Военные приключения - Спасти «Скифа»

Андрей Кокотюха

Спасти «Скифа»

© Кокотюха А.А., 2012

© ООО «Издательский дом «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Перед началом

1943 год

5–6 июня

Воронежский фронт

1

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

Из вечернего сообщения 5 июля 1943 года

С утра 5 июля наши войска на Орловско-Курском и Белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанными большим количеством авиации. Все атаки противника отбиты с большими для него потерям. Лишь в отдельных местах небольшим отрядам немцев удалось незначительно вклиниться в нашу оборону.

По предварительным данным, нашими войсками на Орловско-Курском и Белгородском направлениях за день боев подбито и уничтожено 586 немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито 203 самолета противника. В то же время наши войска в бою с врагом несут значительные потери. Бои продолжаются.

2

Из кузова «студебеккера» Сотник выпрыгнул, не дожидаясь, пока машина остановится.

Опершись левой рукой на расшатанный деревянный борт кузова, Михаил легко перебросил через него свое крепкое тренированное тело и приземлился, как привык, точно на согнутые в коленях ноги. Едва коснувшись подошвами кирзачей земли, он пружиной подался вперед и, не останавливаясь, даже не заботясь о том, что произойдет в следующую минуту, продолжил движение с уверенностью человека, принявшего решение, знающего о последствиях и уже перечеркнувшего для себя как прошлое, так и будущее.

Сотника вела ненависть к врагу. Только на этот раз враг был не там, за линией фронта, а в добротно, основательно сколоченном, и оттого – слишком для прифронтовой зоны уютном блиндаже, в котором расположился особый отдел полка.

У автоматчика, занявшего пост возле блиндажа, было спокойное круглое деревенское лицо: такие лица бывают у мужиков, которые пашут и воюют с одинаковой основательностью, с молоком матери впитывают исполнительную покорность воле барина либо же другого господина, любящего отдавать приказания и не терпящего их невыполнения. Приказ должен быть выполнен, даже если тому противится человеческая логика и неуправляемая природная стихия. Чем меньше такой человек думает, тем охотнее исполняет приказания.

Вот и сейчас круглолицый конопатый гвардии младший сержант, даже не потрудившись окликнуть Сотника, просто сделал шаг вперед, сразу же – в сторону, на ходу перехватив автомат и взяв его наперевес. Его не остановило, что навстречу идет офицер с погонами капитана – уже само нахождение рядом с помещением особого отдела давало ему право остановить на подходе даже генерала. И уже был случай, когда сам Ватутин отметил в приказе одного такого бойца, проявившего принципиальность и бдительность, невзирая на чины и звания. Тогда даже «Фронтовая правда» написала заметку о сержанте, который выполнял приказ своего командира, не пустив куда-то там – Сотник не помнил, куда именно, кажется, в палатку, – командующего фронтом только потому, что не знал генерала в лицо, а знаки отличия может нацепить любой вражеский диверсант. Номер газеты потом отправили родным бдительного бойца вместе с похоронкой – через четыре дня его накрыла немецкая мина, а ведь мог бы спастись, если бы оставил пост и кинулся в ближайший окоп…

– Что такое? – гаркнул Сотник.

Но окрик командира разведчиков не подействовал на круглолицего. Мол, видали мы тут, при особом-то отделе, всяких горлопанов. А работа наша, особая, как раз шуму не требует. Часовой только крепче перехватил автомат, и Михаил зафиксировал: теперь ствол как бы невзначай смотрит ему чуть ниже живота.

– Занят, – ответил боец коротко. – Приказано не беспокоить.

– А я тебе, младший сержант, приказываю побеспокоить своего командира, – Михаил с трудом сдерживал себя, при этом понимая – если сейчас обрушит гнев на этого конопатого, особисту ничего не останется. – Если у тебя приказ не пускать туда, – кивок на запертые двери блиндажа, – старших по званию, то доложи товарищу старшему лейтенанту – у командира полковой разведроты есть к оперуполномоченному особого отдела полка один очень важный вопрос.

Сейчас Сотник нарочно повысил голос. Не срывался на крик – просто говорил громче обычного, и уже этим обратил на себя внимание всех, кто пусть даже случайно проходил мимо блиндажа. Норовистого командира разведроты хорошо знали не только в полку, но и за его пределами – капитана Михаила Сотника за крутой нрав не раз пытались приструнить в разведотделе фронта. Но всякий раз он возвращался в полк, чтобы выполнить свой любимый ритуал: перед началом выполнения очередной поставленной командованием боевой задачи за линией фронта, торжественно сжигал новый донос на себя, подаренный ему начальником отдела.

Правда, практически каждый такой разговор заканчивался предупреждением: «По краю ходишь, капитан. Смотри, врагов у победителей навалом», – на что Сотник неизменно отвечал: «А разведчик всегда по краю ходит. Мы привычные», – и подставлял кружку для порции медицинского спирта, который выпивал сразу, на глоток. Пижонски отказываясь при этом от предложенной «для запить» воды.

Расчет оказался точным: особист услышал его и вышел из своего уютного блиндажа, поправляя при этом ремень и устраивая на голове фуражку.

Но молоденькому старшему лейтенанту НКВД Алферову, который уже шестой день как принял особый отдел полка, на субординацию было плевать, как любому сотруднику государственной безопасности. Упиваясь неожиданно свалившимися на его щуплые плечи статусом и властью, он просто пытался выглядеть красиво в глазах окружающих – по большей части опытных обстрелянных бойцов и командиров. Многие из которых, включая Сотника, воевали на «передке» третий год и, по фронтовой логике, не должны были обращать внимания на необстрелянного, желторотого и слишком уж сытого для передовой оперуполномоченного.

Видимо, понимая это, старший лейтенант несколько часов назад отдал приказ, который, по его расчету, должен был заставить всех уважать его и даже бояться – как того и требует отношение всех потенциальных паникеров, трусов, дезертиров и прочих скрытых врагов народа к особому отделу, в котором служат люди с особыми полномочиями.

Приказ, отданный новеньким особистом, при всем желании не мог отдать его предшественник, убитый неделю назад капитан Ребриков. Погиб он глупо, как гибнет большинство на войне: сопровождал дезертиров в особый отдел фронта, но едва машина отъехала от передовых позиций, как попала под авианалет, и была уничтожена прямым попаданием. С кадрами, видать, туговато, раз на замену прислали в спешном порядке этого худосочного старлея Алферова.

Офицеры отдали друг другу честь, что, очевидно, выглядело проявлением вежливости, соблюдением предписанных уставом правил, но никак не проявлением взаимного уважения. Когда особист появился, конопатый часовой, видимо, считая свою миссию выполненной, отошел в сторону, хотя автомат по-прежнему держал наизготовку – мало ли, что взбредет в голову нахальному капитану.

– Может, сразу все решим, старший лейтенант? – спросил Сотник.

– Товарищ.

– Чего?

– Товарищ старший лейтенант, – Алферов расправил плечи, чтобы самому себе казаться выше Михаила. Хотя оба они были примерно одного роста, а по возрасту Сотник был старше всего лет на пять, что во время войны вообще разницей не считалось, и случалось так, что ни разница в возрасте, ни воинское звание совсем не имели значения, когда позицию накрывал шквальный минометный или артиллерийский огонь. – Вы забыли, как военнослужащие обязаны обращаться друг к другу?

Сотник скрипнул зубами.

– Я тебе, старший лейтенант, ничего и ничем не обязан. А вот ты обязан отменить свой приказ и освободить из-под ареста товарища старшего лейтенанта Гайдука, заместителя командира роты полковой разведки. Моего заместителя, понимаешь?

– Я все прекрасно понимаю, капитан, – Алферов старательно сохранял спокойствие и даже попытался изобразить ухмылку. – Допустим, я на фронте не так давно. Только своим делом в тылу занимаюсь не первый…, – хотел сказать «год», но в последний момент передумал, не желая давать разведчику дополнительный козырь и ловить себя на слове, – не первый месяц. И уже слишком хорошо знаю, что разведчики в войсках – этакая особая каста. Неприкасаемые, если можно так сказать. Потому им многое позволено и многое прощается. Чего законы военного времени допускать не должны.

– Сам додумался?

– У меня, капитан, высшее образование. Не ускоренные офицерские курсы, а серьезная, капитан, серьезная теоретическая подготовка, – теперь Алферов говорил тоже громко, старательно работая на публику, – спор известного своей независимостью командира разведчиков с особистом, с которым спорить себе дороже, уже привлек внимание окружающих.

– И что с того? Это профессоры очкастые тебя научили арестовывать боевых офицеров?

– Пускай твой Гайдук – хоть десять раз боевой офицер. Даже вот так: то, что задание командования не выполнил опытный боевой офицер, а не разведчик-новичок, только обостряет ситуацию и усиливает подозрения.

– Какие подозрения?

– Капитан, – вздохнул Алферов, всем своим видом показывая, как ему неловко за ошибки собеседника. – Давай не будем здесь изображать святую невинность, ладно? Не говори, что не читал личное дело своего заместителя.

– Когда я отправляю человека за линию фронта, меня волнуют другие его дела. Папочки с документами и что там написано – меньше всего.

– А зря, – особист театрально развел руками. – Если так посмотреть, тебя тоже следует арестовать до выяснения.

Слова прозвучали в неожиданно наступившей тишине. Сотник невольно сжал кулаки.

– Так чего – давай, а? Прикажи сдать оружие, сажай к Пашке Гайдуку, где он там у тебя… Потом скажешь, за что, или уже?

– Потеря бдительности. Преступная халатность. Поручение ответственного задания политически неблагонадежной личности.

– А еще точнее?

– Пожалуйста, раз на то пошло, – Алферов снова вздохнул, как человек, которого обстоятельства и глупость окружающих вынуждают делать неприятные вещи. – Отец старшего лейтенанта Гайдука в 1937 году арестован и осужден в городе Харькове как враг народа, участвовавший в шпионской организации, проведшей ряд диверсий на Харьковском тракторном заводе и готовивший покушение на товарища Сталина. Признание его, написанное собственноручно, имеется. И тот факт, что студент Харьковского университета Павел Гайдук от отца публично отрекся, еще ни о чем не говорит. Допустим, он хотел, чтобы не выгнали. Ну, неважно… Дети врагов народа незаслуженно прощены партией и лично товарищем Сталиным. А ведь каждый из них, я уверен, только и ждет возможности отомстить советской власти.

Объяснение незаметно даже для Сотника превратилось в речь, которую оперуполномоченный особого отдела произносил гордо, понимая – возразить ему никто не сможет. Даже этот капитан – пускай даже его глаза с каждым словом сужаются, а губы стискиваются в тонкую нехорошую линию.

– Ну? – выдавил из себя Михаил.

– Не стоит изображать непонятливого, капитан. В разведке таких не держат, – особист снова ухмыльнулся. – Я не знаю, как человек с такой биографией попал в разведку полка. Пускай он даже отлично воевал и получал награды с благодарностями. Но факт остается фактом: вчера утром противник неожиданно перешел в контратаку, командование фронтом потребовало «языка», за линию фронта отправили группу во главе с Гайдуком… Пока все верно, капитан?

– Я сам лично отправлял группу, – Михаил сглотнул тяжелый ком, зная, чем закончит особист, – собственно, он и не думал услышать что-то другое.

– Значит, вы не снимаете с себя ответственности за случившееся, – довольный победой своей логики над чужими эмоциями, Алферов кивнул, перейдя при этом на «вы», – ведь теперь выяснение отношений плавно перешло в официальное объяснение: – По крайней мере честно.

– И что же, по-вашему, случилось? – принял его правила Сотник.

– Вернулся один Гайдук. С мертвым «языком». Его пояснения, что якобы не заметил, когда именно пленного немецкого офицера подстрелили, не лезут ни в какие ворота. В такой важный для фронта момент вернуться с той стороны без товарищей и с мертвым фашистом на прицепе, да еще пытаться что-то объяснять… Тем более, что это не первый случай, когда именно старший лейтенант Гайдук приносит с задания труп…

Алферов мог бы говорить еще долго. Только Сотник не собирался больше слушать. Он вдруг поймал себя на мысли, что слишком долго терпит бред этого сытого особиста, который не прикидывается, ни с кем не сводит одному ему понятные счеты: на полном серьезе он искренне верит в то, что Павел Гайдук, сын репрессированного харьковского инженера, сам является врагом народа. И что застреленный при переходе линии фронта захваченный немецкий офицер – спланированная Гайдуком диверсия. И даже гибель ребят из его группы на его, сына врага народа, совести. Его месть Красной армии и советской власти.

Оперуполномоченный особого отдела полка старший лейтенант Алферов искренне верил в возможность подобных заговоров. Он с горячим сердцем искал и находил врагов. Он пытался навести во вверенном ему полку порядок. Его так учили, он оказался среди лучших учеников.

Но Михаил Сотник, которого Пашка Гайдук однажды волок на себе через линию фронта под обстрелом, в лютый мороз, еще со школы терпеть не мог первых учеников. Дворовые пацаны в его родном Сталино ненавидели вечно правых выскочек, которые жаловались на поселковую шпану родителям, а те – участковому. Который сам вышел из таких вот поселковых, прошел Гражданскую и которому проще было договориться с сыновьями своих однополчан-работяг, чем с сыночками начальства.

Потому, устав слушать, раз и навсегда отбросив глупые мысли о последствиях того, что он как командир должен сделать, капитан Сотник коротко замахнулся и, как в кровавой уличной драке, послал правый кулак прямо в лицо старшего лейтенанта Алферова. В последнюю долю секунды направив сокрушительный удар не в челюсть, как собирался, а в скулу.

