Супружеские пары

      Это его уязвило. Он считал себя денди, старомодным джентльменом. Прошлой весной в Сент-Луисе он заплатил проститутке двести долларов за ночь.
      — В «Ритце», наверху, в час дня, — сказал он и повесил трубку.
      Странно, что она посоветовала ему не бояться Фрэнка. На самом деле Гарольд всегда побаивался именно ее. Его смущала вульгарность, которую нельзя игнорировать. Когда он впервые повстречал Эпплби, то удивился, зачем Фрэнк женился на такой простушке. В постели она, несомненно, хороша, но зачем было жениться? Впрочем, она происходила из хорошей семьи (отец владелец фармацевтической фирмы в Буффало, так что ее девическая фамилия красовалась по всей стране на аптечных прилавках). Гарольд почти не знал женщин, которые смогли бы хоть сейчас встать за прилавок или начать принимать заказы в закусочной. А Джанет действительно проработала два лета в магазине — торговала мужской бижутерией в салоне «Флинт энд Кент». Чувствовалось, что наступит, и скоро, время, когда она растолстеет. У нее уже появились складки на лодыжках, руки выше плеч раздались, бедра опасно налились. При этом Гарольд находил ее привлекательной и оттого еще сильнее боялся. Ее красота казалась подарком, которым она может злоупотребить, как мальчишка, заполучивший ружье, или дурак, готовый сорить свалившимися с неба деньгами. Он сравнивал ее с неудачливым инвестором, покупающим акции при повышении курса и продающим после падения, да еще увлекающим за собой в яму всех, кто оказывается рядом.
      Продираясь сквозь бостонскую толпу, он настраивался на осторожность. Тротуар так разогрелся, что прожигал подошвы его черных итальянских ботинок. Лучше было бы взять такси, но он невольно вспоминал ее атласную белую кожу и шел на свидание пешком, как юный романтик. Из четырех Эпплсмитов Гарольд был в сексуальном смысле наиболее изощренным. У него была банальная внешность с добавлением самоуверенности, даже самодовольства, и женщины без опаски ставили на нем постельные эксперименты. До женитьбы он со столькими переспал, что потерял счет. Женившись (а произошло это в престарелом двадцатишестилетнем возрасте), он зачастил в деловые поездки, где не брезговал девицами по вызову, в большинстве своем рыхлыми и сердитыми, с запахом виски изо рта и отвратительными голосами; но еще ни разу он не изменил Марсии с равной ей по положению.
      После второго мартини Джанет брякнула:
      — Речь о Марсии и Фрэнке.
      _ — В последнее время они стали хорошими друзьями.
      — Если бы! Очнись, я ЗНАЮ, что они встречаются.
      — Знаешь? У тебя есть доказательства? Evidence1?
      — Зачем доказательства, когда я ЗНАЮ? Он все время о ней заговаривает. «Не слишком ли Марсия сегодня нервная?» «Как тебе понравилось платье Марсии?» Как будто мне есть дело до ее платья!
      — Значит, прямых доказательств нет? Фрэнк ни в чем тебе не признавался, не грозил от тебя уйти?
      — Зачем ему от меня уходить? Ему и так хорошо. Доит двух коров сразу и в ус не дует.
      — Ты все это так неизящно излагаешь…
      — Потому что у меня совсем не изящное настроение. Не то, что у тебя! Наверное, ты привык, что твоя жена спит с кем ни попадя?
      — Нет, не привык. Просто я тебе не верю. Фрэнка и Марсию влечет друг к другу — с этим я согласен. Это вполне естественно, раз мы так много видимся. Между прочим, у нас с тобой тоже есть взаимное влечение. Тог et mof.
      — Впервые слышу.
      — Перестань! Ты отлично знаешь, как на тебя реагируют мужчины. Я был бы очень не прочь с тобой переспать.
      — Теперь ты сам забыл об изящных выражениях.
      — Конечно, этого не случится. Мы уже женатые люди, для нас веселое житье в прошлом. Escapades romantiques. Приходится думать о других, а не только о себе.
