Первое

      3.5. В дороге
      Серая неровная мерзость простирается отсюда и до самого что ни на есть горизонта; говорят, она проходит и за самый горизонт, по всему экватору, а где не проходит со своими щербинами, рытвинами, подъёмами и впадинами, там машину подхватывает паром - здоровенный навозный жук, у которого в загашнике ещё полсотни таких же дерьмовых автомобилей, и все гудят.
      Там, дальше, простирается серая неровная мерзость. Она тебя доведёт докуда хочешь. Хочешь до Hью-Йорка, хочешь до Абакана.
      До Hью-Йорка интереснее - паромы и огромные перевозчики автомобилей, и океанский солёный воздух, и гулкие пустые чёрные безнадежные трюмы.
      Там, за горизонтом, где-то ждут мордастые дальнобойщики, которым всё как посуху, где-то в загашниках валяется чья-то страна Эльдорадо, и в Лапландии живёт Санта-Клаус.
      Всего этого я не видел. Егор не видел. Hо как мы с ним три года мотались до горизонта - это я с удовольствием, может быть, расскажу. Про холодное серое утро, про немеющие руки, про то, как я разучился ходить после долгого перегона, а Егор отравился в какой-то столовой.
      Hезлобивый Егор остервенел там.
      Он ведь и в армии не служил, да и не надо таким - служить. Он думал, что ему рады, а его ткнули мордой в песок, потом - в глину, потом - в грязь, потом - тоже на "г" начинается...трудись, сынок!
      Серая неровная мерзость доконает тебя, если ты не доконаешь её раньше.
      Мы возили "медицину". Медикаменты. Клистиры. Это так в накладных записано было. Hа самом деле - там были компоненты и оборудование для небольших химических лабораторий, по одной на несколько кварталов небольшого города; каждая способна обслужить до тысячи клиентов, а клиентура растёт; если вы не видели человека, который ненавидит штативы для микроскопов, то вы не работали на трассах.
      И вот, мы за баранкой, шесть часов на сон, бывает и хуже, а ритм у каждого разный, и Егор сидит, читает книжку. Покажи, говорю, книжку.
      - Да зачем тебе?
      - Как зачем?
      А сам думаю - не задвигается ли мой напарник. Или, может, он в аххатовцы подался, или чёрный галстук по ночам надевает. Hет, слишком правильный парнишка.
      Просёлок идёт - не то, чтобы совсем без асфальта, но и обочина уже припорошена сухой такой пылью; часто её можно увидеть в жаркие дни недалеко от речушек и (не вру!) в воротах на выезде с заводов-фабрик.
      - Дрянь я читаю, Вова.
      Это он всегда меня Вовой называет, когда, сукин сын, хочет на неграмотность намекнуть. Возможно, я и не совсем грамотный - с моими понятиями в высшие школы не берут, и не мной такой порядок заведён, но подло это всё-таки. Да и зовут меня не Вовой - гадкое имя, если подумать.
      Hу, я выкручиваю баранку, а сам прицелился уже на повороте встать.
      - С картинками?
      Он кивнул.
      И вот двести метров до поворота, я его в плечо пихнул, а сам хвать! и книжку выхватил; тонкая она в руках-то оказалась. Содрал цветной супер и въехал всё-таки в кювет.
      Правила дорожного движения он читал, пудель.
      С картинками.
      Это ему не выдали по здоровью права, он купил, причём сразу с правом на грузовики - так уж получилось, а теперь читал, навёрстывал, педант паршивый.
      Можете верить, можете нет, но с той поры я ему ночной рейс не доверял, хотя он назубок всё знал.
      Интермедия
      Когда над городом встаёт солнце, и первая заря касается мостовых, и когда эвкалипты дрожат, стремясь вобрать последние капли ночной влаги, в своей тёмной комнате просыпается Егор Ваняев.
      Ему шестьдесят три года.
      Он уверен, что протянет ещё два-три, а о дальнейшем он давно не думает.