Особист оказался на удивление устойчивым. Видимо, в самом деле прошел не курсы, а более серьезную подготовку: угадав направление удара, смог уклониться – кулак Сотника лишь мазнул по скуле, перешел в контратаку, безуспешно пытаясь сбить разведчика с ног борцовским приемом. А когда Михаил ушел от него и собрался нанести новый удар, отскочил назад, к блиндажу, в движении вырывая пистолет из кобуры.

– Стоять! – заорал он. – Бросай оружие! Стрелять буду! Цыбенко!

Конопатый часовой, поняв приказ, тут же встал рядом с особистом, и теперь ствол его автомата смотрел в грудь Сотнику недвусмысленно. Однако подчиняться приказу Алферова разведчик не собирался. Чем бы ему это не грозило, он решил стрелять в заигравшегося в шпионов особиста. Рука уже расстегивала кобуру…

– Отставить! Прекратить!

Противники синхронно повернулись на крик. К ним, тоже вынимая на ходу оружие, спешил незнамо как оказавшийся тут политрук – начальник политотдела полка. Вокруг стояли, ошарашенные невиданным и неожиданным доселе столкновением, два десятка солдат и сержантов. Чтобы подбежать к месту происшествия, политруку пришлось растолкать их. Словно вспомнив что-то, он резко повернулся к зрителям, гаркнул во всю силу легких: «Р-разойдись!» – а потом – уже к противникам:

– Что здесь происходит? – не дождавшись мгновенного ответа, повторил, даже притопнув ногой: – Товарищи офицеры, что здесь происходит, я спрашиваю! Капитан Сотник!

– Беседуем, – процедил Михаил сквозь зубы.

– Нападение на офицера НКВД, – Алферов тяжело дышал. – У меня свидетели есть, товарищ начальник политотдела… товарищ майор…

– Так точно! – подтвердил конопатый Цыбенко, не думая опускать автомат.

– Убрать! – гаркнул майор, и когда часовой повесил автомат на плечо, повернулся всем корпусом к Сотнику, проговорил, не глядя на особиста: – Товарищ старший лейтенант, через полчаса ваша докладная – в штабе комполка.

– Есть! – Алферов, как мог, щелкнул каблуками начищенных сапог.

– Капитан Сотник…, – майор смерил Михаила пронзительным взглядом. – Капитан Сотник, сдайте оружие. Вы арестованы.

3

Завидев приближающуюся телегу, унтер-офицер Баум оживился.

До мобилизации в фельджандармерию Дитер Баум десять лет служил в гражданской полиции. Их городок в Средней Франконии был очень маленький, все знали всех, и поначалу Дитеру пришлось несладко: отчим, школьный учитель, не желал терпеть в своем доме жандарма. Но парень понимал, что мать – на его стороне: отец Дитера, ее первый муж, вернулся с войны постаревший, усталый, злой, какой-то серый, все время кашлял, потом начал харкать кровью, наконец, однажды выплюнул вместе с мокротами кусок собственного легкого. В том, что с ним это происходит, отец обвинял тех, кто предал Германию, подписав позорную капитуляцию. И повторял, как заклинание: немцам нужен мир и порядок, но если порядок и мир невозможны, миром стоит пожертвовать.

Отец даже не умер – сгорел от рака легких через год после своего возвращения. Потом Дитер услышал, как мать перешептывалась с соседкой: хорошо, дескать, что успел умереть сам, ведь когда совсем туго стало – с револьвером не расставался, привезенным с фронта, в глазах его, мол, женщина прочитывала желание взять да и покончить со всем одним махом, а каково бы ей было после, вдове самоубийцы…

Судя по тому, как быстро появился в их доме учитель, мать приняла скорую смерть мужа, как избавление, посланное свыше. Фронтовик много пил с такими же, как сам, потерявшими себя в окопах, а значит, постоянного заработка у него не было. К тому же, решил после раздумий Дитер, мать вообще вряд ли так уж сильно любила отца – девичье увлечение, проводы на войну, статус солдатской жены, имеющий по тем временам определенный вес: супруга патриота, воюющего с варварами.

Порядок, о котором покойный отец так истово твердил даже на смертном одре, у Дитера Баума ассоциировался преимущественно с полицейскими. Как же: они ведь следят за порядком! Потому, когда разговоры отчима на непонятную ему тему либеральных свобод надоели совсем, юноша отправился в полицейский участок, и уже через неделю щеголял по улицам в новенькой жандармской форме. Позже за отличную службу ретивого жандарма перевели с повышением в Кобург, там он скоро женился на пухлой и не слишком разговорчивой дочери колбасника, которого вполне устраивал зять в полицейской форме. Баум даже подумывал аттестоваться на офицерский чин, чтобы продвигаться по служебной лестнице выше, и, чем черт не шутит – может, когда-то занять пост начальника жандармского управления. Но как только Германия вступила в войну, он был мобилизован, чему на первых порах несказанно обрадовался: ведь когда воевал его отец, немцы позволили себя разбить.

Сейчас благодаря фюреру нация сильна. И у него, Дитера Баума, есть возможность сквитаться.

За все ж время, пока война шла, унтеру Бауму так и не пришлось побывать на передовой. Сначала, когда армии вермахта покорялись европейские столицы, он отчаянно переживал, даже считая себя в глубине души неполноценным: он, сын ветерана Первой мировой, должен идти в первых рядах победителей во Второй мировой войне. Однако со временем, особенно когда немецкая армия перешла советскую границу (солдаты, нижние чины и младшие офицеры чаще говорили «русскую», а всю занятую территорию называли «Россия», так понятнее и проще), он значительно поубавил пыл. Фронт здесь, казалось, был везде.

Огромный опыт, имеющийся у большинства фельджандармов благодаря тому, что в мирное время они занимались охраной порядка, успешно использовался в тылу. Один офицер как-то высказался об их задаче коротко и предельно ясно: «О нас говорят, что воюем с мирным населением. Но те, кто так говорит, не знает: здесь, в России, мирного населения нет». Правота его слов подтвердилась через десять дней: офицера убили из засады, когда моторизованный взвод ехал через лес.

Да и о чем вообще можно говорить и спорить, если в городах, селах, на проселочных дорогах здесь опасаться надо не только взрослых, стариков и женщин, но также подростков и даже детей. Известны случаи, когда одиннадцати-двенадцатилетние мальчишки и девчонки стреляли в немецких солдат и офицеров, когда по заданию партизан, когда – просто так, чуть научившись обращаться с оружием, а военное время учит такому очень быстро. Не говоря уже о тех, которым четырнадцать и пятнадцать – вот кто изо всей дури рвется в бой, такие вполне могут выстрелить – и даже стреляют! – из-за угла любого дома.

Именно потому, что фельджандармерия во многом обеспечивала порядок и безопасность в тылу, унтер-офицер Баум старательно, основательно, как на службе в гражданской полиции, изучал нравы той местности, куда перебрасывали его часть. Он должен знать, что для местных – норма, а что из нее выбивается.

Поэтому Баум сразу понял, кто эти трое гражданских, сидящих на телеге, и куда они направляются. Впрочем, понять немудрено, особо острого ума для этого не требовалось.

Жизнь людей в Харькове, по сути, мало, чем отличалась от той, которую вело население в других занятых войсками фюрера городах. Уцелевшие пытались любой ценой сохранить себе жизнь и раздобыть пропитание. Жить и есть, есть и жить – вот две главные человеческие ценности, другого эти расово неполноценные двуногие для себя не хотели, тогда как великий фюрер не раз говорил: главная ценность – труд. Человек должен трудиться, производить некоторое количество благ, и за это получать еду. Если этот человек – больной немощный старик, его не нужно лечить, ведь он стар, сколько не лечи, все равно умрет, так зачем же попусту тратить драгоценное время и средства для поддержания убогого духа в убогом теле? Только затем, что за стариком признается право жить и есть? Неверно, даже преступно по отношению к тем, то имеет больше прав на жизнь, чем бесполезные больные и старые.

В этом Дитер Баум целиком поддерживал своего фюрера. Иногда унтер даже допускал, что фюрер имеет возможность читать его мысли, как и мысли каждого из немцев, а после сводить их, обращаясь к нации, к общему мнению…

Телега тем временем подъехала совсем близко. Дядька, правивший ею, дернул вожжи, останавливая лошадь. Сразу соскочил, стряхивая с мешковатых брюк соломинки, поспешил к жандармскому посту.

Несмотря на то, что фронт медленно и неумолимо приближался к Харькову, горожанам по-прежнему позволялось выбираться на мены – так здесь называли выход в близлежащие деревни, где ценности и носильные вещи менялись на продукты: муку, крупу, сало, реже – яйца, молоко и хлеб. Сотрудники вспомогательной полиции, в основном – сброд, набранный из деклассированных элементов и даже уголовников, использовали ситуацию в свою пользу – зная, что люди могут вывозить из города в деревню кроме костюмов, платьев и пальто еще и драгоценности, зачастую старательно обыскивали менщиков. Им плевать, что за дедушкины золотые часы или теткино колечко давали большой каравай хлеба – полицаи, найдя ценности, забирали их даром, а если кто-то был против – тот мог остаться на всю жизнь калекой, здоровья и дури у полицаев для этого хватало.

Жаловаться на вспомогательную полицию в комендатуру смысла не имело. Хотя теоретически такая возможность у населения была. Но еще в середине мая Баум узнал, как женщину, написавшую на обидчика жалобу, через четыре дня забрали в гестапо: полицай, отобравший у нее при выезде из города серебряную цепочку, сообщил, что эта женщина – еврейка по матери, и к тому же – связана с подпольем. Доказывать в подобных случаях никто ничего не собирался. Разоблачение и показательная казнь очередной подпольщицы всякий раз добавляло очков как гестапо, так и вспомогательной полиции. Потому Дитеру Бауму не было ее жаль: как уже известно, русский для немца – или явный враг, или скрытый. Так что большой ошибки тут быть не могло.

Вообще-то такой мелочью, как ищущее способ прокормиться местное население, фельджандармерия не занималась. Тем более, что на восточном направлении начиналась, судя по всему, серьезная воинская операция, шла постоянная переброска войск, и все подразделения СС, включая фельджандармерию, оказались задействованы во всем этом громадном движении. Однако сегодня утром пришел приказ усилить посты с западной стороны, в тылу.

Краем уха унтер-офицер Баум слышал: накануне в городе что-то произошло. То ли партизаны, то ли подпольщики либо убили, либо похитили немецкого офицера, достаточно важную шишку. Гестапо уже организовало и провело несколько масштабных облав, арестованных было много, но это – и весь результат, офицера продолжали искать. Обстоятельства предполагали закрыть Харьков, блокировав все ходы и выходы.

Но, как блюститель порядка с опытом, Баум понимал особенность ситуации и делал на нее поправку. А именно: нельзя останавливать здешнюю жизнь, резко меня ее уклад. Ведь в таком случае террористы мгновенно насторожатся, подкорректируют, а то и сменят правила игры. Тогда выявлять и задерживать их для СС станет сложнее. Даже если произошло что-то, выходящее за привычные рамки, нужно по возможности создавать видимость, будто ничего не случилось.

Потому на восточной окраине Харькова просто сменили посты: сброд из вспомогательной полиции заменили фельджандармами. И если у тех, кто выезжает из города на мены или по другой необходимости, в порядке документы, их нужно пропускать. Инструктировал жандармов лично начальник харьковского гестапо гауптштурмфюрер Хойке. Он объяснил стратегическую задачу: узнав, что правила выезда их города не слишком изменились и патрули всего лишь усилены, но при этом город не закрыт, русские партизаны или те, кто с ними связан, не будут искать других путей, как покинуть город. Всего лишь немного больше внимательности, разглагольствовал гауптштурмфюрер, и какая-нибудь рыбка попадется обязательно.

Унтер Баум, даже несмотря на десятилетнюю жандармскую службу, а потом – четыре года в фельджандармерии, слабо и весьма поверхностно представлял себе, как работает гестапо и чем оно руководствуется, выявляя вражеские заговоры. Однако признавал: тайной полиции удается делать свою работу, ведь иначе ее так панически не боялись бы. Это понимание позволило Бауму не осмысливать доводы начальника гестапо, а просто принять их. И делать то, что делал всегда: проявлять бдительность, усиливать внимание, цепко замечая даже малейшие подозрительные детали.

Сейчас, когда возница, подобострастно улыбаясь и сильно, до противного, потея, протягивал ему аусвайс, к которому прилагался выписанный комендатурой специальный пропуск, унтер-офицер Дитер Баум действовал так же, как во время службы в Кобурге, патрулируя улицы: просматривал документы, не спеша возвращать. Дядька, разумеется, ни черта не знал по-немецки, повторяя только «битте» и «герр дойче офицер», а Баум не считал нужным специально изучать русский. Если понадобится, он объяснит все без лишних слов, для того у него и есть оружие.

Вроде все верно, документы в порядке… И все же Баум вертел их в руках, для чего-то смотрел на свет, вчитывался в текст, после передал их своим подчиненным, чтобы остальные жандармы (а их было двое, один новичок, ему все интересно, зато другой – опытный и бывалый служака, принял игру унтера) тоже внимательно изучили бумаги. Только после того, как с трясущегося возницы сошло еще семь потов, унтер-офицер вернул ему документы, властным жестом отстранил мужчину и не спеша подошел к телеге.

