Грешники

Что бы ни говорил профессор Климов про международные конференции, которые «гуртом делаются», вся подготовка свалилась на доцента Валентина Шажкова. Здесь необходимо прибавить: и на его верного «оруженосца» аспирантку Елену Окладникову. Лена выполняла функции коммуникатора: сначала с Валентином, а потом сама вела всю переписку по конференции на русском и английском языках. Кроме того, выполняла текущие поручения: куда-то поехать, оформить приглашения, заказать билеты, купить картридж для принтера или сахарный песок для кофе. Делала всё это без внутреннего сопротивления и жалоб. У Валентина с Леной Окладниковой установилось рабочее взаимодействие на уровне интуиции. Встречались они не каждый день: Шажков часто работал дома, да и Лена вела переписку со своего ноутбука, периодически синхронизируя его с медленно ворочавшимся кафедральным «пентиумом».

Оба получали удовольствие от общего дела и, кажется, не стремились к дальнейшему сближению. Через три недели Шажков знал об Окладниковой не намного больше, чем при знакомстве. Девушка из провинциального городка, из семьи, принадлежащей к местной элите. Отец – директор крупного по городским масштабам предприятия, но с семьёй давно не живет, хоть и помогает. Что ещё? Любит и знает музыку (для Валентина – очень важный фактор), окончила музыкальную школу, пела в церковном хоре, увлекается языками. Да, ещё старый профессор Кротов сказал, что Окладниковы происходят из староверов, живших в Архангельской губернии и вокруг неё. Всё.

И тем не менее Шажков чувствовал, что дистанция между ними стремительно сокращается, и для этого не требовались дополнительные знания и даже частое общение.

Вообще говоря, Валентин был взволнован и даже раздосадован (а может, и испуган) собственным предложением Лене сходить вместе в церковь. С одной стороны он явственно ощущал эту потребность и, сам того не осознавая, «зацепился» за возможность получить поддержку со стороны. С другой стороны, договорившись с Окладниковой, Валентин лишал себя свободы манёвра, возможности оттянуть время, собраться с мыслями, просто отказаться, наконец. Хотя отказываться, наверное, было уже нельзя. Он чувствовал, что в душе у него поселилось некое инородное тело, напоминавшее о себе то неудобством (как косточка в горле – сглатываешь, сглатываешь, а она всё там и там), то необъяснимой душевной болью, то мгновенным, как вспышка, и быстро проходящим воспоминанием, оставляющим после себя ощущение душевной тяжести и стыда. В последнее время неудовлетворённость собой, вообще свойственная Шажкову в силу особенностей его характера, выросла безмерно. Ему казалось, что его благие намерения (коих немало) «уходят в песок», что за ним тянется шлейф недостойных поступков, мыслей и желаний. Иногда он чувствовал, что теряет контроль над своими страстями. Тогда его охватывал липкий страх, и он малодушно (как ему казалось) бросался искать помощь. Не сразу, но Валентин эти свои проблемы стал рассматривать через призму понятия «грех». А коль скоро грех, то надо бы исповедаться. Но как?

О том, что представляют собой литургия, исповедь, причастие Валентин не знал почти ничего. Да и о том, как вообще устроен православный храм, совсем мало: по центру иконостас, по бокам приделы. Перед иконостасом на чём-то вроде кафедры лежит главная икона, её целуют особо верующие, а служительница – обычно скромно одетая женщина с кротким или, наоборот, строгим лицом – периодически протирает тряпочкой. Пожалуй, и всё. Манипуляции священников с кадилом, подсвечниками и толстыми книгами в золотых переплётах воспринимал чисто с эстетической стороны, не вдаваясь в смысл. Хор! Церковный хор, конечно, это что-то! Во Владимирской церкви, например, которая на Кузнечном…