      — Вот и я пытаюсь с тобой говорить о других — о Марсии и Фрэнке. А ты завел волынку про то, как мы с тобой ложимся в постель. Это они спят вместе! Ты что-нибудь намерен предпринять, Гарольд?
      — Предоставь доказательства, и я ткну ее в них носом.
      — Какие доказательства? Неприличные снимки? Противозачаточный колпачок с нотариальной доверенностью?
      Он с удовольствием засмеялся. На поверхности коктейля в его бокале появились тонкие, как часовые пружины, завихрения. В этой женщине обнаружилась неожиданная поэтичность, так она разволновалась, сидя напротив него за столиком на двоих.
      За окном шелестел листвой темно-пунцовый бук. Джанет сказала:
      — Ладно. Как Марсия себя ведет в последнее время в постели? Ей хочется больше или меньше?
      Апофеоз банальности! Не хватает только коморки повитухи, колдовства, женских гаданий и проклятий, воровства шпилек для волос и менструальных прокладок. Седовласый официант, отполированный и согнутый годами службы, как столовая ложка, принял у Гарольда заказ. Не спросив мнения Джанет, Гарольд заказал суп по-королевски, лотарингский пирог, салат, легкое сухое шабли.
      — Хочешь посадить меня на диету? — фыркнула она.
      — Отвечаю на твой вопрос, — сказал он. — По-моему, больше.
      — Вот видишь! Она возбуждена. Только и мечтает, как бы потрахаться.
      Он засмеялся. Бокал был пуст, не осталось даже часовых пружинок.
      — Перестань, Джанет. Ты ожидала, что я отвечу «меньше»?
      — Значит, меньше?
      — Нет, я сказал правду. В последнее время она очень нежна. Ты утверждаешь, что женщины полигамны: чем больше получают, тем больше им хочется?
      — Не знаю, Гарольд. Я ни разу не изменяла Фрэнку. Смешно, да? Но как женщина я тебе скажу…
      «Как женщина»… Услышав из ее уст эти слова, он испытал такое же удовольствие, как после вечеринки, когда, принимая душ, цеплял спьяну на свою тощую мокрую грудь бюстгальтер Марсии и радовался, когда она разыгрывала возмущение.
      -.. что она чувствует вину перед тобой и пытается доказать самой себе, что не предает брак, что ее хватит на двоих. А еще ее так и подмывает все тебе рассказать о себе, поделиться радостью. Вот и Фрэнк вдруг начал вытворять вещи, которым я никогда его не учила.
      У Гарольда заболел правый висок. Он машинально потянулся за пустым бокалом. Он не был уверен, что Марсия изменилась. Разговор иступленных тел было непросто припомнить, в памяти оставался только медленный спуск на побеленное луной плато, где разыгрываются пантомимы пожирания, убийства, смерти в исполнении одной и той же пары лицедеев. Марсия то резвилась, то превращалась в тигрицу, то становилась безразличной, холодной, почти автоматом; потом она бывала очень благодарной, нежной, болтливой, даже навязчивой.
      Джанет с улыбкой перелила немного из своего бокала в его.
      — Бедный Гарольд!.. — проворковала она. — Он терпеть не может неделикатных речей. Это слишком по-женски, ему в этом мнится угроза… Но знаешь, — продолжила она, почувствовав, что с ним было бы недурно поэкспериментировать, — с женщинами мне трудно разговаривать. Такое я могу говорить только мужчине.
      У нее был такой вид, словно она выдавила из себя трогательное признание, но ему ее слова показались бесцеремонными и агрессивными. По его мнению, женщинам надлежало откровенничать с женщинами, мужчинам с мужчинами, а отношения полов — это изящная и опасная игра, с понятными правилами, по большей части денежными, и четкими временными рамками. Полтора часа — более чем достаточно, а ленч с Джанет затянулся уже больше.
