Грешники

Алексей Чурбанов

Грешники

«А спокойствия у нас мало, спокойствия духовного особенно, то есть самого главного, ибо без духовного спокойствия никакого не будет».

Ф. М. Достоевский,«Дневник писателя» (1881)

«В нас есть некий ум, который умнее и справедливее нас, и если бы слушаться его, то как бы все было хорошо и правильно, но мы убегаем от него, от того безошибочного и доброго человека, в нас самих находящегося, и поступаем по-своему – в угоду страстям и страстишкам, т. е. по-дурацки. Хотя знаем о его присутствии даже в состоянии опьянения и даже немножко (до поры) слушаемся его».

А. Т. Твардовский,Рабочие тетради (1966)

«Любовь – не в другом, а в нас самих, и мы сами ее в себе пробуждаем. А вот для того, чтобы ее пробудить, и нужен этот другой».

Пауло Коэльо,«Одиннадцать минут» (2002)

Пролог

Что может подтолкнуть современного человека к вере? И к чему может привести попытка встать на путь свободы духа?

Для Валентина Ивановича Шажкова – доцента питерского вуза – таким толчком послужила любовь. О том, к чему это привело, расскажет наше повествование.

Всё началось весной 2006 года. Валя Шажков преподавал науку политологию студентам высшей школы и считался весьма продвинутым и перспективным, как в профессии, так и в личном плане.

Судите сами: кандидат наук, доцент со стажем (хоть нет ещё и сорока), на «колесах» (красный «форд» под окном), живет в собственной квартире на Ваське, причём в старой части острова: на 4-й линии. Наконец, не женат и без детей (хоть уже далеко за тридцать).

Можно понять, как тянулись к нему – часто совершенно бескорыстно – аспирантки, молодые преподавательницы, студентки старших и младших курсов. Этому способствовал незлобливый характер нашего героя, всегда щеголеватый вид и ряд важных талантов, таких как, например, умение играть на гитаре и петь, чем Валентин к собственному удовлетворению и к удовольствию окружающих с успехом занимался уже около двадцати лет, солируя в рок-группе «Примавера», известной в университетских (и даже некоторых клубных) кругах Питера и окрестностей.

Были у нашего героя, как у всех, и собственные заморочки, личные проблемки. Например, лёгкая полнота, со школьных лет доставлявшая Валентину некоторое беспокойство. Ещё застенчивость, сдобренная (особенно в юности) изрядной толикой сентиментальности, которая мешала ему в полной мере пользоваться своим (постепенно терявшим былой блеск) положением «кумира университетской молодежи» и «рок-звезды» местного масштаба.

Теперь о том, что, собственно, произошло.

Часть 1

Глава 1

Впервые Валентин Иванович Шажков обратил внимание на новенькую аспирантку после мартовского заседания кафедры. Тема заседания Шажкова лично мало затрагивала, и он расслабленно сидел в самом дальнем углу преподавательской. В окно косо заглядывали солнечные лучи, обещая скорое тепло и заставляя раздуваться ноздри в предчувствии новизны ощущений, свежести и счастья, которое всегда приходило к Валентину с весной.

Когда профессор Климов – заведующий кафедрой – назвал его имя, Валентин оказался не готовым и лишь привстал, вопросительно подняв брови и пытаясь понять, о чем его спрашивают.

– Да-да, Валя – весна, – услышал он от Климова. – Я тоже об этом думаю.

– О чем? – не очень умно спросил Валентин, вызвав улыбки женской части коллектива.

– О конференции, дорогой мой. Конференция на носу, а мы приказ не подготовили, информацию не разместили, – растягивая слова, произнес профессор Климов, – вы решили, кого из VIP-гостей пригласим?

– Ещё не думал, – Валентин, наконец, «догнал» тему, – да ведь мне пока и не поручали, Арсений Ильич.