Поколебавшись, Шажков решил перенести совместное посещение храма и сначала собраться с мыслями, подготовиться и просветиться. Начал, как водится, с интернета, и поразился тому, как много сайтов посвящено религии и какие копья ломаются в сети по поводу веры и безверья. Сразу отбросил наступательно просветительские сайты и религиозные форумы. Про себя Валентин уже решил, что он человек верующий, и вопросы научного обоснования религиозных постулатов его уже не интересовали. Ему надо было найти что-нибудь очень простое о церковном устройстве, церковной жизни и службе, так сказать, «Церковь для чайников». И он нашёл – Закон Божий для дореволюционных российских школьников, откуда и почерпнул свои первые систематические церковные знания, сидя в кресле перед монитором в холодный мартовский понедельник, в неполные 38 лет. По телевизору показывали интересный фильм об истории освоения космоса, что придавало процессу изучения Закона Божия некое символическое значение. Книга Шажкову понравилась: изложено доступно и по существу.

– Все становится яснее, восстанавливается связь времён, – с удовольствием думал Шажков, закрывая Закон Божий и прикидывая, что бы ещё почитать по теме.

У него возник необычный душевный подъём, сопровождаемый ощущением спокойствия и уверенности во всём, что бы он ни делал. Это заметили женщины на кафедре, с удивлением вглядываясь в коллегу и пытаясь понять причины.

– Валентин Иванович-то как уверенно шефу нашу конференцию представил!

– Климову?

– Нет.

– Декану?

– Да нет, большому шефу. Ректору.

– А что, ректор заходил?

– Вчера. На Колоненко наехал, что на кафедре бардак. Мониторы, мол, стоят на списание. Давно бы списали, так он сам приказал сделать это централизованно в июне.

– И что Валентин Иванович?

– Перевёл разговор на конференцию, показал рекламу в интернете, переписку с иностранцами, презентацию компьютерную.

– Шеф обалдел, наверное?

– Не то слово. Настя говорит, улыбался! Представляешь? Хозяин увидел, что у него в хозяйстве хоть где-то порядок. Хвалил очень.

– Ну, Настя Колоненко-то может быть и необъективной, сама знаешь.

– Да… Валя, конечно, бестолковый. Такую девушку игнорирует.

– Окладникову зато совсем не игнорирует.

– А что Окладникова? Ну Окладникова. Умненькая, конечно, но молчунья. Валентину не подойдёт. Хотя кто её знает… От таких тихонь всего можно ожидать…

К собственному удивлению, Шажков обнаружил, что Символ Веры, в котором предлагается верить в Святую Троицу, воскресение и Царствие Небесное, не вызвал у него ни малейшего сомнения, которого можно было бы ожидать от современного образованного человека. Наоборот, ему казалось, что именно этого он и желал, именно это хотел читать и именно в это верить.

Ещё в XIX веке умный малый Торстейн Веблен отметил, что сомнение в Боге как источнике и первопричине мироздания прежде всего возникает у людей, имеющих дело со сложными механизмами. Даже теперь, в XXI веке, неизгладимое впечатление оставляет придуманный и сконструированный человеком механизм: например, бабушкиной швейной машинки «Зингер» или механических часов. Это рукотворное совершенство является вселенной в миниатюре, где всё действует по понятным или как минимум познаваемым законам, где каждое колёсико по воле человека восхитительно связано с другими частями механизма, где налицо торжество причинно-следственных связей, в конечном счёте приводящих к ожидаемому результату.

Но с философами не так просто – лучшие из них ведь были идеалистами. Сейчас, впрочем, есть всё и на любой вкус. Наиболее колоритными из преподавателей философского факультета, как отмечал Шажков, были последователи исторического материализма. Их холодная логика и упорные попытки сконструировать из подручных материалов сетку всеобщих закономерностей (чтобы «грубо, зримо») с привлечением «новейших достижений» математики, биологии, астрономии, физики и других наук и не совсем наук вызывала если не уважение, то сочувствие. Никакого морализаторства, никаких вечных вопросов типа «откуда» и «зачем». На кафедре такую позицию занимали старый профессор Кротов и частично сам заведующий, профессор Климов. В дискуссиях они оперировали цитатами из трудов классиков, их выступления всегда были аргументированы и наступательны, как у сектантов, зазывающих в свою церковь на улицах. Старики свято верили в то, что Бога нет, и с неподдельной досадой воспринимали любые сомнения в этом. Шажков считал эту плеяду преподавателей последними «рыцарями» исторического материализма, уважал и немного побаивался.