Двое других – худой старик с бородкой и парень лет двадцати, судя по очкам с треснутым стеклом, очень близорукий, потому, наверное, получил бронь, по мере приближения Дитера спрыгнули на землю. Документы они уже держали в руках, но Баум не спешил с проверкой, сперва осмотрел телегу. Так и есть – вещи, среди которых внимание унтера сразу же привлекли почти новые солдатские сапоги большого размера. Ему доводилось слышать о мародерах среди местного населения, этих крысах, которые шарят на местах расстрелов в надежде найти одежду или, если повезет, – обувь, пригодную для обмена на хлеб, картошку или сало. Сапоги по селам ценились особо, и хотя Баум не знал, откуда взялась именно эта пара, все равно брезгливо поморщился.

Сначала он потребовал документы у близорукого парня. Тот, протягивая их правой рукой, левой стащил с наголо бритой головы парусиновую кепку. Строго взглянув на штатского, Баум принялся за изучение его бумаг с такой же показной тщательностью, как перед этим разглядывал документы возницы.

Унтер-офицер даже не понял: именно привычная, даже излишняя, показная тщательность при проверке в результате стоила ему жизни.

Передав аусвайс близорукого уже вставшему рядом солдату, Дитер Баум перешел к изучению пропуска. Сперва подумал – показалось, но после убедился: нет, все верно. Парень напрягся. Его волнение для менее опытного человека, например, для армейского патрульного, прошло бы незамеченным, только вот Баума было сложно обмануть: близорукому очень хочется получить побыстрее обратно не аусвайс, а разрешение покинуть город. Чем дольше унтер держал документ у себя, тем сильнее волновался парень.

Это не обычный – привычный – страх местного населения перед немецкой формой и металлической бляхой СС на груди…

Опытный в деле проверки документов жандарм почувствовал, хотя и не мог объяснить своих ощущений самому себе: это был страх разоблачения.

Проверим…

Демонстративно сложив пропуск сначала вдвое, потом – вчетверо, Дитер Баум, не спуская глаз с близорукого, сунул документ в нагрудный карман кителя.

По его расчетам, если парень в чем-то виноват, у него должны сдать нервы.

И это случилось.

Парень в очках с треснувшим стеклом что-то пробормотал, посмотрел на своих спутников, вроде бы ища у них поддержки, потом захотел вытереть кепкой взмокший лоб. Рука дрогнула, разжалась, кепка упала ему под ноги, в дорожную пыль.

Взгляд унтер-офицера Баума невольно переключился на кепку. Всего на секунду он отвлекся – и этого оказалось достаточно.

Как и откуда в руке близорукого появилась граната, никто из двоих уцелевших жандармов объяснить после не смог. Да и по поводу всего остального путались в показаниях, ведь все произошло одновременно: закричал и полез под телегу старик, потянул из кобуры «вальтер» Баум, замахал руками возница, даже лошадь дернулась, щелкнули затворы автоматов – и граната полетела под ноги унтер-офицеру, стоявшему ближе всех к телеге.

Сам же парень для человека со слабым зрением, проявил слишком много прыти. Граната, казалось, еще летела, а он уже в длинном прыжке отскочил как можно дальше, бросился под прикрытие телеги, а когда рвануло и, перепуганно заржав, вздыбилась, рванулась с места лошадь, – подскочил, кинулся через поле к лесу, пригнувшись и петляя зайцем.

Первая очередь прошла мимо. Зато вторая срезала беглеца влет, он взмахнул руками, переломленный пополам, и упал лицом вниз. Третьей очередью расстреляли возницу, так и не поняв, чего тот хочет, выставив перед собой руки.

Этот умер сразу, как и унтер Баум.

Тяжело раненный бритоголовый парень до гестапо не доехал, скончался по дороге. Старика, последнего из менщиков, у которого даже документы проверить не успели, до гестапо все-таки довезли.

Из сбивчивого рассказа уцелевших жандармов начальник гестапо понял: все началось, стоило унтер-офицеру проявить слишком пристальное внимание к пропуску партизана. Не заняло много времени, чтобы установить: бланк настоящий, из комендатуры, вот только не выписывали в канцелярии такого пропуска – каждый факт выдачи подобного документа фиксировался в соответствующей книге с истинно немецкой бюрократической тщательностью.

Скверно не то, что кто-то наладил кражу бланков из канцелярии. Хойке даже не сомневался: это – не первый случай, и клубок придется разматывать. Плохо другое: как раз сейчас он не сможет бросить на это все свои силы.

Со вчерашнего вечера харьковское гестапо занималось куда более важным похищением. При том, что от других дел Хойке никто не освобождал…

4

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

Из вечернего сообщения 6 июля 1943 года

В течение 6 июля на Орловско-Курском и Белгородском направлениях наши войска продолжали вести упорные бои с крупными силами танков и пехоты противника. Наступление противника поддерживалось большим количеством авиации. На Орловско-Курском направлении бойцы Н-ского соединения второй день отбивают непрерывные атаки танков и пехоты противника и прочно удерживают свои позиции. На участке фронта, занимаемом этим соединением, немцы после артиллерийской подготовки ввели в бой до 400 танков.

На Белгородском направлении немцы с утра возобновили атаки советских позиций. Наши войска встретили противника мощным огнем из всех видов оружия и отбросили на исходные позиции. Во второй половине дня противник, подтянув крупные силы танков, вновь перешел в наступление. В этом бою немцы потеряли более ста танков. В одном месте гитлеровцам ценой тяжелых потерь удалось занять два населенных пункта…

5

Два дымящихся стакана адьютант держал в правой руке, один – в левой.

Штабную дверь он неуклюже, совсем не по-военному, попытался прикрыть ногой. Потом оставил попытку, выпрямился, выставив перед собой стаканы в согнутых руках.

– Чай, Николай Федорович?

– Чай? – переспросил Ватутин, в первую секунду искренне пытаясь понять, как дымящийся кипяток вписывается в накаленную атмосферу последних суток, но потом словно прозрел: – А, да-да, чай!

– Настоящий, – уточнил адъютант, зачем-то добавил: – Трофейный. Сахар уже…

– Ладно, майор, поставьте… куда-нибудь, – кивнул командующий.

Адьютант быстро поискал глазам, куда кроме застланного картой стола в центра штабного помещения можно пристроить стаканы, и осторожно расположил их на старомодном столике с выгнутыми ножками, рядом с полевым телефоном. Выполнив, таким образом, свою миссию, майор удалился, плотнее заперев дверь.

– Пахнет, – генерал Иванов подошел, взял один стакан, устроенный в мощном, тоже, видимо, трофейном серебряном подстаканнике. – Правда, настоящая заварка. Я когда на Урале служил, тогда настоящий чай первый раз и попробовал. Пайком выдавали. В деревне мамка все травы заваривала.

Сделав обжигающий губы глоток, начальник штаба в полной мере оценил старания адъютанта командующего, подхватил второй стакан и подал Ватутину. Тот отнесся к сладкому крепкому чаю равнодушно, а третий генерал, присутствующий на совещании, начальник разведотдела фронта Илья Виноградов, к оставшемуся стакану даже не притронулся.

– Разрешите продолжать? – спросил начальник штаба, поставив свой ополовиненный стакан рядом с нетронутым.

– Продолжайте, Семен Павлович, – командующий поднялся и подошел к окну.

У Ватутина вдруг возник соблазн отдернуть темные шторы, закрывающие штабное окно, впустить в душное прокуренное помещение яркое и теплое июльское солнце. Сюда еще не долетала канонада, которую командующий слышал в прифронтовой полосе несколько часов назад, но фронт, судя по всему, приближался, и если не сдержать немцев, то второй с начала года утраты позиций Верховный не простит. А ситуация на фронте за последние сутки изменилась не в лучшую сторону…

О том, что немцы задались целью отомстить за Сталинград и к лету готовили мощный контрудар под кодовым названием «Цитадель», в Ставке Верховного командования знали за неделю до начала операции. Потому было решено действовать на опережение: создавать на всем юго-западном направлении оборонительные рубежи, давая противнику понять – после того, как в марте не удалось удержать стремительно захваченные двумя месяцами раньше Харьков и часть Донбасса, Красная армия хочет выиграть время и во что бы то ни стало удержать хотя бы нынешние позиции. Так немцы получали подтверждение того, что противник ослаблен, измотан и до сих пор не может зализать весенние раны.

Но в то же время Ставка запланировала на начало июня стремительное наступление на юго-западном направлении. Для этого в условиях полной секретности был отдан приказ перебросить часть войск с юго-восточного участка. Операцию назначили на сегодня, шестое июня. Однако накануне, вчерашним утром, крупные силы гитлеровских танковых войск и пехоты ударили именно туда, по ослабленному юго-восточному участку. Операция «Цитадель» началась немного раньше, чем ожидалось. На Орловско-Курском направлении контрнаступление удалось остановить. А на Белгородском после продолжительных боев противник до вчерашнего вечера продвинулся на некоторых участках в глубь нашей обороны.

Из всего, что произошло на фронте за последние сутки, напрашивался только один, неблагоприятный, хотя и очевидный вывод: где-то в штабе действует немецкий агент. Или, что более вероятно, налаженная агентурная сеть. Другой причины утечки секретной информации в таких случаях просто нет. При этом уровень информированности вражеской агентуры пока что недостаточен для того, чтобы сорвать наступательную операцию. Начальник контрразведки фронта полковник Строилов уже сделал первый вывод и обосновал его: переброску войск с одного участка фронта на другой немецкий агент не расценил иначе, кроме как отдельно взятую воинскую операцию. Он просто подсказал немецкому командованию, куда лучше ударить, но не сделал из этого перемещения далеко идущих выводов.

Однако командующий согласился: если в течение нескольких дней агентурную сеть не выявить и не обезвредить, придется спешно корректировать, либо вообще полностью менять план летней наступательной кампании. Как всякий профессиональный военный, Ватутин понимал: при подготовке решительного массового контрнаступления, которое, по замыслу Ставки, должно было переломить ход войны и закрепить успех под Сталинградом, поспешность только навредит.

Командующий отвернулся от окна и повторил:

– Продолжайте.

– Слушаюсь, – начальник штаба взял карандаш и очертил на нужном участке карты невидимый полукруг. – Вот здесь, на Обоянском направлении, танки противника продвинулись вперед и вклинились в нашу оборону. Шестая и седьмая армии держатся, у первой армии положение хуже – генерал Катуков сообщает о серьезных потерях. В целом фронт на Орловско-Курском направлении линию оборону держит, в районе Белгорода все без изменений, и вот там ситуация может сложиться не в нашу пользу.

– Катукову поможем, приказ о переброске на его участок дополнительных моторизованных частей уже готов, – Ватутин, совсем не чувствуя вкуса, глотнул остывающего чаю. – Что у разведки, Илья Васильевич?

Генерал Виноградов не спешил с ответом, достал из портсигара папиросу, постучал гильзой по крышке, закурил.

– Как я уже докладывал, товарищ генерал армии, – проговорил он, сделав первую затяжку и выпустив густой сизый дым над разложенной картой, – контрразведка работу по выявлению вражеской агентуры активизировала. Но на это уходит время. Нельзя забывать, Николай Федорович, что после вчерашнего контрнаступления шпионы на некоторое время затаятся. Думаю, против нас работают достаточно опытные агенты, чтобы дать себя спровоцировать и тем самым проявить. Потому было принято решение задействовать нашу агентуру во вражеском тылу.

– Это я уже слышал.

– Извините, Николай Федорович, я повторяю информацию скорее для себя. Ведь решение, как оказалось, принимать нам, и мы должны еще раз представить себе сложившуюся ситуацию до мельчайших нюансов.

– Хорошо, продолжайте, – Ватутин допил чай и тоже закурил.

– Как известно, в Харькове, который несколько месяцев назад снова перешел к немцам, сейчас расположены штабы крупнейших танковых дивизий противника, объединенных в Танковый корпус СС. Есть приказ Гитлера – удержать Харьков любой ценой, а это значит – они готовы стоять насмерть.

– Похоже, фюрер приготовил там место для большой братской могилы, – заметил Иванов.

– Или же рассчитывает похоронить всех нас, – вставил Ватутин.

– Так или иначе, обстановка в самом городе, который превратился в стратегически важный объект, может быть, не менее важный для немцев, чем Сталинград, очень сложная и напряженная, – начальник разведки фронта сделал еще одну затяжку. – Тем не менее в этих условиях в Генштабе закрепился наш человек. Мне лично известен только его позывной – Скиф. Вчера, как только выяснилось, что в нашем тылу все-таки действует немецкая агентурная сеть, Скиф получил задание: любой ценой, даже ценой раскрытия, добыть списки агентуры и найти способ передать данные. Или же – переправить информацию через линию фронта. Сообщение передано по запасному, экстренному каналу связи. Этим каналом Скиф может воспользоваться еще только два раза.

Виноградов вскинул руку, взглянул на циферблат наручных часов.

– Полтора часа назад Скиф вышел на связь. Он передал следующее: время на выполнение задания ограничено, потому списки выкрасть не удалось. Зато он сделал другое, – генерал снова выдержал паузу. – Скиф захватил носителя информации. Начальника агентурного отдела Генштаба, майора Крюгера.

Теперь остальные не спешили отвечать.

– Лихо! – проговорил наконец Ватутин. – И дальше как?

– А вот с этим, товарищ генерал армии, нам нужно сейчас определиться, – теперь начальник разведки фронта заговорил быстро и отрывисто, как человек, давно принявший решение и не спрашивающий совета, а лишь излагающий план действий. – Пленного Скиф не допросил. По крайней мере на тот момент, когда выходил на связь. Теперь же, даже если захваченный им майор выложит сведения и раскроет агентуру, сведения передать невозможно. Скиф сжег за собой все мосты, рассекретился, его ищут по всему городу, гестапо бросило на это все силы.

– Да уж я думаю!.. – проговорил начальник штаба.