      Они договорились еще раз пообедать вместе через неделю, чтобы сравнить наблюдения, после чего Гарольд отправился домой. Он стал прозрачнее: в его защитных порядках была пробита брешь. Эпплби жили на малолюдной аллее в конце улицы Мускеномене, в огромном белом доме неизвестно какого стиля, создав уют с помощью арендованных и полученных по наследству предметов; зато Литтл-Смиты выстроили свой дом сами и сами его спланировали в мельчайших подробностях. Это была современная постройка из красного дерева с плоской крышей, с видом на залив. Пол в холле был выложен плитами. Справа находилась открытая лестница, ведущая вниз, на цокольный этаж, где были спальни детей (Джонатана, Джулии и Генриетты), производилась стирка и стояли машины. Выше, на первом этаже, располагалась кухня, столовая, главная спальня и полированный вестибюль с огромными репродукциями Рембрандта, Дюрера, Пиранези и Пикассо. Слева от холла открывалась чрезвычайно длинная гостиная с ворсистым небесно-голубым ковром, двумя белыми диванами, симметрично расставленными колонками стереосистемы, роялем «Болдуин» и высоким камином с большим бронзовым козырьком. Дом источал запах денег и попыток проявить тонкий вкус.
      Светлыми летними вечерами Гарольд ехал со станции мимо низины — то залитой водой, то сухой, — чтобы побыстрее увидеться с аккуратно причесанной женушкой, дожидающейся его в гостиной на диване, на шерстяном покрывале — не совсем белом, а цвета песка, перемешанного с пеплом. Из колонок лилась музыка — Бах или Шуман в исполнении Гленна Голда или Дино Липатти. В холодильнике стыл кувшин с коктейлем, чтобы оказаться на виду только в эту кульминационную минуту. Зеленый оттенок вермута был усилен густой зеленью плюща, ольхи, болиголова и остролиста, все время норовящих заглянуть в окно. Снаружи, на волшебной лужайке, мерцающей в лучах клонящегося к закату солнца, готового коснуться серебряного диска радарной станции, Джонатан в плавках и полосатой майке резвился с Джулией или детьми соседей-дачников, перебрасывая мягкий мячик, похожий на рябой лунный шар, через вращающиеся ветви опрыскивателя. Генриетта, вылитая мать личиком и повадками, уже умытая, в ночной рубашке с утятами, босиком бежала по ковру навстречу Гарольду, чтобы отец ее подбросил, покрутил и потискал. Марсия наполняла зеленым мартини два бокала, которые немедленно запотевали, мяч падал в траву, озаренный солнцем, и дети затевали неслышный спор, кто его вытащит из-под струй, не побоявшись вымокнуть. Все семейство, даже бабочка-капустница, случайно присевшая на бронзовый козырек камина, блаженно замирало, как музыкальная шкатулка, которую завели так туго, что она медлит с мелодией.
      Кое-какие перемены в Марсии Гарольд все же замечал. Они познакомились как-то летом на Лонг-Айленде и следующим летом поженились, после чего все пошло отменно, примерно так, как и предполагалось. Обоим было около двадцати пяти лет, оба слыли холодными интеллектуалами. Они обнаружили друг в друге чувственность, но сделали главной чертой своего брака спокойствие. Они никогда не ссорились прилюдно и почти никогда — оставаясь наедине. Один всегда ожидал от другого тонкого понимания механизма их союза и соответствующей настройки. Он прощал себе девушек по вызову как способ соблюдать гигиену; он пользовался ими, как таблетками аспирина для снятия головной боли, которые тоже принимал тайком от Марсии, запираясь в ванной. Неверность со стороны Марсии не исключалась, но только как форма заботы о нем, способ уберечь его от неприятностей. Когда он на ней женился, большинство его друзей уже были женаты. Он забрал ее из среднеатлантического «света» с его невыносимой чопорностью и с тех пор не сомневался, что она навсегда останется его собственностью.
      Она с улыбкой подняла бокал с мартини дрожащими пальцами; серьги тоже подрагивали. Он пригубил восхитительно холодную жидкость.