В противоположность старым «рыцарям» молодые доценты часто совсем не заморачивались по поводу философии, а тем более политологии, как науки. Они молились на методики. Как говаривал Валин коллега и приятель, доцент Рома Охлобыстин: «Комплект эффективных методик, два комплекта эффективных методик, сто комплектов эффективных методик – вот уже есть о чём поговорить, так и рождается философия, ха-ха-ха». Слово «Бог» Рома считал лишним в языке – как обозначающее то, чего нет.

У многих молодых преподавателей, однако, Бог не вызывал отторжения как сущность: он скорее есть, чем нет. С ним картина мира получалась более полная и органичная, но – никаких дополнительных обязательств: «Бог – это хорошо, но мы здесь ни при чём. Некогда юродствовать – дело нужно делать, господа!»

Кто-то вообще никогда не высказывался на эту тему, а доцент Маркова говорила, что в отсутствии мужчины она сама – Бог, и этому Богу в ней Валентин вполне симпатизировал.

Самому Шажкову давно уже была близка концепция, зародившаяся в русской религиозной философии в начале XX века. Суть следующая: кроме эмпирической науки, существуют ещё два уровня познания: метафизический (уровень философского обобщения – о чём и разговор) и уровень религиозной веры. Как всё получалось логично и стройно: эмпирическая наука скрупулёзно изучает окружающее и преобразует его для удовлетворения наших материальных потребностей, науку «обнимает» философия, формирующая общую картину мира, а всё это, как в эфире, «плавает» в вере, обеспечивающей прорыв к высшему знанию и придающей смысл всему происходящему.

Вера в этом случае представала как высшая «субстанция», как нечто неизведанное и желанное. Желание верить. Тоска по вере. Валентин часто ощущал это в последние несколько лет и замечал, что он не один такой, только мало у кого получается. На фоне увлечения уфологией, восточными практиками и фантастическими теориями происхождения вселенной, в ожидании великих научных открытий, призванных изменить мир, люди, стесняясь или гордясь, обставлялись подпорками из необременительных христианских ритуалов, больше похожих на суеверия.

Да что там говорить, если перед Крещением полкафедры под конец рабочего дня снялась с мест. Шли в соседнюю церковь за освящённой водой. Шажков – с полуторалитровой бутылкой из-под минералки, доцент Маркова с пластмассовой канистрой (на весь женский коллектив), профессор Хачатуров – умница и добряк – лихорадочно искал тару. Настя Колоненко, освобождая для него маленькую бутылочку из-под кока-колы (методом употребления напитка внутрь), весело смеялась, глядя на случившийся кавардак. Рома Охлобыстин язвительно шутил: «за водопроводной водичкой пошли!» Завкафедры в конце концов махнул рукой: «Чем бы не тешились..», но, впрочем, бутылочку со святой водичкой из рук Марковой потом взял.

Шажков чувствовал себя всё более некомфортно в приятном и расслабляющем «эфире веры». Внутри скреблось и толкалось, пытаясь вылезти наружу. Чтение религиозной литературы немного успокаивало и приводило в относительное равновесие.

Как человека впечатлительного и обладающего довольно тонким душевным строем Шажкова не могли не затронуть отдельные прочитанные им религиозные тексты, например, слова в Покаянном каноне (обязательном первоисточнике для любого исповедующегося), особенно музыкально звучащие и впечатляющие на церковнославянском языке:

«Воспомяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем, грехов ради порабощен еси; душе моя грешная, того ли восхотела еси?»