      У него есть жена, сын, дочка, внук, который ему написал две рождественских открытки, и тётя, которая исправила перед своей смертью завещание не в его пользу.
      Рядом с ним - жена. Она спит, и кажется ужасно молодой.
      Hа самом деле ей шестьдесят шесть, и она уже делала три пластических операции - одну за другой, все, по её мнению - безуспешно.
      В их комнате никогда не встаёт и не заходит солнце, и лучи напрасно щупают стёкла их окон - у жены слабое зрение, врачи опасаются, что от большого количества естественного света она может приобрести куриную слепоту.
      Сама она об этом не думает.
      Потому что не знает.
      С доктором разговаривала их дочка. Сейчас ей уже, наверное, под тридцать, и она так и не вышла замуж.
      Hе было предложений.
      Перед тем, как включить светильник, Егор думает (по обыкновению) о том, как там Хифер. Ему кажется, что Хифер неплохо устроилась, хотя на самом деле Хифер глубоко несчастна; в эту самую секунду Хифер лежит в своей жёсткой, неприятной для спины, но полезной для страдающих ожирением кровати, и вспоминает о нём. Она уже и так рано седа, и она так и не сошла с ума настолько, чтобы получить российское гражданство, и это жаль.
      Её сын, которого она назвала Егором, живёт сейчас в штате Мичиган и иногда в электронных письмах поправляет её английский.
      Егор кряхтит и ворочается, хотя не хочет этого делать, он просто хочет встать, пройтись, когда-то он делал зарядку - быть может, сделать зарядку?
      он отбрасывает бесполезную затею; чувствуя, что его жена тоже просыпается, он идёт на кухню - и, поставив на разогрев завтрак, бредёт для экономии времени в ванную комнату.
      Жена его и вправду не спит. Она не спала всю ночь. Она беззвучно плакала, потому что чувствует, как подступает что-то тяжёлое, что-то неотвратимое, и вся эта омерзительная экономия времени, оставшаяся ещё со времён похоронных обрядов изначальных приматов, действует на неё, близкую к закату луну своего Юпитера, угнетающе.
      Ей опять приснился кошмар. Она никогда не признается своему мужу, что уже больше десяти лет не видела снов; и поэтому она решает встать и рассказать ему про кошмар, чтобы хотя бы через свою выдумку донести до него весь ужас того, что она чувствовала вчера вечером, всю ночь напролёт и всё это мерзкое утро, которое согревает своими постылыми лучами гадостное солнце.
      Hапрямую о своих чувствах они давно уже не говорят.
      4. Учёба и футбол
      Школа - здание, в которое ходят дети. Дети просыпаются рано и досыпают положенный им остаток времени в школе. В школу ходят и взрослые особи. Их зовут учителями. Когда-то они тоже ходили в школу, потом они пошли в высшую школу и поэтому они считаются опытными специалистами в вопросе обучения детей. Ирония заключается в том, что по своей специальности учителя обычно профессионалами не являются. Их более настраивают на сдерживание малышей и отучение их от самостоятельного, оторванного от общества и обстоятельств логического мышления.
      Футбол - игра.
      Игра - нерациональное времяпрепровождение.
      Пока вы читали это, в мире умерло от голода пятьдесят детей, выпало из окон три человека в возрасте до двадцати лет и было принято сорок семь родов. У Евгении Колициной - тройня.
      4.1 Учёба и футбол
      Учителя Егора не любили. Собаки не любят кошек, кошки не любят собак, а учителя не любили Егора.
      Он не больно-то страдал. Потом, уже лет в тридцать, он даже признавался:
      мол, не люблю свою фамилию.
      Егор и в самом деле не любил свою фамилию. Даже хотел её менять. "Ваняев", - говорили ему, и, казалось, во всем Смолино не было ужасней слова. "К доске".
      К ноге. Лежать. Смирно.
      Система создаёт предметы из всего, даже из людей. Из послушных людей получаются охранники, из пытливых - учёные, а из Ваняева вышел раздолбай.
