Неверная. Костры Афганистана

– У него была жена, – поведал я матери, когда отдельные факты сложились в нечто целое и могли уже представить ей охранника живым человеком, а не просто столбом у ворот.

– У кого?

– У Шир Ахмада.

Мать отложила нож, которым пилила жирную плоть афганской курдючной овцы.

– И что? – спросила она. – Что с ней случилось?

– Это печальная история, мама. Очень печальная…

– Не актерствуй, Фавад.

Она опять принялась резать мясо.

– Ладно, – поспешно согласился я, испугавшись, что на том ее интерес и иссякнет, – только она и вправду печальная.

И окинул мать суровым взглядом, напоминая, что доброй мусульманке пристало иметь больше сострадания.

– Шир говорит, что женился очень молодым, на девушке, которая была еще моложе его, из той же деревни, и что он очень, очень ее любил. Он каждый день приносил ей цветы. – Я подчеркнул слово «цветы», сделал паузу и посмотрел на мать. Но та и бровью не повела. – Так вот, он приносил цветы каждый день и пел ей песни каждый вечер, пока она готовила ужин. Жили они скромно, потому что Шир еще только учился работать с канцелярскими документами в сельскохозяйственном департаменте и получал мало. Он – образованный человек, как видишь, умеет читать и писать, поэтому ему и дали работу в канцелярии, где нужно знать математику. Но, хотя денег у них было мало, Шир с женой все равно хотели иметь большую семью – пять сыновей и столько же дочерей. Только первый ребенок – это был мальчик – застрял в животе у его жены. Два дня женщины той деревни пытались его вытащить, и дом был залит ее кровью и слезами Шира. Все эти два дня он не отходил от жены, держал ее за руку и прикладывал к ее голове холодные, мокрые тряпки. Потом, на третий день, ребенка все-таки вытащили, но он был уже мертвый. И, когда этот маленький мертвец вышел на свободу из живота своей матери, он забрал с собой ее последний вздох…

Я закончил рассказ, мать оторвалась от своего занятия и рукой, в которой держала нож, откинула волосы с лица.

– Все мы знаем, что такое страдать, – сказала она тихо. – Ведь мы живем в Афганистане.

И когда она снова принялась резать мясо, мой разум наконец угнался за моим языком, и мне сделалось не по себе.

Я сообразил вдруг, что рассказом этим напомнил ей обо всем том, что она так усердно пыталась забыть. Глупей ошибки не придумаешь. И по дороге в свою комнату я треснул себя по голове – от всей души.

Однако после моего рассказа мать стала улыбаться Шир Ахмаду немного ласковей, что было успехом, конечно. Но совсем не тем прорывом, какого я ожидал. К тому же она по-прежнему слишком много времени проводила с женщиной, что работала через дорогу.

И тогда я решил искать совета.

– Деньги, – заявил Пир Хедери, ковыряя в зубах расщепленным прутиком. – Это – единственное, чего хотят женщины и что они понимают. Деньги. И еще, наверное, золото. По-моему, его они тоже любят.

Я подумал и решил, что у Шир Ахмада вряд ли много и того и другого. Слишком уж он был тощий, кожа да кости. Чем богаче мужчина в Афганистане, тем толще у него живот.

– Думаю, он скорее бедный, чем богатый, – признался я.

– Тогда пусть катится в задницу, – проворчал Пир и погладил по голове Пса.

Пес постучал по земле тяжелым хвостом, потом встал, прибрел ко мне и ткнулся мордой в ладони. За несколько недель, что я проработал в магазине, не пытаясь ограбить или покалечить его хозяина, мы с ним прекрасно поладили.

Тут к магазину подкатил внедорожник Джорджии. Она открыла дверцу, но вылезать не стала.

– Салям алейкум, Пир Хедери. Как поживаете? Как ваши дела? А здоровье? Все ли в порядке?

Когда Пир ответил, что поживает он хорошо, дела идут, здоровье не беспокоит и все у него в порядке, я взял свои учебники, приласкал на прощание Пса и забрался в машину.