«Не уповай, душе моя, на телесное здравие, на скоромимоходящую красоту, видиши бо, яко сильные и младые умирают…» («Надо бы Совушке прочитать…» – подумал Валя).

«Прими недостойную молитву мою и сохрани мя от наглыя смерти…»

«Да наглая смерть не похитит мя неготоваго» (здесь Валентина пробирал холод, как из могилы).

Тем временем шёл к концу март, и установилась пронзительно ясная и необычайно морозная погода. Снег на газонах ежедневно поджаривался потеплевшим солнцем, но не таял, а покрывался чёрной коркой и, сжимаясь, постепенно освобождал всё большие пространства. В старой части Васильевского острова на сплошь каменных улицах и в узких дворах, кроме самых уж скрытых мест, снега не было вовсе. Зато Нева и Невки по-прежнему были крыты толстым слоем подёрнутого серым налетом торосистого льда. По протоптанным тропинкам на реках гуляли люди – на лыжах и без. Утром за Стрелкой у Петропавловки чёрной россыпью располагались рыбаки. Мороз морозом, но весна ожидалась, её близкое дыхание ощущалась во всём.

Нельзя сказать, что Шажков всё это время думал только о церкви, международной конференции и аспирантке Окладниковой. Конец марта выдался хлопотным. Валентину «навесили» пять дипломников, он активно участвовал в нескольких НИР-ax (за дополнительные деньги) и писал для клиента из «новых русских» кандидатскую диссертацию. Кроме того, у него произошло очередное сближение с Совушкой Олейник. Они несколько раз пересеклись в кафе, и Софья пригласила Валентина на концерт в Большой зал Филармонии.

Шажков очень ценил свои нечастые встречи с Софьей. Приятно поговорить с умным человеком, который ещё и любит тебя. Совушка, будучи весьма расчётливой и целеустремлённой особой, с Валентином вела себя абсолютно бескорыстно и расслабленно. Шажков отвечал тем же, и их общение напоминало встречу двух ныряльщиков на поверхности моря, хватающих ртами живительный воздух перед очередным погружением.

Встретиться договорились не «под часами», а уже в самом зале Филармонии, и Софья передала Валентину его билет. Мельком взглянув на кусочек картона, Валя обнаружил, что программа примечательная: в первом отделении – 2-й фортепианный концерт Прокофьева, а во втором – 5-я симфония Шостаковича. Ничего так для одного вечера! «Значит, – подумал Валя, – будет тема для страстной интеллектуальной беседы в Совушкином стиле». Она знала, что Шажков любит Прокофьева и неоднозначно относится к Шостаковичу, в то время как у неё всё ровным счётом наоборот. Таким образом, всё обещало красивый и насыщенный вечер, возможно, с интеллектуальным продолжением. Где-то на заднем плане мелькнула мысль об интиме. Шажков вначале отогнал эту мысль, но потом решил: «А почему бы и нет? В готовности надо быть обязательно».

– Форма одежды парадная? – спросил он.

– Как на свадьбу, – ответила Совушка.

– А кто-нибудь из твоих знакомых ещё будет?

– Я не приглашала, но кто их знает… Не хотелось бы…

– С тобой, одной тобой… – продекламировал Валентин. – В длинном зелёном платье.

– Если влезу, – парировала Совушка – а ты в своем бежевом костюмчике. Пятно-то коньячное вывел?

– А как же. Только не костюмчике, а костюме… Хотя… Не могу я в бежевом. Чёрное пальто, бежевый костюм… Что я как негр на Манхэттене…

– Ну, тогда и я не Наоми Кэмпбелл. Целовать, быстро! – она подставила пухлую щёчку, махнула ручкой в светлой перчатке и с достоинством потттла прочь.

Шажков проводил её взглядом, выдержал паузу и в совершенно благодушном настроении двинулся в том же направлении к метро.

