Паровоз из Гонконга

громко шептала за родительской ширмой мама Люда. - Ишь, на готовенькое, разгрибилась! Сделала ей - и за дело!" - "Нет, не за дело, - бубнил, уткнувшись в подушку, отец, - нет, не за дело, Милочка, поскольку ничего не было". - "Постольку и не было, - торжествующе отвечала мама Люда. Не было, и теперь уж не будет!" - "Эй, философы! - кричал со своего раздвижного диванчика Андрей. - Долго вы там? Расшкворчались!" Он изображал, что такими скабрезностями не интересуется, и родители охотно принимали это на веру: наш пострел еще не поспел. Им так было проще, а каково ему - они, поглощенные своими семейными радостями, не задумывались.
      Присматриваясь к отцу, Андрей пришел к выводу, что он вроде как бы помолодел. Возможно, это объяснялось тем, что в Москве отец бросил курить. Смущенно посмеиваясь, он говорил, что курение за границей - это перевод валюты на тот свет. Но было во второй молодости отца что-то другое, уклончивое. Андрей заметил, что отец нет-нет и бросает взгляды на молодых женщин, особенно рыжих, высоких и белолицых. Андрей представлял себе ту, московскую, чуть ли не своей ровесницей, гимназисткой или, на худой конец, студенткой. Но умом он понимал, что, конечно же, это была всего-навсего рыжая сухопарая тетка. А у мамы Люды были темные волосы и личико цвета топленого молока... Нет, не надо нам таких экспериментов.
      С курсов Иван Петрович привез лишь справку о том, что язык им сдан на отлично. Никто ему в Москве ничего не обещал и тем более не гарантировал. А между тем за время его отсутствия из совета факультета его вывели: "Зачем вам теперь? Вы у нас человек выездной, перелетный". Месяц, другой после курсов прошел. Москва молчала. "Да что же они с нами делают? - недоумевала мама Люда. - Как теперь людям в глаза смотреть?" "Раньше надо было думать! - грубо говорил Андрей. Ему было стыдно перед собой - за восстание в джунглях, за Эндрю Флэйма. - Миллионы честных тружеников живут себе на советские деньги, а ты стерлингов захотела? Посмешище ты, больше никто!"
      Город в самом деле посмеивался над Тюриными. "А что ж? - балагурили щербатовцы. - Поучился - и будя. За одного ученого двух небитых дают".
      Но тут, на четвертый месяц, белокаменная дала о себе знать - и настойчиво, даже сердито стала требовать, чтобы выездное дело семейства Тюриных было представлено в кратчайший срок. И завертелась карусель... Характеристику Ивана Петровича, которую он сам писал-вымучивал трое суток, не вылезая из-за печки и взявши ради этого отгул, семь раз перепечатывали: то, видите ли, формулировки слишком сдержанные, то, наоборот, чересчур восторженные, то абзацев мало, то не те поля. Факультетская машинистка вышла из себя и заявила, что ее рвет и тошнит при виде этой бумаги, а те две дамы, которые подрабатывали перепиской на машинке в городе, отказались браться за дело - из опасения, как бы не вышло какого-нибудь скандала. Пришлось маме Люде искать машинистку в Москве. Свое веское слово сказала и городская медицина: вначале Настю объявили малокровной, затем Ивана Петровича отказались признать "практически здоровым" - на том основании, что он гипертоник, о чем он даже и не подозревал...
      И это были еще только цветочки. Коллеги с кафедры, побрюзжав и посетовав, что вот, мол, серьезный человек, нет чтоб форсировать свой научный рост, занимается вместо этого ерундой, опротестовывать характеристику не стали, но на факультетском уровне нашлось много пытливых людей. "Простите, а почему, собственно, Тюрин? А чем он знаменит, этот Тюрин? Он что, лауреат Нобелевской премии? И кто его продвигает? Почему коллектив не проинформировали, что существует вот такая интересная вакансия? Мы обсудили бы, выбрали бы достойнейшего - и не исключено, что им оказался бы именно Тюрин Иван Петрович, русский, беспартийный, старший преподаватель, не имеющий ученой степени. А может быть, такая вакансия не одна? Может быть, через месяц-другой нас вновь поставят перед фактом, что некий Сидоров оформляется за рубеж? И мы опять должны будем голосовать "за"? А почему бы не объявить открытый конкурс и не составить перспективный список, пять фамилий, одобренных всем коллективом института?"
