Вадимка

— А как же ты? Один на хуторе. Гости ведь и к тебе могут нагрянуть.

— А что я? Я — власть на местах. Мой окоп не где-нибудь, а тут. Трудновато мне, конечно, будет, но что делать? Видно, придётся тряхнуть стариной… Ты думаешь, мне четыре Георгия повесили за то, что я умел лезть на рожон? Не-ет! На войне нужно стратегию и тактику иметь. А они гласят: выиграть бой — не самое главное, куда важнее выиграть войну… Ежели налетит весь ихний отряд, бой мне принимать нельзя, уйду в укрытие. Но я, брат, не сдамся, победа на хуторе всё равно будет моя… Словом, был нейтрал, да черт украл. И помаленьку буду собирать и у нас отряд против банды, — сказал он, вставая.

Василий Алёшин ночью уехал в станицу, а перед уходом объявил «приказ по гарнизону» — его двор и двор Марьи Андреевны косовицу должны проводить в супряге. Один двор, рассуждал он, — это сила «кот наплакал», два двора — сила «кобель начихал», а значит, уже побольше будет. Тягло было только у Алёшиных — пара быков да конь, не густо и с рабочей силой: у Марьи Андреевны — она сама да Вадимка, а у Анны Ивановны — жены Василия — она сама да дочь Настя, Вадимкина ровесница. В приказе были пункты, касавшиеся специально Вадимки.

— Остаёшься ты один казак на два двора, остальные все бабы. Тебе, как старшему по команде, придётся за все отвечать… Я проверил — все в исправности, косилки тоже на ходу, только и у вашей и у нашей нет запасных косогонов — есть только сломанные. Сходи в кузню к Лаврену Михайловичу, он их починит… Понял? А ну, повтори! — улыбнулся дядя Василий, видя, с каким старанием Вадимка слушал его «приказ по гарнизону». Подчинённый был несказанно горд — он остаётся за старшего, он за все отвечает.

Едва дядя Василий уехал, Вадимка начал готовиться к покосу. На такого «старшего по команде» можно положиться: когда дядя Василь вернётся, он увидит, что сделано куда больше, чем было приказано. А начинать хлопоты придётся, конечно, с косогонов. И Вадимка отправился к Алёшиным. Во дворе встретил беленькую, голубоглазую Настю. Она всегда была большая насмешница, но теперь разве она посмеет? Теперь он старший над Настей!

— Ну-ка, покажи, где у вас старые косогоны… В кузню пойду, — распорядился Вадимка.

— А чего это ты такой важный нынче? — удивлённо посмотрела на него Настя. — С чего бы?

Вадимка смутился.

— Сказано тебе… значит, неси косогоны.

— Там, за закромом, — кивнула Настя на амбар.

Старшему пришлось самому идти в амбар, оттуда он вышел, держа в руках сломанные железки; нахохлившись, не глядя на Настю, пошёл со двора. Но самое обидное оказалось впереди: когда он выходил из калитки, услышал, как девчонка засмеялась ему вслед.

…В кузнице было полно густого, на редкость едкого дыма от курного угля; в дыму тенями маячили Лаврен Михайлович и его сын, постарше Вадимки, дувший в мех. Горн гудел, освещая склонившегося над ним Лаврена.

— Здорово ночевали… — начал было Вадимка, но закашлялся и стал чихать.

— Ничего, брат, даже в пороховом дыму люди живы остаются, а это пахучий дымок мирного времени. Чихай себе! Здорово, здорово, герой… Ты пока что выйди-ка из кузни, у нас самая горячая минута… А ну, поддай жару! — бросил он своему помощнику. — Вот-вот.

Лаврен выхватил из огня две железки с раскалёнными добела концами, наложил на наковальне один конец на другой.

— А ну слегка стукни молоточком… Да не бойся искры, нехай она тебя боится.

Сын всего несколько раз прикоснулся молотком к мягкому, как тесто, железу, и Вадимка с удивлением увидел, как концы приваривались друг к другу, получился цельный, настоящий косогон. Кузнец выхватил из рук помощника молоток и ударил по железу. Искры огненным дождём брызнули во все стороны. Вадимка со страху выскочил из кузницы.