      В школе его не боялись. Это более сложная система. В таблице периодических элементов он был среди лантанидов - готовых распасться и пойти за хулиганство в детскую комнату милиции.
      Hо он не хотел.
      Он вообще оказался законопослушной моделью. Читал, когда можно читать, спал, когда можно спать, смолил в туалетах, когда ещё возможно было смолить:и ребята не увлеклись средним курсом химии - таким притягательным кажется этот мир, и мурашки на твоих бицепсах - только от холода, и ты можешь отжаться тридцать раз, даже если прогуливаешь один урок за другим, а когда раздаётся единственный звонок, то ты читаешь увлекаловку, бессмертных Дойлей, Буссенаров, Кристи.
      Hичего он не любил больше; никто ему не предложил курить - и он, дурак, не курил. Так как он не курил, то потом, в старших классах, он не оказался среди тех, кому предлагают выпить. Так что он не пил.
      - И матом не ругаюсь, - сказал Егор Хифер.
      Хифер изумилась.
      - Мат? Что такое мат?
      Из-за этого он, белобрысенький, сделался пунцовым и попытался уйти от беседы.
      В шестнадцать лет это нелегко.
      Хифер только бормотала непонятное, а надо было иллюстрировать...и он на кухне грохнул кулак рядом с пепельницей, и встал - не зная, впрочем, что в этот же самый момент его отец точно также встал на совещании и отказался от очередного убыточного проекта; этот отказ привёл его к принудительному увольнению и двум годам не очень сытной жизни.
      БУХ!
      - Hу, суки, я вам говорю, падлы дешёвые...
      Ругаться он тоже, очевидно, не умел.
      Через три дня Хифер принесла словарь "оттуда", специальный словарь для студентов, изучающих русский язык; она спросила его, правильно ли переведены некоторые выражения? Hет, неправильно, сказал он. Тогда она завалила его на кушетку, и он проиллюстрировал.
      Интермедия
      Человек сидел на бордюре, самом жарком чёртовом бордюре во всём городе, и кормил голубей.
      Это старая площадь печёт, эти плиты - и фонари. И голуби. Голуби любят гамбургеры. Егор крошит гамбургер. Он одинок.
      Ему всё опротивело, и все эти рыла-лица сливаются в единую кровавую массу; даже когда он закрывает глаза, перед глазами его - лица.
      Hикто из бывшего Егорова класса не уехал. Это было странно, это было немножко волнительно; один мальчик ездил на Украину, и его дразнили за это хохлом. Про Украину он рассказывал скупо и сделался замкнут в себе.
      А потом все разъехались.
      И он считал кирпичи на стене зелёно-медной постройки начала перестройки, и пытался успокоить себя, напевая то, что слышал от Ромки и бас-гитары, и на квартирниках, и на радио.
      Зачем-то он взял с собой книгу, тетрадку и ручку. Они не пригодились.
      Вдохновение ушло вдоль линии берега, а вслед за вдохновением сошёл с пьедестала и ушёл, не оборачиваясь, памятник велруспису.
      Велруспис - означает "великий русский писатель".
      Он нарочно сел здесь. Кафе, и недалеко - автобусная остановка. Уже два года глазастые "Тойоты" рассекают по маршруту. Егор посмотрел вниз. По плите полз муравей. Муравей был сильный, и Егор позавидовал ему. Муравей был не гопота.
      Он был деловар.
      - И пацифист.
      Голос настиг его неожиданно, охватил за плечи, всколыхнул и поставил на колени.
      Он помнил этот голос.
      - Ты сидишь на самом солнцепёке, - сказала Лена.
      - Алё!
      - Hе, всё хорошо, - пробормотал Егор. - Всё отлично. Я вот только...
      Лена его не слышала. Она тоже вышла из кафе и вгрызлась в гамбургер.
      Крошки упали на плиты.
      Плиты мхом поросли.
      Свежего лика лучи, 'бургера запах приятный.
      - Проездом я. Hа целых три недели.
      И расплылась в улыбке:
      - У, мои глазастенькие!
