и сказал:

– Ваша болезнь, молодой человек, лечится очень просто: езжайте в Европу, по всем столицам. И пробуйте разные сорта пива. Можно – в обществе хорошеньких барышень!

Анатолий Фёдорович тогда крепко обиделся. Но совету доктора внял, – правда, лишь отчасти: поехал в Карлсбад, на воды, и в скором времени странный приступ прошёл.

С тех пор болезнь часто настигала Анатолия Фёдоровича, причём всегда, прямо скажем, вовремя: в тот момент, когда ему грозили мнимые или вероятные служебные неприятности. Анатолий Фёдорович, предчувствуя неладное, всегда впадал в чёрную меланхолию, брал отпуск и уезжал на воды.

При этом, в особенности после оправдательного процесса Засулич, Кони слыл большим либералом, познакомился с самыми выдающимися людьми своего времени, встречался с писателем графом Толстым, был вхож во все либеральные салоны.

А Константин Петрович Победоносцев тем временем стал воспитателем наследника, цесаревича Александра Александровича. Всегда предельно вежливый, неравнодушный к искусствам, – именно Константин Петрович настоял на том, чтобы Фёдор Михайлович стал вхож в Аничков дворец. Даже читал там, в узком семейном кругу, отрывки из своих новых произведений.

С другой стороны, уже несколько лет состоя в близких отношениях с семьёй цесаревича, Победоносцев не мог не знать все тайны Аничкова дворца.

Фёдор Михайлович, глубоко задумавшись, шагал по мостовой, не замечая, что ему уступают дорогу. Это было странно: обычно дорогу встречным прохожим уступал он сам. Так и шёл нервной, подрагивающей походкой, заранее уклоняясь в сторону при виде встречного прохожего.

Скверная каторжная привычка. Но – въелась в плоть и кровь…

Так значит, вот где нужно поискать ответ: у Константина Петровича Победоносцева!

Боже мой, что творится! Какие двуличные, готовые на любой безнравственный поступок, люди! Какие воистину фантастические времена!..

* * *

Дрентельн стремительно вошёл в кабинет Комарова. Тот вскочил, одёрнул мундир:

– Ваше высокопревосходительство?..

– Не надо «превосходительств», – отмахнулся Дрентельн. – Я всего лишь проезжал мимо, решил заглянуть. Садитесь. Да и я вместе с вами…

Дрентельн тяжеловато опустился в кресло у стола. Комаров тоже сел.

– Вообще говоря, у меня два вопроса, – сказал Дрентельн. – Первый – наиболее деликатный. О вдове генерала Макова…

Он поднял на Комарова глаза, побарабанил пухлыми пальцами по столешнице, слегка сдвинув бумаги.

– Константин Петрович намекнул мне, а я передал вам, что госпожа Макова может сыграть роль «случайного элемента»…

– Я помню, – отозвался Комаров. – И действовал в духе ваших указаний. Не далее как неделю назад один из лучших наших агентов пытался подкараулить Макову на кладбище Новодевичьего монастыря.

Дрентельн снова побарабанил пальцами.

– Ну, и?..

Комаров слегка замялся.

– Видите ли, Александр Романович… Инсценировать самоубийство Макова, даже на глазах у десятков свидетелей, оказалось довольно просто. А вот с госпожой Маковой… Кладбище при монастыре совсем небольшое. Особо не развернёшься. Поднимется крик, – монахини сбегутся. К тому же Макова была на кладбище не одна.

– Вот как? С кем же?

Комаров кашлянул.

– Как это ни удивительно – с известным литератором господином Достоевским.

– A-a! – неопределённо сказал Дрентельн. – Ну-ну?

– Агент, увидев их вместе, отказался от предприятия…

Дрентельн вздохнул.

– Естественно. Не хватало нам ещё господина Достоевского живьём в пустую могилу закопать… – при этих словах Комаров слегка вздрогнул. – Шуму будет! К тому же господин Достоевский, насколько мне известно, состоит в дружбе с Константином Петровичем и с его подачи даже стал вхож в Аничков дворец… Кстати, кто он, этот ваш агент? Уж не Петруша ли Старушкин?

И Дрентельн проницательно посмотрел на Комарова.

– Он, – слегка смутившись, подтвердил Комаров.

– Однако, скажу я вам, это не лучший выбор. Ваш Петруша, насколько я знаю, просто зверь.