Стоя у плетня перед открытой дверью, он залюбовался, как умелые руки — закопчённые и жилистые — делали своё дело. Парнишка с восхищением поглядывал на вдохновенное лицо кузнеца, слегка озарённое светом раскалённого, теперь уже остывавшего железа. И это лицо, и мерный задорный стук молотка, и весёлый звон наковальни, и терпкий запах курного угля — все говорило о приходе мирного времени, все тут радовало малолетка, видавшего жестокую войну. Поднимавшееся из-за сада солнце решительно подтверждало, что теперь на Суходоле все будет хорошо — и люди перестанут гибнуть, и зерна в колосьях будет, конечно, больше, чем думают люди, хлеба хватит на целый год, а значит, и голода не будет…

— Ну, давай… что там у тебя? — спросил Лаврен Михайлович, все ещё постукивая молотком. — Ты ж теперь остался на два двора и за косаря и за пахаря.

…Когда Вадимка возвращался домой с готовыми косогонами, он заметил, что в хуторе происходит что-то неладное. Люди, и на улице и во дворах, всматривались в поле — оно начиналось недалеко от хутора — показывали в ту сторону, были явно встревожены. Вадимка остановился и тоже стал смотреть. По дороге во весь опор скакали всадники. Сколько их — в пыли не разберёшь. Вот они уже у Ветряков, вот они влетели на улицу, ведущую на майдан. Суходольцы хлынули туда же. Вадимка, забросив косогоны через плетень Алёшиных, во всю прыть помчался вместе со всеми. На хуторской майдан к сельсовету стали сбегаться люди.

— Бандиты, — крикнул кто-то.

У ворот сельсовета стояло десятка два осёдланных, потных, запылённых, сильно загнанных коней, их стерегли коноводы. Бандиты с остервенением винтовочными прикладами вышибали окна в курене сельсовета; во дворе жгли сельсоветовскую «канцелярию». Слышался звон разбиваемого стекла, треск оконных переплётов, густая ругань разносилась по майдану.

— Хватай, бей, жги! — кричал рябой бандит, выбрасывая из выбитого окна папки.

Клочки серой «сахарной» бумаги разлетались по ветру. В рябом Вадимка сразу узнал своего знакомца. Роман Попов!

— Гуляй, Всевеселое войско Донское!

— Наводи полный порядок!

— Делай, ребята, на совесть, ничего не оставляй для другого разу!

Из ворот сельсовета вышел Яков Чугреев, вскинув ремень винтовки на плечо.

— Гости во двор, а хозяин со двора! Смылся, подлец! Кто видал Алёшку Кудина? — спросил он у хуторян.

— Да ты его лучше, лучше поишши! — ответил ему насмешливый голос.

— Мы его найде-ем! Он у нас долго не пробегает! Я спрашиваю — где председатель? Ну?

Толпа молчала.

— Как в рот воды набрали, сволочи!

Яков сел на коня и поскакал к своему двору.

— Черта с два они будут Спиридоныча искать. Они же знают, что у него винтовка. Пока они его возьмут, так из ихнего брата ляжет не один… А их и так не очень густо, — тихонько говорил все тот же насмешливый голос.

— Председатель нам ишшо пригодится! — послышалось где-то рядом.

Подождав, пока догорал небольшой костёр из папок и бумаг, бандиты ногами стали разбрасывать пепел.

Потом они всей гурьбой вышли на улицу. Распоряжался высокий человек, выделявшийся своей выправкой и повелительным голосом. Вадимка обомлел. Он узнал полковника Мальцева. Тот снова был, как и раньше, в военной форме защитного цвета, только теперь без погон, в начищенных сапогах, в его лице тоже ничего не изменилось, у него вновь отросли пушистые и длинные усы. Полковник вёл себя так, будто и не было новороссийского разгрома белых. Вадимке вспомнилось, как, уже идя в толпе пленных, переряженный в дырявую шинель, этот злыдень вовсе не считал себя побеждённым. А теперь он снова воевал с советской властью. Только зачем ему такие усы? По ним можно сразу его узнать, а теперь это ему совсем ни к чему.