– Вот и принимай поручение – ответил Климов, – международные конференции – дело общее, всех касается, гуртом делается. Навалимся разом, а ты, Валя, старшим будешь.

Он оглядел собравшихся коллег и закончил: «Ну а девочки – потом».

– Это не для нас, – флегматично заметила доцент Маркова.

– Отстаёте от моды, – усмехнулся Климов.

– Да, не гонюсь, – подтвердила Маркова под добродушный смех коллег.

Валентин не возражал против поручения и лишь попросил: «В помощь бы кого, аспирантишку какого-нибудь».

– Кто у нас есть из аспирантов, братушек наших младших? – обратился профессор Климов к аудитории.

Свободных аспирантов не нашлось, но самый старший член коллектива, семидесятивосьмилетний профессор Кротов, вдруг вспомнил: «А вот новенькая, с севера которая, Окладникова. Её разве нельзя привлечь?».

– Точно! – всплеснула руками Маркова, – давай, привлекай её, Валя, по полной программе. Она, кстати, заходила сегодня на кафедру. Напомни мне после заседания, я тебе номер её мобильного телефона продиктую.

– Вот и славно, – подытожил профессор Климов, – ну, а теперь переходим к главной части нашей программы.

Далее должно последовать описание банкета, или, лучше сказать, традиционного кафедрального междусобойчика, которые проводятся в честь дня рождения кого-нибудь из сотрудников или по другой причине, а часто и без причины, как в тот мартовский день. В период развивающегося капитализма это давало редкую возможность коллективу кафедры побыть вместе в неформальной обстановке. Профессор Климов знал толк в хорошей компании, часто лично руководил кафедральным застольем; по много раз рассказывал одни и те же истории из жизни теоретиков и практиков научного коммунизма; выпив, твёрдо говорил, что политология – это не наука, и объявлял конкурс на формулирование её предмета.

Мы, однако, опустим описание этого мероприятия, потому что Валентин не принял в нем участия благодаря упомянутой новенькой аспирантке – Елене Владимировне Окладниковой.

Женская часть коллектива в лице доцентов Марковой и Бузиной, ассистентки, всеобщей любимицы черноглазой Насти Колоненко и новенького старшего преподавателя-на-четверть-ставки Галины Мезенцевой только начала сервировать сдвинутые столы, как к Шажкову подошёл старый профессор Кротов и сообщил, что аспирантка Окладникова ждёт его в коридоре.

– Маркова успела перехватить, – объяснил он и строго добавил: Не опаздывайте, через пятнадцать минут – первый тост.

В коридоре было прохладно и сумрачно. Вдоль стены прямо на полу – ноги домиком – сидели несколько студенток и сосредоточенно набивали что-то на мобильных телефонах. В стороне у окошка, выходившего во двор-колодец – единственного источника света, – стояла девушка в брючном костюме с сумкой-портфелем через плечо.

– Лена Окладникова? – обратился к ней Валентин и гостеприимно распахнул руки. – Что ж не заходите? Мы сегодня празднуем встречу весны.

– Здравствуйте, Валентин Иванович, – ответила девушка, повернувшись к нему, но оставшись стоять на месте – силуэтом на фоне светлого окна. – Профессор Кротов сказал подождать вас здесь.

В её голосе слышалась улыбка.

– Да, нужна ваша помощь. Если вы не против… – начал Шажков, подходя к окну. Подошёл и запнулся. На него, как бы отделившись от худенького и бесстрастного девчачьего лица, глядели улыбающиеся серые глаза Лены Окладниковой.

Этот открытый взгляд был ощутимо материален. Он словно бы поддерживался распевами её голоса, богатого обертонами – от еле заметной хрипотцы внизу до мягких средних и чистых верхних регистров. Всё это вместе – взгляд и голос – произвело на Шажкова впечатление.

– Вот так оружие ближнего боя, – мелькнуло у него в голове, – сшибает наповал.