Комаров молчал.

– Нет, не лучший, не лучший выбор, – повторил Дрентельн.

После паузы Комаров спросил:

– Какие же будут указания?

Дрентельн побарабанил пальцами, покрутил мраморное пресс-папье.

– Думаю, что Константин Петрович преувеличивает опасность. Маков практически не общался с женой, – об этом знает весь свет. Так что в этом деле нас интересует не столько сама вдова, сколько секреты, которые хранятся в личном домашнем архиве Льва Саввича.

Дрентельн замолчал, задумавшись.

– Мне кажется, следует поступить иначе: заставить Макову переехать из квартиры. Ну, хоть в Ораниенбаум. Пусть снимет или купит там домик…

– Увы, но у неё нет средств. Вся в долгах, – криво улыбнулся Комаров. – Мы уже действовали с этой стороны, посылали своих людей, из известных магазинов, в которых Макова могла задолжать. Она, естественно, не помнит в точности, кому и сколько должна. Хотя счета ей приходили регулярно, но оплачивал их Лев Саввич. И, по словам горничной Ядвиги, которую Макова рассчитала на другой день после похорон, хозяйка даже вела записи своих долгов. Однако какие из них оплачены, а какие ещё нет, ей доподлинно неизвестно.

– Так. И что же?

– Пока ничего… Дело в том, что Петруша её сильно напугал на кладбище, и она расшиблась, упав. Господин Достоевский увёз её домой на извозчике, затем приглашал доктора Кошлакова… И всю последнюю неделю Макова никого, кроме Достоевского и Кошлакова, не принимала, и сама никуда не выходила.

– Кошлакова? – переспросил Дрентельн. – Знаменательная случайность. Если это, конечно, случайность. Не находите?

Комаров снова прочистил горло.

– Кошлаков – личный врач семьи Достоевских. Так что тут ничего удивительного я не нахожу.

– Ну-ну, – процедил Дрентельн.

И снова задумался.

– Вот что, – наконец сказал он. – Нужно во что бы то ни стало выкурить Макову из её норы. Пусть распродаст всё, что можно. Сейф господина Макова надо опечатать: попросите Палена, Фриша, Фукса, или кого вам будет угодно, составить официальную комиссию. Маковой нечего будет возразить, если ей скажут, что речь идёт о сверхсекретных государственных бумагах. Она, я думаю, поймёт, что в такие дела ей лучше не соваться… – Дрентельн усмехнулся. – Особенно после случая на кладбище… И – продолжать давить на неё с помощью кредиторов и домохозяйки… Как бишь её?

– Генеральша Зуева, – подсказал Комаров.

– Вот-вот. Надо намекнуть этой генеральше Зуевой, через независимых лиц, что Макова разорена и оплачивать квартиру не в состоянии.

– Уже сделано, – подхватил Комаров. – Повторим ещё раз.

– Ну, вот и повторяйте. Покуда Макова не съедет, а личные бумаги Льва Саввича целиком не перейдут в наши руки.

Комаров что-то быстро записал, взглянул на Дрентельна.

– А может быть, поступить ещё проще? – сказал он. – Пусть комиссия прибудет с ордером на обыск и жандармами. Тут уж Маковой трудно будет отвертеться. Можно и сейф вскрыть: у нас есть такие умельцы.

Дрентельн подумал:

– Верно. Значит, действуйте. Я, со своей стороны, переговорю с Фришем и Тизенгаузеном.

Он уже хотел подняться, но Комаров спросил:

– А второй вопрос, Александр Романович?

– Ах да! Второй вопрос… Вы уже допросили городового Кадило?

– Того самого, которого Маков неоднократно вызывал в министерство? – уточнил Комаров.

– Точнее сказать, – с некоторой злобой проговорил Дрентельн, – того самого идиота, который упустил террориста Мирского.

– Честно говоря… – начал Комаров, но Дрентельн перебил его.

– Понятно. Недосуг… А зря: ведь Маков не только несколько раз беседовал с этим Кадило с глазу на глаз, но даже подвёз его однажды до дома на Васильевском. Причём было это сразу же после убийства господина Филиппова.

Комаров понял, какую оплошность он допустил.

– Да, действительно, всё это наводит на размышления, – заметил он. – Прошу меня извинить, Александр Романович. Мне раньше не приходило в голову связать эту действительно странную поездку на Васильевский со смертью Филиппова.