– Не забудь, Фавад! – крикнул вслед Пир. – Деньги и золото! Деньги и золото!

Он закудахтал по-стариковски, поднялся и вошел в магазин. Пес побрел за ним следом.

– О чем это он? – спросила Джорджия, когда я уселся с ней рядом.

– Да так, ни о чем, – соврал я. – Он сумасшедший. – Это было сказано искренне.

– На то похоже. Как сегодня в школе дела?

– Замечательно. Наш учитель умер от сердечного приступа.

– Шутишь?

– Нет, правду говорю. Только что стоял перед нами и писал на доске, которую нам подарили американцы, и вдруг бац! – уже лежит на полу, совершенно мертвый.

– Какой ужас, Фавад. Ты-то как? – Джорджия взяла меня за руку.

– Нормально. На самом деле было очень интересно. Учитель, когда падал, ударился головой о стол и поранился, и на пол натекла кровь из раны. Получилась лужица, похожая на карту Афганистана. Правда же интересно? Ты когда-нибудь такое видела?

Джорджия покачала головой. На голове у нее был темно-коричневый платок, под цвет глаз, и казалась она еще красивей, чем обычно. И тут я понял, что, если собираюсь когда-нибудь жениться на ней, я должен быть очень и очень богатым, может быть, даже самым богатым мужчиной во всем Афганистане.

– Почему женщины так любят деньги? – спросил я, отворачиваясь к окну, чтобы она не увидела, как у меня запылали щеки.

– Кто тебе сказал, что любят? – спросила вместо ответа Джорджия.

– Пир Хедери. Он сказал, женщины любят деньги и золото.

– А, вот в чем дело, – улыбнулась она. – Я думаю, что, несмотря на его почтенный возраст, Пир знает о женщинах далеко не все.

– Правда? – Я затаил дыхание – ведь это означало надежду для безответной до сих пор любви Шир Ахмада к моей матери.

– Правда. Деньги – вещь полезная, но в жизни есть кое-что и поважнее – здоровье, например, или настоящая любовь.

– А ты могла бы полюбить бедняка?

– Конечно, – Джорджия засмеялась и выбросила докуренную сигарету в окно.

– Честно? Даже пастуха?

– Ну, пастуха, может, и нет, – призналась она. – От них, знаешь ли, пованивает. Не хуже, чем от коз. Но деньги и в самом деле – не главное. Некоторых женщин, наверное, можно ими привлечь, но большинство из нас считает, что мужчине, за которого стоит выйти замуж, гораздо важнее иметь доброе сердце, обаяние и… приятный запах. А почему ты спрашиваешь?

– Да просто так, – соврал я снова. – Я думал… ты можешь…

И только я собрался с духом, чтобы высказать все то, что так давно таил в своем сердце, как у Джорджии зазвонил телефон.

– Извини, Фавад-джан, – сказала она, берясь за него.

– Извиняю, – соврал я еще раз.

– Алло?

На другом конце зазвучал мужской голос. Хуже того – этот голос произнес слово «джан».

– Халид! – воскликнула Джорджия с таким радостным видом, какого я не замечал за ней прежде. – Ты где?.. Что?.. Нет, я рядом с домом. Как раз сейчас поворачиваем… О! Вижу тебя!

Она захлопнула мобильник и, едва Массуд начал тормозить, выскочила из машины, не дожидаясь, когда она остановится. Я пригнулся к лобовому стеклу, пытаясь разглядеть, к кому она так спешит.

Перед домом оказалось три огромных «лендкрузера» и человек пятнадцать, а может и больше, охранников. Двое стояли на другой стороне дороги, лицом к дому, остальные столпились вокруг машин и высокого мужчины, одетого в небесно-голубой шальвар камиз[10] и серый жилет под цвет пакула[11].

Целое войско привез, подумал я, войну, что ли, собирается начать?

Когда Джорджия, быстрая и легкая, как кошка, подошла к нему, он широко и приветливо улыбнулся, обхватил ее ладонь обеими руками и повел ее в дом. В наш дом.