Валентин быстро оглядел девушку, поймав себя на том, что делает это несолидно, по-подростковому, и почувствовал забытое уже смущение и одновременно удовольствие от вида её ладной фигуры и естественности позы у окна.

Шестым чувством ощутил, что и Окладникова покрыла его всего мгновенным, как фотовспышка, взглядом, который тут же растворился в воздухе. Опустила ресницы – и как будто выключили лампочку. Пройдёшь и не заметишь эту стоящую у окна девушку с ладной фигуркой, пока она не поднимет на тебя глаз или не заговорит.

Сладив с неожиданным смущением, Шажков воспрянул и, оседлав своего любимого конька, стал любезно, но упорно приглашать девушку к накрытому за кафедральной дверью столу, но она также любезно и упорно отказывалась. К их дипломатичному диалогу стали прислушиваться сидевшие в отдалении студентки, и Шажков уже готов был уступить, как вдруг Окладникова сказала: «Валентин Иванович, пойдёмте лучше на улицу. Там и встретим весну».

Аспирантка Окладникова приехала вовсе не с севера, как почему-то предположил старый профессор Кротов. Скорее уж с востока, а именно из города Боровичи, что на реке Мете, коротком, порожистом отрезке длинного пути «из варяг в греки». И, что важно, она неплохо знала английский. Настолько неплохо, что Шажков, сам считавший себя если не корифеем в английском языке, то «уверенным пользователем», перебросившись с ней парой иностранных фраз, довольно бестактно восхитился:

– Поразительно! Неужели в Боровичах детей учат английскому? Зачем?

– Валентин Иванович! В Боровичах медведи по улицам не ходят, там и музеи есть, и театр. Там вообще очень продвинутые люди живут, – Лена произнесла всё это без тени укора. – А на мстинских порогах иностранцы сплавляются, – вдруг добавила она и прыснула в кулачок, вызвав приступ смеха и у Валентина. Оба долго и с удовольствием смеялись.

Шажков почувствовал внутреннее освобождение, как будто глубоко вдохнул и выдохнул. Напряжение, сродни электрическому, возникшее между ним и Леной с первой секунды их знакомства, исчезло, и он теперь мог спокойно и естественно смотреть на Окладникову, не боясь встречаться с ней взглядом и с удовлетворением отмечая, что первое – благоприятное – впечатление подтверждается.

Валентин мог побиться об заклад, что Лена Окладникова чувствовала то же самое.

Они сидели за единственным столиком, вынесенным за дверь ничем не примечательного бистро на узкий тротуар – видимо, в ознаменование первого по-настоящему тёплого дня весны. Лена в песочного цвета приталенном пальто без шапки, наклонившись над столиком, маленькими глотками отпивала горячий чай, держа чашку двумя руками. Шажков сначала хотел заказать себе пиво, но передумал и выбрал кофе, к которому позже добавил рюмку коньяку. Солнце ощутимо грело, ярко освещая одну сторону богом забытого петербургского переулка, фотографически подчёркивая выбоины в асфальте и выделяя трещины в штукатурке домов. Народу было мало. Машин, кроме припаркованных, не было вообще.

Два раза звонили с кафедры. Сначала доцент Маркова возбуждённо требовала присутствия Шажкова хотя бы на традиционном тосте «за дам». Потом позвонил профессор Кротов и спросил: «Валентин, вы решили вопрос с конференцией?» «Уже почти, – ответил Шажков, – согласие получил, обсуждаем детали» – и подмигнул собеседнице.