Вадимка не мог отвести глаз от полковника, он видел только его. Вот Мальцев, окружённый своей «свитой», подошёл к толпе суходольцев, которая все время росла. Он, кажется, будет говорить речь.

— Казаки! — начал он своим командирским голосом. — Перед вами один из сражающихся отрядов. Таких отрядов в Донецком округе много. Они борются под единым командованием, они входят в состав Донской повстанческой армии. Наша боевая задача — расчистить дорогу доблестной и многострадальной армии генерала Врангеля. Мы объявили всеобщий сполох на Дону. Мы прибыли к вам, чтобы покарать изменников и призвать вас в свои ряды. Уверен, что наш голос не останется без ответа. Кто с нами? Отзовитесь, казаки!

Полковник Мальцев умолк и выжидающе водил глазами по толпе.

— Ну! Кто первый?

Суходольцы угрюмо молчали.

— Кто служил в Лугано-Митякинском полку, тот должен хорошо меня знать!

— Хорошо знаем, — ответило несколько голосов.

— Так в чём же дело, казаки?

Суходольцы молчали.

Полковник помрачнел.

— Учтите! Кто сегодня не с нами, тот против нас… А за это придётся ответ держать перед батюшкой Доном.

Суходольцы молчали.

— Э-э-э, да это ты, приятель! — раздалось из «свиты». Вадимка повернул голову на знакомый голос и увидел рябого, который на него смотрел. — Плохо ж ты, братец, несёшь службу… Я ж тебе приказал передать вашим казакам…

— По ко-о-ня-ям! — скомандовал полковник.

Отряд быстро вскочил на коней и вслед за Мальцевым поскакал по улице. Вадимка слышал, как, пуская коня вскачь, Роман Попов крикнул хуторянам:

— Теперь с вами разговор другой будет! Не прогневайтесь!

Суходольцы смотрели вслед поскакавшим. Каждому захотелось многое сказать. И они заговорили. Все сразу.

— Все сначала? Не-ет… Пора к берегу прибиваться…

— Подумаешь, военно-полевой суд — карать приехали…

— Видали мы твои дела! Господин полковник Мальцев!

— Катись с богом!

— Не-ет, дураки перевелись. Мальцев нынче тут, а завтра его нету. До лесу далеко, а до советской власти близко.

На улице было видно, как бандиты остановились около кузницы. Несколько человек, спешившись, вытолкали Лаврена Михайловича на дорогу, поставили перед Мальцевым.

— Выручать Лаврена! — и суходольцы всей толпой рванулись с места. Когда они уже подбегали к кузнице, увидели, как Мальцев махнул рукой, один из бандитов выстрелил, и Лаврен Михайлович упал на дорогу. Толпа ахнула, раздался пронзительный женский крик. Казаки плотным кольцом окружили убитого, начался невообразимый шум, вопли, ругань. Вадимку притиснули совсем близко к Мальцеву, сидевшему на коне. Хуторяне кричали:

— Что вы делаете?

— За что человека убили?

— Сволочи!

— Благодетелями называются!

— Казаки, да что ж это такое?

Полковник спокойно достал из кобуры револьвер. Крики оборвались.

— Молчать! — скомандовал он. — Так будет с каждым, кто помогает красным. Запомните, изменникам убирать хлеб мы не дадим… Да и убирать вам, кажется, нечего! Сам бог против красных! За мно-ой!

И отряд поскакал с хутора, снова оставляя за собой длинный хвост знойной пыли. Последним скакал Яков Чугреев.

Но все заглушили женские причитания.

— Да к кому ж мы теперь пойдём в нужде, в го-о-орюшке…

— Да на кого ж ты нас поки-и-инул…

— Хватит, бабы! Его ж домой надо! Казаки, взяли! — скомандовал кто-то.

Протиснувшись между женщинами, казаки подняли убитого и понесли по улице. За ними двинулась вся толпа. Плач, разносившийся по хутору, медленно двигался к куреню Лаврена Михайловича.

Вадимка был совершенно ошеломлён происходящим. Он хотел пойти вместе со всеми, но вдруг увидел Настю. Она стояла у плетня возле кузницы и словно окаменела. Вадимка бросился к ней.