– Потому третьей возможности выйти на связь у Скифа уже нет и, как мне сообщили, не будет. Он и его пленник на нелегальном положении в прифронтовом городе, удержание которого является стратегически важным не только для немецкой ставки, но и лично для Адольфа Гитлера. А это, как вы понимаете, ко многому обязывает немецкое командование. Думаю, выводы уже сделаны и причины похищения начальника агентурного отдела вполне ясны. Но, – Виноградов многозначительно поднял палец, – пока Скиф не вывез своего «языка» из Харькова и не переправил его или полученные от него сведения через фронт, работу агентуры в нашем тылу сворачивать не станут.

– Почему вы так думаете?

– Проще блокировать все выходы из Харькова. И планомерно прочесывать город, чтобы в конце концов поймать Скифа, сделав утечку информации невозможной. Получается, товарищи генералы, что больше двух, максимум – трех суток Скиф на нелегальном положении просто не продержится. И уйти сам не сможет.

– Предложения есть, Илья Васильевич? У нас ведь тоже времени не больше, – напомнил Ватутин. – Пока фронт способен держать оборону. Но если есть малейшее подозрение, что о подготовке контрудара на любом участке, на любом направлении или же по всему фронту станет известно противнику благодаря окопавшимся где-то в штабах агентам, Ставке придется срочно менять тактику.

– В условиях, когда начались упорные бои и немцы не стоят за ценой, это равносильно поражению, – констатировал начальник штаба, тут же поправившись: – Я всего лишь просчитываю ситуацию, товарищ командующий.

– Если не углубляться в детали, Семен Павлович, в целом я с вами согласен. И, что более серьезно, такого же мнения придерживается Верховный.

– Таким образом, нет другого решения задачи, кроме как отправить в Харьков группу диверсантов, способную за двое, максимум – трое суток отыскать в городе неизвестного им человека, откликающегося на позывной Скиф. И вырваться оттуда либо же с ним и захваченным Крюгером, либо же – с ним и полученными от пленного сведениями, либо, – снова пауза, – только со сведениями. Если группа не уйдет сегодня до конца дня, времени для выполнения задания Ставки останется еще меньше. А потом его не будет совсем. У меня все, Николай Федорович.

– Вы готовы отправить такую группу?

– Так точно. Причем напоминаю, товарищ командующий, – нужна не просто группа разведчиков, а лучшие, проверенные много раз. Задание особой сложности, к тому же есть нюанс: среди тех, кто пойдет на задание, обязательно должен быть человек, хорошо знающий Харьков. Без местного жителя, без проводника команде окажется еще сложнее.

Ватутин только сейчас обратил внимание, что по-прежнему сжимает в руке пустой стакан, и поставил его на подоконник.

– По вашему тону, Илья Васильевич, я уже догадался: с кандидатурами тех, кто уйдет спасать Скифа, вы уже определились. Даже готовы назвать их поименно. Что-то еще нужно?

– Так точно, товарищ командующий, – начальник разведки расстегнул нагрудный карман, вытащил сложенный вчетверо лист бумаги, протянул Ватутину. – Это – рапорт на имя начальника особого отдела фронта. Двое из тех, кого я хочу сегодня же отправить за линию фронта, находятся под арестом и будут доставлены в особый отдел после того, как я этот рапорт подпишу.

Командующий недовольно нахмурился.

– Что у вас там происходит, генерал? Фронтовые разведчики опять не помирились с НКВД?

– На этот раз все может быть гораздо хуже, Николай Федорович.

Ватутин пробежал глазами рапорт.

– Нападение на офицера, – жестко сказал он, сложив документ вдвое. – Пускай младшего по званию, но оперуполномоченный особого отдела выполнял свои обязанности. Потом, товарищ генерал, вы же понимаете… В общем, сын врага народа получил возможность ходить в тылы противника… Сами же понимаете: в лучшем случае трибунал и штрафбат обоим, в худшем – одного расстреляют по законам военного времени.

– Тот, у кого казнили отца, – коренной харьковчанин, – начальник разведки смотрел теперь прямо в глаза командующему. – А тот, который дал по морде молокососу-особисту…

Ватутин жестом остановил Виноградова.

– Не надо меня агитировать, Илья Васильевич, – он сложил рапорт вчетверо и положил в свой нагрудный карман. – При других обстоятельствах я не счел бы нужным вмешиваться. Это – война, и если хочешь жить, надо быть осторожным. Но в данном случае я полагаюсь на вас, а вы, в свою очередь, ручаетесь за своих подопечных. Езжайте в полк, освобождайте арестантов. Соответствующий приказ я подготовлю. Только этого, – командующий похлопал себя по карману, сложенная бумага хрустнула под ладонью, – никто не отменял. Пока рапорт побудет у меня. Выполнят задание – там решим. Пускай вернутся сперва…

6

С появлением начальника гестапо следователь, а вместе с ним – мобилизованный переводчик, обиженный советской властью учитель немецкого языка, поднялись со своих мест.

Гауптштурмфюрер Хойке уже не раз наблюдал эту картину и снова отметил: следователь, немец, поднимается без чинопочитания, исключительно соблюдая субординацию. Переводчик же вскакивает, как медведь, всем своим видом демонстрируя преданность, словно старается показать себя нужным и важным своим новым хозяевам. Хойке понимал причину такого поведения, знал историю переводчика, его ведь как следует проверили. Когда Харьков пал впервые, в сентябре 1941 года, этот человек сам явился в комендатуру. Он, как оказалось, просто не успел уйти с теми, кто в спешном порядке бежал из города. И вот пытался найти хоть какую-то работу.

Тогда на месте Гюнтера Хойке работал другой офицер, он и составил любопытный документ, который переводчик показал в марте нынешнего года, когда город пал вторично, уже самому Хойке. Как переводчику удалось уговорить его предшественника написать что-то вроде служебной характеристики, гауптштурмфюрер понятия не имел. С таким подходом он вообще сталкивался впервые: документ датирован декабрем, вернее – последним днем уходящего 1942 года, почерк предыдущего начальника гестапо был заметно нетвердым. Вероятнее всего, переводчик подсунул шефу чистый лист во время новогоднего празднования. Однако бумага даже в таком виде была действительной: не только подпись, но даже печать не вызывали сомнений.

Откуда переводчик мог знать, что такая бумажка ему понадобится, Хойке до сих пор не мог понять. Зато он знал точно: когда Красная армия стремительным ударом отбила Харьков, этот человек не успел уйти со своими новыми немецкими хозяевами. Хорошо представляя себе свою участь, он спрятался в подвале одного из взорванных еще в сорок первом зданий, где и просидел, как крыса, больше двух месяцев, выбираясь на воздух только по ночам и питаясь неизвестно чем. Все это время переводчик бережно хранил на груди составленный начальником гестапо документ, хотя прекрасно понимал: за такую бумажку коммунисты его даже судить не станут – расстреляют на месте.

Кроме следователя и переводчика в маленьком кабинете находились двое солдат и тот самый старик, схваченный утром фельджандармами. Он при всем желании не смог бы подняться: лежал на деревянном полу щекой в лужице собственной крови. Хойке вопросительно взглянул на солдат, один из них тут же пнул старика носком сапога в живот, другой окатил водой из жестяного ведра. Старик очнулся, застонал, перевернулся на спину, увидел возвышающегося над ним старшего офицера, протянул к нему руку, попытался что-то сказать. Но лишь выдавил из себя звук, похожий на детский плач.

Хойке вздохнул.

– Что тут у нас, Швабб? – спросил следователя, заранее зная ответ.

– Молчит, – ожидаемо отрапортовал следователь, тут же поправился: – То есть говорит, конечно…

– Ничего не знает?

– Именно так, герр гауптштурмфюрер!

Хойке покосился на переводчика, в отличие от следователя оставшегося на ногах. Жестом велел ему выйти, то же самое приказал солдатам, а когда за ними закрылась дверь, прошелся по кабинету, переступив при этом через мокрого стонущего старика.

– Ничего он не знает. В этом, Швабб, можете не сомневаться.

– Я уже понял, герр гауптштурмфюрер.

– Плохо.

– Что плохо?

– Все плохо, Швабб. Все.

Жалости или чего-то похожего к задержанному русскому старику начальник гестапо не испытывал. Сам Хойке пользовался репутацией полицейского, для которого наиболее действенным методом расследования является страх. Давая команду брать в разработку очередного подозреваемого, он сразу велел применять третью степень устрашения, независимо от того, чего хочет добиться в результате. Вопросы в подобных ситуациях вообще можно не задавать: если арестованный выдерживал первый натиск, он либо крепкий орешек, и тогда Хойке самому становилось интересно, либо – случайный человек, ошибка в объекте, невиновный.

Впрочем, невиновный – не то слово, которое устраивало начальника харьковского гестапо. Виновны все. Только каждый – в своем, степень вины разная, так что здесь скорее подходило другое слово – непричастный именно к тому делу, по которому арестован.

Вчера, работая с пойманным радистом, Хойке лишний раз доказал себе и остальным действенность собственных методов.

– Давайте еще раз, Швабб. Как этот тип оказался рядом с партизаном?

– Если русский, бросивший гранату, – партизан…

– Швабб, я могу поверить в любую случайность, – чуть повысил голос гауптштурмфюрер. – Даже в то, что человек с гранатой – одиночка, пробирающийся из города. Во время войны гранату возможно достать, где угодно, было бы желание. А то, что пробирался он в сторону, противоположную линии фронта, тоже ничего не доказывает. Может, он решил двинуться в обход… Но, – Хойке снова переступил через старика, – когда унтер взял в руки его пропуск и начал рассматривать, у того парня сдали нервы. Вот вам факт. Будете оспаривать?

– Нет, группенфюрер. Такой срыв со всяким случается.

– Однако, Швабб, именно бланк комендатуры подтверждает: патруль расстрелял не случайного человека, не трусливого одиночку с гранатой, который не справился с эмоциями. Достать такой бланк – это целая история, тут нужны не просто случайные знакомства, здесь работает система. Как давно она налажена, вам и предстоит разобраться.

– Мне?

– Вам, Швабб. У меня, как вы знаете, со вчерашнего вечера другие дела… будь они прокляты, – следователь хотел что-то сказать, но Хойке жестом остановил его. – Не надо ничего спрашивать. Лучше занимайтесь своим делом. И учтите: вот это, – палец нацелился на старика, – вам вряд ли поможет.

– Почему?

Хойке снова вздохнул.

– Постараюсь объяснить, Швабб. Но с самого начала предупреждаю: мои объяснения ничего для вас не изменят, вы по-прежнему будете продолжать работать. Пусть даже этот путь покажется вам абсурдным и неэффективным. Итак, – он щелкнул пальцами, взял со стола початую пачку сигарет – запрет на курение, действовавший в Германии и для немцев, на сотрудников гестапо не распространялся или же распространялся в меньшей мере, чем на офицеров и солдат вермахта, – прикурил от поданной следователем зажигалки, затянулся, собираясь с мыслями, повторил: – Итак, личность человека с краденым бланком пока не установлена, верно?

– Аусвайс настоящий. Но фамилия и имя, судя по всему, липовые. Вот… – следователь зашуршал бумагами.

– Не нужно, – остановил его Хойке. – Зачем мне имя убитого преступника, к тому же – выдуманное… Что это все может значить, Швабб?

У следователя возникло ощущение, что на допросе у шефа гестапо – он сам.

– Его наверняка подготовили и прислали в город.

– Верно. Сколько проверок выдержит такой аусвайс?

– Думаю, как раз этот документ надежнее пропуска. Иначе у парня не сдали бы нервы… или сдали бы раньше.

– Не согласен, – Хойке сделал еще одну вкусную затяжку. – Я допускаю, что как раз проверки документов в городе измотали. И бдительность фельджандармерии просто превысила предел его прочности. Аусвайс он привык показывать, пропуск, выписанный на краденом бланке, – нет. Кстати, будь на месте немецкого унтера полицейский из местных, всем удалось бы покинуть Харьков. Все местные – подонки, бездельники, пьяницы и взяточники. Служат нам не из-за любви к немецким ценностям и признания превосходства арийской расы над славянами, а только потому, что имеют зуб на большевиков. Но вернемся к нашим баранам, – третья затяжка. – При нем нашли небольшое количество дойчмарок. Вместе с аусвайсом на фальшивое имя это только подтверждает нашу, – слово «нашу» Хойке сознательно подчеркнул, – версию: этого бандита в город заслали и теперь, выполнив какую-то миссию, он выбирался обратно. Обопритесь на эти факты, Швабб, и скажите мне, кем он был.

– Связник, – последовал короткий ответ.

– Верно. Он пытался уйти в сторону, противоположную линии фронта. Лес, партизаны. Это – связной между здешним подпольем и партизанами. Вероятнее всего, он пришел из Кулешовского отряда. И в его расположение возвращался. Для этого бандит сознательно выбрал попутчиков, идущих в деревню на так называемые мены. Телегу и лошадь организовал известный спекулянт с Благовещенского базара, он как раз у городских властей на хорошем счету. Ну а вот это несчастье, – начальник гестапо легонько пнул старика, – вообще случайный человек. Он – составляющая группы, в которую связной собирался затесаться. Что удалось из него выбить?

– Научный сотрудник… Был научным сотрудником какого-то здешнего музея. До зимы этого года отсиживались с женой в деревне, у сестры. Когда мы оставили город, поспешил вернуться. А теперь вот не успел убраться. Жена болеет, решил взять какие-то ее вещи для обмена… Представляете, там, в телеге, нашли выходное платье с оборками. Довоенное…

– Ну вот, – Хойке подошел к столу, погасил окурок о дно металлической пепельницы. – Вы сами ответили на свой вопрос, моя помощь в этом вам даже не слишком понадобилась.