Валентин теперь с интересом приглядывался к Лене Окладниковой. Очень правильное, но бледное и худое лицо с большими глазами. Прямые русые волосы немного не достают до плеч. Губы тонкие, обозначенные перламутровой помадой. Шея не худая, как можно было ожидать, но очень изящная, женственная, как и вся фигура. Удивительно естественная поза – всегда: стоит ли она, скрестив ноги, с мобильничком у уха, сидит ли, как сейчас, облокотившись на шаткий столик, поправляет ли висящий на тонком ремешке портфельчик или нагибается поднять упавшую связку ключей. Такая естественность вызывала удовлетворение – именно это слово наиболее применимо, – удовлетворение от ощущения причастности к чему-то первоначальному и от понимания того, что любое иное означало бы натяжку, искусственность, претенциозность. Но главное, что буквально заставляло Шажкова вибрировать, – это голос. Позже Валентин с удивлением обнаружит, что её голос универсален: он может быть и голосом матери, трогающим потайные струны мужчины, и голосом дочки, вызывающим инстинкт защитника, и голосом женщины, позволяющим почувствовать себя мачо. Однако в определённых обстоятельствах этот голос мог вызвать досаду и даже вспышки ненависти, причем в самой горячей и необузданной форме, вплоть до стремления выключить, уничтожить источник самого голоса. Но об этом позже.

Шажков несколько раз пытался заказать для Лены бутерброды, но она отказывалась.

– Валентин Иванович, спасибо большое, но я не могу… Не сейчас.

– Но когда же? – в шутливо театральной манере восклицал Шажков.

Вскоре, однако, стало понятно, что отказывалась она не из вежливости или робости, а по причине вполне уважительной.

– Валентин Иванович, только не смейтесь. Я соблюдаю пост… Я верующая, – помолчав, добавила она. – Это, наверное, многое объяснит вам про меня.

– Что же? – Валентин, не ожидая услышать подобное, по инерции продолжал изображать провинциального актера, но смотрел на нее новым взглядом, в котором перемешались уважение и жалость (а может, и толика страха, да как бы и не презрения).

– Нет, ничего, – Лена посмотрела ему прямо в глаза.

– Валентин Иванович, это не повлияет на выполнение вашего задания, – и опустила ресницы.

Как специально, солнце в этот момент зашло за тучку, и враз потемнело. Валентин на мгновение зажмурился. Ему показалось, что потемнело у него в глазах. Из подворотни немедленно пополз ледяной питерский сквозняк.

– Лена, – Шажков впервые назвал её просто по имени, – я верю в вас. Вы не подведёте команду профессора Климова.

Было непонятно, приняла ли Окладникова шутку. Помолчали. Потом Лена сделала неуловимое движение, и вот уже Шажков, стоя рядом с ней, подаёт перчатки, помогает сойти с тротуара, и они, обходя кучу ноздреватого снега, пересекают улицу и проходными дворами идут к метро.

Прощаясь, Валентин спросил: «Так вы и в церковь ходите?»

Окладникова кивнула.

– А в какую, если не секрет?

– Там, у нас… Где я живу.

Тут Шажков произнёс нечто, чего сам не ожидал: «А можно я с вами в церковь схожу?»

Надо было видеть Ленино лицо и взгляд в тот момент! Но Шажков сказал это без присущей ему дурашливости, абсолютно серьёзно, и она так же серьёзно ответила ему: «Конечно». И уточнила: «В это воскресенье?» Валентин кивнул, и на том они расстались. Аспирантка поехала в отдалённый район Петербурга, где снимала квартиру. А Шажков пешком пошел к себе на Васильевский, изрядно задумавшись. Было о чём подумать.