      Они были чуть старше большинства своих друзей в Тарбоксе, хотя выглядели не хуже их: Гарольду было 38 лет, Марсии — 36. В последнее время она действительно проявляла больше изобретательности и нежности. Вместе с участком земли и старым летним коттеджем, который пришлось разобрать, им досталась дощатая дорожка вдоль пляжа, каждую весну нуждавшаяся в починке. Дорожка вела к приливному руслу, слишком узкому для катеров. В прилив здесь, среди тростника, вода была гораздо теплее, чем в море, поэтому именно здесь купались они, их друзья, их дети и дети их друзей. Этим летом Марсия завела привычку, уложив спать детей, приглашать Гарольда поплавать перед сном голышом. Они шли, залитые лунным светом, по скошенной травке, потом сходили с заплаток своей дорожки, похожих на клавиши гигантского пианино, чтобы снять на шатких мостках одежду и опасливо постоять, ежась и покрываясь гусиной кожей, на щадящем летнем воздухе, прежде чем погрузиться в черную неподвижную заводь, окаймленную тростником. Он наблюдал в воде груди жены, раскинутые руки, лицо в черной рамке волос. Вода мгновенно освобождала от городской мерзости. Первая в жизни любовь — ко всему простому и естественному — возвращала ему молодость. Иногда мимо них медленно проплывал железный гиппопотам — катер, шарящий по берегу прожектором; супруги прятались от света под мостками, в вонючей грязи.
      Потом, на берегу, Гарольд и Марсия вытирали друг друга. Она вытирала ему даже член, удивляясь, какой невинной частью тела, а не агрессивным живым существом, паразитирующем на теле, он сейчас кажется. Когда она бежала впереди, прижимая к груди одежду, ягодицы задорно плясали в лунном свете. Если после этого они занимались в постели любовью, прижимаясь друг к другу солеными телами, не боясь мокрых волос, то она хвалила его за удаль и опытность («Какой ты сильный!» «Как хорошо ты меня знаешь!»), словно появился объект для сравнения, робкий и неумелый. В ее крике «люблю тебя!» словно присутствовала тень другого, подразумевалось недопроизнесенное «но…»
      На следующем ленче Джанет оказалось нечего сказать, и она стала жаловаться на надоедливые звонки Марсии, постоянно предлагающей что-нибудь предпринять вместе: поплавать, поиграть в теннис, сходить на собрание какого-нибудь общества. Она даже пыталась заинтересовать Джанет деятельностью тарбокского комитета по борьбе с дискриминацией при найме жилья, организованного Айрин Солц и Бернадетт Онг.
      «Я ей сказала: „Да ведь в городе нет ни одного негра!“ „В том-то и дело, — отвечает. — Мы обделены культурно, наши дети не знают, что такое негры“. „Разве они не смотрят телевизор? — спрашиваю. — Да и вообще, разве это не жестокость по отношению к негру — притащить его сюда только для того, чтобы на него таращились наши детишки? Пусть лучше подсматривают за Онгами после захода солнца“. Вернее, я выразилась не так резко, Бернадетт мне очень симпатична, но весь этот комитет — сплошное чванство. Раз такие комитеты есть в других городках, значит, и у нас должен быть!»
      Джанет казалась Гарольду старой, хотя на самом деле она была на несколько лет моложе его, он усматривал у нее двойной подбородок и склонность к склоке. Зачем цепляться к Марсии за ее невинное стадное чувство, понятное стремление сделать что-то полезное? Он поменял тему.
      — О чем это ты болтала с Пайтом у Торнов? Ее ротик сердечком изобразил неудовольствие.
      — Он рассказывал, что жена его ни в грош не ставит. Он твердит это всем женщинам.
      — Кроме Марсии.
      — Просто она от тебя это скрывает. Пайта так и подмывает пуститься во все тяжкие. Не знаю, что его останавливает. Джорджина, например, готова хоть сейчас.
      До чего увлекательно увидеть друзей в совершенно новом свете!
      — А Фредди Торн? — спросил он осторожно. Его давно интересовало, не спит ли Джанет с Фредди.
      — Мы с Фредди друзья, — ответила Джанет. — Он понимает женщин.
      — И это все?
      — Мне больше нечего сказать. Мы с ним не спим. Фредди мне нравится: он совершенно безобидный. Почему вы, мужчины, так на него злы?
      — Потому что вы, женщины, слишком к нему добры. Удивляясь собственной ревности, Гарольд разглядывал свои пальцы, лежащие на скатерти параллельно приборам.