Следователь понимал, что недоговаривает начальник гестапо. А Хойке, в свою очередь, про себя закончил мысль, которую не имело смысла озвучивать.

Задержанный старик – непричем. По большому счету, было бы легче, если бы жандарм застрелил и его. Прежде всего – самому старику: смерть от пули избавляет его от пыток в гестапо, пыток совершенно бессмысленных, пыток только лишь ради пыток. Ведь уже с первых слов ясно – несчастный старик оказался не в том месте и не в то время. Теперь его больная жена не дождется не только продуктов, но и мужа, своей единственной надежды на выживание. Ведь отпускать из гестапо старика никто не собирается, отсюда вообще выпускают крайне редко. С ним работали лишь для проформы, машина не должна останавливаться, кровь арестантов смазывает отлаженный механизм дознания, крики истязаемых заряжают необходимой энергией. Выбивать какие-то показания из старика, понимая бесполезность этого занятия, – не только упоение процессом, но и подтверждение: здесь, в гестапо, зря времени не теряют, отрабатывают по полной программе любую, даже заранее бесперспективную версию.

И все-таки, все-таки…

– Ладно, хватит на сегодня, – сказал Хойке. – Заканчивайте с ним, отправьте в камеру.

– Дальше как?

– Время покажет. Допустим, гестапо, в самом деле, не арестовывает невиновных. Убеждается в этом и выпускает человека на свободу. Однако связник ушел, об этом известно его товарищам, оставшимся в городе. Наверняка они знают, с кем вместе он уходил из города. О происшествии мы благоразумно запретили разглашать, пока, во всяком случае. Проверка, надеюсь, проводилась аккуратно?

– В связи с похищением майора Крюгера облавы, допросы, вообще – активность полиции особого внимания не привлекает.

– Видите, нет худа без добра, как говорят русские… Так что, Швабб, старик пока полезнее здесь. Пусть сидит. В ближайшее время на допросы не водить. И еще: реальный след – убитый спекулянт. Обратите внимание на базарную публику, Швабб. С сегодняшнего дня к городским базарам – особое внимание. Даже можно повременить с облавами, это должно успокоить тех, кого мы ловим. Я уверен, что воровство бланков из комендатуры и выписывание фальшивых пропусков – система, налаженная давненько. Активизируйте агентуру в этом направлении.

– Слушаюсь, герр гауптштурмфюрер!

– Да, и еще вот что… Я не зря удалил отсюда переводчика. Ему не нужно слышать подобные разговоры.

– Думаете, разболтает?

– Он скользкий тип, Швабб. Преданный, но скользкий. Я не доверил бы ушам такого нереализованную оперативную информацию. В общем – работайте, Швабб…

Запершись у себя в кабинете, Гюнтер Хойке отпер сейф и достал бутылку коньяка.

Плеснул янтарного напитка в стакан на три пальца. После устроился в удобном кресле – осталось от предшественника, даже начальник управления НКВД, занявший этот кабинет сразу же после того, как зимой город пришлось временно оставить, не выбросил его, не побрезговал сидеть на месте, занимаемом перед этим шефом гестапо, – закинул на столешницу ноги. До прилета специального уполномоченного, посланного сюда, в Харьков, специальным распоряжением из Берлина, оставалось чуть меньше двух часов. Положа руку на сердце, начальника харьковского гестапо именно сейчас вполне устраивало, что у него, вероятнее всего, заберут дело Крюгера. Особая его важность налагала и особую ответственность, чего Хойке совершенно не хотелось. Потому, даже если его отодвинут на вторые роли, такое положение вещей его не озадачит и тем более – не испугает.

Хойке наслышан о Кнуте Брюггене, его аналитических способностях и каком-то особом, стремительном уме. Успешное завершение операции, которую, вне всякого сомнения, возглавит Брюгген, так или иначе прибавит очков аппарату харьковского гестапо. А вот в случае провала вся ответственность целиком ляжет на руководителя. То есть на штурмбаннфюрера СС Кнута Брюггена. Ему же самому намного проще и привычнее заниматься делами вроде сегодняшнего – мелкие диверсии, воровство, листовки, радиопередатчики…

Повертев стакан в руке, глянув сквозь стекло на лампочку под потолком, Хойке выпил – не потягивал напиток, как принято в Европе, а опрокинул одним глотком: приобретенная здесь, в Остланде, привычка.

7

Дверь блиндажа, в котором разместилось командование разведкой полка, закрылась за их спинами, но глаза Сотника и Гайдуком к темноте привыкли быстро.

Они и не отвыкали особо: до сумерек их обоих держали в темном полуподвале без окон, особый отдел распорядился переделать для своих нужд под тюрьму хорошо укрепленный погреб в одном из сельских дворов. А когда их вывели и под конвоем повели, ничего не объяснив, летний вечер уже окончательно вступил в свои права, даже канонада стихла – войне тоже нужна передышка.

В колеблющемся свете каганца, сделанного из гильзы артиллерийского снаряда, Михаил увидел рядом с подполковником Бориным, начальником полковой разведки, генерала Виноградова. На сколоченном из пустых деревянных ящиков столе рядом с каганцом лежали два ремня, две пилотки, ТТ Сотника и «вальтер» Гайдука.

Разглядев генерала, Михаил встал по стойке «смирно», однако не вытянулся – скорее делал старшим офицерам одолжение: арестант, над которым висел военный трибунал и в перспективе маячил штрафбат, мог себе позволить еще и не то. Павел, который был на год старше своего ротного по возрасту и на голову ниже не только его, но и любого другого бойца и командира в полку, за что и получил в роте прозвище Малыш, последовал его примеру.

– Здравия желаю, товарищи офицеры, – проговорил Михаил ровным голосом. – Капитан Сотник из-под ареста прибыл.

– Старший лейтенант Гайдук из-под ареста прибыл, – в тон ему доложил Павел.

– Ладно, арестанты, возьмите свои вещи, оружие, приведите себя в порядок и доложитесь, как положено, – Борин кивнул на стол.

Разведчики молча подчинились. Уже отрапортовав по новой, Сотник не выдержал:

– Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу генералу?

– Что ты еще хочешь, Миша? – вместо соблюдения официального ритуала устало спросил начальник фронтовой разведки.

– Нас совсем отпустили или пока?

– Пока. На время выполнения задания.

– Ясно. Значит, когда вернемся, нас обратно посадят?

– Вы вернитесь сначала, – буркнул Борин.

– Отставить, подполковник, – голос Виноградова звучал так же ровно и устало. – Они обязаны вернуться. Это – приказ. Готовить еще одну группу и посылать вслед за ними уже не будет времени. Так что, капитан Сотник, собирай весь свой гонор в карман, за линией фронта пригодится. Покажешь его тем, кто еще тебя не знает, потому что лично мое терпение кончится сразу же после войны.

– Когда?

– Неважно, Михаил. Война когда-нибудь закончится. Вот если ты вернешься сейчас, значит, считай заговоренный. До конца точно доживешь. И на второй день после того, как Гитлер подпишет капитуляцию, ты у меня отсидишь за все, за что должен.

– Уже интересно, – Сотник хмуро улыбнулся. – Неужели совсем безнадега?

– Старший лейтенант, погуляйте, – велел Виноградов вместо ответа, и, когда Гайдук вышел, бросив при этом руку к пилотке, кивнул на пустой перевернутый ящик: – Садись, капитан. Времени, правда, очень мало, что не договорили – договорим после. Слушай и не перебивай.

Что-то в тоне генерала заставило Сотника отодвинуть свежую обиду и забыть об утренней вспышке злости.

Присев, он в полной тишине выслушал короткий и лаконичный рассказ Виноградова. Потом перевел взгляд на Борина, заговорил иначе, серьезно:

– Значит, почти как в той сказке: пойди туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю, что?

– Не та сказочка, капитан. Куда идти и что делать, как раз известно.

– Ну да, конечно. Только где в Харькове искать этого самого Скифа и как его опознать, хрен его знает, правильно? Это я еще не прикинул, как мы все вместе будем оттуда выбираться.

– То есть, – подполковник Борин чуть подался вперед, – как забраться туда, ты уже знаешь?

– Можно и так сказать. Дайте карту.

Отодвинув каганец на край стола, подполковник вытащил карту из планшета. Все трое склонились над ней.

– Вот тут, – Сотник ткнул пальцем, – вчера ночью группа, которую вел Гайдук, перехватила немецкий «хорьх». Там ехал немец, которого Пашка поволок через фронт, а остальные погибли, прикрывая его отход. А того офицера все равно шальная пуля убила, когда Гайдук…

– Знаем. Ближе к делу, капитан.

– Так вот, «хорьх» остался на том месте, где хлопцы его спрятали и замаскировали, считайте, почти сутки назад.

– По-хозяйски, – вставил Борин.

– Ага, по-хозяйски. Главное, сначала, понимаете, спрятал, а потом думал, зачем. Ладно, – короткая пауза. – Теперь – мертвый фриц. Пользы от него вроде никакой, но ведь документы остались. Среди документов – пропуск со специальной полоской, видел я такие аусвайсы. Проезд всюду, короче говоря.

Борин и Виноградов переглянулись.

– Думаешь, с этим пропуском пропустят в Харьков? А если этого офицера уже ищут?

– Во-первых, он никак не приписан к Харькову, его часть в другом месте. Не важно сейчас, где, документы целые, проверим…. Это Пашка сам выяснил и мне рассказал, пока мы с ним кисли в холодной.

– Немца могут искать по месту службы, куда он не доехал, – заметил Виноградов.

– Могут, – согласился Сотник. – Только судя по тому, что началось вчера, исчезновение вполне могут списать на случайную гибель от бомбы, снаряда или партизанской мины. Во-вторых, в прифронтовой зоне кто только не ездит. В третьих, раз выходим через несколько часов, другого варианта просто нет. Так что, товарищи командиры, нам надо выдвинуться вот в этот квадрат. Нужна немецкая форма, солдатская и офицерская. Рация – хотя вряд ли правильно будет выходить в эфир в самом городе, там пеленгаторы, наверное, уже в каждом квартале…

Генерал хлопнул ладонью по столу.

– А вот это, Сотник, тебя остановить не должно. Передать сведения, которые имеют важнейшее значение для судьбы фронта – главная задача вашей группы. Твоя, капитан, основная задача. И если представится такая возможность, на радиосвязь группа должна выйти и добытую информацию передать. Даже если вас засекут через пять минут и радисту придется продолжать сеанс, пока остальные будут отстреливаться до последнего патрона. Все ясно?

– Так точно, – Михаил снова хмуро усмехнулся. – Значит, сам погибай, а сведения передай?

– Именно. Так больше шансов, чем вас убьют при выходе из Харькова либо на обратном пути, либо – при переходе фронта, как часто случается. После того как сведения Скифа будут переданы, вернуться, капитан, желательно. Но, как ты сам уже понял, этого может и не получиться.

– Вот так у нас все… Такой вопрос: Скифа, получается, тоже списывают? – ответа, как и следовало ожидать, не было, но Сотнику для подтверждения его слов большего и не требовалось. – А вообще его ведь уже списали. И мы туда не за ним идем, а за списками, которые держит в голове господин немецкий офицер.

– У Скифа был свой приказ. Он его выполнил… как смог. Теперь вы должны выполнить свой приказ… как сможете. Но выполнить его нужно, капитан, – начальник фронтовой разведки снова хлопнул кулаком по столу, давая понять, что на эту тему говорить больше не желает. – К тому же есть еще ряд нюансов, связанных с заданием, которые я должен довести до тебя, а ты – до своей группы. Но – уже когда будете на той стороне, раньше просто, боюсь, не будет времени.

– Ух ты! – снова не сдержался Сотник. – Получается, то, что всех, кто ввяжется в эту историю, уже помножили на ноль, – еще не все нюансы?

– Не выпендривайся, капитан… Мы все устали, – вопрос Виноградов откровенно игнорировал, хотя постановка его генералу заметно не нравилась, с такими настроениями на задание не уходят. – То, что буду говорить, в мозги себе вбей крепко, без этих подсказок вам Скифа не отыскать. Да, кто с тобой пойдет хоть кроме Гайдука? Ты ж решил уже, правильно, Миша?

8

На аэродром, встречать важную персону, откомандированную Берлином, гауптштурмфюрер Гюнтер Хойке, как и полагалось, прикатил лично.

Приветствие выкрикнул слишком уж громко, и Кнут Брюгген уже в следующий момент заметил: здесь вообще все слишком. Включая слишком уж сильный для нештатной ситуации запах алкоголя, исходящий от начальника гестапо. А также – слишком уж демонстративная попытка держаться бодро и уверенно, показывая – все под контролем, нужен только руководитель, готовый взять на себя ответственность за происходящее.

Штурмбаннфюрер Брюгген не был ханжой и тем более – моралистом. Трудно быть моралистом, работая в гестапо. Но он принадлежал к той редкой породе полицейских, которые не считали алкоголь средством решения проблем, особенно – в сложное военное время. Выпить можно и даже нужно на радостях, когда отмечается успешное завершение сложного дела. Кнут и сам не раз так делал, продолжая праздник в одном из проверенных борделей, куда господам немецким офицерам можно ходить, не боясь скрытых фотокамер и нашпигованных микрофонами стен. А когда происходит нечто, требующее максимальной концентрации и дисциплины, пьянство, даже для снятия напряжения, Брюгген не допускал и не воспринимал.