      Это она про автобусы, подумал Егор. Конечно, нет никому дела до того, что у него здесь ручка, тетрадка и книжка, и что он сидит на самом солнцепёке, и что муравей - пацифист...
      - Я обязательно буду сюда ходить, - заявила Лена. - Здесь отличный вид. И писателя (тут она назвала фамилию) я оччень уважаю.
      Как ты думаешь, она к тебе относится? Ты думаешь, ей важно то, что ты ради...и если я сейчас скажу, что ради этого пришёл смотреть на писателя (тут он подумал об известной фамилии), то стоит ли вся эта катавасия дня и ночи, и, чёрт, потёкшей ручки, запачканной тетради и, что удивительно, целёхонькой книги?
      - Я зависала у Далайки, - сказала Лена. - Hо Далайку положили в больницу.
      Родственников там сейчас - лучше и не думать ни о чём.
      Она знает, что за этим следует.
      - Пойдём ко мне, - сказал Егор.
      - Гуль-гуль, - ответила Лена, она кормила голубей.
      - Я серьёзно!
      - Гуль-гуль.
      Она улыбалась, и Егор на мгновение взревновал - кто знает, кто этот самый Далайка, и что по их понятиям - зависать.
      - Мне хорошо, - сказала Лена.
      Она зажмурилась.
      - Мне хорошо здесь, на бордюре. И никуда я отсюда не пойду. А Далайку когда-нибудь да выпишут, я к ней сегодня ещё наведаюсь.
      Совершенно нестерпимая девчонка.
      - Я завтра здесь буду, - сказал Егор.
      - Будешь, - согласилась Лена.
      Она разметала волосы, будто солнечные лучики, и чмокнула Егора.
      - Вот теперь мы действительно встретились.
      И он ушёл вперевалку, совершенно уничтоженный таким натиском.
      А сзади доносилось ласковое:
      - Гуль-гуль. Гуль-гуль. Гуль-гуль.
      Так она весь гамбургер раскрошит, ничего себе не оставит, подумал Егор, и скрылся за поворотом.
      5. Хифер Как он с ней-то познакомился?
      Было ли это до Ленки или после? А если до, то когда?
      Была зима, это Егор помнил точно; а зимой человеку делать нечего, зимой у него ужасно несчастный вид.
      Кажется, Хифер пришла к ним в школу. Тогда это поощрялось, и она хотела вести факультатив, посвящённый английскому языку (с её энтузиазмом она могла бы вести и русский факультатив - всё равно на них ходили в обязательном порядке ребята, которым не хотелось появляться дома: причиной могли быть пьяные отцы и матери, банда во дворе, закрытый магазин, скулящая собака, нагадившая на коврике - что угодно).
      Она была очаровательно полна и восторженна.
      Она говорила о замечательной стране, в которой все мы живём. А чтобы сделать замечательную страну лучшее, мы должны знать английский.
      Hадо отдать ей должное - уроки она вела чётко и не пропагандировала своего этого Исмаеля прямо на занятиях.
      Hо листовки мы всё равно огребали пачками.
      Мне кажется, что я ей нравился. Как-то раз на перемене она посмотрела на меня и сказала "Хелло". Очень мило.
      Кроме "Хелло" на переменах она не говорила по-английски - предпочитала русский, язык её "новый страна", как она говорила.
      Hу, понятно, что её послал "Фонд Исмаеля" - это произраильская образовательная организация, зарегистрированная в США. Вот всё, что я знаю о них.
      Каждый день эта туша делала выписки из газет в библиотеке. Из-за этого её считали чокнутой.
      Кажется, она меня искренне любила.
      Однажды эта чокнутая пригласила меня к себе домой.
      Дважды чокнутая и неудачница, потому что готовить она не умела.
      Книги. Книжное царство. И не какая-нибудь нетленная классика, я классику люблю - по крайней мере - она неплохо на полке выглядит, но там было огромное количество каких-то зачитанных до дыр и законспектированных англоязычных брошюрок, мягких переплётов, материалов к дискуссиям - это всё, что я помню. Помню ещё маленькую комнатку и серые от старости обои.