      — Думаешь, Хейнема разведутся? — спросил он. Ему нравилась Анджела, одна из немногих женщин в городке, говорившая с ним на одном языке, нравилась ее робость, идущая от стремления к совершенству, ее заботливость во время их встреч летними вечерами. Анджеле симпатизировали все.
      — Никогда! — отрезала Джанет. — Пайт такой ручной! Его совесть замучит. Лучше он заведет трех любовниц и будет охотиться за свободными задницами. Анджела опасна: она отпускает своего мужчину на вольный выпас и создает проблемы другим женщинам. Пайт может быть очень обаятельным.
      — Ты говоришь со знанием дела. Elle qul saif.
      — Попытки были, но ничего серьезного. Он, кроме всего прочего, еще и робок.
      — Бедный Пайт! — почему-то вымолвил Гарольд. Джанет согласно кивнула.
      В ближайший уик-энд, после вечеринки, когда оба были пьяны, он спросил Марсию:
      — Ты меня любишь?
      — Я тебя люблю, Гарольд, но, только не сегодня, прошу! Мы оба слишком пьяные и сонные. Давай лучше завтра. — Назавтра было воскресенье.
      — Я не собирался заниматься любовью. Честно, apres douze am tres heureuses, тебе со мной не скучно? Ты не думаешь о том, как тебе было бы с другими мужчинами?
      — Разве что немножечко, подсознательно.
      На ней была полупрозрачная ночная сорочка цвета хурмы. Она по-обезьяньи запрыгнула в постель. Это требовало проворства из-за высоты кровати. Кровать была не только высокой, но и жесткой — они специально подобрали такой матрас, считая, что на нем лучше предаваться любви. Литтл-Смиты превратили свою спальню в священное место, едва ли не в храм. Мебели здесь было немного: всего-навсего два тиковых комода, лампа в спинке кровати, зеркало на дверце стенного шкафа, филодендрон в кадке и шкура зебры на полу (зебру подстрелил дед Гарольда во время сафари с президентом Тэдди Рузвельтом). Дождавшись, когда она уляжется, Гарольд потушил свет. Темнота была с багряным отсветом, луна в окне, среди быстро плывущих по небу облаков, напоминала мотающийся туда-сюда маятник.
      — Расскажи, — попросил Гарольд. — Я не обижусь.
      — Хорошо. Называй мужчин.
      — Тебе когда-нибудь хотелось переспать с Пайтом Хейнема?
      — Нет. Он как заботливый карлик. Такой покровительственный, готовый посочувствовать! Однажды у Геринов мы с ним остались вдвоем в комнате с большим камином, и он начал гладить меня по спине. Я чувствовала себя, как младенец, которому мамаша хочет помочь отрыгнуть… По-моему, Пашу нравятся женщин покрупнее. Джорджина, Би и я для него мелковаты.
      — А с Фредди Торном?
      — Никогда! Он такой скользкий, женоподобный! С ним вообще не может быть секса, только болтовня. Джанет лучше на него реагирует. Спроси у нее.
      — Ты же знаешь, я не могу разговаривать с Джанет. У нее кошмарный лексикон!
      — И чем дальше, тем кошмарнее, правда?
      — Фрэнк?
      На полосатую зебру легли удлиненные ромбы лунного света, из-под двери, не запертой, чтобы не пугать детей, пробивался электрический свет, на потолке бледнел отсвет пляжного фонаря. Гарольд затаил дыхание в ожидании ответа.
      Ответ был дан как ни в чем не бывало, полусонным голосом.
      — Это такая давняя дружба, что даже странно думать о нем в этой роли… И потом, от него пахнет виски, у него язва. Нет, спасибо. — Не дождавшись от мужа реакции, Марсия поменяла позу и сказала:
      — А что, ты мечтаешь о Джанет? — Он громко засмеялся.
      — Моп Dieu, вот уж нет! От нее были бы одни неприятности.
      — В последнее время она ко мне враждебно настроена. Он приобнял ее и пристроил свое мужское хозяйство в уютном тепле между ее ягодиц.
      — По-моему, нам надо меньше видеться с Эпплби. Давай на какое-то время переключимся на Геринов или на новых людей, вроде Константинов. Кэрол очень даже ничего.
