Военные приключения - Спасти «Скифа»

Как и откуда в руке близорукого появилась граната, никто из двоих уцелевших жандармов объяснить после не смог. Да и по поводу всего остального путались в показаниях, ведь все произошло одновременно: закричал и полез под телегу старик, потянул из кобуры «вальтер» Баум, замахал руками возница, даже лошадь дернулась, щелкнули затворы автоматов – и граната полетела под ноги унтер-офицеру, стоявшему ближе всех к телеге.

Сам же парень для человека со слабым зрением, проявил слишком много прыти. Граната, казалось, еще летела, а он уже в длинном прыжке отскочил как можно дальше, бросился под прикрытие телеги, а когда рвануло и, перепуганно заржав, вздыбилась, рванулась с места лошадь, – подскочил, кинулся через поле к лесу, пригнувшись и петляя зайцем.

Первая очередь прошла мимо. Зато вторая срезала беглеца влет, он взмахнул руками, переломленный пополам, и упал лицом вниз. Третьей очередью расстреляли возницу, так и не поняв, чего тот хочет, выставив перед собой руки.

Этот умер сразу, как и унтер Баум.

Тяжело раненный бритоголовый парень до гестапо не доехал, скончался по дороге. Старика, последнего из менщиков, у которого даже документы проверить не успели, до гестапо все-таки довезли.

Из сбивчивого рассказа уцелевших жандармов начальник гестапо понял: все началось, стоило унтер-офицеру проявить слишком пристальное внимание к пропуску партизана. Не заняло много времени, чтобы установить: бланк настоящий, из комендатуры, вот только не выписывали в канцелярии такого пропуска – каждый факт выдачи подобного документа фиксировался в соответствующей книге с истинно немецкой бюрократической тщательностью.

Скверно не то, что кто-то наладил кражу бланков из канцелярии. Хойке даже не сомневался: это – не первый случай, и клубок придется разматывать. Плохо другое: как раз сейчас он не сможет бросить на это все свои силы.

Со вчерашнего вечера харьковское гестапо занималось куда более важным похищением. При том, что от других дел Хойке никто не освобождал…

4

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

Из вечернего сообщения 6 июля 1943 года

В течение 6 июля на Орловско-Курском и Белгородском направлениях наши войска продолжали вести упорные бои с крупными силами танков и пехоты противника. Наступление противника поддерживалось большим количеством авиации. На Орловско-Курском направлении бойцы Н-ского соединения второй день отбивают непрерывные атаки танков и пехоты противника и прочно удерживают свои позиции. На участке фронта, занимаемом этим соединением, немцы после артиллерийской подготовки ввели в бой до 400 танков.

На Белгородском направлении немцы с утра возобновили атаки советских позиций. Наши войска встретили противника мощным огнем из всех видов оружия и отбросили на исходные позиции. Во второй половине дня противник, подтянув крупные силы танков, вновь перешел в наступление. В этом бою немцы потеряли более ста танков. В одном месте гитлеровцам ценой тяжелых потерь удалось занять два населенных пункта…

5

Два дымящихся стакана адьютант держал в правой руке, один – в левой.

Штабную дверь он неуклюже, совсем не по-военному, попытался прикрыть ногой. Потом оставил попытку, выпрямился, выставив перед собой стаканы в согнутых руках.

– Чай, Николай Федорович?

– Чай? – переспросил Ватутин, в первую секунду искренне пытаясь понять, как дымящийся кипяток вписывается в накаленную атмосферу последних суток, но потом словно прозрел: – А, да-да, чай!

– Настоящий, – уточнил адъютант, зачем-то добавил: – Трофейный. Сахар уже…

– Ладно, майор, поставьте… куда-нибудь, – кивнул командующий.

Адьютант быстро поискал глазам, куда кроме застланного картой стола в центра штабного помещения можно пристроить стаканы, и осторожно расположил их на старомодном столике с выгнутыми ножками, рядом с полевым телефоном. Выполнив, таким образом, свою миссию, майор удалился, плотнее заперев дверь.

– Пахнет, – генерал Иванов подошел, взял один стакан, устроенный в мощном, тоже, видимо, трофейном серебряном подстаканнике. – Правда, настоящая заварка. Я когда на Урале служил, тогда настоящий чай первый раз и попробовал. Пайком выдавали. В деревне мамка все травы заваривала.