Я схватил учебники и наскоро попрощался с Массудом, боясь все прозевать и печалясь – Джорджия даже не оглянулась посмотреть, иду ли я следом. Тут же позабыла обо мне при виде этого человека, и я вдруг почувствовал себя совсем маленьким.

Даже армия охранников, окружившая наш дом, не замечала меня. Как только их главный ушел, они закурили и заговорили друг с другом, будто меня и вовсе не было. Я был никто; настолько никто, что мое присутствие никого не заботило и не привлекало никакого внимания. Что хорошо, когда ты – шпион, но я-то был не шпион. А просто мальчик, влюбленный в женщину по имени Джорджия.

Войдя во двор, я увидел, что гость все еще держит ее за руку, и в сердце мое вонзился кинжал, а внутренности обожгло гневом. Кажется, он просил за что-то прощения.

– Ты мало обо мне заботишься, – услышал я слова Джорджии.

– Буду больше. Обещаю, только прости меня, – ответил он. Голос у него был глубокий и низкий, под стать внешности. Уверенный, черноволосый, с густыми бровями и аккуратно подстриженной бородой, он был похож на звезду афганского кино, и за это я его возненавидел.

Они оторвались друг от друга, когда я захлопнул ворота, и Джорджия протянула ко мне освободившиеся наконец руки, чтобы представить меня ему.

Гостя звали Хаджи Халид Хан. И я понял – по ее поступкам и вопреки ее словам, – что Джорджия любила мужчину, который был не только богат, но еще и влиятелен достаточно, чтобы иметь множество врагов, что подтверждала толпа охранников возле нашего дома.

4

Осень – мое любимое время года в Кабуле.

После удушающей летней жары дышится легко, прохладный ветер гуляет по городу, разнося запахи дыма и жареных кебабов.

Ночь приходит все раньше и прогоняет день, не давая ему разгореться; окна и витрины магазинов сияют мириадами огней, и весь город кажется украшенным к праздничному торжеству.

Я знаю, что большинство людей считают временем новых начинаний весну – когда женщины выметают из домов скопившуюся за зиму пыль, проклевываются из семян саженцы, звери обзаводятся потомством. Но для меня время, обещающее что-то новое, – всегда осень.

Именно осенью, в священный праздник Рамазан, когда взрослые постом и молитвами приближают себя к Аллаху, талибы утратили наконец власть над Афганистаном. В одну из ноябрьских ночей они попросту убежали на ворованных машинах из столицы, и солдатам Северного альянса, пришедшим с равнины Шомали, Кабул достался без боя.

Я наблюдал тогда за въездом в город из дома Спанди. Там были тысячи мужчин – кто в форме, кто в шальвар камиз, все с автоматами, небрежно перекинутыми через плечо. Они расхаживали среди танков и джипов, на которых приехали сюда, и о чем-то беседовали меж собой, собираясь кучками. Все это больше походило на грандиозный пикник, чем на войну, особенно когда местные жители стали выходить из домов и предлагать еду и питье новым завоевателям Афганистана.

Солдаты ели, курили, смеялись, и, глядя на них из окна дома, стоявшего в пяти минутах ходьбы от въезда, мы со Спанди и Джахидом признались друг другу, что отсутствие боя нас сильно разочаровало.

Талибы несколько недель сыпали по радио оскорблениями и угрозами, обещая сражаться с Северным альянсом и его неверными сторонниками до последнего солдата. Но когда пробил час держать слово, удрали, как трусливые псы, предоставив претворять в жизнь самоубийственные военные планы одним арабам и пакистанцам.

– Может, и нам пойти их поприветствовать? – предложил Джахид, вглядываясь в темные силуэты, мелькавшие в свете фар.

– Хорошая мысль, – сказал я. – Пошли.

– Не спешите, джентльмены, – вмешался Спанди. Лицо у него тогда еще не было таким серым. – За одну ночь истинных намерений человека не узнаешь.

