Последняя среда

И даже сто семьдесят семь.

Все сразу кипит и искрится,

И можно писать ни о чем,

Но вовремя остановиться —

Вот самое трудное в нем.

ЙОДОМАРИН

Надевает старый Пан очки,

Бродит медленно по клетке,

Где кусочек моря в баночке,

В белой маленькой таблетке.

Шевелятся крабы, блики и рачки,

В изумруде моря очумело.

Щурит Пан глаза – слепые дырочки,

Видит море он в кусочке мела.

Так сидим вдвоем – прогресс и я,

Друг за другом наблюдая.

Что ж! Осенняя депрессия

Нас обоих донимает.

Надо бы на небо формуляр внести,

Отпусти мол, Боже, с тесной кухни.

Впрочем, завтра. Мы достигнем

сингулярности.

И тогда само все это рухнет.

Четыре птицы

Четыре странные птицы,

Поют в ночи для меня,

У трех из них женские лица,

Четвертая из огня.

Одна мне поет про радость

Всего, что дано сполна,

Про горечь жизни и сладость,

И песня ее грустна.

Тихо поет вторая,

Что совесть моя больна,

Что гибель мой мир ожидает,

И песня ее грустна.

Третья поет сердечно,

О том, что сулит весна,

О том, что любовь не вечна,

И песня ее грустна.

Четвертая исчезает,

Сгорает и восстает,

Надежда не умирает,

И радостна песнь ее.

Алла Шарапова

* * *

Я ему родниковую воду дала,

Обметя припорошенный сруб.

Я звезды незнакомой названье прочла

С чуть припухлых, обветренных губ.

И теперь вот все люди завидуют нам,

А не знаю, какого рожна!

Вон в колодце вода – я любому подам,

Он вам скажет всех звезд имена.

1993

НАДПИСЬ НА КАМНЕ

Я тебя рисовал на растресканных спинах камней,

Я писал твое имя на кромке земного пути —

Я тебя предавал всей открытостью сути моей,

Но тебя я не знал, и поэтому ты мне прости.

1968

* * *

Я любила тебя с каждым днем все сильней,

Но мне воля была дорога,

И когда ты сказал: стань рабою моей,

Я отвергла тебя как врага.

А могла бы весь мир обойти за тобой,

Но завистлива жизнь и груба,

И за то, что тебе я не стала рабой,

Всему миру теперь я раба:

Буду мучить, ласкать, пеленать, хоронить

Не своих, не своих, не своих...

А какие могли меня сны осенить

На коленях высоких твоих…

1999

ХЕРУВИМСКАЯ ПОЗДНЕЙ ВЕСНЫ

Херувимская поздней весны —

Где я слышала эти слова?

Чем вы, дни мои, были полны?

Неужели была я жива?

Даже сердце смерзалось, как лед,

Бой часов проникал даже в сны...

Так за что же Всевышний мне шлет

Херувимскую поздней весны?

Но позволь Ты мне радость, позволь!

Не верти больше жизни вверх дном,

Замени четверговую соль

Образованной тайны вином...

Не о том бы молить и мечтать!

Скольких бросило к небу лицом...

Дай с молитвой к Тебе предстоять,

Чтоб не умер никто подлецом.

Вот уже побеждается мгла,

Каждый камень поет у стены,

И вселенную всю обняла

Херувимская поздней весны.

ГОРОДСКИЕ ЛЬВЫ

Вы помните? Завтра

Без четверти в два,

На бывшей Мясницкой

У старого льва.

Подальше Почтамта,

На спуске крутом,

У каменной арки,

Где лев под щитом.

Я, право, забыла,

Откуда он взят,

И сколько то было

Столетий назад.

Иронией странной

Прищурился взор,

Как будто прочел он

Себе приговор

И зная, что тысячи

Бедствий и смут,

Прыжков и метаний

Его не спасут,

Он принял решенье,

Замолк и застыл

Во всем напряженье

Божественных сил.

Когорта машин

У Почтамта трещит –

И каменный лев

Выставляет свой щит.

Осыпана снегом

Его голова…

Я в Эрфурте знала

Такого же льва.

Я видела странный,

Изысканный Львов

Под властью таких же

Смеющихся львов.

Вкруг Черного моря,

Вдоль желтой Невы

Застыли на страже

Гранитные львы.

Хоть редкая сила

Бывает святой,

Мечта наделила

Тех львов добротой.

И заняли мир

Простодушные львы,

И львиную долю

Московской любви

Забрал у меня

Этот каменный дом

На Кирова, в арке,

Где лев под щитом.