В день концерта Валентин отутюжил свой праздничный бежевый костюм, заправил железную фляжку – подарок Софьи – дагестанским коньяком, щегольски закрутил вокруг шеи бежевое в коричневый треугольничек кашне и отправился на метро в Филармонию. На машине не поехал из-за упомянутой фляжки с коньяком.

Фойе Большого зала Филармонии было переполнено. Несколько среднего размера очередей тянулись к прилавкам с закуской, соками и спиртным. Много людей прохаживалось по анфиладам. Среди них были дамы с голыми спинами и очкастые девчонки в нестиранных джинсах, хорошо одетые мужчины старше средних лет и затрапезные лабухи, пахнувшие табаком и потом. В толпе время от времени появлялись и исчезали группки представите лей Востока – китайцев или японцев. Громкая речь, в том числе иностранная, общий гул и броуновское движение в фойе создавали настроение праздника.

Софью Шажков увидел сразу – она стояла у окна в длинном зеленом платье с декольте, которое делало её выше и стройнее, но не в ущерб той приятной лёгкой полноте, которая позволяла сказать: вот стоит женщина! Софья держала в руке бокал с шампанским и беседовала с пожилой дамой, у которой в руке также был бокал. С ними стоял кучерявый мальчишка лет десяти в чёрном костюмчике с бабочкой. Валентин был немножко раздосадован присутствием рядом с Софьей посторонних лиц, хотя в глубине души ожидал чего-нибудь подобного. У Совушки полгорода ходило в знакомых, а уж в лингвистических и музыкальных кругах… Шажков медленно пробирался сквозь толпу к Софье, любуясь ею. Она его тоже увидела и помахала рукой. Пожилая собеседница и мальчишка одновременно повернулись и теперь смотрели на подходившего Шажкова.

– Здравствуйте, Софья Михайловна, вы сегодня замечательно хороши! – смесь прикола и искреннего восхищения в словах Валентина заставили Совушку слегка покраснеть.

– Здравствуй, Валя, – она подала Шажкову руку, которую тот, нагнув голову, быстро поцеловал, – знакомься: это Лариса Яковлевна – заведующая нашей кафедрой. А это, – она показала на чинно стоявшего мальчишку, – её внук Максим.

– Очень приятно, – слегка поклонившись даме, сказал Валентин и протянул руку мальчишке. Тот стрельнул глазами вверх на бабушку и подал маленькую руку, которую Валентин осторожно, но уверенно пожал.

– Софья Михайловна, что же это: мы пьем алкоголь, а у нашего кавалера нет даже бокала! – Лариса Яковлевна, приподняв брови, посмотрела на Софью.

– Поставила задачу, – подумал Валя и сказал: «С бокалом вопрос сейчас решим. Демонстрирую предусмотрительность».

С этими словами он медленно вытянул из внутреннего кармана пиджака фляжку и стал отвинчивать крышечку В воздухе густо запахло коньяком.

– Вау, – сказала пожилая Лариса Яковлевна, – вы, молодой человек, придерживаетесь моды. Знаете ли, Софья Михайловна, что сейчас на концерты модно приходить со своим коньяком? Вот гляньте на ту солидную компанию. Видите? Разливают.

– Давайте я вам капну, Лариса Яковлевна, – предложил Шажков.

– С удовольствием, – сказала дама и протянула пустой бокал, – Софья Михайловна, давай-ка и ты попробуй.

– Я пью шампанское, – невозмутимо ответила Софья.

– А я к вам присоединюсь, – сказал Валентин и, запрокинув голову, отпил несколько глотков из фляжки. Коньяк горячей струйкой потек в рот, однако отверстие фляги оказалось неожиданно узким, Валентин сделал ненужный вдох и почувствовал, что подавился. В мозгу пролетела короткая, но ясная мысль о том, что сейчас весь коньяк окажется на бежевом костюме. Шажков икнул, отвернулся и не своим голосом прохрипел: «Извините, не рассчитал». Горло резануло как ножом, но через несколько секунд стало отходить, и Валентин почувствовал, что худшее миновало. Он откашлялся, повернулся к дамам и, будучи не в силах говорить, развел руками. Совушка смотрела на него недовольно, но с сочувствием. Лариса Яковлевна сделала вид, что ничего не было. Максим, кажется, немного испугался и придвинулся к бабушке.