Я взглянул на него с удивлением. Мудрее слов мне еще ни от кого слышать не доводилось.

Он улыбнулся и добавил:

– Так говорит мой отец.

– Ему бы в министерстве гениев работать! – засмеялся я, потому что отец Спанди был прав на все сто процентов.

Мать рассказывала мне, что сначала, когда талибы впервые предъявили права на Кабул, их приняли как спасителей. После ухода русских столица превратилась в груды развалин, потому что моджахеды-победители обратили свое оружие друг против друга и передрались, как собаки за кусок мяса. Куском мяса был Кабул. В хаосе и неразберихе гражданской войны возросла преступность; для торговцев ввели особые налоги, у людей отбирали дома, их самих убивали и насиловали их дочерей. Но пришли талибы, и все прекратилось. Порядок был восстановлен, народ был благодарен. Однако, как сказал отец Спанди, за одну ночь истинных намерений человека не узнаешь, и со временем талибы показали свое настоящее лицо. Они запретили женщинам работать, а девочкам – ходить в школу, они избивали людей палками на улицах, сажали в тюрьму мужчин, стригших бороды, запретили запускать воздушных змеев и слушать музыку, отрубали руки, давили людей, обрушивая на них стены, и расстреливали их на футбольном стадионе. От войны они Афганистан избавили, но сковали народ религией, которую мы больше не узнавали. И только теплые ветра осени смогли наконец выдуть их прочь.

* * *

– Талибы были те еще сволочи, – заявил Пир Хедери, когда я перебирал ящики с фруктами и заплесневелыми овощами, выискивая те, что доживут до утра. – И тупые, как коровье дерьмо, – продолжил он. – В большинстве своем – маленькие человечки из маленьких деревень, не умевшие ни читать, ни писать. Да что там, у них даже лидеры были безграмотными.

– А вы умеете читать и писать? – спросил я, отскребая плесень с картофелины, чтобы переложить ее потом в ящик «для продажи».

– Нет, Фавад, я слепой.

– Ой, извините.

– Спасибо жене.

– Как же им удалось получить власть над Афганистаном? – спросил я. – Если они были такие тупые?

– Из-за страха, – пробормотал Пир, выковыривая что-то из носа. – Твоя мать права – они всех более или менее устраивали, когда только появились. Страну бомбили кто во что горазд вояки, которым только бы свои карманы набить, люди были запуганы и уже устали бояться. И тут является из Кандагара кучка этих бойцов, обещает порядок, проповедует ислам и вешает насильников. Кто бы им не обрадовался?

– Кому обрадовался? – спросил Спанди, появляясь из темноты со своей жестянкой, на время погашенной, на поясе.

– Талибам, – ответил я.

– А, этим сволочам.

Пир закудахтал.

– Точно, сынок. Присаживайся, дай ногам отдохнуть.

Спанди придвинул к себе ящик и скинул башмаки.

Столкнувшись со мной пару недель назад на помойке в конце улицы, куда я выносил мусор, он начал регулярно захаживать в магазин. И в тот раз зашел по дороге домой, в Олд-Макройен, скопище одноэтажных домишек, куда они с отцом переехали после падения талибов.

В свои золотые времена кварталы Олд-Макройена считались гордостью города, но теперь были всего лишь трущобами, еще одной пропастью, куда могли скатиться кабульские неудачники. Однако район этот находился ближе к центру, чем Хаир Хана, поэтому жителям его было легче найти работу.

– На чем я остановился? – спросил Пир, выудив откуда-то, как фокусник, банку пепси и вручив ее Спанди.

– Люди радовались талибам, потому что они убивали насильников и проповедовали ислам, – напомнил я.

– Да-да, ислам, – вздохнул он, задумчиво кивая головой. – Они, конечно, чересчур сурово толковали законы шариата, почему и ввели опять публичные казни и телесные наказания. Телевидение и музыку запретили, нельзя было даже хлопать на спортивных соревнованиях… даром что я и видеть-то не могу, кто там выигрывает.