1985

СТАНЦИЯ МЕТРО «ПЛОЩАДЬ РЕВОЛЮЦИИ»

На станции «Спартанская» – парад.

Восстань Ликург – дивился бы такому.

Он руки бы сжимал им всем подряд,

Повстанцу, партизанке, военкому.

Задумчивый аркадский комбайнер.

Над глобусом головки двух отличниц,

И школьник, в клубе ладящий планер,

И собранность в чертах доярок, птичниц,

И юный Геркулес – литой бутуз,

Стоящий смело на плече спартанки,

Концертных блеск и театральных муз,

Солдат штыки, локомотивы, танки,

И вслушиванье это в шелест рощ,

И небоскребы, МАЗы, АНы, ЗИЛы,

Любовь к преданьям и прогресса мощь –

Все в этом было правдой – кроме силы.

Поскольку будь и впрямь они сильны

И мудры так, как скульптору мечталось,

Они бы выправили путь страны,

И с ней не сталось бы того, что сталось…

2009

СЕРПУХОВСКИЙ ВАЛ

Тихий мокрый бульвар упирался в шумливый базар,

Где искали минуту спасенья от жара и пыла…

Там гуляли солдатики из Чернышевских казарм

С выпускницами школ. Боже правый, когда это было!

В лето раз по пятнадцать бульвар заливало дождем,

Здесь, по слову топографа, низкий участок столицы —

За базаром все «аннушки» сразу вставали гуртом,

Брали «лодочки» в руки и шли босиком выпускницы.

Здесь недавно совсем проживал благородный старик,

Все из тех, что сидят ни за что и едят как попало.

Как-то раз, зачитавшись, случайно он вызнал из книг,

Что болезнь его «та» и что дело, наверно, пропало.

Я в подкисшие сливки крошила ему шоколад,

Приносила безе из Столешников в белой коробке,

Только сладкой едой зажигал он потухнувший взгляд

И подбадривал голос, уже монотонный и робкий.

Он со мной говорил, он любил, повествуя, листать

Своих изгнанных предков альбомы в часы облегченья.

Честь по чести, за «новых» решился он голос отдать,

Но уже не слыхал патриаршего благословенья.

И, ладони крест накрест, лежал он напротив стены

С куполами Епархии в длинном окне запыленном…

Те девчонки не бегают в туфельках – ноги больны,

А солдатиков пораскидало в пространстве зеленом.

Я их всех помянула, склоняясь над тем стариком,

Занавесила зеркало и в ненасытной печали

Под дождем по сырому бульвару пошла босиком,

И над Свято-Даниловым колокола прозвучали.

1992

ВАСИЛИЙ СТАЛИН МЛАДШИЙ VASILYE STALIN, JUN.[1]

Внук Сталина. «Сын Альбиона».

Маккартни крутил до зари.

В хрущевском изгнании – бонна.

По русской словесности – три.

Без карточки, в тесной ограде

Лежишь ты, погибший юнцом,

Под боком у бабушки Нади

И к Софье-царевне лицом.

Не больно тебе и не сладко,

Что помнит тебя до сих пор

Стихов, тебе чуждых, фанатка

И твой преферансный партнер.

Да, как же! Финал вдохновенный

(Хичкок, Бонюэль и Кокто) —

С Грузинской дороги военной

Летящее в пропасть авто.

Шайтан ли подвиг на такое

Иль деды – грузин и казак?..

Ты весь был – мольба о покое,

Тебя тяготил и рюкзак.

Не взял ни отцовской отваги,

Ни дедовской страсти к делам —

Лишь «битлов» камлание в маге

И вечный в зубах чуингам.

Лишь, может быть, что-то от власти,

Когда, до рассвета засев,

На чистом английском все масти

Ты нам выкликал нараспев.

Да песни… В них надо влюбиться,

А помнить – уже ерунда.

Могла в Окуджаве я сбиться,

Но в Ленноне ты никогда.

В кафе, на площадках, в палатках

Терять мне случалось не раз

Стихи мои в тонких тетрадках —

Ты, помню, одну из них спас.

– Вот, выбрал из мусорной кучи,

Спасибо скажи, что нашлась.

Hell damn эти ямы и кручи,

И весь ваш восепетый Кавказ!

Но где загадалось о чести,

Там горы надежней, чем ствол.

Ты с громкой фамилией вместе

С земли свою юность увел.

Ты в русской земле похоронен,

А если бы смог пренебречь,

То Сталин, как Дарвин и Кронин,

Легло б на британскую речь.

