Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

Андрей Ястребов

Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

рождение культуры из духа реальности для тех, кто еще умеет читать

Мир как воля и как представление, Гордость и предубеждение

И горы и люди способны разрушаться… Правда, люди – по причине своего высокомерия и глупости.

Д. Остин, Гордость и предубеждение

Недостаток рассудка в собственном смысле называется глупостью.

А. Шопенгауэр, Мир как воля и представление

В этой комнате нельзя проводить летние вечера. Окна выходят на запад.

Д. Остин, Гордость и предубеждение

О личном – о культуре, о парадоксах любви

Говорят, на табачных фабриках в Гаване существовали штатные чтецы. Они вслух читали рабочим газеты, романы, стихи… Одним из самых любимых писателей на этих предприятиях долгое время был Виктор Гюго.

А вообще рабочие сами решали, что им слушать. Вот тебе – Гюго-романтик, а вот – бравурные сводки из зарослей тростника.

Гурманы сигарного дела считают, что именно это чтение повлияло на падение качества гаванских сигар. Во всем, дескать, Гюго виноват: крутит усталая работница на коричневых коленках сигару и внимает романтическим выдумкам. Слезы льются. Сердце трепещет. Здесь не до качества.

А может, сводки еще сильнее навредили: под звуки бодренького официоза руки вовсе опускаются…

Ходят слухи, что шахтеры Воркуты любят, когда им читают юношеские поэмы Лермонтова. Но об этом доподлинно не известно…

Зато доподлинно известно другое.

Когда русский человек устраивается на работу, он пишет автобиографию – что-то в псевдопрустовском жанре отыскания утраченного времени. Он пишет о том, где и когда родился. И никогда – для чего родился. Он пишет, где учился. И никогда – для чего Родине пригодился, никогда о пресыщении, несварении желудка или озлобленности. Он пишет, кем стал. И никогда – для чего он кем-то стал. Он пишет номера домов, названия улиц. И никогда не рассказывает о том, как потерял надежду.

Те, кто приезжает в гостиницы, ничего не вешают на стены, потому что всегда готовы уехать. В Советском Союзе стены были увешаны коврами «Русская красавица» и книжными полками. Все собирались жить здесь и навсегда. Сегодня в моду вошли голые стены.

Кто-то озвучил очень и очень хорошую мысль: «Женщины обязательно должны держать кошку или собаку. Животные будут любить их даже тогда, когда они станут старыми и некрасивыми». А нам почему-то кажется, что русская классическая культура очень похожа на нас и всегда неизменна: молода и желанна. И мы, кстати, тоже – стабильно молоды и вечно желанны. Какая наивность. Какое обольщение!

Книга Андрея Ястребова, собственно, об этом. И о многом другом.

До перестройки Запад – сладострастно сытый в своей потребительской обыденности – завидовал нам, русским. Как тут не позавидуешь. Запад знал, что эти русские – эти люди в сереньких одеждах, бредущие по сереньким улицам в серенькие жилища к сереньким мужьям и женам – обладают военной тайной, имя которой Духовность, Воспитанная Культурой. Это так издали казалось, что все-все серенькое, а на самом деле не русские шли, а их душа цветочно-богатая шла по аллеям в изобилии, окаймленным благоухающими растениями, их душа задыхалась от счастья, улавливая пьянящий запах гиацинтов, лилий, туберозы, жонкиля, нарциссов, тюльпанов… Душа, ведомая терпкими ароматами, сбавляла шаг, чтобы маленько отдышаться, чтобы насладиться волшебным мгновением, предшествующим встрече с книгой Пушкина, или Толстого, или Достоевского. Сама природа подсказывала душе, что скоро, скрытые обложкой, великие смыслы откроют для нее свои объятия, они еще не знают о своем отцовстве, у души не хватило смелости открыться, но сегодня, как вчера и год назад, душа во всем признается и расскажет, что беременна многими и многими великими смыслами. А потом они вместе с томиком Пушкина, или Толстого, или Достоевского будут смеяться над ее необоснованными страхами.

Титры: прошли годы.

Теперь сытый Запад перестал думать о нас хорошо и лишь с небрежностью смотрит на чавкающую Россию. Уже почти насытилась! Ан нет. Еще. Еще.