Сделав обжигающий губы глоток, начальник штаба в полной мере оценил старания адъютанта командующего, подхватил второй стакан и подал Ватутину. Тот отнесся к сладкому крепкому чаю равнодушно, а третий генерал, присутствующий на совещании, начальник разведотдела фронта Илья Виноградов, к оставшемуся стакану даже не притронулся.

– Разрешите продолжать? – спросил начальник штаба, поставив свой ополовиненный стакан рядом с нетронутым.

– Продолжайте, Семен Павлович, – командующий поднялся и подошел к окну.

У Ватутина вдруг возник соблазн отдернуть темные шторы, закрывающие штабное окно, впустить в душное прокуренное помещение яркое и теплое июльское солнце. Сюда еще не долетала канонада, которую командующий слышал в прифронтовой полосе несколько часов назад, но фронт, судя по всему, приближался, и если не сдержать немцев, то второй с начала года утраты позиций Верховный не простит. А ситуация на фронте за последние сутки изменилась не в лучшую сторону…

О том, что немцы задались целью отомстить за Сталинград и к лету готовили мощный контрудар под кодовым названием «Цитадель», в Ставке Верховного командования знали за неделю до начала операции. Потому было решено действовать на опережение: создавать на всем юго-западном направлении оборонительные рубежи, давая противнику понять – после того, как в марте не удалось удержать стремительно захваченные двумя месяцами раньше Харьков и часть Донбасса, Красная армия хочет выиграть время и во что бы то ни стало удержать хотя бы нынешние позиции. Так немцы получали подтверждение того, что противник ослаблен, измотан и до сих пор не может зализать весенние раны.

Но в то же время Ставка запланировала на начало июня стремительное наступление на юго-западном направлении. Для этого в условиях полной секретности был отдан приказ перебросить часть войск с юго-восточного участка. Операцию назначили на сегодня, шестое июня. Однако накануне, вчерашним утром, крупные силы гитлеровских танковых войск и пехоты ударили именно туда, по ослабленному юго-восточному участку. Операция «Цитадель» началась немного раньше, чем ожидалось. На Орловско-Курском направлении контрнаступление удалось остановить. А на Белгородском после продолжительных боев противник до вчерашнего вечера продвинулся на некоторых участках в глубь нашей обороны.

Из всего, что произошло на фронте за последние сутки, напрашивался только один, неблагоприятный, хотя и очевидный вывод: где-то в штабе действует немецкий агент. Или, что более вероятно, налаженная агентурная сеть. Другой причины утечки секретной информации в таких случаях просто нет. При этом уровень информированности вражеской агентуры пока что недостаточен для того, чтобы сорвать наступательную операцию. Начальник контрразведки фронта полковник Строилов уже сделал первый вывод и обосновал его: переброску войск с одного участка фронта на другой немецкий агент не расценил иначе, кроме как отдельно взятую воинскую операцию. Он просто подсказал немецкому командованию, куда лучше ударить, но не сделал из этого перемещения далеко идущих выводов.

Однако командующий согласился: если в течение нескольких дней агентурную сеть не выявить и не обезвредить, придется спешно корректировать, либо вообще полностью менять план летней наступательной кампании. Как всякий профессиональный военный, Ватутин понимал: при подготовке решительного массового контрнаступления, которое, по замыслу Ставки, должно было переломить ход войны и закрепить успех под Сталинградом, поспешность только навредит.

Командующий отвернулся от окна и повторил:

– Продолжайте.

– Слушаюсь, – начальник штаба взял карандаш и очертил на нужном участке карты невидимый полукруг. – Вот здесь, на Обоянском направлении, танки противника продвинулись вперед и вклинились в нашу оборону. Шестая и седьмая армии держатся, у первой армии положение хуже – генерал Катуков сообщает о серьезных потерях. В целом фронт на Орловско-Курском направлении линию оборону держит, в районе Белгорода все без изменений, и вот там ситуация может сложиться не в нашу пользу.

– Катукову поможем, приказ о переброске на его участок дополнительных моторизованных частей уже готов, – Ватутин, совсем не чувствуя вкуса, глотнул остывающего чаю. – Что у разведки, Илья Васильевич?

Генерал Виноградов не спешил с ответом, достал из портсигара папиросу, постучал гильзой по крышке, закурил.