Обласканный в память о Кобе,

Изведал бы гладь ты и тишь —

Пил «бейлис» бы в лондонском клобе,

И Леннона спас бы, глядишь.

Но не захотело приказа

Ослушаться сердце в груди.

Ты все-таки сын был Кавказа…

И внук их – как там ни крути…

* * *

Уже остался за горою

Тот край, исхоженный зарею

До корабельной глубины:

И Юрьев снежно-васильковый,

И мой Подолец родниковый,

И Шордыги грибные сны…

Застыли по соседству трубы.

Олимпиады, Веры, Любы —

Моих соседок милых нет…

И ты, единственный читатель,

Колхоза бывший председатель —

Бывало, приходил чуть свет

С бидоном молока от Зорьки:

– Ну, что там Ибсен, Чехов, Горький?

Еще их любит кто-нибудь?

А, чай, до всяких перестроек

Я в Щукинский сдавал без троек,

Да, видно, был заказан путь.

– Вот не пойму я Пера Гюнта,

Ведь начал молодчагой, с бунта,

А кончил… Почему?

Тригорин причинил три горя,

Но не уехал за три моря,

Поэтому простим ему…

– Все мнил, я тут большая шишка,

И к Богу не пришел я, вишь-ка,

Все думалось – потом, постом…

Вчера я на погост ходила.

Ухожена его могила.

И чайка в небе над крестом.

ТЕКИ ЗА ИОРДАН

– Что делать мне? – Покайся и смирись.

– Что делать мне? – Поболее раздай.

– Что делать мне? – Теки за Иордан.

И скажет Бог: «За Иордан теки!»

Все реки – именем одной реки.

И сеятель ты или капитан,

Удел твой – Вера или мастерство,

Своим путем теки за Иордан,

Для одного отвергнувшись всего.

Еще волнуют голоса услад,

Звучат в сознанье флейты и тимпан, —

Но над тобой шумит свободы сад,

И телу влагу дарит Иордан.

Как из руки плохих редакторов,

В ужасном виде бытия роман,

И слезы хлынули. Но шепчет кровь:

«Оставь как есть. Теки за Иордан».

Ты повстречаешь тысячи препон,

Не убоись, входя во вражий стан.

И, даже уходя за Флегетон,

Ты все равно течешь за Иордан.

ЛАЗАРЕВА СУББОТА

Сирый рынок пахнет нищетой,

Свежей рыбкой, миновавшим горем, —

Но сцепились ветки с высотой,

Как апостольские мрежи с морем.

Поспевай, трудись, больных лечи,

Если может вылечить venona.

Дочитают за тебя грачи

Строчки покаянного канона.

ПОЗДРАВЛЕНИЕ ВРАЧУ

Вы впрыскивали сальварсан

И ампутировали ноги,

И много обвязали ран —

И заблудились на дороге.

Однако выбрались с трудом,

И дьякон вам сказал с прихода:

«Вон там одной москвички дом —

Не ездит к нам уж больше года».

Сыскались в алтаре ключи —

Врачи не просто же скитальцы,

И кипятком своей мочи

Отогреваете вы пальцы.

За двести верст – руковожу:

«Свечу сюда – на подоконник,

Где морфий, я вам не скажу,

А спички на печи, где коник…

И там еще поленьев пять

Остались с моего отбытья,

А водка – гляньте под кровать,

Одна не приучилась пить я…»

Уже и дьякон к вам идет,

А ну, псалом пятидесятый!

И выпьем за грядущий год —

За год две тясячи десятый!..

Сто лет прошло… А путь один —

Навстречу ранам и невзгодам

От юности и до седин!

Но с Новым годом… С Новым годом!..

Эвелина Ракитская

* * *

Я не люблю эпитетов-клещей:

всех яблок и камней, зимы и лета....

Я создана из тени и из света, —

а вовсе не из слов или вещей...

Всех этих «глин», «песков», «морей» и «рек»,

дождя, хамсина, снега, листопада, —

не надо мне, не надо мне, не надо! —

Мои стихи писал не человек.

Мои стихи писались без меня.

И потому в них нет обычной кожи.

Они на скалы голые похожи,

Да, я люблю ПОЭТОВ, ну и что же? —

ПОЭТЫ есть, но их стихи – фигня...

В словах вообще большого смысла нет.

Слова – они всего лишь компромиссы.

А я хочу пробраться за кулисы,

пройти насквозь, увидеть ваш скелет...