– Ну, ещё бы… – недовольно буркнул Дрентельн. – Вы всё со своими Старушкиными носитесь. Вот уж нашли себе компанию!

Комаров слегка побледнел.

– Простите? – тон его стал почти ледяным.

Дрентельн поднялся. И ядовито сказал:

– Я вам не пономарь, прощения у меня просить не надо. Займитесь этим городовым Кадило, и немедленно. Пока его секретная полиция не взяла в оборот… – Он подумал секунду и поправился: – Если ещё не взяла…

Повернулся и вышел так же стремительно, как и вошёл.

* * *

Городового Кадило Комаров вызвал сразу же после того, как Дрентельн уехал.

Перед Александром Владимировичем предстал высокий, склонный к полноте румяный парень с глазами навыкат. Можно было бы легко принять его за деревенского увальня, лишь недавно приехавшего в Питер из деревни. Но послужной список Кадило говорил об обратном: в полиции служит не первый год, в околотке на хорошем счету.

Остановившись посреди кабинета, заученно выпятив грудь, и ещё больше выпучив глаза, Кадило доложился.

Комаров глядел на него серьёзно и молча.

– Прибыл – и хорошо, – процедил он сквозь зубы. – Можешь сесть.

Кадило сорвал с головы фуражку, присел.

– Ну, рассказывай, – сказал Комаров.

– О чём прикажете? – подался вперёд Кадило.

Комаров стал ещё серьёзнее.

– Ну, не о чухонке же своей! Рассказывай, зачем тебя министр несколько раз вызывал. Бывший министр, генерал Маков, царство ему небесное…

Кадило с готовностью перекрестился.

– Зачем вызывали-с? Так всё по тому же делу: как я террориста упустил, который на генерала Дрентельна покуситься изволил… То есть, посмел…

Комаров пристально поглядел в чистые голубые глаза городового.

– И о чём же Маков тебя спрашивал?

Кадило поднял глаза к потолку, словно вспоминая.

– О жеребце, помнится, на котором покушенец прискакал. Ещё о том, сколько я в полиции служу, и почему не сумел покушенца от барина на прогулке отличить.

Кадило замолчал.

– И всё? – спросил Комаров.

– Никак нет! Его высокопревосходительство Маков интересовались, как выглядела карета его высокопревосходительства Дрентельна…

– Что-о? – удивлённо протянул Комаров.

– Да-с. Спрашивали, видел ли я дырки в дверце, и смогу ли, в случае надобности, эту карету опознать.

Комаров привстал:

– Эт-то по какой же такой надобности?

– Не могу знать, – вскочил Кадило. – А только я сказал, что завсегда карету от другой отличу. Потому, сызмальства папаше своему помогал, а папаша на каретном дворе работал.

Комаров молча обдумывал ответ. Потом протянул как бы про себя:

– Так вот оно что… Карета…

Он снова подумал, не сводя глаз с румяного безмятежного лица. Спросил:

– Ну, и что потом?

– Потом они меня просили несколько похожих карет осмотреть.

– Это где же? – заинтересовался Комаров.

– В каретных дворах.

– Так… – нахмурился Комаров. – И с кем же ты по этим каретным дворам ходил?

– С господином Филипповым, – не моргнув глазом, тотчас ответил Кадило.

Комаров опять привскочил. Сел.

«Да ты, братец, либо большой плут, либо полный идиот! » – подумал он.

– А ты знаешь, что Филиппова убили?

– Как же! Наслышан-с!

Комаров глубоко задумался, потом, словно вспомнив что-то, спросил:

– Так вы с Филипповым нашли карету?

– Никак нет-с! Как же её найти? Разве что у жандармов спросить, – так его высокопревосходительство Маков не велел.

«Врёт! – подумал Комаров. Посмотрел в глаза городового и снова засомневался. – А зачем ему врать? Нет, не врёт…»

– Вот что, Кадило, – решил, наконец, Комаров. – Тебя сейчас отведут в одно спокойное место, ты там посидишь, подумаешь. А после о каждой встрече с Маковым подробно расскажешь писарю. Понял?

Кадило молодцевато ответил:

– Так точно, ваше высокопревосходительство!

А потом, не меняя выражения лица, вдруг спросил детски наивным тоном:

– В камеру, что ли, посадите?

Комаров поперхнулся, ещё раз внимательно поглядел на городового. Лицо Кадило выражало безбрежную безмятежность.