      Марсия не ответила. Гарольд тронул ее локтем.
      — От Геринов у меня депрессия.
      На следующий ленч Джанет пришла более веселой и помолодевшей лет на пять. Это был один их тех жарких дней в конце августа, когда лето кажется женщине покидающим ее возлюбленным, и она отчаянно к нему льнет в приступе любви, забывая о приличиях. Пот погубил ее макияж и прическу. Секретарши томно разгуливали по задыхающемуся городу, как наложницы по гарему. На Джанет был легкий сарафан с цаплями на зеленом фоне. У нее был такой решительный вид, словно она не боялась ничего на свете — ни солнечного удара, ни молнии, ни грома. Ноги в босоножках были покрыты пылью, и Гарольд, бредя по жаркой Федерал-стрит рядом с ней, представлял себе, как он облизывает по очереди каждый из десяти пальцев ее ног. Он снял пиджак и повесил его себе на плечо, как последний забулдыга. Они выбрали кафетерий, продуваемый насквозь. У Гарольда заложило уши от шума: рычания грузовиков, звона посуды, крика официантов перед кухонным окошком, голоса женщины напротив, с потным круглым лицом и смазанной губной помадой.
      — Как прошел уик-энд? — спросила она.
      — Отлично, сама знаешь. Все время вместе с вами, только и передышки, когда кто-то уходил в туалет.
      — Знаю. Разве не тоска? Да еще это влюбленное переглядывание Фрэнка и Марсии…
      — Ты преувеличиваешь.
      — Опомнись, Гарольд! Фрэнк теряет покой, когда не может сыграть с Марсией в теннис. А уж когда они становятся друг против друга перед сеткой, то так нежно перебрасывают мячик, что проблеваться недолго. А эти его «заскакиванья»? «Я заскочил к Смитам, за Фрэнки»… «Заскочил к Смитти, вернуть том Шекспира с комментариями, и они уговорили меня с ними посидеть»… «Они» — это, конечно, Марсия, ты в это время пропадал на собрании республиканцев. Почему ты не консерватор, Гарольд? Что за позерство?
      Он выслушал ее тираду благосклонно, как массаж под душем.
      — У тебя все равно нет ничего определенного.
      — Какая еще определенность тебе нужна? Фрэнк так много знает! Что вы были в субботу на симфоническом концерте с Галлахерами, что Джулия растянула в четверг плечо, когда спрыгнула с пристани. Когда я после разговора с Марсией передаю ему ее слова, он меня не слушает, потому что и так все знает. Например, что вы купаетесь голыми по ночам, а потом трахаетесь.
      — Разве об этом еще не все осведомлены? Я имею в виду купание. Дальнейшее не так обязательно.
      — Почему все должны об этом знать? Думаешь, у твоих знакомых нет более интересных занятий, чем мочить задницу в болоте и подглядывать за вами в бинокль?
      — Марсия могла обмолвиться об этом Би, Джорджине, даже Айрин.
      — Со мной она почему-то так не откровенничает, хотя я вроде как ее лучшая подруга. Я узнала об этом от Фрэнка. От Фрэнка!
      Джанет жевала копченую говядину из сандвича и ждала продолжения:
      — А она?
      — Точно не помню. Нам хотелось спать. Она сказала, что он старый друг и вообще язвенник.
      — Тем более! Каждая женщина — в душе сиделка. А друг… Почему бы не переспать с другом? Это все-таки лучше, чем с врагом. Никогда не понимала, почему многих шокирует, когда мужчина спит с женой своего лучшего друга. Ведь жена лучшего друга — женщина, которую он видит чаще остальных юбок, не считая собственной жены.
      — В общем, она меня убедила. Мы не настолько несчастливы, чтобы она подложила мне такую свинью.
      — Ура! Она у тебя прямо Белоснежка, а пятна на подштанниках Фрэнка появились сами по себе. Давай их забудем и поговорим о нас с тобой. Почему ты меня недолюбливаешь, Гарольд? Ты мне нравишься. У тебя занятный раздвоенный нос — знаешь, как недозрелая клубника. Почему бы тебе разок не плюнуть на работу и не прогуляться со мной? Сводил бы меня на выставку. Ты ведь разбираешься в живописи? Что это за новый писк моды — картины, похожие на комиксы?