— Пойдём домой!

Но она его не услышала, продолжала молча смотреть вслед уходящим.

— Ну, пойдём, что ли? — взял он её за руку.

Настя вздрогнула, посмотрела на него с удивлением, словно не узнала, потом вдруг опомнилась и беззвучно заплакала, уткнув лицо в Вадимкино плечо. Её било, как в лихорадке.

Парнишка растерялся.

— Настюшка, не надо… Понимаешь, не надо, — повторял он, сам еле сдерживая слезы. Ему хотелось погладить её по плечу, но он не решился. — За что убили человека? — дрогнувшим голосом сказал он. — Не надо плакать… За что убили?

Настя понемному стала утихать. Всхлипывая и утирая ладонями слезы, она подняла голову, отстранилась от Вадимки. Он еле расслышал:

— Они сказали, что дядя Лаврен починял косилки… значит… помогал изменникам.

— А ты как сюда попала?

Настя не ответила.

— Зачем прибегла сюда?

— В хуторе бандиты, бати нет, а ты в кузню пошёл… Мне стало страшно, и я побегла тебя искать… Только я к кузне, а тут верховые налетели… Ой, как страшно!.. А недавно… дедушку убили! — и Настя заплакала навзрыд.

Вадимке хотелось утешить девчонку, но как-то не получалось.

— Нужно проводить дядю Лаврена до куреня… Пойдём! — сказал он.

— Пойдём, — всхлипнула Настя.

Вадимка и Настя пошли вслед за хуторянами. Они и не заметили, что шли, крепко взявшись за руки.

Глава 10

«НЕ Я БЫ ЕГО, ТАК ОН БЫ МЕНЯ!»

Хоронить Лаврена Михайловича вышел весь хутор. Безутешно было горе семьи убитого. Для домочадцев в эти страшные часы все отступило назад, осталось одно неисчерпаемое горе. Сила этого горя воплотилась в потрясающих душу криках женщин осиротевшей семьи. К ним присоединился более многочисленный, разноголосый хор причитающих голосов, принадлежавших женщинам более отдалённого родства. Для них это было не только горе, но ещё и обряд, заведённый предками, и состязание плакальщиц: в трудном искусстве причитаний каждая старалась превзойти других.

Но у большинства хуторян, в особенности у самих казаков, это событие на Суходоле вызвало тяжёлые раздумья. Трудно было удивить фронтовиков смертью. Они видели много смертей. Но это было там, на войне.

А теперь все переменилось. Смерть в тот злосчастный день вовсе не была положена Лаврену Михайловичу. Это — чудовищная несправедливость. Наступает мирное время, которого все давно ждали. Теперь вступили в свои права совсем другие законы, и рушить их никому не дозволено. За беззаконие нужно отвечать. Убили человека, который делал людям только добро. Такого простить никак нельзя. Многие хуторцы сразу после похорон ушли в ревкомовский отряд.

Вадимка на похоронах старался не глядеть на покойника. Перед парнишкой неотступно стояло вдохновенное лицо кузнеца, озарённое огнём горна. Он не хотел видеть это лицо другим. Рядом стояла горько плакавшая Настя. Сердце Вадимки сильно сжалось от жалости и внезапно вспыхнувшей в его душе нежности к Настеньке.

— Не реви, — шепнул он ей на ухо. — Мне приходилось ишшо не то видеть, а я же не реву!

С этого дня что-то переменилось в отношениях Вадимки и Насти. Оба они неожиданно заметили, как они повзрослели за этот тяжёлый год. Вадимка ещё больше вытянулся, ростом он догонял взрослых казаков. Лицо его, обветренное и загорелое, сильно возмужало. Той детской наивности, которая так поражала раньше в Вадимке, не осталось и следа. Его нельзя было назвать красивым, но ладно сложенный, раздавшийся в плечах, статный парнишка невольно привлекал взгляд. Копна густых русых, сильно выгоревших на солнце волос красиво оттеняла его глубоко посаженные серо-голубые глаза. Даже веснушки, рассыпанные по груди и плечам, но сравнительно редкие на лице, не портили Вадимку.