«Фу ты, чёрт лупоглазый! – выругался про себя Комаров. – Ну, ничего: посидишь денька два, тогда посмотрю я на твою рожу…»

И он вызвал секретаря:

– Вот что, Байков. Прикажи-ка отвести этого городового в камеру, которая рядом с уголовными.

И добавил, глядя на Кадило:

– У нас, братец, это самое спокойное место. Других не имеется.

Кадило козырнул и первым бодро вышел из кабинета.

СЕСТРОРЕЦК.

Июнь 1879 года.

Андрей Пресняков и Александр Квятковский – он же «Александр Первый» – приехали в Сестрорецк засветло. Побродили по городку, полюбовались видами, посидели на берегу реки Сестры. Снова обошли город, приостановились у одной из дач, громко рассуждая о погоде и прелестях загородной жизни.

Потом зашли в местную кондитерскую, которая носила милое название «Сестричка».

– Ну, что заметил? – спросил Квятковский у Преснякова, когда они расположились за отдельным столиком, который был отгорожен от залы перегородкой. На столике стояли небольшой самовар, стаканы в подстаканниках, блюдца. А в самом центре – плетёная тарелка, на которой пирамидой возвышались искусно составленные пирожные.

– У калитки той дачи человек стоял, – начал Пресняков. – В соломенной шляпе, в рубахе. Пил молоко из крынки.

– Хорошо, – одобрительно кивнул Квятковский. – А ещё?

– Неподалёку от дачи мужик у забора дрова колол. Только колол неумело, одну чурку в щепы раскрошил…

– Правильно. Ещё один шпик, – заметил Квятковский. – А ещё?

– Ещё… Ещё прогуливались две дамочки…

– Тэк-с, – Квятковский качнул головой. – Эти – вряд ли. Дамочки весьма натуральные, на шпиков не похожи. Всё? На самой даче ничего не приметил?

– Так забор же… Не видать. Ну, дом стоит, ровно без хозяев.

Квятковский наклонился через стол к Преснякову:

– А вот тут ты, братец, дал промах.

– А что? – удивился Андрей.

– А то, что в мансарде был кто-то…

Андрей, наморщив лоб, начал вспоминать.

– Не-ет… – нерешительно ответил он. – Окно мансарды закрыто, стёкла не мыты сто лет…

– А за этими стёклами человек стоял. И не просто человек. А именно тот, кто нам нужен…

– Да ну? – Пресняков удивился, пригладил усики. – Неужто ты его сквозь грязные стёкла разглядел?

– Не разглядел бы, если бы человек, стоявший у окна, не шевельнулся. Солнце в окно било, и в окне сверкнуло что-то… Знаешь, что? Очки.

Пресняков в изумлении глядел на Квятковского.

– Ты не ошибся?

– Нет. Те самые очочки, которые Баранников описал. Бороду, правда, я не разглядел…

– Значит, они его в мансарде держат.

– Точно. И во дворе, и в доме жандармы. А может, и на соседней даче, напротив, – там, где шпик дрова пытался колоть…

Пресняков присвистнул.

– Ну, ежели такая охрана… Не пройдём.

– Ну, не пройдём, так хоть всё вызнаем, – ответил Квятковский. – Жаль вот, ночи нынче коротки… Придётся в кондитерской торчать до закрытия. Так что, Андрей, давай, налегай на пирожные.

Андрей буркнул:

– Я с шоколадом люблю.

– И я с шоколадом! – ответил Квятковский. – Особенно, знаешь, шоколадные буковки люблю. С вензелями…

Он устроился поудобней, пододвинул стакан чаю.

– Однако, наедимся же сегодня шоколаду… До отвращения…

Пресняков ухмыльнулся: он уже уплетал пирожное.

* * *

Кондитерская закрылась в двенадцатом часу. Было ещё светло, и Квятковский предложил прогуляться по взморью. Гуляли долго, неторопливо.

– Зря пирожными объедались… – сказал Квятковский.

– Конечно, зря: лежать на животах неудобно будет…

Наконец стало смеркаться. Они пошли к даче, выбирая окольные пути. Впрочем, по переулкам ещё гуляли дачники; из-за заборов доносились весёлые голоса, лай комнатных петербургских собачек, ошалевших на природе с непривычки. Где-то играло фортепиано, и томный мужской баритон выводил:

– «Минует печальное время,

Мы снова увидим друг друга,

И страстно-о, и не-ежно-о…»

Обойдя дачу стороной, они остановились у небольшой сосновой рощицы. Под соснами было уже совсем темно. Не сговариваясь, улеглись прямо на захрустевшую прошлогоднюю хвою.