И не только это запретили – дошло до того, что уж и Новый год праздновать было нельзя. Единственное, что было можно, – это гулять по парку и цветочки нюхать. Чертовы гомики! Но хуже всего пришлось, конечно, женщинам…

– Да, – перебил его Спанди. – Мой отец знал одну женщину, которой религиозная полиция отрубила все пальцы на руках, потому что она накрасила ногти.

– Вот! – воскликнул Пир. – На это они были горазды!

– Но почему они так делали? – спросил я, решительно не понимая, как можно из-за капельки краски отрубить пальцы чьей-то матери.

– Они говорили, что защищают женскую честь. А на самом деле были последними сволочами… как ты думаешь, почему в те времена всяк и каждый пытался удрать в Пакистан?

– Пакистанцы тоже сволочи, – проворчал Спанди.

– Совершенно верно, сынок, – согласился Пир. – Но они хотя бы давали людям возможность жить по-человечески. Несмотря на все обещания, при талибах здесь было дерьмово. Не хватало ни еды, ни воды, ни работы. В правительстве – бардак… еще чуть-чуть, и весь этот механизм заглох бы к черту. Что вы думаете? Когда цены на продукты взлетели и условия жизни стали таковы, что мы солнца не видели… не чувствовали, в моем случае… министр планирования талибов, тип по имени Куари дин Мухаммед, объявил на весь мир, что нам не нужна международная помощь, потому что «мы, мусульмане, верим, что Аллах Всемогущий напитает каждого – так или иначе». Дерьмо! Бог был занят по горло, стараясь хотя бы не дать нам умереть.

* * *

Бог, Афганистан и талибы – темы сложные, особенно в сочетании, и едва ли понятные, особенно для ребенка, ибо главное направление таково – хорошему мусульманину не должно вопрошать о путях Всемогущего.

Хороший мусульманин верит, что Бог даст – неважно что; и, если даже Он не дает, хороший мусульманин верит, что голод, смерть, война и болезнь, которые стучатся в его дверь, – это часть Божьего замысла. С этой точки зрения министр планирования талибов был прав, и режим их тоже был частью Божьих замыслов относительно Афганистана. Довод что надо, когда ты у власти.

Слово «талибы» по сути означает «религиозные студенты», поэтому им нетрудно было убедить простых людей, живущих в деревнях и не умеющих читать и писать, в том, что их приказы сходят прямо со страниц Корана. Если в священной книге сказано, что девочки не должны ходить в школу, – кто такой фермер, чтобы сомневаться в Слове Божьем? Мать, правда, говорила, что в Коране ничего подобного не сказано, и говорила уверенно, хотя откуда она могла это знать, если сама была неграмотной, я понятия не имею. И все же, когда талиб заявляет человеку неученому, будто там написано именно так, разве тот может спорить против учения и, следовательно, против самого Бога? Он вынужден принять услышанное. По этой-то причине лучшее оружие, которое может иметь афганский народ против талибов и любой другой злой силы, желающей утвердиться в Афганистане, – это образование. Так, во всяком случае, мне сказал Исмераи.

Исмераи был одним из последних моих знакомых и приходился Хаджи Халид Хану дядей.

– Когда умеешь читать и писать и самостоятельно добираться до сути, Божью правду увидеть куда легче, – объяснил он, сидя на одеяле, расстеленном на траве в саду, и втягивая дым из сложенных ковшиком рук. В его ладонях скрывалась афганская сигарета. – Образование – ключ к счастливому будущему Афганистана, Фавад, потому что оно побеждает невежество и нетерпимость и открывает путь к новым возможностям. Владея знанием, человек владеет силой – силой принимать осознанные решения, силой отличать правду от лжи и силой строить свою судьбу в согласии с Божьей волей. Он сильнее невежды, который только и может, что слепо принять учение, навязанное ему другими. И, кстати, о слепоте… – Исмераи прервался ненадолго, чтобы выпустить изо рта струю дыма, – я посоветовал бы твоему другу Пиру Хедери быть осторожнее, когда он рассуждает вслух о талибах. Всякий может сбрить бороду и сменить тюрбан, но это не означает, что человек изменился.