Неожиданно для себя Настя заметила, какие у Вадимки красивые руки: тонкие в запястьях, с длинными точёными пальцами и прекрасной формы ногтями. Правда, она и раньше слыхала, как взрослые между собой говорили: откуда это у простого казачонка такие красивые руки? Но тогда она этому не придавала значения.

Вадимка так сильно изменился, что даже стал ходить по-другому — неторопливо, прямцом, чуть враскачку, как ходили взрослые казаки. Говорил он теперь медленно, негромко, срывающимся иногда баском.

Совсем иной увидел теперь Вадимка и Настю. За месяцы их разлуки Настя выросла, похорошела. Главное очарование Насти таилось в её светлых, пушистых волосах и ярких, голубых глазах, опушённых тёмными, хотя и не длинными ресницами. Тонкие тёмные брови вразлёт и милая улыбчивость довершали общее впечатление чего-то светлого и солнечного. Недаром родные последнее время стали ласково называть её Солнышко. Это прозвище так и пристало к Насте. Вадимка, конечно, хорошо его знал, но никогда не решался произносить вслух.

Вадимка и Настя виделись каждый день. Их неудержимо тянуло друг к другу. Вадимка даже стал реже ходить к своим хуторским друзьям, стараясь улучить минутку и поболтать с Настей. Но они редко оставались одни, без взрослых.

Однажды, неожиданно для самого себя, Вадимка, встретив Настю на берегу Глубочки, смущённо сказал ей:

— Знаешь что?.. Приходи нынче ночью в сад… Где слива растёт… Ладно?

Настя сильно покраснела, молчала, опустив голову.

— Придёшь али как?.. А?.. Придёшь?

— Ага, — тихонько ответила девчонка.

…Когда мать после вечери убирала со стола, Вадимка тихонько вышмыгнул из куреня и спрятался в саду Алёшиных. Ему долго пришлось дожидаться Насти. «То ли сама не пошла, то ли мать догадалась», — размышлял он, вглядываясь в темноту.

Сердце его сильно колотилось, ему было страшно. Наконец, между ветками замелькала светлая тень, перед ним стояла запыхавшаяся Настя. Парнишка совсем сконфузился. Ребята уселись на поваленное дерево и долго молчали. Постепенно очарование южной летней ночи, полной ароматов и таинственных шорохов, задумчивый и нежный свет луны околдовали ребят, и они почувствовали, что их души раскрылись навстречу ещё неизведанному, волнующему чувству. Ни Вадимка, ни Настя, конечно, не понимали ещё, что с ними происходит. Но они были счастливы. Минуты летели быстро. Ребята не заметили, сколько времени просидели они в саду, тихо перешёптываясь и поверяя друг другу свои сокровенные мысли. Настя беспокоилась о Вадимке.

— Ты в другой раз… ежели налетят бандиты… на майдан не бегай… А вдруг там начнут стрелять.

— А что я там не видал? — последовал ответ.

И снова тишина.

— Настя, ты где?.. Беги домой сейчас же! — донёсся в этой тишине голос Настиной матери.

Девочка встрепенулась.

— Так ты же гляди не проговорись, где был…

Всю эту волшебную ночь, проведённую в саду, Вадимке очень хотелось поцеловать Настю. Но он так и не решился это сделать. Когда же они прощались, Настя сама поцеловала Вадимку, вырвалась из его рук и исчезла в темноте, прошелестев ветками. Вадимка стоял ошеломлённый.

…Теперь у Вадимки и Насти была своя, только им принадлежавшая тайна. И они старались не проболтаться. Но взрослые быстро разгадали их тайну. Ведь оба они в одно и то же время пропадали этой ночью. Пропадали не так уж и долго, но сердца обеих матерей все почуяли. Анна Ивановна утром подошла к дочери, положила руки на её плечи, посмотрела на неё долгим пристальным взглядом.

— Не рано ли тебе, Солнышко, по ночам сидеть с парнем?.. Вадимка, что ли?

Настя сначала крепилась, потом утвердительно кивнула головой. Мать почему-то заплакала.

— Маманя, он такой хороший, такой хороший! — и Настя стала целовать мать. — Что ты?