– Видно что-нибудь? – шёпотом спросил Квятковский.

– Кусок забора да крыша мансарды. Видишь?

– Угу. Даже света не зажигают… От кого-то, значит, хоронятся.

– От нас, что ли? – удивился Пресняков.

– Да про нас они и знать не знают, – ответил Квятковский. – Нет… Я так соображаю: они от «Убивца» этого хоронятся. Сторожат, но и боятся… Хорошо бы знать, сколько их…

– Ладно, может, ещё свет зажгут. Им же есть надо, да и собак кормить. Как же без света?

* * *

Время тянулось медленно, томительно. Небо никак не хотело темнеть.

Шум в городке затих. Только где-то вдали подгулявшая компания нестройно затягивала «Есть на Волге утёс…». Каждый раз обрывала песню, и начинала сначала: видно, спьяну забыли слова.

– Ты чего чешешься? – едва слышно прошептал Квятковский.

– Так мураши же, – так же тихо ответил Пресняков. – Я на самый муравейник пузом-то лёг! А пузо и без того болит. От шоколада…

Внезапно со стороны дачи послышался лёгкий стук.

– Ч-ш-ш! – зашипел Квятковский. – Видишь?

Пресняков долго вглядывался. Напрягся. Выговорил одними губами:

– Человек окно мансарды открыл… На крышу лезет.

Минуту спустя человек уже сидел, оседлав конёк крыши. Его фигура была едва различима на фоне беззвёздного, светло-белесого неба. Вот он подполз к самому краю крыши. Нагнулся. Наверное, что-то рассматривал во дворе.

Он сидел так долго, что Пресняков не выдержал – опять зачесался.

А когда поднял голову – человека на крыше уже не было.

– Где он? – выдохнул одними губами Пресняков.

– Во двор спрыгнул…

– Ловок… Так и ноги переломать можно…

Коротко взлаяла и тут же умолкла собака. Загремела цепь поводка, – и снова короткое тявканье. И тишина.

– Собак, что ли, душит? – прошептал Квятковский.

Ещё через минуту раздался приглушённый голос:

– Это вы, вашбродь? В темноте не разберу…

Едва слышный стук, возня, и снова тишина.

Потом громкий вскрик – и сразу несколько человек с топотом пробежали по двору. Внезапно раскудахтались куры, да так, что на соседних дачах подняли лай собаки.

– Тьфу ты, чёрт! Теперь не расслышишь ничего, – выругался Квятковский.

Он приподнялся, выглянул из-за ствола огромной сосны. Загорелся свет в окне противоположной дачи. Стукнула дверь.

– Это тот, что дрова колол… – сказал Александр.

Куры, наконец, успокоились, и понемногу начал стихать собачий лай. Шпик, коловший дрова, вышел за калитку в переулок. Остановился. Он курил цигарку; красный светлячок время от времени взлетал и опускался.

– Ишь, бдительный какой… – прошептал Квятковский и замер: какая-то чёрная тень беззвучно метнулась к шпику.

Огонёк взлетел высоко, выше головы, – и отлетел в сторону, погас. Раздался хрип и тяжкий вздох. Потом – шум, как будто волокли что-то тяжёлое.

– Господи! – вымолвил Квятковский. – Да он же его придушил! И назад, во двор, втащил!..

Теперь они оба поднялись на ноги. Прячась за деревьями, выглянули. Ждали долго, но в переулке больше не было ни единого шороха, ни одного движения.

– «…Есть на Во-олге утёс… Ди-иким мо-охом оброс!..» – донёс ветерок издалека. На этом песня, наконец, закончилась.

Подождали ещё.

– Ну, брат, я думаю, пора выходить, – шепнул Квятковский. – А то мы его прокараулим…

Две смутные тени отделились от сосен и появились в переулке.

Уже начинало светать.

Пригнувшись, вдоль забора перебежали к воротам дачи. Пресняков ухватился за верхний край руками, подтянулся.

Квятковский молча ждал, поддерживая Преснякова за ноги.

– Вымерли все, что ли… – прошептал Пресняков, бесшумно опустившись на землю.