      И она положила руку на стол ладонью вверх. Ладонь была розовая и мокрая. Он накрыл ее ладонь своей, и этот жест показался среди звона и ветра ужасно многозначительным: две ладони, как половинки гамбургера, влажная реклама любви. Пальцами другой руки она отправляла в рот остатки копченой говядины.
      — Предложение заманчивое, — сказал он, — но я не могу. В пятницу мы уезжаем в Мэн на выходные и на День труда, так что на работу у меня остается всего один полный день. Мне важен каждый час. А то, о чем ты говоришь, — это поп-арт. Его еще называют абстракцией.
      — Значит, удираете на три дня? — Она вырвала руку и вытерла бумажной салфеткой палец за пальцем. Выражение отчаяния на лице, смазавшаяся тушь на ресницах, вид крайнего, театрального утомления.
      — Больше, чем на три, — добил ее Гарольд. — Захватим еще парочку дней. Так что мы с тобой не сможем пообедать на следующей неделе. Je regrette.
      — Неужели?
      На прощанье это полная женщина в сарафане с опрокинутыми кверху лапами цаплями небрежно бросила, махнув сильной рукой пловчихи:
      — Желаю вам с Марсией хорошо позабавиться!
      Они вышли из кафетерия через разные двери: она заторопилась к своей машине в подземном гараже, он — к себе в контору на Пост-оффис-сквер, радуясь освобождению.
      Фамильное имение в Мэне выходило окнами на синий залив со скользящими парусами, болтающимися, как поплавки, буями и странными скалами, торчащими из воды под одним и тем же углом в доказательство случившегося в незапамятные времена геологического катаклизма. На верхушках самых крупных скал была почва и трава — такие скалы именовались островами. Вода здесь была обжигающе холодной, пляжи, в отличие от бескрайних песчаных дюн Тарбокса, представляли собой тесные полукружья гальки и спрессованного крупнозернистого песка. И все же Гарольд, посещавший морской пляж Тарбокса всего раз-два за лето, здесь плавал каждое утро перед завтраком. В Мэне он всегда был счастлив. Ел салат из лангустов и картофеля, который ставила перед ним мать, читал детективы в бумажных обложках и описания путешествий в заляпанных переплетах, ходил на маленькой яхте по полосе прибоя, хохотал над двоюродными братьями и сестрами и спал без задних ног после любовных судорог с Марсией, которой он овладевал, как моряк, пробывший в море долгие месяцы. Она сама вела себя, как шлюха из кабака: забиралась на него, повизгивала, мотая сосками над его ртом, потом падала на него, по-кошачьи урча. Это ему нравилось, это было что-то новенькое: она обслуживала его, как продажная женщина, ее удовольствие было подчинено его удовольствию. Она не ведала стыда и ничего от него не таила, однако он не видел, как раньше, внутренних лепестков, сдобренных нектаром. Она оставалась немного сжатой, чуть суше обычного. Он не пытался угадать, в чем причина этой перемены в ее химии, потому что считал это улучшением: от него требовалось меньше такта, меньше самоконтроля. Но, возможно, он переусердствовал, потому что во второй половине короткого отпуска, начиная с ночи Дня труда, она отказалась с ним спать. Позже она объясняла Фрэнку, что не вынесла уверенных прикосновений умелых мужниных рук. «Он вел себя, как похотливый незнакомец, заплативший за мое тело». Ей стало противно впускать его в себя: «Это как еда во рту, которую невозможно проглотить». Возможно, Марсия сама переусердствовала в Мэне с развратом. Знание мужчины, занимающегося с ней любовью, превратилось в противозачаточную спираль; сначала она подожгла мужа спичкой своей чувственности, а потом ей стал отвратителен огонь, в котором он корчился. Она догадалась, что справилась бы в постели с несколькими мужчинами одновременно, что эта способность — часть ее естества, и сбежала от этой догадки к Фрэнку. Заниматься любовью с Гарольдом показалось вдруг несерьезным. То, что они друг с другом вытворяли, стало презренной банальность, вроде удовлетворения естественной нужды. Только спустя несколько месяцев, поняв вдруг, что муж может ее бросить, она перестала им брезговать.