– Как я уже докладывал, товарищ генерал армии, – проговорил он, сделав первую затяжку и выпустив густой сизый дым над разложенной картой, – контрразведка работу по выявлению вражеской агентуры активизировала. Но на это уходит время. Нельзя забывать, Николай Федорович, что после вчерашнего контрнаступления шпионы на некоторое время затаятся. Думаю, против нас работают достаточно опытные агенты, чтобы дать себя спровоцировать и тем самым проявить. Потому было принято решение задействовать нашу агентуру во вражеском тылу.

– Это я уже слышал.

– Извините, Николай Федорович, я повторяю информацию скорее для себя. Ведь решение, как оказалось, принимать нам, и мы должны еще раз представить себе сложившуюся ситуацию до мельчайших нюансов.

– Хорошо, продолжайте, – Ватутин допил чай и тоже закурил.

– Как известно, в Харькове, который несколько месяцев назад снова перешел к немцам, сейчас расположены штабы крупнейших танковых дивизий противника, объединенных в Танковый корпус СС. Есть приказ Гитлера – удержать Харьков любой ценой, а это значит – они готовы стоять насмерть.

– Похоже, фюрер приготовил там место для большой братской могилы, – заметил Иванов.

– Или же рассчитывает похоронить всех нас, – вставил Ватутин.

– Так или иначе, обстановка в самом городе, который превратился в стратегически важный объект, может быть, не менее важный для немцев, чем Сталинград, очень сложная и напряженная, – начальник разведки фронта сделал еще одну затяжку. – Тем не менее в этих условиях в Генштабе закрепился наш человек. Мне лично известен только его позывной – Скиф. Вчера, как только выяснилось, что в нашем тылу все-таки действует немецкая агентурная сеть, Скиф получил задание: любой ценой, даже ценой раскрытия, добыть списки агентуры и найти способ передать данные. Или же – переправить информацию через линию фронта. Сообщение передано по запасному, экстренному каналу связи. Этим каналом Скиф может воспользоваться еще только два раза.

Виноградов вскинул руку, взглянул на циферблат наручных часов.

– Полтора часа назад Скиф вышел на связь. Он передал следующее: время на выполнение задания ограничено, потому списки выкрасть не удалось. Зато он сделал другое, – генерал снова выдержал паузу. – Скиф захватил носителя информации. Начальника агентурного отдела Генштаба, майора Крюгера.

Теперь остальные не спешили отвечать.

– Лихо! – проговорил наконец Ватутин. – И дальше как?

– А вот с этим, товарищ генерал армии, нам нужно сейчас определиться, – теперь начальник разведки фронта заговорил быстро и отрывисто, как человек, давно принявший решение и не спрашивающий совета, а лишь излагающий план действий. – Пленного Скиф не допросил. По крайней мере на тот момент, когда выходил на связь. Теперь же, даже если захваченный им майор выложит сведения и раскроет агентуру, сведения передать невозможно. Скиф сжег за собой все мосты, рассекретился, его ищут по всему городу, гестапо бросило на это все силы.

– Да уж я думаю!.. – проговорил начальник штаба.

– Потому третьей возможности выйти на связь у Скифа уже нет и, как мне сообщили, не будет. Он и его пленник на нелегальном положении в прифронтовом городе, удержание которого является стратегически важным не только для немецкой ставки, но и лично для Адольфа Гитлера. А это, как вы понимаете, ко многому обязывает немецкое командование. Думаю, выводы уже сделаны и причины похищения начальника агентурного отдела вполне ясны. Но, – Виноградов многозначительно поднял палец, – пока Скиф не вывез своего «языка» из Харькова и не переправил его или полученные от него сведения через фронт, работу агентуры в нашем тылу сворачивать не станут.

– Почему вы так думаете?

– Проще блокировать все выходы из Харькова. И планомерно прочесывать город, чтобы в конце концов поймать Скифа, сделав утечку информации невозможной. Получается, товарищи генералы, что больше двух, максимум – трех суток Скиф на нелегальном положении просто не продержится. И уйти сам не сможет.

– Предложения есть, Илья Васильевич? У нас ведь тоже времени не больше, – напомнил Ватутин. – Пока фронт способен держать оборону. Но если есть малейшее подозрение, что о подготовке контрудара на любом участке, на любом направлении или же по всему фронту станет известно противнику благодаря окопавшимся где-то в штабах агентам, Ставке придется срочно менять тактику.

– В условиях, когда начались упорные бои и немцы не стоят за ценой, это равносильно поражению, – констатировал начальник штаба, тут же поправившись: – Я всего лишь просчитываю ситуацию, товарищ командующий.