Сделав еще одну затяжку, он добавил загадочно:

– Мы не одни.

Я кивнул, мысленно повторив услышанное, чтобы запомнить. И пообещал:

– Ладно, я ему передам, – потому что уважал Исмераи и верил, что зря он ничего не скажет.

Он курил наркотики, чего моя мать не одобряла, но в моих глазах это делало его только интереснее.

Хаджи Халид Хан часто привозил к нам Исмераи, потому что Джорджия дружила со всей его семьей. Она сказала, что знакома с его родными и двоюродными братьями и даже с детьми, и меня перестало удивлять, что она так и не научилась стирать самостоятельно, – слишком занята была, видно, коллекционируя афганцев.

С того дня, как Хаджи Халид Хан, со своей армией телохранителей и манерой пожимать руку обеими руками, вошел в мою жизнь, наше общение с Джорджией стало всего лишь данью вежливости. Мы разговаривали, конечно, но я предпочитал держать дистанцию, а Джорджия не пыталась ее сократить. Отдалились мы по моей вине, но я ничего не мог с собой поделать. Мне казалось, что меня предали. Отодвинули. Подманили и оттолкнули.

Джорджия наверняка все понимала, потому что, когда она заезжала теперь за мной к Пиру Хедери, я выдумывал всякие отговорки или просто говорил, что занят, – лишь бы не ехать с ней домой, – и больше не позволял ей брать себя за руку.

– Я не ребенок! – крикнул я в последний раз, когда она попыталась это сделать, и, видимо, обидел ее, потому что она тихо ответила:

– Фавад, я никогда… никогда не относилась к тебе как к ребенку.

– Ты сказала маме, что я пил пиво! – сердито напомнил я.

– Ну, один раз, может быть, – согласилась она.

И ушла, а я остался, чувствуя одновременно и злость, и угрызения совести, – ведь на самом деле ничего худого она мне не сделала, и винить я мог только себя.

– Ты же знаешь, она хорошая, – упрекнул меня Исмераи как-то раз, когда мы сидели с ним в саду, а Хаджи Халид Хан с Джорджией – Бог знает чем занимались в доме.

– Я не говорю, что плохая, – огрызнулся я.

– Не говоришь, – согласился он, – но за тебя говорят твои поступки, и нехорошо так обращаться с человеком, который является гостем нашей страны, и более того – другом.

Он, конечно, был прав. Я ревновал, не имея на это права. Мне следовало радоваться счастью Джорджии. Но радоваться было трудно. Меня раздражала улыбка, которая не сходила теперь с ее лица, мне тошно было от того, что она пила кофе по вечерам с Хаджи Халид Ханом, как раньше со мной. А когда она вообще не приходила домой, и я знал, что это время она проводит с ним где-то в другом месте, меня душила ярость.

– Твое время еще придет, мальчик, – сказал Исмераи. – Но это будет не Джорджия.

И я понял, что он заглянул глубоко в мое сердце и обо всем догадался.

* * *

Несмотря на обиду, которая точила меня изнутри, Хаджи Халид Хана не любить было трудно.

– Он – чародей, – согласилась мать, когда мы заговорили с ней о друге Джорджии. – Может птицу уговорить слететь к нему с дерева, такой уж человек.

– Шир Ахмад тоже разговаривает с уличными собаками, – вспомнил я о деле.

– Это совсем другое, – ответила она.

– Почему другое?

– Скоро поймешь, Фавад. Если я не ошибаюсь, у тебя такой же дар, хотя пока ты кажешься способным лишь заговорить любого человека до смерти. Но все впереди, сынок. Все впереди.

И, озадачив меня описанием непонятного будущего и смертоносного настоящего моих талантов, она вернулась к своим хозяйственным хлопотам.