      Литтл-Смиты возвратились в Тарбокс в четверг вечером. Гарольд сознавал, что по его вине встречи с Джанет прерваны, и сомневался, не чувствуя угрызений совести, что они возобновятся. Ее гипотеза не подтвердилась; по-видимому, это был для нее всего лишь предлог. Гарольд вырос с тремя сестрами и потому не слишком уважал женский ум. На его глазах из крикливых, воинственных, вполне понятных существ сестры превратились в обманщиц, обреченных выживать, не прибегая к открытой агрессии, погружаясь в болезненную меланхолию. В лучшем случае Джанет запуталась, в худшем сдвинулась умом. Толстеющая, дурнеющая, обалдевшая от своего скучного, желчного супруга, она в отчаянии попыталась привлечь внимание более жизнерадостного мужчины. Головастые биржевые брокеры процветают при любых тенденциях на бирже; что с того, что любовь Марсии к нему оказалась непостоянной?
      Он ждал, что в пятницу Джанет позвонит ему на работу, но звонок не раздался, и он почему-то разозлился. Весь день он рылся в накопившейся почте и изучал колебание биржевого курса, так напряженно прислушиваясь, что в голове в конце концов поднялся непрекращающийся звон. Он вспоминал, как оригинально на ней смотрится одежда — как бы отдельно от тела. В наступающий выходной вполне могла состояться очередная встреча двух семей. Он надеялся, что обойдется без сцен. К возмущению Джанет трудно было отнестись всерьез. Секретарша спросила, чему он улыбается.
      В субботу утром Марсия приехала в центр Тарбокса, поговорить с Айрин Солц о борьбе с дискриминацией при найме жилья. Она согласилась войти в Комитет по образованию, основное достижение которого пока что состояло в подаренной школьной библиотеке подписке на «Эбони».
      — Это может затянуться. Ты же знаешь, какая она болтушка! Сможешь поесть сам и покормить детей, если я не вернусь к полудню? Разогрей копченую говядину из морозильника. Инструкция на упаковке. Главное — вскипятить, не снимая целлофана.
      Накануне они встречались с Торнами и Хейнема, и Гарольд, еще не до конца отойдя после выпивки, согласился повозиться дома, прощаясь с летом: свернуть дырявое пластиковое дно бассейна, смотать шланг, отсоединить разбрызгиватели. Джонатан вытащил из стенного шкафа мяч, и они с отцом лениво пинали его, пока не появился партнер, толстяк Фрэнки Эпплби, со своей мамашей. На Джанет были синие джинсы в обтяжку, голубая блузка в оранжевую полоску и незастегнутый шерстяной жакет цвета персика.
      — Где Марсия? — спросила она, как только мальчишки убежали.
      — Встречается в городе с Айрин. А Фрэнк?
      — Сказал, что хочет постричься. Франклина он с собой взять не пожелал вдруг заглянет куда-нибудь поболтать о политике? Как бы сынок не заскучал. Она скептически фыркнула, притопнула каблуком.
      Сентябрьский день был восхитительно прозрачен, вид открывался на много миль кругом, до самого застроенного полуострова Ист-Матер и чаши радара, повернутой на север. Джанет была бледна, глаза запали, она нервно перебирала пальцами.
      — Ты уверена, что он лжет, — определил Гарольд.
      — Конечно, лжет. Нам обязательно торчать на солнцепеке?
      — Я думал, что ты любишь солнышко. Une amoureuse du soleif.
      — Не сегодня. Мне неприятно, но я должна сделать гадость. — Кому?
      — Тебе.
      Гарольд впустил ее в дом, на нижний ярус, где спали дети и стиралось белье. В комнате для стирки пахло цементом, мылом и грязным бельем, наваленным вокруг сушилки. Вдоль противоположной стены был расставлен садовый инвентарь, ведра с краской, мешки с семенами и удобрениями. От косилки тянуло бензином. Но обстановка для Джанет ничего не значила.