Однако делать замечания Хойке он, вопреки обыкновению, не собирался. Тем более, что это ничего не изменит. Гауптштурмфюрер на время операции поступил в полное его распоряжение вместе с личным составом, на что есть соответствующий приказ из Берлина, и Кнут надеялся – начальник местного гестапо сам все поймет. А не справится, не захочет понимать – отправится на фронт, у Брюггенна есть полномочия отдавать и такие приказы. Тем более, что до фронта не так уж далеко, меньше ста километров, обстановка такова, что под пули большевиков нужно бросать как можно больше солдат рейха, и когда есть приказ удержать рубеж любой ценой, за ценой фюрер как раз приказал не стоять.

Еще утром штурмбаннфюрер был в Ковеле: там удалось крепко прихватить подпольную группу, но когда Брюгген собрался лично руководить операцией по ее захвату и уничтожению, пришел приказ: срочно вылетать в Харьков, специальный самолет будет готов через три часа. Предпочитая не заниматься охотой лично, только комбинировать, давать указания и дергать за ниточки, Генрих все-таки любил в финале участвовать, чтобы своими глазами видеть результат приложения собственных умственных усилий. Именно незаурядный аналитический ум помог Кнуту Брюггену удержаться в тайной полиции: для такой службы он был не пригоден, как и для любой другой воинской службы: левая нога от рождения оказалась на два сантиметра короче правой. И, даже нося специальную обувь, Брюгген заметно прихрамывал.

Вообще со стороны он всегда выглядел неловким и неуклюжим увальнем. В школе его постоянно дразнили мальчишки, а когда достиг определенного возраста, понял – на успех у фройлен тоже можно не особо рассчитывать. Именно тогда Кнут пристрастился к проституткам, которых меньше всего интересовал физический недостаток клиента. Семья жила бедно, отец вернулся с фронта Первой мировой инвалидом, у него почти не действовала правая рука. К тому же, навсегда простудившись в окопах, Брюгген-старший при разговоре все время хрипло кашлял. Он получал нищенсткое пособие, устроился ночным сторожем и все свое время посвящал дрессировке сторожевого пса.

Врожденное увечье усиливало и без того гнусное ощущения собственной бедности и ничтожности. Но это же научило Кнута отчаянно драться. Позже, когда парень понял, что злость не мешает быть чаще битым, чем бить самому, он стал больше полагаться на хитрость, устраивая обидчикам провокации и загоняя их в ловушки.

Он уже не помнит, когда первый раз обратил на себя внимание полиции. Но после 1933 года юноша щеголял в новеньком гестаповском мундире и охотно объявлял врагами рейха своих школьных обидчиков, которых накопилось ох, как много. Теперь те, кто не хотел в концлагерь за убеждения, которых никогда и не было, охотно сотрудничал с Брюггеном, стараясь навсегда стереть из памяти школьное прозвище этого жутковатого человека – Кривоногий.

Потому штурмбаннфюреру как опытному сыщику ни сейчас, ни при других обстоятельствах не хотелось тратить время, нервы и эмоции на оценку общего положения дел на очередной вверенной ему территории. Да, фронт близко. Да, в Харькове соответствующая атмосфера. Однако это не значит, что розыскная машина должна давать сбои. Она ценна для рейха искренней и фанатичной верой в победу великой Германии при любых обстоятельствах. Даже если вдруг танки красных войдут в Берлин.

Подобная несвоевременная мысль за последнее время уже не раз, непонятно по какой причине, приходила к Кнуту. Всякий раз он, невольно хмуря брови и злясь сам на себя, встряхивал головой, словно пытаясь вытрясти глупую мысль обратно, как воду из уха после купания. Сделал он так и на этот раз, не заметив в темноте позднего летнего вечера удивленного взгляда Хойке: чего это важный берлинский специалист вдруг начал бодаться непонятно, с кем…

Штурмбаннфюрер вообще не обращал внимания ни на что, быстро пересек летное поле от самолета до автомобиля, на ходу отвечая молчаливым «хайль» на громкие, даже слишком зычные приветствия остальных встречающих. Устроившись на заднем сидении, он подождал, пока начальник гестапо усядется рядом, поднял стекло, отгородившись от водителя, и, когда машина тронулась, бросил недовольно:

– У вас лишние люди, гауптшурмфюрер?

– Почему вы так решили? Наоборот, вечно не хватает…

– Тогда к чему весь этот парад? Этим, – кивок назад, – делать больше нечего? Я обязательно придумаю каждому задание и буду требовать неукоснительного выполнения, Хойке, – и сразу, не давая собеседнику опомниться и переварить сказанное, спросил: – Что известно?

– О ком? Или… о чем?

– Хойке, я обычно терпеливый человек, но я не сплю уже тридцать пятый час. Поэтому лучше не отвечайте вопросом на вопрос! – сказав так, Брюгген чуть снизил тон: – Давайте определимся сразу. Я не спрашиваю, как агент красных оказался в нашем Генеральном штабе. Наши агенты тоже получают задания проникать в штабы противника, и многие работают так же успешно, как этот… Скиф, правильно?

– Так точно, господин штурмбаннфюрер! Когда его радист вчера после… ну, понимаете… вышел в эфир, радиограмму удалось перехватить, он очень спешил и работал не меняя точки. Его удалось взять живым (хотя «пианист» очень старался умереть героем), выпотрошить, но толку от этого оказалось мало, да и прожил он после допроса недолго.

– Это как раз понятно, Хойке… С культурой ведения допроса в нашем ведомстве до сих пор все очень скверно.

Замечание было риторическим, начальник гестапо счел нужным пропустить его мимо ушей и продолжить:

– На квартире, которую занимал радист, в тайнике, были найдены шифры и ключи, это позволило причесть шифровки. Правда, это уже нам ничего не давало. Но позывной у этого агента действительно «Скиф».

– Как давно Скиф работал при штабе?

– С начала мая. Видимо, когда красные отступали, они не смогли никого оставить, и Скиф появился позже, скорее всего, выполняя специальное задание. До этого работал в Ровно и, по полученным данным, начал действовать еще в Польше…

– Ладно, Хойке. Меня, повторяю, мало занимает тот факт, что красный агент оказался настолько хорошо подготовленным, что водил за нос тех, кому положено было его выявлять, целых два года. Материалы о нем у меня здесь, – Брюгген похлопал ладонью по кожаной поверхности портфеля. – И учитывая…

– Простите, – перебил его начальник гестапо, показав на портфель, – это что, все ваши вещи, господин штурмбаннфюрер?

– Командировка, дорогой Хойке, всего на пару дней. Зачем мне тащить с собой чемодан барахла? Смена белья есть, зубная щетка – тоже, всем остальным вы меня обеспечите.

– На пару дней? Вы думаете, что справитесь за пару дней?

– Максимум – за три, – для убедительности Брюгген показал собеседнику три пальца. – Но на самом деле очень надеюсь взять их уже завтра к вечеру.

– Кого? Скифа?

– И Скифа, и тех, кто за ним придет, – прежде, чем сказать «за ним», Брюгген сделал едва заметную паузу. – Кстати, учитывая личность этого агента, я понимаю, почему Скифа так долго не могли раскусить. Выкрасть начальника агентурного отдела Генштаба, тем более такому, как Скиф, – для этого нужны смелость, дерзость, отвага, кураж, а еще – надо или очень любить советскую власть, или бояться не выполнить задание. Поверьте мне, Хойке: многими русскими шпионами движет не преданность их кумиру Сталину, а страх перед ним. Вы знаете, что в НКВД есть служба, сотрудники которой убивают агентов, не выполняющих задание или выполняющих не в сроки, указанные руководством?

Хойке молча покачал головой. Даже если у него и появлялись собственные мысли, он решил: лучше гнать их подальше, теперь есть, кому думать.

– Только из-за этого часть их охотно шла на перевербовку, – Кнут провел рукой по лицу, словно стараясь этим жестом снять с себя хоть немного смертельной усталости. – Ладно, давайте к нашим баранам… Итак, насколько я понял, их радист вышел в эфир через очень короткое время после похищения майора Крюгера.

– Через сорок минут, господин штурмбаннфюрер.

– Передал, что задание выполнено и что уходит вместе с пленником на нелегальное положение?

– Именно так. Предупредил: другого способа выполнить задание не было, раскрыт, долго не продержится. Все.

– Да, я читал эту радиограмму, – Брюгген на несколько секунд закрыл глаза. – Мы не знаем, какое именно задание получил Скиф. Но… – глаза открылись, – вы говорили, Хойке, этот же «пианист» играл раньше?

– Так точно. Вчера днем, в тринадцать двадцать, за шесть часов до похищения. Думаю, Скиф получил срочное задание и не нашел другого способа его выполнить.

– Значит, Хойке, его руководство в кратчайшие сроки приказало добыть какие-то сведения, которые могут быть только в агентурном отделе. Наши войска вчера утром начали контрнаступление. Могу предположить следующее: от информации, которой владеет майор Крюгер, напрямую зависят дальнейшие успехи нашей армии. Согласны?

– Я пришел к такому же выводу… – ответил Хойке, и Брюгген почувствовал: врет.

– Значит, Хойке, время работает на нас в той же мере, что и на красных. Город блокирован?

– Мышь не проскочит!

Машина поравнялась с колонной техники, шедшей мимо них по направлению к фронту. Брюгген какое-то время смотрел в темное окно на, казалось, бесконечную вереницу танков и транспортеров, будто думая о своем.

– Здесь я вам верю, Хойке, – проговорил, когда это зрелище перестало его занимать. – Тут уж вы обязаны были расстараться. Скиф тоже это знает, потому и не попытался выбраться из Харькова. Ведь с ним пленный, это связывает руки, лишает возможности маневра. Раз так, значит, Скиф в ближайшее время, я бы даже рискнул предположить – в течение ближайших суток, ждет помощи с той стороны. Иначе ему просто не выбраться. А раз так, Хойке, то мы с вами тоже ожидаем появления диверсантов. Вот что я имел в виду, надеясь взять их всех уже завтра к вечеру.

– Но ведь мы не знаем, где прячется Скиф и, соответственно, трудно предположить, где именно нужно ждать диверсантов.

– Хойке, – устало вздохнул Брюгген, – их нужно ждать в Харькове. Для меня, например, этого достаточно. Хотите, дам их приметы?

Наслаждаясь произведенным эффектом, Кнут опустился на сидении так, чтобы голова оперлась о верх кожаной спинки, прикрыл глаза и продолжил:

– Это будут молодые мужчины в немецкой военной форме. Допускаю, что они приедут на немецком автомобиле. Их может быть трое или четверо, офицерская форма будет на одном, максимум – на двух, старший группы непременно напялит форму старшего офицера, майора, например. Не офицера СС, это слишком – обычная полевая форма. Остальные – солдаты или ефрейторы. Держаться эта компания будет вместе, особого внимания к себе не привлечет. Согласны со мной?

– Если честно, господин штурмбаннфюрер, мне бы такое и в голову не пришло, – признался Хойке, и теперь Брюгген уверенно отметил: не врет.

– Их фамилии вы узнаете сами, – сказал он. – Достаточно поставить на каждом пропускном пункте, ведущем в город, по одному вашему сотруднику, переодетому шуцманом. Тщательная проверка документов у всех, кто въезжает в прифронтовой город, подозрений не вызовет. Потому пусть впускают всех, с любыми документами, не свирепствуя особо. А ваши шуцманы пускай фиксируют для себя данные из документов и номера машин. Уверен – проверка обязательно выявит, кто из въехавших в Харьков не за того себя выдает.

– Но ведь на проверку данных уйдет время! Диверсанты, кем бы они ни оказались, успеют затеряться в городе!

– Да, Хойке, успеют, – согласился Брюгген, не открывая глаз. – Потому сразу после того, как отвезете меня спать, позаботитесь о том, чтобы они не слишком далеко затерялись. Насколько я знаю, у вас есть такая возможность. И тут мои советы вам не нужны. Верно?

– Так точно. А вы…

– Я же сказал – мне нужно поспать. Пока диверсантов в городе нет, а Скиф залег непонятно в какой норе, мне в ваших играх делать нечего. Да, подстрахуйтесь за это время: необходимо, чтобы для выезда из Харькова уже к завтрашнему дню была введена специальная форма. Без такого документа покидать расположение города могут разве что регулярные части, отправляющиеся на передовую, – он открыл глаза. – Всех впускать, никого не выпускать. Известный принцип, не так ли, Хойке?

А потом Кнут Брюгген в последний раз с начала их знакомства удивил начальника гестапо – снова опустил веки и в самом деле заснул. Крепко, глубоко, не проснулся, когда въехали в Харьков, и, дыша ровно, так, словно не сидел на заднем сидении автомобиля, который прыгает по выбоинам, а устроился на своей уютной кровати в имении под Регенсбургом – Хойке все-таки тоже был полицейским и знал о легендарном Брюггене достаточно.

Как показалось начальнику гестапо, штурмбаннфюрер даже из машины в приготовленную для него комнату переместился во сне.

9

В блиндаже Борин и Сотник были одни: генерал Виноградов третий час совещался о чем-то в штабе полка. Да и нечего ему, по сути, здесь больше делать: документы тех, кто уходил на задание, их командир сдавал лично начальнику разведки.

– С тобой все ясно, – подполковник отложил стертую на сгибах офицерскую книжку Михаила, машинально пролистнул и положил сверху аналогичный документ Гайдука. – С этим членом семьи врага народа тоже…

– Товарищ подполковник! – Сотник привстал с ящика, на котором устроился, и подался вперед.

– Сядь ты, капитан, ради бога! – Борин даже не остановил его жестом, а лишь отмахнулся, как от надоедливо зудящей мухи. – Ты грамотный в нашей жизни человек, Миша: для полновесного срока того факта, что его отец арестован, разоблачен, осужден и расстрелян, маловато. Дети у нас за отцов, как говорит партия, не отвечают. Но если что – до срока добавят, вот как намедни. Так что не кипятись. Есть вопросы?