Желание пойти в церковь, как бы спонтанно возникшее у Валентина Шажкова, на самом деле не было совсем уж случайным и неожиданным. У него уже несколько лет, как он полагал, существовали определенные внутренние отношения с церковью. Родители Валентина – люди совсем далёкие от религии – оба были членами КПСС. Отец, как военный, по необходимости, да, наверное, и по призванию. Мать – «по глупости», как говорила она сама. А вот бабушка Шажкова, мамина мама, баба Маша, жившая с ними, была верующим человеком и, хоть и ощущала неодобрение Валиных родителей, ходила в церковь, сначала во Владимирский собор на Петроградке, а потом почему-то сменила его на Никольский собор в Коломне. Действующих церквей в советские времена в Ленинграде было мало, а в центре эти две были чуть ли и не единственные. Собираясь в церковь (как правило, со своей сестрой – худой бабулькой, какой она осталась в детских воспоминаниях Вали), баба Маша говорила: «Пойду стоять», а возвратившись, уставшая и умиротворённая, говорила: «Отстояла». В Пасху бабушка всегда приносила освящённые дары, партийные родители Вали готовили праздничный стол и, ворча по привычке, с удовольствием макали в солонку облупленные, с цветными разводами от просочившейся краски, необыкновенно вкусные пасхальные яйца. За пасхальным столом бабушка позволяла себе выпить рюмочку, пела песни и часто повторяла слово «благодать».

Когда Вале Шажкову исполнился год, баба Маша с сестрой тайно окрестили его в Никольской церкви, в чём бабушка призналась только перед смертью. Узнав об этом – а дело было уже в конце восьмидесятых, – Валентин купил серебряный крестик и с тех пор носил его.

Умирала бабушка тяжело, несколько лет лежала полупарализованная и мало что соображавшая после нелеченного инсульта: в больнице думали, что быстро помрёт, и не тратили зря лекарства. Эти годы были испытанием для семьи Шажковых, но прежде всего для мамы, на которую и свалились все тяготы ухода за больной. Она, то ругаясь, то плача, несла эту ношу, пока сама не заболела, и Валентину пришлось взять кое-что на себя. Ему тогда было уже за двадцать, он носил длинные волосы, любил надевать богемные цветные пуловеры и пропустить рюмку-другую-третью в компании себе подобных, играл и пел в рок-ансамбле, учился на дневном отделении философского факультета, сотрудничал с известным перестроечным журналом, был автором нескольких статей о международной политике – словом, считал (и, безусловно, имел право считать) себя самостоятельным и пожившим уже человеком.

Двухнедельное общение с умирающим, никого не узнающим, не говорящим, абсолютно беспомощным человеческим существом внешне не повлияло на оптимистичный настрой его жизни, но внесло в жизненную оркестровку некую новую тему, которая, как это бывает в оркестре, робко завязывается где-то внутри, теряется, замолкает, потом снова появляется. Исполняет её какой-нибудь негромкий инструмент – например, рожок. Про эту как бы случайную тему уже вроде и забыли, но она возникает вновь, поддержанная уже и струнными, потом звучит соло, развивается и постепенно занимает свое место в музыкальном произведении. И не главная.

Всё началось с того, что баба Маша упала с кровати. Упала без последствий, просто сползла на пол вместе с одеялом, а потом выкатилась из него и откатилась к окну маленькой комнаты – вот какая уже худая и лёгкая была. Когда Валя через некоторое время обнаружил это и попытался положить бабу Машу обратно в постель, та, проявив недюжинную силу, вырвалась и снова оказалась на полу у окна. Так повторилось несколько раз, пока Валентин не понял, что ей хочется остаться на полу: ей интересно смотреть на мир с пола. В течение нескольких дней Валя разрешал ей скатываться на пол, для страховки подкладывая ватное одеяло, и водружал бабу Машу на место только когда она утомлялась и уже не оказывала сопротивление. Потом Валентину пришло в голову, что её можно выносить в холл и на кухню. Трудно представить, что происходило в это время в голове у бабы Маши, но взгляд её стал более осмысленным и она – совершенно, впрочем, нечленораздельно – стала пытаться заговорить. Однако, когда приходил с работы отец, баба Маша снова превращалась в истукана, и Валентин был уверен, что она это делала нарочно.

Иногда Валя пел ей песни – те, которые она сама раньше любила петь: «Коробочку» с бесчисленным множеством куплетов или вот такую:

Мы шли стороной,

Боронили бороной,

Борона – железная,

Поцелуй, любезная.