– Если не углубляться в детали, Семен Павлович, в целом я с вами согласен. И, что более серьезно, такого же мнения придерживается Верховный.

– Таким образом, нет другого решения задачи, кроме как отправить в Харьков группу диверсантов, способную за двое, максимум – трое суток отыскать в городе неизвестного им человека, откликающегося на позывной Скиф. И вырваться оттуда либо же с ним и захваченным Крюгером, либо же – с ним и полученными от пленного сведениями, либо, – снова пауза, – только со сведениями. Если группа не уйдет сегодня до конца дня, времени для выполнения задания Ставки останется еще меньше. А потом его не будет совсем. У меня все, Николай Федорович.

– Вы готовы отправить такую группу?

– Так точно. Причем напоминаю, товарищ командующий, – нужна не просто группа разведчиков, а лучшие, проверенные много раз. Задание особой сложности, к тому же есть нюанс: среди тех, кто пойдет на задание, обязательно должен быть человек, хорошо знающий Харьков. Без местного жителя, без проводника команде окажется еще сложнее.

Ватутин только сейчас обратил внимание, что по-прежнему сжимает в руке пустой стакан, и поставил его на подоконник.

– По вашему тону, Илья Васильевич, я уже догадался: с кандидатурами тех, кто уйдет спасать Скифа, вы уже определились. Даже готовы назвать их поименно. Что-то еще нужно?

– Так точно, товарищ командующий, – начальник разведки расстегнул нагрудный карман, вытащил сложенный вчетверо лист бумаги, протянул Ватутину. – Это – рапорт на имя начальника особого отдела фронта. Двое из тех, кого я хочу сегодня же отправить за линию фронта, находятся под арестом и будут доставлены в особый отдел после того, как я этот рапорт подпишу.

Командующий недовольно нахмурился.

– Что у вас там происходит, генерал? Фронтовые разведчики опять не помирились с НКВД?

– На этот раз все может быть гораздо хуже, Николай Федорович.

Ватутин пробежал глазами рапорт.

– Нападение на офицера, – жестко сказал он, сложив документ вдвое. – Пускай младшего по званию, но оперуполномоченный особого отдела выполнял свои обязанности. Потом, товарищ генерал, вы же понимаете… В общем, сын врага народа получил возможность ходить в тылы противника… Сами же понимаете: в лучшем случае трибунал и штрафбат обоим, в худшем – одного расстреляют по законам военного времени.

– Тот, у кого казнили отца, – коренной харьковчанин, – начальник разведки смотрел теперь прямо в глаза командующему. – А тот, который дал по морде молокососу-особисту…

Ватутин жестом остановил Виноградова.

– Не надо меня агитировать, Илья Васильевич, – он сложил рапорт вчетверо и положил в свой нагрудный карман. – При других обстоятельствах я не счел бы нужным вмешиваться. Это – война, и если хочешь жить, надо быть осторожным. Но в данном случае я полагаюсь на вас, а вы, в свою очередь, ручаетесь за своих подопечных. Езжайте в полк, освобождайте арестантов. Соответствующий приказ я подготовлю. Только этого, – командующий похлопал себя по карману, сложенная бумага хрустнула под ладонью, – никто не отменял. Пока рапорт побудет у меня. Выполнят задание – там решим. Пускай вернутся сперва…

6

С появлением начальника гестапо следователь, а вместе с ним – мобилизованный переводчик, обиженный советской властью учитель немецкого языка, поднялись со своих мест.

Гауптштурмфюрер Хойке уже не раз наблюдал эту картину и снова отметил: следователь, немец, поднимается без чинопочитания, исключительно соблюдая субординацию. Переводчик же вскакивает, как медведь, всем своим видом демонстрируя преданность, словно старается показать себя нужным и важным своим новым хозяевам. Хойке понимал причину такого поведения, знал историю переводчика, его ведь как следует проверили. Когда Харьков пал впервые, в сентябре 1941 года, этот человек сам явился в комендатуру. Он, как оказалось, просто не успел уйти с теми, кто в спешном порядке бежал из города. И вот пытался найти хоть какую-то работу.