– Никак нет, – Сотник скрипнул зубами и снова сел. – Нам, между прочим, на смерть идти, если я вас, товарищи командиры, правильно понял.

– Ты правильно понял, Сотник. На войне каждый день люди ходят на смерть. И все, хватит про твоего Гайдука, у тебя в команде, я гляжу, похлеще народ подбирается. Ты специально, что ли?

– Лучшие нужны, сами же сказали…

– Да, сказал, и от слов своих не отказываюсь. Кто у нас тут лучший, – начальник разведки взял следующий документ, развернул. – Старший сержант Чубаров, Максим Игнатьевич. – Борин поднял глаза на Сотника. – Вор-рецидивист. Кличка Курский Соловей, он же – Ваня Курский. Правильно?

– Доброволец с сорок первого года, товарищ подполковник, – ротный выдержал взгляд начальника.

– Я это знаю, Миша. Но плохой я командир, если не знаю про своих подчиненных всего.

– Чубаров – доброволец, – упрямо повторил Сотник. – Последний раз освобожден весной сорокового, вину свою искупил полностью, осознал. Он такой же гражданин, как и любой другой.

– Да, гражданин, – согласился Борин. – А ты в курсе, умник, что бывших воров-рецидивистов не бывает?

– Я Макса в деле видел! – снова повысил голос Сотник. – И не раз, и не два!

– Я тоже, – снова осадил его жестом подполковник. – Послужной список этого, гм, бывшего урки мне тоже хорошо известен. Кстати, почему он Соловей?

– Потому же, почему в Тамбове все волки, – буркнул Михаил. – Чубаров из Курска сам. А в Курске, говорят, соловьи поют – заливаются.

– Ну да, а в Тамбове – волки воют, – в тон ему подхватил Борин. – Ваня Курский, наверное, по той же причине.

– Он на артиста Алейникова похож…

– Знаю, – кивнув Борин, сам в офицерском клубе не раз смотревший «Большую жизнь». И, признаться, забывавший обо всем на свете, когда на экране появлялся обаятельный хулиган Ваня Курский из шахтерского поселка: по-другому актера Петра Алейникова, сыгравшего эту роль, никто в стране, кажется, после картины не называл. – У него, кстати, в Курске остался кто?

– А вы, кроме того, что Чубаров сидел, больше ничего про него не знаете?

– Знаю, что детдомовский, – Борин повертел солдатскую книжку в руках. – Но, может…

– Не может. Один он на белом свете. Никто его нигде не ждет. Родное МТС, с которого Макс в военкомат ушел, и то разбомбили. Кстати, в технике сечет, машину водит отлично, плюс боевой опыт…

– Ты его, капитан, не к награде представляешь, – Борин положил эту книжечку поверх гайдуковской, взял последнюю, четвертую: – Все бы оно ничего, только вот этот до кучи еще… Волков Вилен Иосифович, рядовой. Назван в честь Владимира Ленина, – начальник разведки выжидающе посмотрел на Сотника. – Мне продолжать?

– Валяйте.

– Ладно, – подполковник еще раз взглянул на солдатскую книжку. – Фамилию официально сменил в 1939 году, после того, как Гитлер начал войну в Европе. До этого носил фамилию Вольф, немецкую. Отец, Йозеф Вольф – из донбасских немцев-колонистов, тоже на всякий случай, от греха подальше, поменял имя с фамилией. Был, понимаешь, Йозеф Вольф, а стал Иосиф Волков. Ну и сын, соответственно…

– Для Вили немецкий – родной, товарищ подполковник. Нам без натурального немца в Харькове придется совсем хреново, если не сказать хуже.

– Вам, Михаил, при любых раскладах выйдет не сладко, – вздохнул Борин. – Просто задание ваше, капитан Сотник, на контроле в штабе фронта. Лично, – он для убедительности поднял палец вверх, – у командующего. И я буду не я, если к утру, – он взглянул на часы, – операция «Скиф», как мы ее обозвали, не окажется на контроле Ставки. Лично… сам понимаешь, у кого. Что я буду докладывать о составе разведывательно-диверсионной группы, как по-твоему?

– Что задание будет выполнено.

– Ты вот только не изображай мне здесь дурачка! – Борин хлопнул ладонью по стопке документов. – Значит, успех операции «Скиф» и фактически судьба фронта зависит, – подполковник выставил вперед руку, загибая пальцы, – от рядового Красной армии, немца по фамилии Вольф, уголовника-рецидивиста Чубарова, который из своих двадцати девяти лет в общей сложности десять отсидел, сына врага народа Гайдука, по которому рыдает трибунал. А старший группы – офицер, напавший на оперативника особого отдела, сотрудника НКВД, что в лучшем случае, Сотник, влечет за собой штрафбат! – он показал разведчику четыре пальца. – И вот до кучи, – загнул пятый, чтобы получился кулак, – я, начальник разведки полка, всю эту политически неблагонадежную группу покрываю!

Сотник решил промолчать. Борин поднялся. Заложив руки за спину, прошелся по блиндажу из угла в угол. На ходу достал из кармана галифе коробку «Казбека», сунул папиросу в рот, протянул раскрытую коробку капитану. Тот угостился, прикурил от каганца, протянул тлеющую папиросу подполковнику. Тот прикурил от нее, взял с самодельной полки две алюминиевых кружки, поставил перед Михаилом. Так же молча подхватил свой стоящий в углу вещмешок, зажал папиросную гильзу в зубах, порылся внутри «сидора», достал стеклянную бутылку, закупоренную настоящей пробкой.

– Коньяк, – бросил коротко. – Трофейный. Чей трофей – не знаю, на фронте не спрашивают. Мне адъютант комполка сунул.

– Спирт привычнее.

– Привычнее, – согласился Борин, разливая коньяк по кружкам.

Блиндаж сразу же наполнился чужим для войны, давно забытым ароматом, на какое-то мгновение перебившим запахи портянок, железа и пороха. Подхватив свою кружку, Борин остался стоять, и Сотник тоже поднялся. Теперь мужчины стоял друг напротив друга, сжимая в руках кружки с коньяком – самое надежное и безотказное сейчас оружие.

– Выход через час, – произнес Борин.

– Даже через пятьдесят минут – уточнил Сотник.

– На том участке, где пойдете, наши начнут заварушку. Так что проскочите. Дальше – как получится.

– Получится, – Михаил призывно качнул кружку в руке. – Будем жить, подполковник.

– Да уж постарайтесь, капитан.

– Место мое на «губе» не займите.

– С особого отдела станется. Будем, Миша.

Выпили в два глотка.

Помолчали.

А потом Борин взял со стола документы. Сунул их в нагрудный карман кителя. Старательно застегнул пуговицу. И даже прихлопнул сверху ладонью.

День первый

1943 год

7 июня

Харьков

1

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

Из утреннего сообщения 7 июля 1943 года

В течение ночи на 7 июня на фронте ничего существенного не произошло. В районе Лисичанска противник дважды пытался переправиться на левый берег реки Северный Донец. Наши подразделения метким огнем истребили несколько десятков гитлеровцев и вынудили их отступить. Советская авиация совершила налеты на аэродромы противника. В результате бомбардировки на немецких аэродромах отмечены пожары и взрывы.

Западнее Ростова-на-Дону происходила редкая артиллерийско-минометная и ружейно-пулеметная перестрелка. Наши подразделения разрушили 10 блиндажей и 3 наблюдательных пункта, уничтожили артиллерийскую батарею и 13 пулеметов противника. Разведывательная группа под командованием старшего лейтенанта т. Яковлева и лейтенанта т. Завьялова проникла в тыл противника и истребила 18 гитлеровцев. Захватив пленных и трофеи, разведчики вернулись в свою часть.

2

До места, где Павел Гайдук спрятал отбитый у немцев «хорьх», группа добралась к позднему утру.

Летом светает рано, потому фронт перешли, выдвинувшись загодя, пока ночь еще была их союзником. Выдвигаться пришлось южнее заданного квадрата, шуметь дважды за полтора суток на одном и том же участке не хотелось. Потому, дождавшись рассвета, а вместе с солнечными лучами – утренней канонады, разведчики совершили марш-бросок и за четыре часа добрались до места. Там же, у машины, Сотник решил дать всем отдохнуть: самая сложная часть пути еще только предстояла.

– Давайте порубаем, – не столько предложил, сколько распорядился он.

– Есть порубать! – поддержал командира Чубаров.

Пока он, ловко орудуя немецкой финкой, вспарывал жестяные банки с мясными консервами, а остальные тем временем скинули маскхалаты, Михаил, отступив на несколько шагов, еще раз оглядел свою группу.

Если по уму, форму майора войск связи должен был надеть он как старший по званию. Но выросший в шахтерском поселке Сотник еще в школе имел проблемы с изучением даже родного языка, не говоря уже о немецком. Более того: учительницу немецкого Мишка ненавидел какой-то странной, необъяснимой, и потому еще более лютой ненавистью, и сухая плоскогрудая дама в старомодных, кажется, дореволюционных очках отвечала ему взаимностью.

С учетом же сложившейся ситуации вступать в любые разговоры должен был как раз старший офицер. Потому трофейную майорскую форму надел рядовой Волков, превратившись по документам даже не в Вольфа, а некоего Ганса фон Шромма – особенно забавлял Вилена почему-то именно временный баронский титул. Волков был примерно одного возраста с остальными, но из-за какой-то причины, которую он сам называл «неправильным обменом веществ», выглядел старше благодаря одутловатому, чуть отекшему лицу. Если бы Сотник не знал, что рядовой Волков в отличие от остальных практически не пьет, отдавая положенные фронтовые сто граммов по договоренности первому же, кто попросит, он решил бы: солдат не просыхает.

Машину должен был вести старший сержант Чубаров – по этому случаю ему досталась ефрейторская форма, а он не особо и возражал, поскольку, как и Сотник, по-немецки знал только несколько фраз, включая обязательное «хенде хох». Но здесь как раз все в порядке: с унтера спрос невелик, рядом старший офицер, вот он и будет разговаривать, дело же унтера – молча крутить баранку. На Сотнике тоже был мундир нижнего чина: с немцами он умел доходчиво изъясняться, по собственному определению Михаила, только языком оружия. А Павел Гайдук, говоривший по-немецки не так бегло, как Волков, но вполне пристойно, как того и требует университетское образование, получил форму обер-лейтенанта: единственную, которая пришлась в пору Малышу.

– Ну, так что за прогулка, командир? – спросил Чубаров. – Может, обмозгуем?

– Да, Миша, – поддержал его Гайдук. – Толком-то мы ни хрена не знаем.

Волков молча работал челюстями, пережевывая тушенку с хлебом.

– Я сам знаю немного, – признался Сотник.

– Даже так? – удивленно вскинул брови Гайдук. – Совсем плохо? Мы идем туда, не знамо куда?

– Ну, скажем, конечная точка у нас – твой родной город Харьков, – напомнил Сотник. – А вот там нужно найти ответы на кучу вопросов.

– Вали, командир, все в кучу! – махнул рукой Чубаров, словно Михаил и вправду достанет сейчас мешок да и вытряхнет из него всякого добра на траву.

Сотник помолчал, задумчиво ковыряясь острием своей финки в тушенке. Наступившую тишину не нарушала даже канонада, что означало: за истекшие часы линия фронта опять сместилась. И если позавчера она проходила в десятке километров от этого березняка, то сейчас здесь – тыл врага, не слишком глубокий, однако достаточный для того, чтобы вместо грохота орудий можно было услышать пение птиц.

– Давайте с самого начала, мужики, – проговорил Сотник наконец, отодвинул от себя початую банку и воткнул нож в землю. Он ничего не приказывал, остальные сами подтянулись ближе, и теперь они сидели на траве, сбившись в тесный кружок, со стороны сами себе напоминая участников какой-то дворовой игры. – Где-то в Харькове прячется от фрицев наш разведчик, который откликается на прозвище Скиф…

Пересказ истории с похищением немецкого генштабиста занял в изложении Сотника не больше пяти минут. И все, включая его самого, понимали: на этом рассказ не закончен, это только начало.

– Получается, командир, генералитет в нашем возвращении назад ни хрена не заинтересован? – уточнил Чубаров и, перехватив быстрый взгляд Гайдука, тут же миролюбиво выставил вперед руку. – Просто так спросил, братва. Из чистого советского любопытства.

– Ты еще не дошел никуда, чтобы про обратно думать, – заметил Павел.

– А вот тут я согласен, – вступил в разговор Волков. – Как мы вообще в город думаем попасть? Туда сейчас просто так не попадешь, город, как я понимаю, стратегический и чуть ли не режимный, или как там у них это называется…

– Так же, как и у нас, – ухмыльнулся Сотник. – Но насчет попасть в город ты, Виля, прав. Допустим, у нас есть замечательный пропуск с полоской. У тебя он, кстати, – Вилен согласно кивнул. – Но проскочим ли с ним через посты? Вдруг такие пропуска уже спалили? Вместо них новые, мы этого не знаем и попадаемся на ровном месте, всей командой. Отсюда первое предложение: по возможности разделиться на две группы и выдвигаться независимо друг от друга. Засветится Виля с пропуском – зато Малыш проскочит. И продолжит выполнять задание: город-то твой.

– И что с того? Я два года там не был.

– А там что, план местности за два года поменялся?

– Миша, даже в своем родном городе я вряд ли без посторонней помощи смогу найти человека, который прячется от немцев и про которого я ничего, кроме оперативного псевдонима, не знаю, – спокойно пояснил Гайдук.