Там, за бумагой, есть иная суть.

у слов любых.... вот-вот, еще полшага —

и я уйду в пространство за бумагой

и не смогу найти обратный путь.

* * *

Это было в далекие годы.

Жил на свете один человек.

Он рассказывал в лекциях что-то

про запретный Серебряный век.

Был он даже доцент, не профессор,

но девицы сходили с ума!

Прибавляла к нему интереса

эмигрантская тема сама.

Ходасевич, в чердачной трущобе

свой последний увидевший час….

Романтично… трагично… еще бы!

(но пока не касается нас.)

Или Бунин с одним чемоданом,

или мало ли кто там потом…

Адамович… Георгий Иванов…

тишина под парижским мостом.

Говори же, Смирнов, говори же!

(все его называли В. П.) —

мы, конечно, умрем не в Париже,

это все не о нашей судьбе!

Нам под Ваши высокие бредни

о России трагических дней

сладко спится за партой последней —

в самом сердце державы своей.

…Мы умрем и в Париже, и в Ницце,

в Тель-Авиве, в Нью-Йорке, везде…

это прочное слово «граница» —

не прочней, чем круги на воде.

Это цепкое слово – «держава» —

разлетится салютом во прах.

Это слово летучее – «слава» —

приземлится синицей в руках.

Сладко спится под говор Смирнова,

под его вдохновенную речь!

(Но высокое русское слово

никого не сумеет сберечь.

Но высокая русская проза

и поэзии белая кость

обернутся безумною позой,

превратятся в чернильную злость…)

…Говори же, В.П., говори же,

говори нам о самом святом.

…В тель-авивской коморке под крышей

я тебя через годы услышу.

И неважно, что будет потом.

* * *

Был Пушкин весельчак и легок на помине

и не держал в руках он собственной судьбы.

А Тютчев был педант, подверженный гордыне,

и он вставлял везде сравнения – «как бы»…

Не «как бы», а «как бы». Подобных откровений

не стерпит интернет, но это не беда.

(Кто слышит, тот поймет, – а ставить ударений

сама в своих стихах не буду никогда).

Сравнение «как бы» прошло потом сквозь годы —

его употреблял почти любой поэт.

И был у них талант, но не было свободы,

и не постиг никто немыслимый секрет.

Талант дарует черт, а Бог дарует гений —

прозрачный, как вода, бессмысленный, как смех,

не ставящий в стихах значочков ударений,

не ценящий ни слов, ни рифм и ни сравнений,

не ясный никому, но на устах у всех…

Он так и входит в мир – как человек случайный,

нечаянно не ту калитку приоткрыв.

Был на устах у всех, но оставался тайной,

и умер, и умолк (а Тютчев вечно жив)…

(Когда была бы я лите-рату-роведом,

я б написала труд про гений и талант.

И мой огромный труд, и мой научный метод

по праву б оценил какой-нибудь педант.)

Но умерли они – кто знал, что это важно

(не удержав в руках груз собственной судьбы) —

про гений, про талант, про то, что жить

не страшно,

и про большую роль сравнения «как бы»…

2006

О МУЗЕ

По парку какому-то, в осень,

надвинув суконный берет,

а может – у моря, меж сосен,

гуляет хороший поэт.

Он смотрит, как жаркое солнце

к закату летит меж стволов, —

допустим, Владимир Чухонцев,

а может – Олег Соколов.

Он видит, как это прекрасно:

такой удивительный цвет —

ну прямо ликер ананасный,

точнее сравнения нет!

И вот он идет по дороге,

неспешно идет, налегке,

и стих свой продуманно строгий

уже ощущает в руке.

Он чувствует тяжесть в ладони,

приятно теплеет рука,

и рифмы, как сытые кони,

готовы и ждут седока.

Огладит он каждое слово,

прочувствует каждый свой шаг —

и стих выйдет мастерский, словно

безгвоздная церковь в Кижах.

Классический стих, и при этом

и смел он, и честен, и нов

(О!!! Я восхищаюсь поэтом,

слагающим чудо из слов), —

но если к такому поэту,

случайно замедлив полет,

сияя бессовестным светом,

великая муза сойдет,

то – стоит крылом поднебесным

взмахнуть этой музе над ним —

и был он поэтом известным,

а станет безумцем немым...

...Слова, что она мне шепнула,

пропали, не знаю куда.

Лишь помню, как сталью блеснула

в закрытые окна беда.

Лишь помню, как ветер нежданный

Однажды ворвался в мой дом,

И как серебрился обманный

Холодный огонь за окном...