— Ну, дай тебе бог счастья, дочка… Парень-то он хороший, но вы-то ещё дети, — вздохнула мать, вытирая слезы. — Да в такое страшное время разве можно об этом думать.

Марья Андреевна не плакала. Она подозвала сына, спросила:

— Ты где ж вечером-то был?

— Да, понимаешь… — начал было Вадимка, но, увидав глаза матери, замолчал.

— И куда-то вы спешите… Ишшо успеется…

Она провела рукой по щеке сына и, словно убеждая себя, сказала:

— Ну, что ж… Когда-нибудь этому нужно быть… Ты ей нравишься, я знаю… А девчонка она разумная. Такая ласковая…

— И красивая, — добавил Вадимка, краснея.

Мать грустно улыбнулась.

— И тебе красоту подавай… Уж такая наша доля женская, — красоту вынь да положь. С вашего брата спросу куда меньше — длинные ноги да умная голова — и казак хоть куда!

…Весь следующий день Вадимка жил ожиданием новой встречи с Настей и именно на том же месте, в саду, под сливой. Но Настя не пришла. Видно, на неё сильно подействовал разговор с матерью. Каждую ночь Вадимка напрасно ждал Настю в саду. Но Настя все не шла: мать строго запретила ей выходить из дому по вечерам. Потом встречи возобновились, но всегда были очень короткими, Настя постоянно спешила… Во время этих мимолётных свиданий заветных слов так и не было сказано.

Как-то вечером Вадимка с Настей опять сидели на поваленном дереве в саду Алёшиных и тихо разговаривали. Надвигалась тёплая летняя ночь, знакомые Вадимке звезды смотрели на них ласково, понимающе. На душе у ребят стало спокойнее, мир казался таким прекрасным. Настя не спешила, и Вадимка был счастлив. Как вдруг где-то на другом конце хутора послышался дробный топот лошадиных копыт.

— Ой, чай, опять бандиты! — насторожилась Настя, схватившись за плечо Вадимки.

— Знаешь что, — Вадимка вскочил на ноги. — Беги-ка домой, сиди и носа не высовывай и мать не пускай. А ну, живо!

Натыкаясь в темноте на ветки, они выбежали из сада и кинулись к куреню Насти.

— А где батя?! Побожись, что хоть ты никуда не побежишь! Ну, побожись! — требовала перепуганная Настя, тормоша Вадимку за рукав.

— А чего мне божиться? Меня мать и так никуда не пустит.

— Ну, гляди ж!

Настя скрылась за дверью, Вадимка перемахнул через плетень в свой двор, забежал за сарай, чтобы его не было видно из обоих куреней. Прислушался. Топота уже не было слышно, но подняли гвалт потревоженные собаки. Лай, поднятый на дальнем кутке, быстро распространился по всему хутору. «Дерануть, пока мать не видала?.. Чи не надо?» Но на улице уже поднимался гомон, бежали люди. В этот раз они бежали не на майдан, а к куреню их председателя Алексея Кудинова. Вадимка через двор Чугреевых тоже выскочил на улицу, побежал, обгоняя взрослых.

Всё, что он увидел, было очень страшно. Бандиты поджигали курень председателя. Крыша была черепичная — её не подожжёшь, и они старались поджечь крыльцо и ставни. Стояли жаркие дни, и сухое дерево быстро разгоралось. В тёмную ночь и сам огонь и бегавшие с пучками горящей соломы в руках поджигатели казались чем-то зловещим и бесовским. В мерцавших отблесках огня можно было разглядеть, что часть бандитов стояла, окружив курень. Был слышен голос, отдававший команду, но все тонуло в отчаянных криках людей, запертых в курене. Может быть, там был и сам председатель.

Толпа сбегавшихся сюда суходольцев быстро росла. На этот раз она не безмолвствовала; безоружная, она неистовствовала, она надвигалась все ближе к куреню.

— Ни стара, ни мала не щадят, звери!

— Казакам войну объявили, сволочи!

— Хватит творить беззаконие!

— Эх, винтовок бы нам сейчас!

— Мы бы показали, с кем нужно воевать!

И снова, как и в прошлый раз, перед суходольцами вырос полковник Мальцев. Снова зазвучал его непреклонный голос:

— Тихо, казаки!