Что же с русской душой? С русской душой, подпитанной классической литературной духовностью, хуже не бывает.

О, русская душа, если послушать всех нас, продолжает идти настойчивой походкой беременной смыслами девушки, улавливать пьянящий запах гиацинтов, лилий, туберозы, жонкиля, нарциссов, тюльпанов, сбавлять шаг, чтобы маленько отдышаться, чтобы насладиться волшебным мгновением, предшествующим встрече с книгой Пушкина, или Толстого, или Достоевского…

Сограждане, о ком это мы?! Мы о ком-то другом, а не о себе, рассказываем давно почившие байки о нашей генетической и нержавеющей духовности, подпитываемой великими классиками.

Сейчас у нас столько дел, что некогда заниматься делами. Сейчас нам не до культуры и не до духовности. Нам нужно заработать, купить, повеселиться, отдохнуть. Кстати, очень достойные занятия.

Книга Андрея Ястребова и об этом. И о многом другом.

Умный человек однажды сказал, что женщины прощают все, кроме нелюбви. Видно, досталось парню.

Так и жизнь. Так и культура.

Каждый человек должен укрепить свой дух, неважно, религией, культурой, любовью, политическими взглядами, великой идеей, новыми проектами или бизнес-моделями.

Каждый из нас глубоко пускает корни баобаба любви к русской культуре в малюсенький цветочный горшочек собственной обыденности.

Потому что каждый из нас, потому что мы – народ – нуждаемся в смыслах. Людям нужно предложить идею. У государства такой идеи нет.

А почему бы не положить в основу идеи – идеи, объединяющей общество, – нашу культуру?

При отсутствии объединяющей идеи жизнь делается пресной и скотской. Сидим мы все – народ – у окна и думаем: жизнь удалась – на полке собрание сочинений А. С. Пушкина, на столе бокал вина из «Ашана», домашние спагетти из «Пятерочки», кусочек размороженной телятины из «Копеечки», салфетки из «Квартала», настоящий французский круассан из «Перекрестка». Очень все хорошо. Сыто поболтаем с женой, детьми, соседями. Совсем хорошо на душе.

Затем еще просто посидим у окна, понаблюдаем. Вот мимо прошла коза. Очень интересно…

О чем это все? О том, что мы перестали соответствовать идеалам классики? Не совсем об этом.

Вот о чем: как бы мы ни шаманили по поводу своей духовности, классика в нашей жизни (внимание: не сама классика! А в нашей жизни…) перестала соответствовать своей регулярной цене. Знать бы как, мы бы ее давно уценили, а потом распродали. Но не знаем, как это сделать…

Так или иначе, сегодня необходимо примерно определить эстимейт классики – аукционную цену на социальном рынке культуры современной России.

Чтобы она была востребована в будущем.

Вот, собственно, об этом книга Андрея Ястребова.

И еще о телевизоре, о возрастных книжных предпочтениях, о чиновниках, о симулякрах, о том, как обустроить Россию, о тех, кто это будет делать… словом, речь пойдет… О. Культуре. То. Есть. О. Каждом. Из. Нас.

Мы как всегда оказались перед выбором: взять в руки ложку или по-прежнему лишь открывать рот. Мы не совсем точно знаем, чего хотим.

Но мы очень хотим найти ответы на свои вопросы. Например, о счастье и о том, как выразить нашу готовность быть счастливыми, не прибегая к жалкой улыбке.

Чудес уже никто не ждет. Автор этой книги тоже не ждет чудес. Но автору этой книги не хочется писать реквием.

Дары волхвов Философам с большой дороги

Что больше – восемь долларов в неделю или миллион в год? Математик или мудрец дадут вам неправильный ответ. Волхвы принесли драгоценные дары, но среди них не было одного. Впрочем, эти туманные намеки будут разъяснены далее.

О. Генри, Дары волхвов

Информация бывает полезной и бесполезной. «Там в заборе есть дырка, и можно сбежать» – это полезная информация. «За углом продают апельсины в два раза дешевле» – это полезная информация. Но вот вам несколько полезных советов, как покупать апельсины и сбегать из чужих дворов, – это информация бесполезная.