Старуха сначала внимательно слушала, но потом уставала и начинала охать, двигать скрюченными руками, всем видом показывая: «Хватит».

За три дня до смерти – днём – она неожиданно закричала, да так, что у Валентина ноги подкосились. Он рванул к ней в комнату и увидел её всю трясущуюся и показывающую в сторону окна. «Чёрт!» – явственно говорила она, – «Чёрт!» Приглядевшись, Валентин увидел по ту сторону стекла соседского чёрного кота, который сидел на карнизе и смотрел сквозь стекло прямо на них. «Чёрт!» – повторяла старуха. «Чёрт!» – это слово было первым, которое она произнесла за три года.

Валя отпугнул кота, но баба Маша не успокаивалась и продолжала трястись. Тогда Валентину пришло в голову (не без влияния модных в то время псевдорелигиозных американских ужастиков), что в борьбе с чертями помогают иконы. Он не поленился вытащить из-под кровати бабулин чемодан, покрытый сантиметровым слоем пыли, достать оттуда её икону с нечитаемыми чёрными ликами в потускневшем серебряном окладе и водрузить на подоконник примерно в том месте, где ранее сидел кот. И что бы вы думали? Баба Маша перестала трястись, глубоко вздохнула и уснула, как показалось Вале, с улыбкой на лице.

Померла она утром на третий день, крепко держась за спинку кровати скрюченной рукой.

Когда разобрали её чемодан, нашли ненадёванный, послевоенный ещё комплект белья, приготовленный «на смерть», банку тушёнки 1949 года и два вышитых деревенских полотенца. Валя вспомнил спор бабушки с мамой после ежегодного семейного посещения Пискарёвского кладбища. Мама в разговоре за столом упомянула статую Родины-матери с венком в руках. Баба Маша удивлённо спросила: «С каким венком?» «Ну, с венком, она в руках его несёт». «Так то ж не венок», – укоризненно сказала бабушка. «А что же?» Баба Маша пожевала губами и сказала, как отрезала: «Полотенце». Все засмеялись, а папа спросил: «А зачем полотенце-то?» «Мёртвых обтирать», – сказала бабушка. Валя тогда подумал, что, наверное, так оно и есть. Венок в такой ситуации был бы совершенно лишним.

Надев крестик, Валентин почувствовал себя более защищённым, в том числе и в буквальном смысле: «от внезапной смерти», «от авиакатастрофы» или чего-нибудь подобного, непредсказуемого. Кроме того, он ощутил некую гордость не гордость, радость не радость, но, скажем так, уверенность от обращения «к корням», возвращения к «исторической парадигме» (да мало ли какие ещё мог бы подобрать слова человек, закончивший философский факультет).

Те времена – а речь идет о конце 80-х, разгаре горбачевской перестройки, ещё до перехода её в фазу кризиса, – Шажков вспоминал с некоторой ностальгией, давно уже вышедшей из моды, так как сейчас поздние 80-е годы прошлого столетия принято ругать – да и как бы есть за что, ведь они привели к социальным, моральным и экономическим потрясениям последовавших за ними 90-х. Однако, если без предвзятости оценить то время, для горячего и оптимистичного юноши, заканчивавшего учебу на философском факультете, это был кайф! Его бросало из огня да в полымя: от глобализма до русского космизма, от Ницше и Фрейда до русской религиозной философии, от Николо Макиавелли до индийской политики ненасилия. А телевидение? Встаешь утром – а тебе не пищащую заставку о четырёх кругах по углам показывают, а музыкально-информационную программу Каково? Забыли уже. А дискуссии везде и обо всем? А книжки и журналы? Словом, для себя Валентин решил, что за духовную нирвану конца 80-х он готов простить последовавший бардак 90-х.

90-е годы – это отдельный разговор. Скажи мне, что ты делал в 90-е, и я скажу тебе, кто ты. Часто и говорить не надо: и так видно. А иногда говорить уже не с кем.