Впрочем, гнев мой на Хаджи Халид Хана начал постепенно угасать вовсе не из-за того, что он был красноречив и весел и обладал непривычно мягкими для такого сильного мужчины манерами. Нет, что-то сдвинулось в моих чувствах в пятницу, когда на ленч к нам явился Спанди. Пригласить его придумала Джорджия – конечно, ради меня.

Мы все – я, моя мать, Джорджия, Джеймс, Мэй, Исмераи, Спанди и Хаджи Халид Хан – пили зеленый чай в саду. Холодный ветер покусывал за пальцы, но мы наслаждались одним из последних осенних деньков, ибо близилась зима, которая вскоре должна была запереть нас в доме.

Скрестив ноги, мы сидели неровным кругом на темно-красном одеяле. Взрослые перебрасывались шутками и разными веселыми историями. Джорджия и Хаджи Халид Хан переводили, и это выделяло их среди остальных – как самых образованных и умных – и объединяло в пару. Ни у кого, кроме меня, то, что они – пара, сомнений как будто не вызывало, и я старался скрывать свое недовольство, когда Джорджия клала руку ему на колено или опиралась на его плечо, вставая, чтобы наполнить чашки заново.

Настроение с приездом Хаджи Халид Хана менялось не только у Джорджии. Рядом с этим элегантным мужчиной, который одевался как король и благоухал дорогими духами, все становились другими. Мы словно делались одной семьей, пока шутили с ним и смеялись, забывая, что у всякого на самом деле своя жизнь.

Это происходило, конечно, не каждый день. Но пока Хаджи Халид Хан был в Кабуле, все жильцы нашего дома обязательно собирались вместе раз в неделю, а то и два, если на то была причина – такая, например, как приглашение на ленч Спанди.

В тот день мы расправились с роскошным угощением – кебабы из баранины, цыплята под соусом карри, кабульский плов и горячий наановый[12] хлеб (все это приехало с Хаджи Халид Ханом и Исмераи) – и отдыхали, попивая зеленый чай, приготовленный моей матерью. Она сидела немного в стороне, на одном из садовых пластиковых стульев, но все равно была частью компании, как и все остальные, расположившиеся на одеяле, – тоже слушала забавные истории и тоже смеялась.

Больше всех говорил недавно вернувшийся из Бамийяна Джеймс, который делил подушку с Мэй и афганскую сигарету с Исмераи. Он рассказал, что видел огромные дыры там, где некогда обитали гигантские будды, и поведал, что некоторые международные компании пытаются найти способ восстановить историческое наследие, уничтоженное талибами.

– Среди прочего поговаривают о лазерном шоу, – сообщил он, – трехмерном изображении будд на прежнем месте. Идея хороша, но потребуется чертовски большой генератор, – он засмеялся.

– По-моему, это никчемная трата денег, – сказала Мэй, наморщив нос. – Людям на еду не хватает, а они хотят выкинуть миллионы на какое-то шоу.

– Но это шоу привлечет туристов, что создаст рабочие места и принесет деньги, и, следовательно, людям хватит на еду, – возразил Джеймс, который видел хорошее всегда и во всем – даже в Мэй.

– Туризм! – фыркнула она. – А готов ли к нему Афганистан? Не министра ли по туризму убили паломники во время хаджа?

– То было несколько лет назад, – напомнила Джорджия.

– Ты думаешь, с тех пор стало лучше? – Мэй почти закричала. – Талибы возвращаются, юг – в дерьме, коррупция как процветала, так и процветает, и влияние правительства не распространяется за пределы Кабула!

– Талибы возвращаются? – спросил я у Джорджии, испуганный тем единственным, что сумел из всего этого понять.

Мы сидели рядом. Она осторожно тронула меня за руку, и я впервые за долгое время не отстранился.

– Нет, Фавад, – успокоила она. – Просто в некоторых областях они сражаются с правительственными и интернациональными отрядами. Тревожиться не о чем.

– Но неужели они могут вернуться?

Джорджия посмотрела на Хаджи Халид Хана, и тот сказал мне:

– Они на самом деле никуда и не уходили. Кто-то спрятался в горах на границе с Пакистаном, кто-то – и вовсе в родном городе или деревне.