Т. Фишер, Философы с большой дороги

«Elevator pitch» и «Espirit d’escalier»

Выдержка из классики венчурного инвестирования: «Краткое выступление, несущее полную информацию о проекте, именуется „elevator pitch“, или „речью для лифта“. Каждому, кто надеется привлечь „умные деньги“ – опыт, капиталы и знания инвесторов, – следует держать в голове отточенный текст, описывающий „бизнес-формулу“».

По легенде, первым такую речь с успехом произнес один из основателей Intel Гордон Мур, якобы случайно оказавшийся в одном лифте с калифорнийским финансистом Артуром Роком. Мур подстерег миллионера у лифта, зная, что времени в запасе – лишь пятнадцать этажей. Лифт тронулся, и Мур принялся излагать суть дела.

Пятый этаж. Миллионер молчит.

Десятый этаж. Никакой реакции.

Между одиннадцатым и двенадцатым этажами Мур хотел наложить на себя руки.

Пятнадцатый этаж. Двери лифта открываются. Миллионер бросает Муру: «Я дам вам деньги».

Два с половиной миллиона долларов от сформированного Роком пула инвесторов не заставили себя ждать.

Итак, каждая глава в этой книге будет открываться «речью для лифта». Для этой цели выберем здание повыше, подкараулим небизнес-общественность и бизнес-элиту, втиснемся в переполненный лифт. Нажмем кнопку. Погнали.

Хотя нет, не погнали. Нужно еще одно пояснение. У французов есть хорошее выражение: «Умный на лестнице». По-французски звучит так: «Espirit d’escalier». Оно означает, что человек всегда крепок задним умом и ответы находит слишком поздно. Скажем, приходишь на какую-нибудь вечеринку, кто-то тебе сказал что-то остроумное и почти оскорбительное, а ты в ответ промямлил какую-то несуразицу…

…зато когда ты уходишь, спускаешься по лестнице, вдруг такая мысль осеняет: «Так нужно было ответить… И так ответить… И эдак… А он мне… А я ему, негодяю, в ответ ему, падле, так волшебно и остроумно, что всё…» Словом, у тебя вдруг рождается гениальный ответ. И другие разные воинственно-победительные мысли приходят на лестнице. Очень поздно приходят всякие красивые мысли.

Вот что такое «умный на лестнице».

Так вот, каждая глава завершается «умной» репликой «на лестнице».

Теперь погнали. А, кнопку надо нажать…

Я обвиняю Макулатуру

Я медленно подошел к нему. Совсем близко. Уже мог разглядеть, что он читает. Томас Манн. «Волшебная гора».

Он увидел меня.

– У этого парня проблема, – сказал он, подняв книгу.

– Какая же? – спросил я.

– Он считает скуку Искусством.

Ч. Буковски, Макулатура

За свою простодушную веру он и поплатился столь жестоко.

Э. Золя, Я обвиняю

В прежнее время жизни у писателей были интереснее, чем их писания. А нынче – ни жизнь неинтересная, ни писанина.

Ч. Буковски, Макулатура

…его осенила счастливая мысль наблюдать за обвиняемым, поместив оного в комнату, сплошь покрытую зеркалами… чтобы осветить внезапно лицо узника и уловить приметы нечистой совести в испуге внезапного пробуждения.

Э. Золя, Я обвиняю

Этот человек стоял у киоска и читал журнал. Подойдя ближе, я разглядел, что это «Нью-Йоркер». Селин положил его на место и посмотрел на меня.

– У них только одна проблема.

– Какая?

– Они просто не умеют писать. Ни один из них.

Ч. Буковски, Макулатура

Я обвиняю…

Э. Золя, Я обвиняю

Портрет автора: идентификация человека и читателя урожая 1960 года. Плюс-минус 5 лет…

РЕЧЬ ДЛЯ ЛИФТА

ЕСЛИ БЫ…

Если бы Л. И. Брежнев в 1967 году эмигрировал в США… Если бы Н. В. Гоголь дописал русскую «Илиаду»… Если бы Г. Г. Маркес родился в Благовещенске… Если бы Л. Н. Толстой назвал свой роман «Цветы сакуры в российских снегах»… То тогда бы эта книжка называлась «Война и мир». Точнее: «Война и мир, или почему парни, которые любили литературу больше жизни, жестоко обмануты, но они не опечалились и продолжают дышать и действовать».