– Ну, помощь кое-какая все же будет, – успокоил его Сотник. – Как мне разжевало начальство, расклад был такой. Отступали наши быстро, никого в городе оставить не успели. Потому подпольную работу там наладили только недели через две после того, как фрицы опять заняли Харьков. И связь городское подполье держит через Кулешовский партизанский отряд. А Скиф появился в городе позже, выполняя приказ командования. К нему прислали радиста, подполье помогло с рацией. И на этом их взаимное сотрудничество закончилось.

– Правильно, – вставил Чубаров. – Они ж на одной территории одним делом занимаются. Мешать друг другу будут. Нормальная тактика, как у фраеров…

– Других сравнений придумать не мог? – Гайдука оно не возмутило, просто позабавило.

– А чего…

– Ладно, потом доспорите, – Сотник жестом велел молчать обоим. – Тут главное другое: на случай провала Скиф должен был воспользоваться для отхода каналами подполья. Это не обсуждалось в эфире, когда Скиф уходил на нелегальное положение, а его радист вышел в свой последний эфир. Но если разведчик хочет, чтобы кто-то вроде нас его отыскал, он должен вступить в контакт с подпольщиками. У них такие вещи, как я понял, оговорились заранее. Во всяком случае, мне дали адрес явки в Харькове, пароль к хозяину квартиры и пароль, который сам Скиф должен назвать тому, кто за ним придет, чтобы обозначить себя.

– Раз так, почему подпольщики не могут вывести беглеца из города по своим каналам? К тем же, допустим, партизанам? – поинтересовался Волков.

– Тоже дельный вопрос, – согласился Михаил. – И у меня он, между прочим, появился, как только услышал про подполье. Задал я его начальству, Виля.

– И что?

– У них там свои какие-то табели о рангах, условности или что-то вроде того. Я не вникал, если честно. Но суть вот какая: радист Скифа, оказывается, передал в последнем сообщении кодовое слово. Которое дает понять – агент ложится на дно, связь с ним можно наладить через харьковских подпольщиков. Явка оговорена заранее. Вот только рисковать и доверить эвакуацию не только свою, но и «языка», силам подполья Скиф не считает нужным. Проще говоря, их с пленником спрячут, но не вывезут.

– Сколько он готов продержаться?

– Не так спрашиваешь, Малыш: сколько уже держится. Вторые сутки на исходе, и никто не поручится, что его там за это время уже не накрыли, а нам – не сказали.

– Прогуляться можем зря, – Волков зачем-то одернул свою майорскую форму.

– Вполне, – согласился Сотник. – Только давайте прикидывать не самое плохое, а просто плохое: мы до конца этих суток успешно просочились в Харьков, вышли на Скифа и пытаемся таким же ужиком выскользнуть обратно.

– С «языком»? – уточнил Чубаров.

– Так точно, товарищ разведчик, – кивнул командир. – Дальше – считаем варианты. Первый и самый желаемый для товарищей командиров: мы активно потрошим фрица, вытаскиваем из него нужные сведения, выходим в эфир. Нас засекают, в момент блокируют, все мы погибаем смертью храбрых.

Он обвел присутствующих взглядом, на мгновение встречаясь с таким же прямым взглядом каждого из разведчиков. Сотнику нужно было убедиться, что его группа четко представляет себе, что их ждет, и не прочитал он в глазах мужчин ничего, кроме сосредоточенности: так смотрят люди, знающие свой приговор и, поняв, что это все равно случится, пытаются хотя бы напоследок поиграть с судьбой.

– Другие предложения есть, гражданин начальник? – задавая волновавший всех вопрос, Чубаров цыкнул фиксатым зубом.

– От ситуации зависит, гражданин Соловей, – выдернув финку из земли, Михаил тут же резким броском вогнал лезвие туда снова. – А сложиться может любая комбинация. Например, через каналы местных подпольщиков, которые, кстати, еще надо будет нащупать, придется уходить в тот же Кулешовский отряд. И уже там, у партизан, в более спокойной обстановке потрошить немца. Или хоть на этих, – кивок в сторону машины, – хоть на любых других колесах попробуем по нахалке вырваться за черту города – пускай играют в догонялки, если хотят. Возможностей уцелеть все равно не так уж много. Как и времени, кстати, – он снова повторил комбинацию с финкой, на этот раз стараясь вогнать ее в землю по самую рукоятку. – Если у Скифа осталось меньше суток, то у нас времени выполнить задание или дать себя убить – до послезавтрашнего вечера. Уже, – Сотник взглянул на циферблат немецкого наручного хронометра, – меньше семидесяти часов.

– Теряем время, – Чубаров пружинисто вскочил на ноги.

– Теряем, – согласился Михаил, – только присядь пока, еще не все решили.

– А как по мне, так все ясно: жить нам осталось часов шестьдесят, не больше, так хоть погуляем.

– Очень смешно, – заметил Волков.

– Что еще, старшой? – спросил Гайдук.

– Мы разделимся, хлопчики. Не сейчас, так потом. Надо договориться, где встречаемся. И оговорить разные места встречи, на каждый случай. Мало ли, как там все обернется… Так что, Паша, ты сейчас главный. Город и окрестности хорошо знаешь, ориентируй по месту…

Чубаров снова уселся по примеру остальных…

…А когда разведчики обсудили все возможные варианты, которых оказалось не так уж и много, командир вытащил финку из земли, отер лезвие о штаны, сунул ее в ножны и поднялся.

– Засиделись. Выдвигаемся, по машинам, хлопцы.

Чубаров, подскочив, изображая услужливого нижнего чина подрысил к дверце со стороны пассажира, распахнул ее перед Волковым, чья майорская форма давала право занимать место спереди, возле водителя. Тот даже не попытался подыграть, просто уселся на кожаное сидение, Сотник с Гайдуком устроились сзади, и Михаил последний раз переборол желание выкинуть из багажника рацию: ее обнаружат при первом же тщательном обыске, и задание можно будет считать проваленным.

Хотя если рации в нужный момент не окажется и группа не выйдет в эфир, задание они тоже провалят. У них и кроме этого имелась масса возможностей провалить операцию. Так что передатчик, заваленный чемоданами в багажнике – важный, но не главный фактор опасности.

– Погнали, – сказал Чубаров, заводя мотор.

3

Связного из Харькова не было уже больше суток, и Дмитрий Барабаш, командир Кулешовского партизанского отряда, почуял неладное.

Трое суток назад он получил от командования неожиданный приказ: все сеансы радиосвязи с городским подпольем отменить. Это выглядело более чем странно в свете последних распоряжений. Ведь с приближением линии фронта Барабаш выполнял другой приказ – совместно с городским подпольем, координируя свои действия, готовить в Харькове почву для удара по немцам с тыла. Конечно, это вряд ли произойдет сейчас. Но для того, чтобы это вообще произошло, нужно уже начинать действовать.

Согласно стратегическому замыслу Ставки, воплощение которого непосредственно контролировало командование Центрального штаба партизанского движения, отряды должны постепенно идти на соединение. Чтобы, как только фронт подойдет совсем близко к стратегически важному пункту, которым является Харьков и прилегающие районы, одновременно выступить в рейд по тылам, оттягивая на себя часть сил противника и деморализуя его, тем самым ускоряя продвижение советских войск на Киевском направлении – город должен быть взят еще до конца осени. Для этого сначала нужно было собрать разрозненные отряды, образовавшиеся после удачного весеннего контрнаступления немцев.

Вот с какой целью небольшую группу под командованием Барабаша забросили в немецкий тыл уже через неделю после повторного захвата Харьковщины.

Начало вышло не слишком удачным. Группа Барабаша чуть не оказалась на грани провала, и после, анализируя случившееся, командир понял: вторично так вывернуться из безнадежной ситуации не получится. Свой единственный счастливый случай Барабаш уже использовал, сам тогда того не осознав: такие шансы обычно как раз и выпадают случайно. А все потому, что выполнение задачи началось для группы слишком уж хорошо.

Первый отряд, встреченный ими в лесах – девять красноармейцев, захваченных в плен во время отступления и сбежавших из лагеря. Организовал побег и возглавил группу старший лейтенант, командир подбитого танка, единственный уцелевший из всего экипажа. Остальные – рядовые, ефрейтор, один старший сержант. Форма без погон, оружие захвачено в бою: офицер, решивший, что длительное стратегическое планирование пойдет только во вред, уже на третий день плена, с утра дав знать желающим, что пойдет на прорыв, а там пан или пропал, уже к полудню подал сигнал и первым кинулся на охрану. Могло не сработать, но сработало – у красноармейцев еще жили инстинкты, и если кто-то поднимает командой в атаку, большинство идет автоматически, не думая о последствиях.

Впрочем, как рассудил тогда Барабаш, слушая сбивчивый рассказ отчаянного старлея, как раз о последствиях пленные подумали в первую очередь. Даже наверняка так: война шла неполных два года, приказ за номером двести семьдесят Ставка Верховного главнокомандования не отменяла и, судя по всему, отменять его не собиралась. Согласно этому приказу, военнопленные советские солдаты и офицеры приравнивались к дезертирам. Потому, даже если повезет сбежать из лагеря, у своих наверняка их ждал арест, тщательное расследование НКВД и – за редким исключением – обвинение в измене Родине. По законам военного времени за такое полагался расстрел. Хотя, если повезет, могли отправить в штрафной батальон, рядовым – не важно, кем был до плена, красноармейцем или командиром. Плен нужно было искупать кровью.

Но в ситуации, в которой оказались эти беглецы, они получали очень маленький, но шанс избежать позорной и трагической участи. Немцы прорвались стремительно, на фронте творилось бог знает что, потому, попав в плен и вырвавшись всего через трое суток, можно было списать все произошедшее как раз на сложную фронтовую обстановку: разрозненная воинская часть собралась во вражеском тылу, показала пример самоорганизации, достойно и храбро била врага.

В этом направлении и повел разговор старший лейтенант. Побег вышел спонтанным, только боевой клич, никакой организации. Каждый сам за себя, каждый надеялся уцелеть в общем бедламе, каждый надеялся, что роковая пуля настигнет соседа, с которым еще час назад делил сырую брюкву, разрезая, вернее – расковыривая и распиливая ее куском дощечки. Конвоиры быстро опомнились, взяли стихийно вспыхнувшее восстание под контроль, автоматные и пулеметные очереди секли беглецов нещадно. И все-таки девятерым удалось уйти в лес.

– Я вам правду говорю, товарищ командир! – горячо убеждал тогда старший лейтенант. – Но только вам! Вы же знаете, как и что запоют в особом отделе в случае чего? Если я там когда-нибудь эту правду скажу, а ведь говорить придется, вы же знаете, товарищ командир! С ваш же спросят, ведь верно?

Тогда Дмитрий Барабаш подтвердил: спрос непременно будет – он даже сейчас обязан передавать данные о каждом офицере Красной армии, присоединившимся к его отряду во время выполнения стратегического боевого задания.

– Так что вам стоит? Скажите, что встретили нас в лесу, что мы отбились от своих! Вы увидите, как мы воюем! Мы докажем, мы искупим, дайте нам задание! Мы даже оружие не возьмем! Вот увидите, мы проявим себя, мы добудем его в бою на ваших глазах!

Барабашу, успевшему многое и многих повидать и понимавшему правоту старшего лейтенанта, очень хотелось помочь ему, рискнувшему пойти на пролом, поведшему за собой остальных и, возможно, только благодаря этому выжившему. Он включил беглецов в состав отряда, который уже назывался Кулешовским – по названию деревни Кулешовка, это район высадки группы Барабаша, – старшего лейтенанта назначил взводным, и одновременно – командиром ударного истребительного отряда. Вот только уже через сутки Барабаш потерял треть своих людей под шквальным минометным огнем – «старший лейтенант» вывел их прямо на засаду, это был ложный побег, форму красноармейцев одели предатели, и Барабаш понятия не имел, скольких они уже успели сдать немцам. Он вовремя, буквально в последний момент, каким-то шестым чувством разгадал замысел «старлея» – тот слишком спешил выполнить задание, подожди он еще немного, когда отряд прилично разрастется, бдительность Барабаша, возможно, удалось бы усыпить окончательно…

Они прорвались с потерями, но сохранив рацию и связь с Центральным штабом. Барабаш сообщил о ложном отряде и возможности подобных провокаций на других участках.

Дальше все пошло лучше, отряд формировался и разрастался. Только командир, казалось, на всю оставшуюся жизнь сделался подозрительным, сам понимая, что такое отношение к каждому новому человеку и каждому событию, шедшему не по стратегическому плану, в подавляющем большинстве случаев мешает делу…

Выйдя из землянки радистов, Дмитрий Барабаш осмотрел поляну – место, где вверенный ему Кулешовский отряд располагался вот уже второй месяц. Превратившись к этому времени в уже вполне мобильное и боеспособное воинское подразделение, он сейчас жил своей обычной, можно сказать – будничной жизнью. Возможно, подобный уклад еще некоторое время сохранится. Но все могло измениться, вплоть до того, что отряду пришлось бы сниматься и перемещаться на заранее оборудованную резервную позицию. Все зависело от сведений, которые ожидал Барабаш со связником из Харькова.

А тот не появлялся…

Папиросы в отряде не ходили, все смолили самосад, и командир, начавший курить осенью сорок первого, когда немцы отогнали Красную армию через Днепр, исключением не был. Прислонившись плечом к высокой старой сосне, Барабаш выудил из кармана галифе кисет с вышивкой, задумчиво подбросил его на ладони, несколько минут послушал лесную тишину, затем ловко свернул «козью ножку».

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.