Прозвенел первый звонок, и в публике возникло спонтанное движение по направлению к дверям зала.

– Валентин Иванович, – обратилась к Шажкову Лариса Яковлевна, – Софья Михайловна, когда говорит о вас, всегда, как бы зацветает – как вишня, знаете ли. Правда-правда, – она рубанула рукой, перечёркивая возражение, которое зарождалось в Совушкиных глазах, – и не одна я замечала. Теперь я увидела, наконец, источник вдохновения.

– А что, она часто обо мне говорит? – с искренним интересом спросил Валентин. – Сова… Софья Михайловна, это правда?

– Это правда, – сказала Совушка, допивая из бокала шампанское, запрокинув голову, как пять минут назад это сделал сам Шажков, – я всем говорю, что ты – мой любимец.

– Кому «всем»?

– Ларисе Яковлевне.

– Валентин Иванович, – мы очень ценим ваше творчество в качестве поэта и певца, – тронув Валю за локоть, сказала Лариса Яковлевна.

– Видишь, промоушн тебе делаю, – сказала Совушка.

– А что, мне тоже нравится ваша песня «Я лыс и зол», – неожиданно вступил в разговор внук Максим.

– Спасибо, Макс, – прочувствованно сказал Шажков, тронув мальчишку за плечо. – Не пора?

– Конечно-конечно. Мы вас бросаем и идем к себе на хоры. Увидимся в антракте, – Лариса Яковлевна, взяв протянутую руку мальчишки, двинулась вместе с толпой к правой двери.

– Сова, пошли и мы?

– Да, сейчас, – Софья какое-то время смотрела вслед бабушке, которая по совместительству являлась её начальником. Затем привычным движением взяла под руку Шажкова и, первой сделав шаг вперед, вовлекла его в толпу, сгрудившуюся у центрального входа в зал.

Купив две программки, Валентин и Совушка заняли свои места в середине партера с левой стороны. Шажков отметил про себя мудрость Совушкиного выбора: места были не очень близко к оркестру, но и не так, чтобы далеко от него, и в стороне, противоположной от ударных и духовых. Очень предусмотрительно, учитывая, что в программе значились Прокофьев и Шостакович. Шажков уже неоднократно отмечал про себя, что прекрасный зал, в котором они с Софьей сейчас находились, с белой колоннадой и алой бархатной отделкой, изначально предназначенный для танцев, мало подходил для музицирования. Где-то в нём таился акустический изъян, который не каждый дирижер и оркестр могли побороть. В реальности только маэстро Мравинский, наверное, и смог. У остальных же духовые и ударные всегда были чрезмерны на фоне других инструментов, звучали резко и не всегда так, как задумал композитор. Так, во всяком случае, казалось Валентину. Он никогда на этом не настаивал и ни с кем по этому поводу не спорил.

Прокофьева должен был играть американский пианист, кажется, довольно известный, судя по количеству публики и особенно иностранцев.

– Билеты, наверное, дорогие, – подумал Валентин и поинтересовался у Совушки.

– Ещё бы, – с долей укора в голосе сказала Софья, – прямо разорилась на тебе.

– Сова, ты чего такая колючая? Будто ты ёж, а не сова.

– Не знаю… – с видимым облегчением выговорила Сова. – Как-то чувствую себя уязвлённой. Почему-то.

– Прости, если я в чём виноват.

– Ты ни при чём. Точнее, не совсем причём. Тут дело во мне, наверное. Отстаю от тебя. Перестаю понимать.

– Было бы что понимать, – с усмешкой, в которой промелькнула досада, произнёс Валентин, – нечего понимать ещё.

– Как страшно, – подхватила его тон Софья, – представляю, что будет, когда это созреет.