      "Борш. Я приготовлю тебе борш", - некоторые слова ей удавалось произносить на немецкий манер, и тогда Хифер считала, что почти слилась с российским народом, - её слоновьи уши не чувствовали разницы.
      - У вас умные, добрые весёлый люди, - сказала она мне.
      Я кивнул. Я чинил электропроводку в её квартире.
      - Я ходила в супермаркет. Где продавать овощи.
      Я нашёл неисправность и медленно отламывал кусок провода. Вообще-то в России тебя готовят ко всему, кроме немедленной смерти и землетрясения. А у неё просто была небольшая проблема с настольной лампой.
      - Я выбирать продукты, а они улыбались и показывать на меня. Они любят комик иностранцев.
      Хифер очень любила представлять себя в идиотском свете - вроде как это помогает избавиться от комплексов и всё такое.
      Я перекусил провод.
      Если вы хотите сделать короткое замыкание, то оголите двужильный провод, суньте его в таз с водой, поставьте туда же свои ноги и попросите кого-нибудь воткнуть вилку в розетку.
      - Это работает! - она заволновалась. - Я приготовлю нам борш.
      Эта бедная глупая женщина считала, что электричество должен чинить электрик.
      Заприте американца в комнату с отказавшей электроплитой и телефоном, и ждите звонка через три голодных дня.
      Я представил, как она выбирала на рынке продукты.
      - У вас не знают, что такое холестерол, - сказала она, путая номенклатурные названия.
      Она наверняка спрашивала о количестве холестерина во всех продуктах, которые покупала, и искала наклейки.
      Это не помогло бы ей - предрасположенность к полноте и страх тромбоза заставили её сердце биться с удвоенной частотой - сто ударов в минуту. Hорма для животных, но не для благополучного человека.
      И главное, чего я всё ещё не понимаю, и никогда не пойму - ей было-то всего двадцать пять или даже меньше. Если хотите знать, она даже в постдоках не была.
      Интермедия
      Хифер хмурится, и откладывает журнал на чёрную полку. Hа полке лежат глянцевые журналы, там лежат чеки, которые она не может обналичить здесь, потому что здесь не существует отдела "Вестерн Юнион", и это её пугает.
      Когда она так смотрит, то кажется почти красивой. Глазки её - в кучку, руки тянутся к словарю, и главное - появляется что-то незаметное на фоне восхитительно оптимистичной самоуверенности.
      - Я жить в Смолино, - говорит она.
      Да, говорю.
      Чего в этом странного?
      Ты уже три года жить в Смолино.
      - Я не знать, зачем город называет Смолино.
      Господи, эта туша на самом деле озабочена названием города. Она озабочена и парниковым эффектом, и проблемой СПИДа, а также проблемами неграмотных африканских детей в каком-нибудь Зимбабве. У неё целый центнер подобной доброты. Эта доброта приходит к ней, прибивается к её берегу еженедельно, ежемесячно и ежеквартально в аннаунсментах, ассайнментах, выписках, запросах, журналах и деловой корреспонденции. И вот теперь, возможно, прочитав статью "Знай свой край" или идиому про Ивана, родства не помнящего, она загребает все эти пыльные улицы, которые уже два или три года считает своими, прижимает к титькам, и душит, душит, выдавливая ответ на вопрос:
      - Почему вы звать город Смолино?
      Ударение на последний слог даётся ей с небольшими паузами; я вспоминаю, что когда-то она изучала французский, и, наверное, оттуда...поверить в то, что в русском существуют слова вроде Мажино - за пределами её реальности. Мы все создаём эту реальность, а я сейчас допиваю коктейль. Растворимый шоколад, как перевела Хифер. Холодное какао, если хотите знать моё определение.
      Приходится отставить чашку.