Автору этой книги хотелось бы думать, что он еще о-го-го. Он почти о-го-го. Но каждый день вносит в его словарь лишенные оптимизма «эх», «ой», «да ладно!». И еще много обидных для самоидентификации звуков и отзвуков. Всё как у всех. Но более обостренно, как у человека, отыскивающего свои корни. Вскрывающего родословную. Автор родился в 1960 году. Годы его детства и юности мало чем примечательны. Разве тем, что тогда в большей степени, чем сейчас, понятия и слова высокой культуры совпадали с субъектом, стремящимся стать культурой, тогда, во времена вавилонского столпотворения рифмы Пушкина с клятвой пионера, запятой, нервно нарисованной, Достоевским с коммунистическим субботником… Как хотелось насыщенно жить. Как герои любимых книжек.

Как не удалось насыщенно жить… Потому что хотелось, как у героев любимых книжек…

…однажды возникает потребность вернуться в мир живых.

Опыт культурно-антропологической реконструкции становления культурной квалификации поколения 1960 года рождения плюс-минус пять лет, возможно, прольет некоторый свет на многие проблемы современности и недавней истории. Так или иначе, есть резон создать абрис явления, пока оно не превратилось в мертвые параграфы учебника.

Современный юноша – и тот, кто портит глаза над книжкой, и другой, кто в темноте кинозала следит за страданиями героев мелодрамы, и третий, распевающий «старые песни о главном», – совокупная жертва (можно смягчить: произведение) теперешних 50-летних. Именно они формируют вкусовую гамму культурных симпатий юношества. Собственно, это они с университетских кафедр проповедуют экзистенциально-романтические или постмодернистские мифы, снимают фильмы, сочиняют песенки, отмеченные провокационностью и стойкими симпатиями к вещам, которые были живы лет 25–30 тому назад.

Мысль нуждается в привлечении более дробных и развернутых аргументов. Оставим их пока в стороне, так как куда важнее привлечь внимание к рецидивам литературо-центризма, которыми отмечены художественные поиски поколения сегодняшних 40-50-летних. Это поколение, демонстрируя самые провокационные идеи, внушая их молодежи, настойчиво сохраняет убежденность, что книге так и не найдена альтернатива.

Читательский опыт 40-50-летних, в каких бы экстремальных формах современного искусства он ни проявлял себя, заявляет свои «отеческие» права быть законодателем сознания и языка самоопределений современного юноши.

Поэтому чтобы вскрыть некоторую сомнительность подобного феномена, следует обратиться к недавней истории, дать краткий обзор литературно-образовательной ситуации 70-х годов ХХ века, повлиявшей на тех, кто теперь во многом определяет вкусовые пристрастия молодежи.

Книжно-культурные предпочтения юноши 1970-х формировались императивами Обязательной школьной программы, властно очерчивающей круг эстетических и духовных обязательств, систему идеалистических мифов.

С другой стороны, каждый подросток в выборе книг руководствовался более голосом природы, товарищей, чем рассудка. И от того Обязательная программа неминуемо теснилась внеклассным чтением – и в этих книжках было про любовь и вдохновение. Как бы там ни было, сформулируем опережающий тезис: юноша 1970-х стал жертвой романтической словесности и передал беззаветное служение любимым мифам через свое творчество юноше начала XXI столетия.

Самая поверхностная инспекция читательских симпатий показывает, что из предлагаемого школой набора имен и текстов наиболее привлекательными становятся те, что так или иначе связаны с романтическим стилем.

Учащийся старших классов никогда не желал ограничиваться Жуковским, Пушкиным, Лермонтовым, он расширял диапазон пристрастий романами Мюссе, Жорж Санд, Бальзака. Именно этой классической совокупности принадлежит заслуга воспитания мечтателя с размагниченной волей, готового солидаризироваться с любой романтической максимой, как бы нелепо она ни звучала.

Литература убедила юношу, что он старше своих лет, что он обязан быть разочарованным и уставшим.

Юноша – главный потребитель и жертва романтической культуры, которая снабжает молодого читателя и зрителя инструкцией, как побыстрее разочароваться в жизни и растратить себя.

Романтические герои находятся под властью авторских идей и настолько поглощены задачей проиллюстрировать на собственном опыте моду на печаль одиночества, что не замечают абсурдности своего отчуждения от воления естества. Романтизм без устали подбирает все новые и разнообразные доводы, чтобы доказывать обязательность мотива разочарования в жизни и любви. Молодой человек воспринимает кризисное самоощущение персонажа как сам собой разумеющийся и несомненный сценарий жизни.