Тогда на месте Гюнтера Хойке работал другой офицер, он и составил любопытный документ, который переводчик показал в марте нынешнего года, когда город пал вторично, уже самому Хойке. Как переводчику удалось уговорить его предшественника написать что-то вроде служебной характеристики, гауптштурмфюрер понятия не имел. С таким подходом он вообще сталкивался впервые: документ датирован декабрем, вернее – последним днем уходящего 1942 года, почерк предыдущего начальника гестапо был заметно нетвердым. Вероятнее всего, переводчик подсунул шефу чистый лист во время новогоднего празднования. Однако бумага даже в таком виде была действительной: не только подпись, но даже печать не вызывали сомнений.

Откуда переводчик мог знать, что такая бумажка ему понадобится, Хойке до сих пор не мог понять. Зато он знал точно: когда Красная армия стремительным ударом отбила Харьков, этот человек не успел уйти со своими новыми немецкими хозяевами. Хорошо представляя себе свою участь, он спрятался в подвале одного из взорванных еще в сорок первом зданий, где и просидел, как крыса, больше двух месяцев, выбираясь на воздух только по ночам и питаясь неизвестно чем. Все это время переводчик бережно хранил на груди составленный начальником гестапо документ, хотя прекрасно понимал: за такую бумажку коммунисты его даже судить не станут – расстреляют на месте.

Кроме следователя и переводчика в маленьком кабинете находились двое солдат и тот самый старик, схваченный утром фельджандармами. Он при всем желании не смог бы подняться: лежал на деревянном полу щекой в лужице собственной крови. Хойке вопросительно взглянул на солдат, один из них тут же пнул старика носком сапога в живот, другой окатил водой из жестяного ведра. Старик очнулся, застонал, перевернулся на спину, увидел возвышающегося над ним старшего офицера, протянул к нему руку, попытался что-то сказать. Но лишь выдавил из себя звук, похожий на детский плач.

Хойке вздохнул.

– Что тут у нас, Швабб? – спросил следователя, заранее зная ответ.

– Молчит, – ожидаемо отрапортовал следователь, тут же поправился: – То есть говорит, конечно…

– Ничего не знает?

– Именно так, герр гауптштурмфюрер!

Хойке покосился на переводчика, в отличие от следователя оставшегося на ногах. Жестом велел ему выйти, то же самое приказал солдатам, а когда за ними закрылась дверь, прошелся по кабинету, переступив при этом через мокрого стонущего старика.

– Ничего он не знает. В этом, Швабб, можете не сомневаться.

– Я уже понял, герр гауптштурмфюрер.

– Плохо.

– Что плохо?

– Все плохо, Швабб. Все.

Жалости или чего-то похожего к задержанному русскому старику начальник гестапо не испытывал. Сам Хойке пользовался репутацией полицейского, для которого наиболее действенным методом расследования является страх. Давая команду брать в разработку очередного подозреваемого, он сразу велел применять третью степень устрашения, независимо от того, чего хочет добиться в результате. Вопросы в подобных ситуациях вообще можно не задавать: если арестованный выдерживал первый натиск, он либо крепкий орешек, и тогда Хойке самому становилось интересно, либо – случайный человек, ошибка в объекте, невиновный.

Впрочем, невиновный – не то слово, которое устраивало начальника харьковского гестапо. Виновны все. Только каждый – в своем, степень вины разная, так что здесь скорее подходило другое слово – непричастный именно к тому делу, по которому арестован.

Вчера, работая с пойманным радистом, Хойке лишний раз доказал себе и остальным действенность собственных методов.

– Давайте еще раз, Швабб. Как этот тип оказался рядом с партизаном?

– Если русский, бросивший гранату, – партизан…

– Швабб, я могу поверить в любую случайность, – чуть повысил голос гауптштурмфюрер. – Даже в то, что человек с гранатой – одиночка, пробирающийся из города. Во время войны гранату возможно достать, где угодно, было бы желание. А то, что пробирался он в сторону, противоположную линии фронта, тоже ничего не доказывает. Может, он решил двинуться в обход… Но, – Хойке снова переступил через старика, – когда унтер взял в руки его пропуск и начал рассматривать, у того парня сдали нервы. Вот вам факт. Будете оспаривать?

– Нет, группенфюрер. Такой срыв со всяким случается.

– Однако, Швабб, именно бланк комендатуры подтверждает: патруль расстрелял не случайного человека, не трусливого одиночку с гранатой, который не справился с эмоциями. Достать такой бланк – это целая история, тут нужны не просто случайные знакомства, здесь работает система. Как давно она налажена, вам и предстоит разобраться.