– Не думай ты о талибах, – подхватил Исмераи. – Это сейчас не главная забота. Основная проблема Афганистана – внешнее вмешательство. Люди играют в свои игры в нашей стране, и в последнее время становится все труднее отличить друга от врага.

– Какие игры? – спросил я. – Кто в них играет?

Джорджия украдкой бросила на Хаджи Халид Хана взгляд, думая, что я этого не вижу, и тот хлопнул в ладоши.

– На сегодня хватит, – велел он с легкой хрипотцой в голосе – последствием многих лет курения. – Это вопросы для политиков, а не для таких, как мы – обыкновенных честных людей.

Исмераи засмеялся:

– Что верно – то верно, Хаджи-сахиб. Это напомнило мне анекдот – переведи его ты, Джорджия, для наших иностранных гостей, а то Хаджи, может, и не захочет насмешничать над своими друзьями.

– У политиков бывают друзья? – спросила она, и те из нас, кто говорил на дари, засмеялись.

– Ехал по дороге автобус с политиками, – начал Исмераи. – Вдруг что-то случилось с мотором, и автобус врезался в дерево. Неподалеку от того места работал в поле крестьянин. Увидел он такое дело, взял лопату и всех политиков похоронил. Через несколько дней мимо проезжал полицейский. Увидел разбитый автобус и спросил у крестьянина, который, как обычно, работал на своей земле, когда произошла авария. Тот ответил, что пару дней назад. Тогда полицейский спросил, кто был в автобусе. Крестьянин ответил: «Только политики», и сообщил, что всех похоронил. «Неужели никто не выжил?» – спросил полицейский. Крестьянин улыбнулся: «Трудно сказать. Некоторые уверяли меня, что живы, но мы-то с вами знаем, что политики всегда врут!»

Он умолк, и все зааплодировали. Но дольше и громче всех смеялся Спанди. Его прямо скорчило от смеха, и я подумал даже, не слишком ли близко он сидит от сигареты Исмераи.

Когда мой друг вытер рукой слезы, выступившие на глазах, на лице его остались черные разводы.

Хаджи Халид Хан, глядя на него, вдруг нахмурился.

– Ты торгуешь спандом, я верно понял? – спросил он.

– Да, Хаджи, торгую, – сказал Спанди, кое-как успокоившись.

– Это тяжелая работа, мальчик, – хмыкнул Исмераи и затянулся еще разок своей душистой сигаретой, прежде чем передать ее Хаджи Халид Хану.

Тот взял сигарету, кивнул, потом наклонился к дяде и шепнул ему что-то на ухо. Исмераи улыбнулся, встал на ноги и, не сказав ни слова, вышел из сада.

Куда – никто не спросил, потому что в Афганистане вопросов не задают. Мальчик в обществе мужчин должен всего лишь сидеть, смотреть – и учиться. В нашей стране правил много, но этому – не задавать вопросов – мы учимся очень быстро.

Через полчаса, когда и Джеймс, и даже Мэй уже порадовали нас своими анекдотами – мне, правда, смешными показались не все, потому что речь в них шла не об ослах и сумасшедших, – Исмераи вернулся. И принес кучу карточек в пластиковых упаковках с рекламами разных телефонных компаний.

Хаджи Халид Хан передал все это Спанди. Это были карточки для оплаты звонков по мобильному телефону – хороший бизнес в Афганистане, потому что здесь мобильник имеет даже тот, кому нечем прикрыть спину.

– Держи, – сказал Хаджи Халид Хан моему другу. – Теперь ты будешь торговать карточками. Тебе с каждой проданной – доллар, остальное – мое. Договорились?

Спанди взглянул на карточки широко распахнутыми, удивленными красными глазами и кивнул.

– Спасибо, – сказал он тихо.

– Не за что, сынок, – ответил Хаджи Халид Хан, а Джорджия положила руку ему на колено и улыбнулась.