Романтизм намеренно завышает возраст героя, делая из него бытийного всезнайку или любовного горемыку. Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить, к примеру, «Консуэло» Жорж Санд: «…в восемнадцать лет для него не было тайн в любви, в двадцать два года он уже был почти разочарован…»

Повышенный интерес писателей начала XIX века к юному человеку и живописание его разочарованности приводит к многообразным допущениям, среди которых одним из важнейших становится контраст между прожитыми годами и объемом испытанной трагедии. А. С. Пушкин в письме В. П. Горчакову размышлял о тенденциях литературы: о равнодушии «к жизни и к ее наслаждениям», о преждевременной старости «души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века».

С высоты накопленного читательского опыта очевидно, что драма одинокого персонажа выглядела в начале XIX столетия пристойной, но по мере настойчивой литературной эксплуатации постепенно вскрывалась ее неубедительность. К 17–22 годам этот романтический персонаж испытал в жизни все страсти, которых хватило бы безрадостно украсить несколько поколений литературных героев XVIII века. Ощущая противоречие между скромным номинальным возрастом и объемом обретенной грусти, Лермонтов сравнит 23-летнего Печорина с 30-летней бальзаковской кокеткой. Метафорическое завышение возраста необходимо, чтобы хоть отчасти аргументировать психологию еще не старого печальника.

В русской литературе первой трети XIX века сложился стойкий любовный конфликт: девушке в качестве инициатора первого и самого драматического жизненного испытания предлагается герой, соответствующий идеалам автора, выражающий самые трагические философские поиски эпохи. Начало традиции положено романтиками и Пушкиным. Главные параметры интриги, созданной автором «Евгения Онегина», остаются у его литературных наследников почти неизменными: персонаж, перегруженный опытом разочарований, устало, подневольно и профессионально смущает сердце юной провинциалки. Любовь не приносит облегчения, и молодой человек отправляется путешествовать, как Онегин, или, умирать, подобно Печорину.

Литература XIX века настойчиво подбирает резоны, доказывающие тотальную разочарованность в жизни и, соответственно, немалый духовный возраст молодого героя. Романтизм живописует любовь рефлексирующего страдальца и юной несмышленой дикарки, которая может выступать в амплуа девы гор, провинциалки, крестьянки, наконец. Доверчивость делает героиню почти ребенком рядом с искусителем, чьи терзания настойчиво завышают планку его возраста. Так или иначе, создается иллюзия, что участники конфликта принадлежат к разным поколениям.

Разница в возрасте участников любовной фабулы не столь значима, важнее несходство психологического самочувствия. На фоне девической наивности эффектно смотрится герой-мужчина, обремененный смутным представлением об идеале, психологической рефлексией и другими разного рода отягчающими жизнь обстоятельствами. Сами роли, исполняемые в любовном сюжете, подразумевают принципиальную несхожесть опыта участников. Груз разочарований и печали делает угрюмого любовника более зрелым в сравнении с объектом приложения его отточенных донжуанских талантов.

Уроки литературы не проходят даром. Юный читатель, еще не умеющий целоваться, свыкается с мыслью, что он стар и опытен и мало что может ожидать его, одинокого и покинутого, в жизни, которую он знает по беллетристическим книжкам.

Парадокс читательской рецепции заключается в том, что у идеального поклонника романтической эстетики никогда не возникает резонного вопроса: «Эко тебя, милого, жизнь скрутила, когда же ты это все успел – и родиться, и тотчас разочароваться?» Читатель верит романтикам, не внимая голосу природы и здравого смысла.

Вообще жизнь поражает многообразием любовно-возрастных чудачеств, но даже самое банальное эмпирическое чувство, как правило, осуществляется по сценарию культуры.

Жизненный факт не может быть безотносительным критерием выявления того или иного казуса возрастных переживаний. Причины ранней любовной разочарованности персонажей следует искать в философских исканиях словесности: она делает все, чтобы убедить читателя в неминуемости композиции такого свойства: первая любовь, смутная мечтательность, мысль об обреченности чувства, недоверие к судьбе и тотальная разочарованность. Эту мысль со всей откровенностью выразил герой Б. Констана: «У поэтов я по преимуществу читал все то, что напоминало о быстротечности жизни человеческой. Мне казалось, что нет такой цели, которая была бы достойна малейшего усилия».