– Мне?

– Вам, Швабб. У меня, как вы знаете, со вчерашнего вечера другие дела… будь они прокляты, – следователь хотел что-то сказать, но Хойке жестом остановил его. – Не надо ничего спрашивать. Лучше занимайтесь своим делом. И учтите: вот это, – палец нацелился на старика, – вам вряд ли поможет.

– Почему?

Хойке снова вздохнул.

– Постараюсь объяснить, Швабб. Но с самого начала предупреждаю: мои объяснения ничего для вас не изменят, вы по-прежнему будете продолжать работать. Пусть даже этот путь покажется вам абсурдным и неэффективным. Итак, – он щелкнул пальцами, взял со стола початую пачку сигарет – запрет на курение, действовавший в Германии и для немцев, на сотрудников гестапо не распространялся или же распространялся в меньшей мере, чем на офицеров и солдат вермахта, – прикурил от поданной следователем зажигалки, затянулся, собираясь с мыслями, повторил: – Итак, личность человека с краденым бланком пока не установлена, верно?

– Аусвайс настоящий. Но фамилия и имя, судя по всему, липовые. Вот… – следователь зашуршал бумагами.

– Не нужно, – остановил его Хойке. – Зачем мне имя убитого преступника, к тому же – выдуманное… Что это все может значить, Швабб?

У следователя возникло ощущение, что на допросе у шефа гестапо – он сам.

– Его наверняка подготовили и прислали в город.

– Верно. Сколько проверок выдержит такой аусвайс?

– Думаю, как раз этот документ надежнее пропуска. Иначе у парня не сдали бы нервы… или сдали бы раньше.

– Не согласен, – Хойке сделал еще одну вкусную затяжку. – Я допускаю, что как раз проверки документов в городе измотали. И бдительность фельджандармерии просто превысила предел его прочности. Аусвайс он привык показывать, пропуск, выписанный на краденом бланке, – нет. Кстати, будь на месте немецкого унтера полицейский из местных, всем удалось бы покинуть Харьков. Все местные – подонки, бездельники, пьяницы и взяточники. Служат нам не из-за любви к немецким ценностям и признания превосходства арийской расы над славянами, а только потому, что имеют зуб на большевиков. Но вернемся к нашим баранам, – третья затяжка. – При нем нашли небольшое количество дойчмарок. Вместе с аусвайсом на фальшивое имя это только подтверждает нашу, – слово «нашу» Хойке сознательно подчеркнул, – версию: этого бандита в город заслали и теперь, выполнив какую-то миссию, он выбирался обратно. Обопритесь на эти факты, Швабб, и скажите мне, кем он был.

– Связник, – последовал короткий ответ.

– Верно. Он пытался уйти в сторону, противоположную линии фронта. Лес, партизаны. Это – связной между здешним подпольем и партизанами. Вероятнее всего, он пришел из Кулешовского отряда. И в его расположение возвращался. Для этого бандит сознательно выбрал попутчиков, идущих в деревню на так называемые мены. Телегу и лошадь организовал известный спекулянт с Благовещенского базара, он как раз у городских властей на хорошем счету. Ну а вот это несчастье, – начальник гестапо легонько пнул старика, – вообще случайный человек. Он – составляющая группы, в которую связной собирался затесаться. Что удалось из него выбить?

– Научный сотрудник… Был научным сотрудником какого-то здешнего музея. До зимы этого года отсиживались с женой в деревне, у сестры. Когда мы оставили город, поспешил вернуться. А теперь вот не успел убраться. Жена болеет, решил взять какие-то ее вещи для обмена… Представляете, там, в телеге, нашли выходное платье с оборками. Довоенное…

– Ну вот, – Хойке подошел к столу, погасил окурок о дно металлической пепельницы. – Вы сами ответили на свой вопрос, моя помощь в этом вам даже не слишком понадобилась.

Следователь понимал, что недоговаривает начальник гестапо. А Хойке, в свою очередь, про себя закончил мысль, которую не имело смысла озвучивать.