– Сам побаиваюсь, – рассмеялся Шажков, погладив полную руку Совушки и ненароком заглянув в декольте. Софья чуть прижалась к нему мягким бочком. Так они и сидели дальше, с удовольствием ощущая друг друга и время от времени обмениваясь короткими репликами.

Зал постепенно заполнился, то тут, то там стали раздаваться нетерпеливые хлопки, оркестр утих. Все ждали дирижёра. Вот он появился, маленький, но страшно энергичный. За ним под аплодисменты вышел флегматичный пожилой американец в черном смокинге, сел за длинный, как лимузин, рояль в центре сцены, окружённый оркестрантами, словно зеваками на улице, и концерт начался.

Американец играл очень специфически – так, по крайней мере, показалось Шажкову. Он смотрел на произведение как бы с высоты и, не опускаясь до нюансов и мелких эмоций, рисовал общий контур, выявляя при этом неочевидные связи, обозначая потоки эмоций и мыслей и подчиняясь логике музыкального языка, замыслу композитора и собственному исполнительскому ощущению.

– Смотри, как гладко лабает, – шепнул Валентин Совушке в каденции первой части на подходе к кульминации. Китайские пианисты в этом месте выделяют такой шквал эмоций, что дурно бывает. А этот неврубенно и расчётливо углубляет и препарирует тему. Вот последние трепетные аккорды, и далее – широкое прокофьевское фортепианное арпеджио, скрипки – все вместе, как стон чаек в шторм, – и духовые, голос рока, сметающий все на своем пути. Валентин чуть отстранился от Софьи, так как у него всегда здесь перехватывало дыхание, начинало предательски колотиться сердце, потели руки. Он стеснялся. Но Совушка теснее прижалась к нему, как бы ища защиты, её сердце также быстро билось, рука вспотела, по телу проходил озноб.

«Ох уж эти женщины, – подумал Шажков, с удивлением и нежностью поглаживая Софьину кисть, – ничего не боятся, никого не стесняются».

Четвертую часть американец, как показалось Валентину, запорол. Самую русскую из тем концерта он проиграл с эллинским спокойствием и презрением, душевный надлом представил как досадную неполадку, как сломанную игрушку: чинить накладно, да и вряд ли возможно, проще новую купить.

Но в целом здорово играл американец. «Молодец», – подумал Шажков.

– Ну как? – спросил Валентин Софью, когда отгремели аплодисменты.

– Мне очень понравилось, – сказала Совушка, – я слушала твоими ушами и много нового услышала.

– Общечеловеческие, шекспировские страсти этот пианист понимает, – возбуждённо сказал Шажков, – а вот русские – нет.

– Так ведь не русский он, – засмеялась Совушка, крепче взяв Валентина под руку. – Это ты у меня русский, даже слишком. Пошли, послушаем, что скажет Лариса Яковлевна.

– И внук её Максим, – усмехнувшись, добавил Шажков.

Бабушка с внуком нашлись не сразу. Максима послали в туалетную комнату, из которой он вышел недовольный со словами: «Чтоб я когда-нибудь закурил». «Посмотрим», – подумал Шажков. Лариса Яковлевна, восхищенно жестикулируя, говорила:

– Вот вам, Валентин Иванович, западный стиль игры: без истерик, знаете ли, без надрыва.

Шажков сочувственно покивал, не желая развивать полемику, и спросил Максима: «Тебе понравилось, Макс?»

– Хорошо, только очень громко.

– Ну, привыкай. Подрастешь, будешь вживую слушать рок. Там погромче бывает.

– Там все время громко, можно привыкнуть. А здесь – неожиданно громко.

– А ты кем хочешь быть-то, – переводя разговор на другую тему, спросил Шажков.

– Ещё не решил, но скорее всего – пианистом.

Лариса Яковлевна и Совушка переглянулись и засмеялись.

– Только я бы по-другому сыграл, – раздухарившись, продолжал мальчишка.

– А как? – хором спросили женщины.