Валентин Иванович Шажков в 90-е годы в меру своих сил развивал новую науку политологию (защитил диссертацию, став кандидатом политических наук), чуть было не женился (на однокурснице красавице литовке Руте-Марии Мельникяйте, покинувшей его ради своей независимой родины), организовал бизнес и провел единственную сделку (ничего не потеряв и оставшись при своих), не разбогател, но и не впал в нищету. Наоборот – получил в наследство маленькую, но отдельную квартиру на Васильевском, где и жил теперь. Так что пенять Шажкову на 90-е было особо нечего. Да он и не пенял, как не пенял и на советские годы, для характеристики коих в интеллигентских кругах часто использовалось словечко «совок» (как удар в пах), которое Валентин люто ненавидел. Впрочем, две вещи Шажков не прощал советской власти. Первое – это то, что его лишили фантастической американской лунной программы. Валентин почти физиологически чувствовал, что если бы ему удалось увидеть известные сейчас фотографии и видеосъемки лунных прогулок американских астронавтов не в относительно зрелом возрасте, а в раннем детстве и если бы он мог следить за драматургией покорения Луны в реальном времени, он был бы другим человеком и жизнь его сложилась бы совсем иначе. Второе – это то, что его лишили религии, причём не столько даже в смысле веры, а скорее как системы знаний и традиций, без которых – на пустом месте – и вера-то не возникнет. Впрочем, это Шажкову стало ясно только сейчас, а в то время он слушал песни Владимира Высоцкого, в которых обращение к Богу было естественным и осознанным, где так же, естественным образом, упоминались образа, лампады и другие церковные принадлежности, и удивлялся, даже не тому, откуда автор это знает, а тому, что для Высоцкого все это было частью его собственного внутреннего мира и его собственной внешней жизни. Удивлялся и завидовал.

Шажков запомнил один спор с отцом, который случился, когда Валентину было лет восемнадцать. Спорили они в то время часто и горячо, в основном на политические и философские темы. Шажков в этих спорах защищал взгляды, которые сейчас называют либеральными, и в его страстных речах можно было услышать про личную свободу, частную собственность, гражданский договор и т. д. Отец же был социалистом и государственником, обладал железной логикой, но, когда в споре его прижимали к стенке, говорил одну из двух своих фраз, не пробиваемых ничем:

– Да, Валюша, такие мы есть!

Или:

– Страшнее человека зверя нет.

На этом спор обычно заканчивался к неудовольствию Валентина. В том памятном споре отец напомнил Валентину, что само его появление на свет есть прямое следствие октябрьской революции, и Валентин (скрепя сердце) не мог не признать, что это правда. Валины папа и мама оба происходили из бедных крестьянских семей: одни жили в Подмосковье, а вторые – в Тверской губернии. От бедности спасались по-разному: папу отдали в военное училище, по окончанию которого он служил на Урале, а потом стал преподавать в военной академии в Ленинграде. Мамина семья почти в полном составе перебралась в 30-е годы в Ленинград работать на Балтийском заводе. Мама закончила педагогическое училище и стала школьным учителем физкультуры. Познакомились же родители не где-нибудь, а на танцах в Юсуповском дворце на Мойке, в котором (кто не помнит) в советское время находился Дом учителя. Было им уже сильно за тридцать, так что Валентин Шажков стал поздним и единственным ребёнком, баловнем и баловником.

Вал я не мог не признавать, что, повернись история по-другому, вряд ли попали бы бывшие крестьяне в Ленинград. И уж в страшном сне не могло бы кому присниться, что в один дождливый осенний день они по собственному желанию пошли танцевать в один из самых роскошных дворцов города, где им суждено было познакомиться и полюбить друг друга… А то бы и не было Валентина Шажкова на этом свете, вот и всё.

– Но это не оправдывает политических репрессий! – взывал Валя.

– Такие мы есть, – разводя руками и заканчивая спор, отвечал отец.