Подобные настроения неминуемо приводят героя, а заодно и читателя к ощущению мировой тоски. Но чем скорее страсти наскучат молодым героям, тем убедительнее прозвучит мысль о непохожести молодого романтического страдальца на всех прочих известных литературных персонажей. Вот тут писатели полагают своим долгом назвать причины драмы: острие полемического задора направляется против общества, губящего все страстное, молодое, рожденное для ласк и поцелуев.

Писательская фантазия настойчива в создании печального образа юности, главное очарование которой во многих случаях заключается в том, что она обязательно будет принесена в жертву литературной идее.

Литература – главный поставщик того состояния, когда, по Гарсиа Маркесу, кажется, что по твоей могиле гуси ходят.

Литература упрочила юношескую уверенность в традиционности возрастных «ремесел» – одиночество, обманутость, печаль, смерть.

Причины изначальной разочарованности юного человека излагает Ф. Шатобриан: «Совершенное одиночество и беспрестанное созерцание природы привели меня в состояние, описать которое почти невозможно. Не имея на земле, так сказать, ни родича, ни друга, не изведав еще любви, я страдал еще от избытка жизненных сил». Казалось бы, любовь предложит родича, стол и дом и от души пощиплет перья жизненных сил и научит ценить жизнь. Как бы не так.

Судьба романтических страдальцев трагически печальна: родиться, быть окруженными заботами и любовью и умереть молодыми, не испытав тихой радости существования, так и не разобравшись в том, что жизнь предназначена не для того, чтобы умертвить себя первой случайной любовью, но чтобы испытать еще одну жизнь, свободную от кипучих страстей. Жизнь, отмеченную покоем и медленным приближением к тайне сущего, привыканием к вечности.

Юные герои романтизма относятся к смерти как заправские патологоанатомы. Они стоят на краю могилы… и какими только риторическими пышностями не обставляется желание побыстрее перейти в мир иной.

Общая картина книжных предпочтений выглядела безальтернативно. Нельзя не согласиться с Г. Торренте Бальестером (какое-то странное, кстати, имя): «У всех романтических героев мрачно-похоронный вид, и они напоминают героев трагедии, которые устроили коротенький антракт, чтобы отдать дань скверному любовному приключению. Они трагичны всегда, даже когда завтракают. Всем своим видом они словно говорят: „Как только завершим трапезу, тотчас же покончим счеты с жизнью. На любовь у нас времени мало: либидо не должно помешать нашим последним размышлениям о Ничто“».

Ницше изрек страшную мысль: «Жить один раз – значит вообще не жить». Идея, сформулированная в связи с совершенно другим вопросом, может быть косвенно применима к рассуждениям о цене осуществленной жизни. Герои романтиков живут один раз, они переполнены юношескими волнениями, сыплют несбыточными клятвами, безрассудно распоряжаются своей жизнью и готовы всю ее отдать за один поцелуй. Хотя, если быть объективными, подобная цена поцелуя не столь велика – героям жить-то осталось немного. Им дарована всего одна жизнь, нелепая в своей неосмысленности и настойчивом желании ее прервать. Обратимся к авторитету А. Шамиссо: «Этот малый мог бы почесть себя счастливцем, ежели бы его душа была хоть наполовину столь же бессмертна, как его куртка». Уравнивание бессмертной души с тленной вещью симптоматично. Сегодня юный романтик пообещал щедро расплатиться за поцелуй, а завтра или через неделю ему все равно умирать на поединке с врагом или со злосчастной судьбой, так и не износив модной курточки, купленной для прельщения миленьких барышень.

Против осмысленности и целесообразности жизни всегда восставали романтические герои и преданные им читатели: «Как, жить без страстной и испепеляющей любви? Это не жизнь, а прозябание». Подобные реплики удачно вписываются в партитуру возраста юности, неприязненно относящейся к любой утомляющей тело и ум работе. Такие настроения простительны тем, кто входит в эту жизнь, голым, красивым, не обремененным обязательствами перед самим собой как загадкой мироздания.