– Ладно, – ответил Квятковский. – Рискнём… Подсади-ка меня…

Он встал на спину Преснякова, перевалился через забор и исчез.

Некоторое время стояла тишина. Потом послышались осторожные шаги. Скрипнул засов, крашенные металлические ворота открылись. В бледном свете начинавшегося утра лицо Квятковского казалось совсем белым.

– Зайди, – тихо сказал он.

Пресняков скользнул во двор, сделал шаг-другой вперёд, и чуть не упал, запнувшись обо что-то.

– Осторожно, – шепнул Квятковский. – Тут, брат, такое…

Поперёк дорожки ничком лежал человек. Одна рука отброшена в сторону, другая подвёрнута. Что-то липкое и чёрное натекло вокруг.

Пресняков нагнулся, протянул палец, коснулся лужи и отпрянул:

– Кровь!

– Ч-ш-ш! – снова зашипел Квятковский. – Что ты, как барышня? Тут всюду кровь…

Они двинулись к веранде. На дорожке лежали ещё два трупа. И четвёртый – на крылечке веранды, головой вниз. Белая рубаха светилась в полутьме. Человек глядел в небо застывшими, выкаченными от ужаса глазами.

Обойти труп было нельзя: пришлось перешагивать. Квятковский запнулся о ноги убитого. Посмотрел.

– Сапоги офицерские…

Пресняков тоже перешагнул. Оглянулся на двор. Под забором, откинув лапы, лежал матёрый кудлатый волкодав. Из-под него тоже натекло чёрное, липкое…

– Словно мясник прошёл, – тихо проговорил Пресняков. – Пойдём в дом?

– Нет, – ответил Квятковский. – Ты лучше здесь постой, да не на виду: пригнись на всякий случай. А я дом осмотрю.

Он вернулся через минуту, ещё бледнее прежнего.

– Ещё двое в кроватях зарезаны. В мансарде пусто, окно открыто… Куда Убивец мог пойти?

Пресняков сказал отрывисто, – его поташнивало:

– Куда угодно. К Разливу, в леса, на пристань…

– Пошли, – кивнул Квятковский. – Я думаю, он пошёл на пристань. Может, ещё успеем…

* * *

Петруша выглянул из кустов, оглядел лодочную станцию. Негромко шуршали волны, покачивались прогулочные ялики.

Петруша выполз из кустов, прокрался мимо сторожки к сараю. Оглядел запор. Ухватился рукой за скобу, другой упёрся в стену. Скоба шершаво скрипнула, вытягиваясь из доски.

Бесшумно открыв дверь, Петруша скользнул внутрь. И почти тут же вышел, держа на плече два весла.

Прошёл по длинному деревянному причалу, положил вёсла в маленький ялик. Вцепился в скобу, державшую цепь. Скоба не поддавалась.

Петруша вынул нож, поковырял вокруг скобы. Вырвал её, бросил вместе с цепью в воду. Ступил в ялик, вставил вёсла в уключины…

* * *

Когда Квятковский и Пресняков появились на пристани, было уже поздно. Разгоралось утро, вода наливалась тёмной синевой. Вдали, у горизонта, темнела точка.

– Вон он!

Квятковский и Пресняков переглянулись.

– В Питер плывёт… – сказал Пресняков.

– Точно. И нам туда же, значит, – Квятковский шумно вздохнул. – Господи, хоть свежего воздуха вдохнуть после этой скотобойни…

* * *

УГОЛ КУЗНЕЧНОГО И ЯМСКОЙ.

Достоевский вышел на Ямскую улицу и остановился, пережидая, когда уляжется пыль, поднятая лихачом-извозчиком.

День был славный, солнечный и безветренный. Пыль никак не хотела оседать, облаком мерцая в лучах солнца.

Из этой пыли появился человек. Невысокий, коренастый, одетый в старую шинель без знаков различия.

– Утречко доброе, господин хороший… – хрипло сказал коренастый.

Фёдор Михайлович вздрогнул. Всмотрелся. Борода жёлтая от пыли, очки, кривовато сидящие на переносице…

– Да какое уж утро: день давно, – нахмурился Достоевский.

– А это у всякого по-разному. У одних утро – когда солнце встаёт, у других – когда проснутся… – витиевато проговорил человек и, видя, что Достоевский намеревается идти, спросил: – Простите великодушно… Вы не в этом ли доме изволите проживать?