...Глаза заслоняя от света,

в далеком небесном краю

с тех пор я ищу, как ответа,

пропавшую музу мою.

Лишь только знакомые звуки

чуть слышно меня позовут —

и выронят слабые руки

чудесный словесный сосуд...

И мукой великою станет

поэзия черной земли,

лишь только та муза поманит

и музыкой стихнет вдали...

...И музыка эта прощальна,

и музыка эта проста,

и в ней открывается тайна,

великая, как пустота...

1987

* * *

«Ты лжешь себе еще об участи иной...»

Игорь Меламед

Постареет поэт Бонифаций.

Шарф – по-детски, но что-то в глазах...

Он боится всех организаций.

У него поэтический страх.

Он стихи на помойку не носит —

сортирует, слагает в тома.

Он и денег у вас не попросит.

Голодает. Видала сама.

Он так правилен, словно учился,

как в посмертную славу войти.

Он поэт. У него получился

этот образ – «от двух до пяти»...

Он корректен во всем до предела

и не делает зря ничего.

Если б было какое-то дело

хоть кому-то до жизни его!

Но, играя упорно и долго,

он уже не изменит себе.

Мне б такое иметь чувство долга,

принцип жизни и волю к судьбе...

Но поэта никак не выходит

из меня. Не выходит! И вот

Бонифаций ко мне не заходит,

хоть со мной по соседству живет.

Не заходит ко мне Бонифаций —

видно, разные взгляды у нас.

Он любитель каких-то новаций,

я ж – скорее любитель оваций,

и притом – не потом, а сейчас.

Постареть неизвестным поэтом —

в мире нету страшнее греха.

Бонифаций не знает об этом,

а вернее – не думал пока...

Он стихи сортирует по полкам,

как Стаханов – на вахте стоит...

Он поэт. Он все делает с толком.

У него поэтический вид.

Я ж – писать не хочу и не буду!

Для чего мне терновый венец?

Я в Сбербанке оформила ссуду,

я куплю дорогую посуду,

чтоб красиво пожить наконец!

Потому что нет сил притворяться

и терпеть нестерпимую боль...

Потому что не стоит рождаться,

чтоб потом над собой издеваться,

даже выбрав прекрасную роль...

Чтобы жить в добровольном ГУЛАГе,

в аллергенной бумажной пыли...

Для чего? Чтоб чужие деляги

там, в грядущем, – все эти бумаги

за бесценок спихнули в ЦГАЛИ?

Чтоб какое-то гнусное рыло

(аспирант института ИМЛИ)

диссертаций гору настрочило

про стихи дорогие мои?

Чтоб какая-то гнусная рожа

получила бы кучу зарплат?..

Нет уж, вряд ли…

Я все уничтожу.

Бонифаций такого не сможет:

он уверен – стихи не горят...

1995

* * *

Дмитрию Баку, литературоведу

Чашка кофе, ломтик хлеба,

нищета со всех сторон.

Для чего ж

я слышу с неба

то ли ветер, то ли звон?

Я ж совсем асоциальна —

лишь писательский билет...

Я почти нематерьяльна.

Нет меня на свете, нет.

Я и жизни-то не знаю

к тридцати восьми годам

и все время забываю,

где родился Мандельштам...

Среди суетного света

не имею я друзей

и в колонку в Литгазету

не пишу своих статей...

И не то что от гордыни,

просто лень – моя беда, —

ни в Харбине, ни в Берлине

я не буду никогда...

(И не то что денег мало,

а подумаешь – на кой

ехать мне куда попало?

Пользы в этом никакой...)

Для чего ж таким убогим,

не добитым кирпичом,

с неба Бог диктует строки,

не подумав ни о чем?

Ведь никто меня не вспомнит,

не похвалит, не издаст...

Антибукера никто мне

да и букера не даст...

Пропадут мои скрижали,

бесполезные – умрут.

Лучше б это написали

те, кто правильно живут.

Кто всегда мечтал явиться,

правду людям возвестить,

из провинции столицу

кто приехал поразить...

Кто боролся, добивался,

пробивался из низов,

а не глупо улыбался,

наломав по жизни дров!

Я ж рифмую все глаголы,

ассонанс и диссонанс.

Я вообще ушла из школы,

не зайдя в десятый класс.

Я вообще не понимаю,

где Моне, а где Дега.

Я давно уже хромаю —

у меня болит нога.

Дуракам закон не писан.

Мне и горе – не беда.

Я хорошая актриса,

если надо иногда.