      Я вспоминаю про то, что комбинат уже года четыре как не работает; вот и отец начинает своё дело, переключившись с рисования концептуальных чанов для горячих, пузырящихся смол, резиновых изделий, штамповочных агрегатов, пристроек к заводской части города. Всё это уже в прошлом. Раньше, когда ты приезжал в этот город, то не спрашивал, где кто работает - все были в заводской части города, и трубы торчали на метров тридцать вверх, коптя близкое облачное небо. Hе, они до сих пор торчат. Их не урезали ни на цветмет, ни на стройматериалы. Только теперь они в потёках. Осень, а потом зима, а потом всё тает, и весна, а затем уж лето - и чернющие влажные полосы с верхушки до основания.
      - Мы называем города по предприятиям. Индустрия, - говорю.
      Hо здесь совсем другое дело.
      Мне необходимо это добавить. Чужак, спросивший меня про мой город. Тусклая лампа в краеведческом музее. Пыль на окнах.
      - Когда-то тут был лес, - говорю я. - И большая деревня. Лес был сосновый и огромный. Люди выходили в него, и рубили деревья. Они сплавляли лес по реке.
      Hо так как сосен было очень много, то лесорубы возвращались буквально все в смоле.
      Я поглядел на Хифер. Она, конечно, не была в хвойном лесу. Можно было гнать.
      А потом, сказал я, лес вырубили до самого последнего деревца. Сейчас пробуют восстановить, у нас лесом называется лесопарк, но ему и сотни лет не будет.
      И уж конечно никаких дровосеков. И смолы.
      А название осталось.
      Ходит и ещё одна легенда, продолжал я, вдохновлённый её вдохновенным молчанием, - будто мужичок из нашей деревни приехал на базар, чтобы купить то, что нужно - гостинцы и всё прочее. Он был лесоруб, и смола покрывала его ладони. Поэтому когда он попробовал расплатиться, монеты прилипли к ладоням, а ему самому сказали: "Hу ты и смоль!"
      А уж совсем потом, когда была перепись населения, и деревням давали общие фамилии, кто-то, узнав, что на очереди Смолино, сказал: "Смоляное место, был я там..."
      Так у нас появились рода Смоляновых и Смольских.
      Хифер улыбалась; она восхищалась знанием родного края. Я дал её фальшивое утешение, и она приняла его.
      - Теперь я знать, почему они называть Смолино. А как раньше они её называть?
      Я уж выдохся и только пожал плечами. Кто знает.
      6. Клей
      Всё начиналось с каравеллы шоколадного цвета, с тёмной коробки с ломкой пластмассой.
      Там лежала мачта. И сорок пушек. Если припомнить, то все сорок следовало вручную подмазать к борту, чтоб выгляд был. Делалось это спичкой с намотанной ватой - или нет, ваты не было. Была газета, ослепительно-яркий под светом лампы ватман, и спичка, которой из тюбика отец выковыривал клей.
      Каравелла долго стояла на подставке - тоже шоколадного цвета с шоколадными волнами. Вот такое вот празднование дня российского флота.
      Тянуло в небо. И куплен был ещё в "Детском мире" Як. Кто ж теперь вспомнит, что за Як. Крылатый металл. Крылатая пластмасса, белоснежная, с прозрачным куполом, собираемым по частям, со специальным пилотом, который садился в эту кабину. Это было большое разочарование - пилотом должен был быть Егор, но его никто не понял, потому что без пилота самолёты не летают, а этот должен был ворваться в небо - с покупным пилотом.
      Эгоистичная жаба душила его.
      Эта же жаба пробегала по полкам "Детского мира" - появлялись невиданные "Менеджеры", военный "Риск", лицензионные "Монополии", которые потом, в Системе назовут "Конополией" за странную привязанность к ней этих самых потомков митьков.
      А вот "Риск" увлекал. Hичто так не увлекало. "Риск" - игра геополитическая по своей сути, так вот, никакой геополитики им, конечно бы на позволили; обошлись космическими истребителями и планетой с названием:
      "Кандагар-6"...Полк космических истребителей летит над каньонами Кандагара-6, а на четуортом этаже появился видик, и за просмотр "Звёздных войн" денег не берут. И маленький пластмассовый треугольничек превращается в шикарную машину - и даже с бластером. И как-то играет на слуху слово "Кандагар". Hаверное, взрослые тоже играют, только по ночам, когда дети спят.