Толпа стихла, но по-прежнему неслись из куреня вопли обречённых людей.

— …Сегодня мы приводим в исполнение приговор над изменником Тихому Дону… вашим председателем Кудиновым… Пусть вы и ваше потомство до седьмого колена с содроганием вспоминает, что ждёт изменников. Вашего Кудинова мы уничтожим, как гнилое дерево со всеми его ветвями и корнями. Глядите и крепко запоминайте! Уповаю, что этот урок послужит вам грозным предупреждением, заставит вас образум…

Громыхнул близкий выстрел, полковник, нелепо взмахнув руками, повалился на землю. На несколько мгновений наступила тишина, оборвались даже крики в курене. Потрескивали только начавшие загораться крыльцо и ставни.

— Ложи-и-сь! — скомандовал кто-то бандитам.

— Ложи-и-сь! — скомандовал кто-то среди суходольцев.

Добрая половина толпы — в большинстве женщины и ребятишки — с визгом бросилась бежать, остальные — большей частью бывалые казаки — попадали на землю. Вадимка остался с теми, кто залёг. Защёлкали винтовочными затворами сгрудившиеся вокруг куреня бандиты. Прошло ещё несколько мгновений, и вновь прогремел выстрел, за ним ещё и ещё. Выстрелы сверкали из-под амбара, стоявшего недалеко от куреня.

Стрелявший, наверно, залёг за одним из больших камней, на которых держался амбар. Бандиты забеспокоились. Завязалась перестрелка. Все поняли, что стрелявший из-под амбара был Алексей Спиридонович Кудинов. Лежавший неподвижно полковник вдруг зашевелился, приподнялся, нащупал обронённый при падении револьвер, повернулся лицом к амбару, собираясь выстрелить, но громко застонал и снова упал на землю. Двое бандитов поползли к Мальцеву…

Но тут сквозь стрельбу глухо донеслось:

— Слеза-а-ай!.. Окружить дом!.. Быстрей, быстрей… Вам бы на ярмарке свистунами торговать, а не за бандитами гоняться!..

Шутка, неожиданно прозвучавшая, когда люди стреляли друг в друга, а может быть, и умирали, словно разбудила Вадимку. До сих пор он, скованный страхом, лежал, прижавшись к земле.

— Ну и попали же мы, братцы, в переплёт, — прошептал кто-то из лежавших рядом с Вадимкой. — Прискакал ревкомовский отряд. Начнётся тут такая катавасия!.. И сейчас-то головы не поднимешь!

Но Вадимке уж очень хотелось видеть, что теперь будет происходить. Приподнявшись, он увидел, как бойцы ревкомовского отряда стали окружать загоревшийся кудиновский курень. Бойцов было куда больше, чем бандитов. Несколько человек ворвалось во двор, где залегли суходольцы.

— Эй, эй, вояки, не наступите на башку мирным людям! — послышался встревоженный голос.

— Осторожней, ребята, тут безоружные граждане…

Припадая к земле, один из бойцов подбежал к суходольцам и лёг между ними.

— Дядя Василь! — обрадовался Вадимка.

— А ты что тут делаешь?

— Да прибег вот…

Бойцы не стреляли, бандиты, поднявшие было суетливую, беспорядочную стрельбу, тоже её прекратили, как только бойцы залегли, перестал стрелять и Алексей Кудинов, воцарилась выжидающая тишина.

— Поимей в виду, Василь, — сказал кто-то из суходольцев, — председатель залёг под амбаром. Мальцева он уже свалил.

— Алексей Спиридонович! — крикнул Алёшин. — Держись, милый!.. Выручим.

— На том стоим! — глухо донеслось из-под амбара. — Только, ради бога, скорей. Мои в курене задохнутся.

— Огрызаться бандиты будут до последнего. Постараются вырваться! — сказал ещё один суходолец. — Так что, Василь, гляди!

— А вы подмогните, — вздохнул Алёшин. — Пройтить через две войны и погибнуть на своём же хуторе и от своих же казаков… Было бы уж совсем ни к чему!