Я веду себя по-свински,

говоря без дураков,

например, что П. Басинский —

лучший критик всех веков...

А еще веду по-скотски,

заявляя много лет,

что поэт Иосиф Бродский —

точно Игорь Меламед!

И о том, что вся картина

подравняется потом —

и Суглобову Ирину

от Цветаевой Марины

отличат с большим трудом.

...Ветер носит в чистом поле.

Что хочу, то и мелю.

А не все ли мне равно ли? —

все равно друзей люблю!

Для чего ж таким убогим

и неправильным, как я,

с неба сбрасывают строки,

не подумав... ничего?

...Будто лето, день слепящий,

по поляне – дети вскачь...

Я ловлю с небес летящий

надувной блестящий мяч...

1998

Литературный дебют

Ольга Глухарева

Я кланяюсь тебе

Я кланяюсь тебе

За то, что ты молчал,

За то, что отпустил,

За то, что не держал.

Я кланяюсь тебе

За то, что ты терпел,

За то, что по ночам

Стихи писал и пел.

Я кланяюсь тебе

За то, что видел сны,

За то, что без меня

Прожил на свете ты.

Я кланяюсь тебе

За то, что век спустя,

Я верю наконец,

Что ты любил меня.

Запах корицы

Чашечка кофе.

Высокая крепкая пенка.

Запах корицы.

Украдкой, искоса взгляд.

Рука на столе,

дотянуться?

Поверить….

А пальцы…

Пальцы так мелко,

так глупо дрожат.

С разбегу в объятья ворвусь...

Я мчусь!

Я лечу!

Смеюсь!

Хохочу!

С разбегу

в объятья

ворвусь,

закричу!

От счастья

заплачу.

Замру

в нетерпении.

Запомни,

пожалуйста,

эти

мгновения!

Домик в два окошка

Маленькая печка —

рыжий огонек.

Чайничек, крылечко,

лошадь и щенок.

Лесенка под крышу,

крошечный чердак.

Домик в два окошка

не забыть никак.

Там шуршали мыши,

гулко топал еж,

и чердак так часто

заливало в дождь.

Все казалось ясным,

легким и простым.

Домик спал и видел

Золотые сны…

Там смеялись, песни

пели всей гурьбой.

Спорили порою,

громко, вразнобой.

До утра сидели,

и вино с водой,

в греческой манере,

там текло рекой…

Раскинув широкие крылья

Там,

высоко над землей,

раскинув широкие крылья,

плавно в потоках воздушных

птицы парят большие.

Медленно,

точно ими

кто-то невидимый движет,

скользят в плоскостях параллельных,

то выше они, то ниже…

Сходятся, разлетаются,

незримой послушны силе.

Кружат безостановочно

в небе пронзительно синем.

16.08.2010

Глазок лукавый

С кулачок ребенка

в камне впадина.

И земли – неполная ладошка.

Незабудки озорной глазок, лукавый —

капля моря или неба крошка.

26.04.2011

Год уходит

Крепко, за последние листочки,

держится береза,

год уходит…

19.10.2010

Лето

В прозрачной воде

мальки врассыпную —

промахнулся щуренок…

06.02.2011

Навстречу распускающейся сливе

Взрыв белой точки —

сливы распускается цветок.

тугие лепестки ослабли —

раскрылся кулачок.

Об авторах

Аферов Николай Валерьевич

Родился в 1964 году, в городе Юрьевце Ивановской области, живет в Москве. Печатался: "Литературная учеба", журнал "У", "Год поэзии. Израиль". Член союза писателей Москвы.

Сергей Долгов

Я начал жить издалека,

Не очень понимая,

Так тоненько течет река,

В болоте начиная.

Родился в Москве. Мне почти сразу повезло: через пару месяцев умер Сталин. А моего деда, Валентина Ивановича Долгова, родом из Валахии, расстреляли в тридцать восьмом, как румынского шпиона.

У меня были чудесные учителя в школе № 23, потом учился на филологическом факультете МГУ (русский язык и литература), где хороших преподавателей оказалось меньше, но нашел постепенно. Один из них, Николай Иванович Либан, сосватал меня в издательство "Советская энциклопедия", для которого я написал несколько маленьких справочных статей о забытых русских писателях XIX – начала XX века. Это научило меня работать в книгохранилищах и архивах. Я учился на вечернем и работал в отделе писем редакции газеты "Известия" на должности картотетчика-учетчика. Каждое утро приходил мешок с письмами-жалобами, по понедельникам – два.