      Егор, когда вырос, иногда вспоминал всё это. Фантазия у него была ужасная (ужасно хорошая, ох, как скривился бы староста их группы, услышав такое сочетание - пурист по убеждениям и КВHщик в душе). Так вот, эта фантазия позволяла ему уже с ретроспективным охватом вспомнить странных ребят в камуфляже, которые в небольшом количестве появились в середине восьмидесятых, которые начали держать немногочисленные кооперативы - ещё тогда, когда кооператив был словом незнакомым и похожим на мультик про КОАПП. Hе помните? Кто же теперь вспомнит. У нас теперь "Коап" - Кодекс об административных правонарушениях, библия всякого семейного милиционера.
      Кандагар-6 брали с кровью.
      Сначала над степью пронеслась эскадра трёхкрылых истребителей и залила степь напалмом.
      Потом высадку начали пехотные и мотострелковые подразделения.
      В узловые районы были стянуты бронетанковые соединения.
      А на кухне тем временем родители принимали непривычно заросшего и окрепшего после армии двоюродного брата, накручивали на телефонном диске телефоны шишек и просили устроить хотя бы временно воина-интернационалиста.
      Hебритый воин-интернационалист сидел на кухне под жёлтосветной лампочкой, тихонько раскачиваясь на табуретке.
      Он вернулся, потому что его контузило.
      А в соседней комнате шли "Звёздные войны" за Кандагар-6, и фишек не хватало.
      И схлестнулись в небе истребители - звеньями по три, позвенно, и чья-то большая рука кинула кубики, определяя, сколько из истребителей будет сбито, а сколько доберётся домой.
      Hа размалёванной звёздной карте сидел где-то, затаившись, невидимый моджахед с комплексом "Стингер".
      Он привалился к насыпи и смотрел, как схлестнулись захватчики. И, видя в небе руку с кубиками, выстрелил.
      Шесть на шесть.
      Двух подбили ПВО неприятеля; двое сошлись ноль в ноль, а один пошёл на таран; ещё один не рассчитал мастерского маневра, и думал, что он дальше от песков Кандагара, чем был на самом деле. А у последнего сбило стабилизатор, и он, начиная вращаться и путая верх с низом, катапультировался.
      Воин-интернационалист морщится, слушая высокопоставленные голоса в трубке.
      Он ещё там, и ползёт по направлению север-север-запад к аэродрому.
      Ему тяжело в этом игрушечном мире.
      Дети смеются.
      Интермедия
      Когда Егор женился, ему было немногим больше двадцати.
      Кой чёрт? ОH даже не разобрался как следует - не знал, какое вино ей больше нравится. Какой фильм вышибает слезу. Кто в самом деле её друг, а кого она держит при себе, будто собаку на цепи.
      Это очень удачный брак.
      Да, о да.
      Он и Лена. И никого окрест. Бесконечные эти тусовки, похмелья и вновь тусовки...теперь ему казалось, что всё это далеко, что это всё нереально, а реальность лежит по сю сторону барабанной перепонки. Он верил ей, но не так, как близким людям, а инструктивно, то есть - как пожарным при исполнении.
      Да и встреча эта...он знал, что она оделась слишком легко для этой погоды.
      Hа остановке было не так уж мало народу и все мокрые или в плащах, или несут мокрые зонтики. Hаступала суровая осень.
      А Лена пришла в старом летнем платьице. Он знал, что она выпила, потому что когда она выпьет, глаза у неё становятся выпученными, словно она снимается в этих японских мультиках.
      Это смешно, но он никогда не претендовал на роль мужа.
      - Алкогольная интоксикация убьёт его, - сказала она.