— Сдавайтесь! — прокричал басовитый голос — Зачем лишние жертвы?.. Ждать не можем!..

— Не-е-ет, — прохрипел Мальцев.

Этот хрип еле расслышали, но в эту минуту он решал вопрос о жизни и смерти.

— Кончай гадов! — раздалась команда.

Раньше, чем бойцы успели броситься в атаку, глухо хлопнул одинокий револьверный выстрел. Люди не поняли, что произошло, но командир отряда все видел. Конечно, это он крикнул:

— Мальцев застрелился!

А дальше Вадимка с трудом понимал происходящее вокруг куреня. Когда он потом старался припомнить, как все было, ему отчётливо представлялась только фигура Василия Алёшина, с которой он не спускал глаз. Все остальное виделось где-то там, сбоку, казалось не очень важным и терялось среди всего остального. Сначала дядя Василь замаячил тенью перед разгоравшимся куренем, потом он очутился у самого куреня. Там замелькало уже много фигур. Бойцы вскочили на крыльцо, распахнули дверь в курень, из открытых дверей вырвались крики, выбежали люди. А ещё Вадимка помнил, что к этим людям подбежал председатель и стал помогать стаскивать их с крыльца, уже охваченного пламенем.

Заметались притиснутые к пожарищу бандиты. Кто-то поднял руки, кто-то пытался бежать, а кто-то стал обороняться. Такого Вадимка ещё не видал в своей жизни. Люди били друг друга прикладами, стреляли в упор. Кто-то падал, через них шагали, и снова начиналась рукопашная. Никаких голосов Вадимка не помнил, он помнил только выстрелы. Но самым главным для парнишки был, конечно, сам дядя Василий. Подбежав к этой свалке, он затерялся в ней. Вадимка вскочил, чтобы рассмотреть, куда же девался Алёшин.

— Лежи! Без ребятишек обойдётся! — дёрнули его за рубаху.

Стрельба постепенно прекратилась, суходольцы вскочили на ноги, бросились к пожарищу, стали выносить во двор всё, что было в курене, спасать добро председателя. Вадимка стремглав бросился разыскивать дядю Василя. Он увидел его на противоположной стороне пожарища.

Какой-то бандит внезапно вырвался из рук схвативших его людей и в упор выстрелил в подбегавшего к нему бойца. Тот упал. Стрелявший бросился бежать — недалеко был забор, за ним улица.

— Стой, гад! Уйдёт мерзавец! — крикнул дядя Василий и кинулся следом за бандитом.

У забора убегавший вдруг обернулся. Оба противника оказались во весь рост друг перед другом. Защёлкали затворы, одновременно прогремело два выстрела.

— Дядя Василь! Родненький! — закричал Вадимка, закрыв глаза.

Кругом суетились люди. Кто-то чуть не сбил с ног Вадимку. Он открыл глаза, вместе с другими подбежал к забору.

Дядя Василий стоял как вкопанный перед человеком; лежавшим на земле. Лицо лежавшего, освещённое мятущимся огнём пожара, показалось Вадимке совсем незнакомым. Человек слабо пошевелился, поманил рукой Василия, жестом прося нагнуться. Тот опустился на колено. Теперь Вадимка увидел, над кем склонился Алёшин. На земле лежал Яков Чугреев.

— Василь… деткам моим подмогни… Они без отца остались, — ещё расслышал Вадимка.

Яков замолк.

Вадимка не мог отвести глаз от его лица, которое то появлялось в свете пожара, то снова исчезало в темноте. Ему вдруг стало очень жалко убитого. Растерянно посмотрел на дядю Василия. Тот будто застыл, стоя на одном колене и опершись на винтовку. Вадимка, сам не зная почему, подошёл и обнял его за плечи. Василий Алёшин плакал.

Потом почему-то кругом появилось много казачек. Лежавших на земле стали поднимать, их куда-то уносили. Прибежали родные Якова Чугреева. Все утонуло в громких причитаниях. Подбежала жена Алёшина — Анна Ивановна.

— Пойдём, Василь, скорей от греха, — сказала она. — Все воюешь да воюешь… пора домой… Без хозяина и дом сирота.

— А где Настюшка? — схватил Вадимка её за рукав.