И все же, глядя с высоты более сознательного возраста, трудно согласиться с тем, что мы все рождены для того только, чтобы, встретив случайно кого-либо и обменявшись обещаниями вечно любить, тут же поспешно заявить, что бытийная задача исполнена, и теперь следует стать специалистом в ремесле красивого юношеского умирания.

История культуры не знает и не желает знать фигуры спокойного, безоружного и счастливого юноши без окровавленного кинжала в руке и без бомбы в сердце.

Юный романтический герой прописан в краткосрочном дне, в котором хочется любить, а если не получается, то следует красиво свести счеты с жизнью.

Романтизм предлагает юноше весьма скромную композицию жизни: ожидать вселенского счастья, встретиться с единственной, быть обманутым, стать образцово несчастным, подойти к морю, плюнуть в стихию и успокоиться на мысли о самоубийстве.

Юноша часто руководствуется ернической мыслью Дон-Аминадо, имея самое смутное представление о ерничестве или о каком-то Аминадо: «Ничто так не утомляет, как ожидание поезда, особенно когда лежишь на рельсах».

Классическая культура приготовила юноше небогатый ассортимент рекомендаций, как растратить себя. Литературные юноши обожают сводить с жизнью счеты. Чуть отредактируем Ф. С. Фицджеральда: жизнь юноши – «пьеса, в которой не бывает второго акта».

Как свидетельствует печальный опыт поклонников Вер-тера и утверждает статистика, романтические читатели не менее предрасположены к насилию над собой.

История прекраснодушного самоубийцы, рассказанная В. Гёте в «Страданиях юного Вертера» привела ко множеству подражаний, вышедших за пределы литературы. Вдохновенные образцом «показательного» самоубийства, молодые люди с романтическим ожесточением принялись накладывать на себя руки, что побудило Гёте предпослать второму изданию книги предостережение Вертера: «Мужем будь, – шепчет он из могилы, – не иди по моему пути». Предостережение великого писателя мало кем было услышано.

Литература сознательно обесценивает жизнь героев, уподобляя любовь единственной ценности, в сравнении с которой жизнь кажется пустой и ничтожной. Писатели в доказательство этой идеи мобилизуют самые сильные казуистические аргументы. Здесь, как, к примеру, у А. Мюссе, и диалог с самим собой, и упоминание Господа, и побуждение быть мудрым. «Мой бедный друг, – чистосердечно сказал я себе, – мне хочется дать тебе совет: пожалуй, ты должен умереть. Сейчас ты добр. Воспользуйся этой минутой, чтобы никогда больше не сделаться злым. Пока женщина, которую ты любишь, умирает здесь, на этой постели, пока ты чувствуешь отвращение к самому себе, положи руку на ее сердце – оно еще бьется, и этого довольно. Закрой глаза и не открывай их больше, пусть тебя не будет на ее погребении, – так ты избавишь себя от опасности на другой же день забыть свое горе. Ударь себя кинжалом, пока в твоей душе еще живет любовь к богу, давшему тебе эту душу. Что останавливает тебя – твоя молодость? И о чем ты жалеешь – о том, что волосы твои не успели поседеть? Пусть же они никогда не станут седыми, если не поседели этой ночью».

Романтизм награждает смерть эффектным эротическим содержанием. Затем эта традиция перейдет по наследству модернистским направлениям культуры ХХ века. И юноша настойчиво примется искать смерть рядом с эротикой, а любовь станет воспринимать как прелюдию к небытию.

Юношам умирать не больно. Эгоизм – прекрасное оправдание и орудие сведения счетов с жизнью. Впрочем, он хорош и в качестве средства мстительного преодоления мыслей о смерти. Вспомним исповедь героя А. Мюссе: «И вдруг ужасная мысль мелькнула в моем уме – я вздрогнул. Как! – сказал я себе. – Оставить все это другому! Умереть, быть зарытым в землю, в то время как эта белая грудь будет свободно дышать под небесным сводом? Боже праведный! Рука другого будет ласкать эту тонкую прозрачную кожу, губы другого прильнут к этим губам! Другая любовь завладеет этим сердцем! Другой будет здесь, у этого изголовья! Бригитта будет жить, она будет счастлива и любима, а я буду лежать в углу кладбища и гнить в глубине черной ямы!»