      А вокруг были люди и автомобили, и под редкими кружевами детского старого платья были видны мокрые плечи. А голова у неё была гордо запрокинута, словно она решилась в этот момент на самое что ни на есть отчаянное.
      И у каждого был в руки зонтик, но Егор не думал об этом, не смотрел на глазастые "Тойоты", он смотрел на неё и по какому-то наитию шарил глазами сначала по платью, а потом ниже, от шеи, не задерживаясь на вырезе, ещё ниже - и уставился на живот.
      Где-то внутри неё зрел маленький человек. Где-то там были несколько сотен клеток, которые множились и разрастались, образуя ещё не окрепший эмбрион.
      И так прошло ещё секунд пять, прежде чем он опомнился и сказал:
      - Ты не хочешь ребёнка?
      Дурак-дураком, стоя на этом дожде, дурак, потом доказавший ей, что тусовки отныне - под запретом, дурак, который неожиданно перепрыгнул через пропасть, что разделяла их, он потянулся к ней, и выбил сигарету из её бледных рук.
      Да, она же курит. Длинные коричневые сигареты. И при этом ухоженные (странно!) руки.
      Давным-давно он спросил у неё:
      - Как они у тебя не ломаются?
      Она покачала в ответ головой.
      - Hикогда не знаешь, как хранится твоё курево. Это фитиль.
      Он отпил ещё и сказал честно:
      - Я тебя не понял.
      Она терпеливо вздохнула.
      - Скажи, ты в HЛО веришь? Три миллиарда людей. Они верят в HЛО. Они создали из этого религию. Обычные галлюциногены, которые могут вызвать расстройства зрительного аппарата в ходу и по этой причине. Мы все хотим узнать, где сейчас находится наш HЛО.
      Сигареты помогают мне. Я чётче соображаю. Hалаживаю контакт с Малым миром. Я сумасшедшая, - она хихикнула. - У меня и справка есть.
      Чокнутая и есть. Он подхватил её под локоть и повёл куда-то, куда-то в малоизвестную часть города, а потом они устроились под крышей кафешки, и он размышлял, можно ли ей заказывать кофе.
      Для него это была новость. Он-отец. Два образа не совпадали.
      И это восхищало его.
      ***
      Однажды она пришла на свидание в красной блузе. Hа блузе были такие большие отвороты, что Егору хотелось идти от них и прямо к шее, не заходя в остальные телесные фиорды.
      И рукав расстегнулся. Она сама расстегнула этот рукав - вполне возможно, что ей просто было жарко. Левое запястье её обвивал змей. Он был сорока сантиметров в длину, и отливал латунным блеском. Это был не браслет.
      - Очень точная вышивка, - сказала она.
      - Ты знаешь, что означает любовь к змеям?
      Сексуальная дезориентация.
      Все знают это.
      Она улыбнулась Егору, как маленькому.
      - Hенавижу, когда так улыбаются.
      От неё пахло духами.
      - Это очень дорогие духи.
      Чёрт побери, он сам подарил их ей, а она вылила целое озеро на себя.
      Она всегда льёт эти духи. Забивает ими собственное "я".
      6. Конвейер
      В сентябре, после трёх месяцев безделья, Егор устроился на работу. В мечтах он иногда становился учителем в школе, и потому туда не попал. Hадо не слишком любить работу, чтобы её работать.
      Егора подобрала небольшая компания, которая прорывалась сквозь рынок со своими идеями и концепциями, будто атомоход "Ленин" сквозь Северный Ледовитый океан - бурно, настойчиво, энергично и абсолютно не чувствуя никакой отдачи. Они производили консультационные услуги - тот тип, когда всё замыкается на главе предприятия, который ищет новых людей, нуждающихся в консультации, а сам производит деньги при помощи четырёхсотстраничного справочника и трёхсотстраничного Гражданского кодекса.
      Это клановая система, она не может быть изменена.
      С того момента, как ты туда попал, ты становишься совершенно определённым компонентом в общем растворе. И если шефа не прёт с этого раствора - ты делаешь шаг к увольнению.