Надев крестик, Шажков не мог не задуматься и о том, кого и что этот крест символизирует – о Сыне Божьем и о его Церкви. Против церкви у Валентина предубеждений не было. Наоборот, он любил заходить в богатые и не очень, полутемные и полупустые в будние дни и людные в праздники храмы города, уже ставшего к этому времени Санкт-Петербургом, ставил свечки за здравие и за упокой, мог узнать на иконе строгий лик Николая Чудотворца – защитника путешественников, только вот креститься (в смысле осенять себя крестным знамением) на людях никак не мог – стеснялся.

Но провидение помогло снять и эту проблему – через печальное событие. Солнечным зимнем утром скоропостижно скончалась мамина сестра – тётя Катя, оставившая Вале свою запущенную квартирку на 4-й линии. Прощание проходило в крематории, заказали и отпевание, так как тётя Катя была крещёная. И вот на отпевании Валентин с удивлением увидел своего отца крестящимся, да так естественно, и именно там, где нужно – когда и священник осенял себя крестным знамением, – и мама, хоть и не крестилась, но ничуть всему этому не удивлялась и сама – было видно по губам – шептала «во имя Отца и Сына…» Удивился только один Валентин. Удивился и с горечью подумал, что вся его духовная «продвинутость» – это туфта и пустышка. А дальше (как это часто у нас бывает) засомневался в полноценности и своих научных достижений, в реальности социального статуса, в привлекательности себя как мужчины, словом, оказался в кризисе. Зная, что бесполезно, все же попробовал вырваться из кризиса традиционным путем, став завсегдатаем стойки бара-забегаловки «Кристина», где встречал профессоров из «большого» университета, преподавателей военных академий, не говоря уж о студентах и курсантах.

Общение, хоть было занимательным и поучительным, проблему не сняло, и на помощь, как и следовало ожидать, пришла женщина – первая Валина взрослая любовь Софья Михайловна Олейник, или Сова, Совушка, как нежно величал ее Валентин. Софья Олейник была на шесть лет моложе Шажкова. Очень привлекательная, фигуристая, немножко в восточном стиле, умная и тактичная девушка, незаметно превратившаяся в красивую и успешную женщину. Закончила филфак в Герцена, где теперь и преподавала. Совушка стала верным фанатом молодого рок-исполнителя, собирателем его текстов, страстным пропагандистом его музыки. И страстной возлюбленной.

Валентин и Софья никогда не жили вместе, хотя могли начать в любой момент: квартира, всё – было. Но их устраивали «странные» отношения в виде частых или не очень частых встреч. То ли Совушка боялась в совместной жизни утратить свежесть романтического образа, то ли Валентин подспудно уклонялся от чрезмерной опёки возлюбленной, но семьи – даже гражданской – не получалось, и стороны, похоже, были этим довольны. И вот эта умная и тактичная девушка, кажется, тайно ждавшая, что на её героя свалится какая-нибудь не роковая (как выяснится не сразу, а только потом) беда, стала свидетельницей его пьяных загулов, да в сомнительных компаниях, да с сомнительными женщинами, да с ругнёй и с последующим стыдом. И Софья с жаром кинулась спасать друга и возлюбленного, отвлекая его внимание на себя и на музыку. Это сработало, и Шажков, сам уже почти готовый к выходу из нокаута, возродился из пепла. С тех пор крестился, почти не стесняясь.

Тёплые мартовские деньки не смогли устояться надолго и сменились приступом холода со снегом, ветром и гололедицей. Если бы не ранние рассветы, можно было бы подумать, что на дворе декабрь. Валентин энергично занимался подготовкой к международной конференции. Он организовал рассылку информации, приглашений и рекламы. Договорился с одной из петербургских газет об интервью с заведующим кафедрой профессором Климовым. Связался с зарубежными вузами, принимавшими участие в предыдущих конференциях. Словом, завёл маховик.