Задержанный старик – непричем. По большому счету, было бы легче, если бы жандарм застрелил и его. Прежде всего – самому старику: смерть от пули избавляет его от пыток в гестапо, пыток совершенно бессмысленных, пыток только лишь ради пыток. Ведь уже с первых слов ясно – несчастный старик оказался не в том месте и не в то время. Теперь его больная жена не дождется не только продуктов, но и мужа, своей единственной надежды на выживание. Ведь отпускать из гестапо старика никто не собирается, отсюда вообще выпускают крайне редко. С ним работали лишь для проформы, машина не должна останавливаться, кровь арестантов смазывает отлаженный механизм дознания, крики истязаемых заряжают необходимой энергией. Выбивать какие-то показания из старика, понимая бесполезность этого занятия, – не только упоение процессом, но и подтверждение: здесь, в гестапо, зря времени не теряют, отрабатывают по полной программе любую, даже заранее бесперспективную версию.

И все-таки, все-таки…

– Ладно, хватит на сегодня, – сказал Хойке. – Заканчивайте с ним, отправьте в камеру.

– Дальше как?

– Время покажет. Допустим, гестапо, в самом деле, не арестовывает невиновных. Убеждается в этом и выпускает человека на свободу. Однако связник ушел, об этом известно его товарищам, оставшимся в городе. Наверняка они знают, с кем вместе он уходил из города. О происшествии мы благоразумно запретили разглашать, пока, во всяком случае. Проверка, надеюсь, проводилась аккуратно?

– В связи с похищением майора Крюгера облавы, допросы, вообще – активность полиции особого внимания не привлекает.

– Видите, нет худа без добра, как говорят русские… Так что, Швабб, старик пока полезнее здесь. Пусть сидит. В ближайшее время на допросы не водить. И еще: реальный след – убитый спекулянт. Обратите внимание на базарную публику, Швабб. С сегодняшнего дня к городским базарам – особое внимание. Даже можно повременить с облавами, это должно успокоить тех, кого мы ловим. Я уверен, что воровство бланков из комендатуры и выписывание фальшивых пропусков – система, налаженная давненько. Активизируйте агентуру в этом направлении.

– Слушаюсь, герр гауптштурмфюрер!

– Да, и еще вот что… Я не зря удалил отсюда переводчика. Ему не нужно слышать подобные разговоры.

– Думаете, разболтает?

– Он скользкий тип, Швабб. Преданный, но скользкий. Я не доверил бы ушам такого нереализованную оперативную информацию. В общем – работайте, Швабб…

Запершись у себя в кабинете, Гюнтер Хойке отпер сейф и достал бутылку коньяка.

Плеснул янтарного напитка в стакан на три пальца. После устроился в удобном кресле – осталось от предшественника, даже начальник управления НКВД, занявший этот кабинет сразу же после того, как зимой город пришлось временно оставить, не выбросил его, не побрезговал сидеть на месте, занимаемом перед этим шефом гестапо, – закинул на столешницу ноги. До прилета специального уполномоченного, посланного сюда, в Харьков, специальным распоряжением из Берлина, оставалось чуть меньше двух часов. Положа руку на сердце, начальника харьковского гестапо именно сейчас вполне устраивало, что у него, вероятнее всего, заберут дело Крюгера. Особая его важность налагала и особую ответственность, чего Хойке совершенно не хотелось. Потому, даже если его отодвинут на вторые роли, такое положение вещей его не озадачит и тем более – не испугает.

Хойке наслышан о Кнуте Брюггене, его аналитических способностях и каком-то особом, стремительном уме. Успешное завершение операции, которую, вне всякого сомнения, возглавит Брюгген, так или иначе прибавит очков аппарату харьковского гестапо. А вот в случае провала вся ответственность целиком ляжет на руководителя. То есть на штурмбаннфюрера СС Кнута Брюггена. Ему же самому намного проще и привычнее заниматься делами вроде сегодняшнего – мелкие диверсии, воровство, листовки, радиопередатчики…

Повертев стакан в руке, глянув сквозь стекло на лампочку под потолком, Хойке выпил – не потягивал напиток, как принято в Европе, а опрокинул одним глотком: приобретенная здесь, в Остланде, привычка.

7

Дверь блиндажа, в котором разместилось командование разведкой полка, закрылась за их спинами, но глаза Сотника и Гайдуком к темноте привыкли быстро.

Они и не отвыкали особо: до сумерек их обоих держали в темном полуподвале без окон, особый отдел распорядился переделать для своих нужд под тюрьму хорошо укрепленный погреб в одном из сельских дворов. А когда их вывели и под конвоем повели, ничего не объяснив, летний вечер уже окончательно вступил в свои права, даже канонада стихла – войне тоже нужна передышка.