– Я бы, – Максим торжествующе оглядел всех, – оркестр сделал в два раза тише, а лучше бы совсем выключил.

– Ну-у, Максимыч, – разочарованно протянул Валентин, – во втором отделении ведь вообще фортепиано не будет, один оркестр. Если его выключить, будем слушать тишину.

– Какое прекрасное произведение мы сейчас будем слушать! – восхищенно цокнула языком Лариса Яковлевна. – Ну вы тут, мужчины, поговорите, оботрите, как говорят в современном мужском кино…

– Перетрите? – уточнил Шажков.

– Да-да, перетрите тут, а у нас с Софьей Михайловной деловой разговор есть.

– Сегодня воскресенье, – вполголоса проворчал Валентин, но его услышали: «Ай-ай, Валентин Иванович, мы же и по женским делам идем».

– Ну что, будем перетирать? – без энтузиазма спросил Шажков Максима.

– Не хочу я перетирать, – неожиданно заявил он, – и вообще, я вам соврал. Никаким пианистом я не хочу быть. Это она хочет.

– Ну а ты?

– Я хочу бизнесменом быть. А если в музыке, то только дирижёром.

– Командовать любишь?

– Люблю, но учиться надо.

– Так, может, тебе в армию? Генералом станешь.

Максим посмотрел на Валентина таким взглядом, что стало ясно: авторитет безвозвратно утерян.

– Пойду я на свое место, – сказал Максим, – можно?

– Не знаю.

– Вам же не приказывали меня стеречь.

– Нет. Ладно, валяй. Ты парень способный, не пропадешь.

Максим отошёл и тут же исчез в толпе. Шажков двинулся по анфиладе и вдруг увидел впереди себя идущих под руку Совушку с Ларисой Яковлевной.

– Милая, он любит детей, это видно. Как он Максима к себе расположил. А ведь мальчик не сахар. Непростой мальчик.

Шажков свернул в сторону и не слышал, что ответила Софья. Пройдя ещё круг, он вернулся на свое место. Скоро подошла и Совушка. Вид у неё был расстроенный.

– Что-нибудь случилось, Сова? – спросил Шажков.

– После концерта мне нужно будет с Ларисой Яковлевной уйти. По работе.

– Серьёзно? А что можно делать по работе воскресным вечером?

– Я сама виновата, – как бы не слыша Валентина, продолжала Софья, – обещала подготовить текст выступления декана на коллегии. Коллегия завтра. Материалы у Ларисы Яковлевны. Вот и весь расклад.

– А если бы ты не встретила её сегодня на концерте?

– Тогда завтра мы получили бы с ней нагоняй с очень неприятными последствиями. Извини – виновата. Исправлюсь.

– Сова, а что эта твоя начальница не может материалы по электронной почте выслать? Мы бы сейчас пошли, и я в два счёта состряпал бы это выступление. У меня ведь большой опыт. Декан твой ноги тебе будет целовать и прихваливать.

– Спасибо, Валя. Я сама в два счёта подготовлю выступление. Да и ноги предпочла бы, чтобы не декан целовал… А электронной почты у неё нет, у Кривицкой, да и вообще компьютера. Старая она.

Чуть-чуть притушили свет там, где сидела публика, выделив тем самым сцену с оркестром. Снова под аплодисменты выбежал энергичный дирижер, и через несколько секунд оркестр начал играть первые такты пятой симфонии Шостаковича. Шажков на время забыл разговор с Совушкой и весь отдался музыке. Начало пятой он ставил на уровень лучших из лучших музыкальных моментов, так сказать, «всех времен и народов». Типа всем известного «та-та-та-там», только у Шостаковича это казалось даже более современным и актуальным. Во всяком случае, более «мускулистой», мобилизующей музыки, чем эта заглавная тема первой части, Шажков не знал. Постепенно, однако, начальная тема растворилась в однообразных пассажах струнных, время от времени проявляясь, пока к концу первой части не умерла совсем.