      Иван Петрович осунулся и пожелтел лицом, в глазах его появился нехороший матовый отсвет, левая щека все время румянилась, как припеченная, а молодцеватая шевелюра потускнела. От второй его молодости не осталось и следа. А Людмила Павловна, напротив, сияла, радость жизни играла в ней прозрачно и чисто, как в тонкостенном стакане играет минеральная вода. "Знаем мы эту гласность для горлопанов! Знаем мы эти пять фамилий: двое из парткома, двое из профкома да еще какого-нибудь страхагента пристегнут для толпы. Нет, голубчики, не для вас я это дело затеяла, и этот номер у вас не пройдет!" Чтобы промыть кое-кому мозги, она совершила еще один наезд на столицу, к Розанову, - и всем недовольным было дано понять, что Тюриных _просто_хочет_МОСКВА_.
      Сидя за своим ученическим столом и подзубривая английский, Андрей с тревогой прислушивался к родительским разговорам. У него-то с выездным делом все было в полном порядке. В характеристике, выданной Андрею Тюрину школой № 2 (бывшее реальное училище, непременно прибавил бы любой житель Щербатова), указывалось, что он "успешно занимается по предметам гуманитарного цикла, но в то же время серьезно интересуется предметами точных наук, с похвальными грамотами переходит из класса в класс, весьма начитан, регулярно посещает библиотеку, театр и краеведческий музей, прилежно выполняет общественные поручения, рисует и редактирует стенные газеты, пользуется уважением учителей и товарищей по школе, хорошо воспитан, морально устойчив, старательно относится к своим обязанностям в семье, любит Родину, принципиален". Во всем этом не было ни единого слова натяжки, и если этот текст с большими муками составлялся при участии директора, завучей, старшего пионервожатого, классного руководителя и вообще половины педагогического коллектива школы, то потому лишь, что никто из школьников города Щербатова еще ни разу за границу не выезжал. Матери Андрей запретил даже появляться возле школы: "Сунешь нос в мои дела - уеду в Новороссийск". В Новороссийске жила младшая сестра Ивана Петровича, незамужняя тетя Наташа. Андрея она любила без памяти и была симпатичная, добрая, но не складывалась у нее судьба. Мама Люда Андрея к ней ревновала и называла ее "тетя Монаша". Так что не внять угрозе сына она не могла. Самостоятельно, без ее помощи, Андрей провел свою характеристику через все инстанции, выхлопотал справку о досрочном окончании седьмого класса с одной только четверкой - по физкультуре (физрук, которого за небольшой рост и гнусный характер все звали Клоп, поставил условием, чтобы Андрей подтянулся на турнике пятнадцать раз, а получилось двенадцать) и выложил свои бумаги перед матерью со словами: "Ну вот, я готов. Не то что вы".
      Раз в две недели, а то и чаще Людмила ездила в Москву и возвращалась оттуда, обвешанная, словно дед Мороз, покупками. "Как люди выедем, чтоб не стыдно, жаться не будем!" Несколько противоречили этим декларациям массированные закупки тушенки, которую тетя Клава доставала ей через свой торг. Но что тушенка! Вещь куда более предсказуемая, чем оконные шпингалеты, электрические провода или, скажем, возмутивший даже кроткого Ивана Петровича гвоздодер. Так за несколько месяцев сформировался багаж, загромоздивший всю комнату и казавшийся Андрею безобразным. Чемоданы хоть и новые, но бесстыдно раздувшиеся, перевязанные веревками, ощерившиеся по углам. Андрей ни разу еще не видел, как собираются за границу, но убежден был, что _так_ уезжают только дураки. Формированию багажа он сопротивлялся, как мог, бранился с матерью из-за каждого лишнего места, бесновался даже: "Ты оголтелая, о-гол-телая, вот ты кто! Совершенно утратившая чувство меры!" - "Сыночек, - отвечала ему мама Люда, сомнамбулически на него глядя и не реагируя на оскорбления, - все беру доброе, все нужное, _там_ - как найдем!"
      Щербатов с любопытством наблюдал, как суетятся Тюрины, как сидят на чемоданах посреди разоренного своего жилища с упакованным постельным бельем в ожидании виз... половина города у них перебывала, просто так, поглядеть на невиданный выездной багаж да поохать, повздыхать вместе с хозяйкой. Все эти мытарства примирили город с Тюриными, земляки опять стали по-человечески им сострадать, и когда наконец Москва сообщила, что визы получены, Щербатов распрощался с ними сердечно и тепло. Городская газета поместила сообщение об их отъезде с пожеланиями успехов в выполнении интернационального долга, среди провожавших на вокзале были такие большие люди, как директриса "реального училища", декан физмата и даже кто-то из горисполкома. Только от маминой библиотеки под арками щербатовского вокзала не появилась ни одна живая душа. "Ты там, Иван Петрович, скажи, скажи в министерстве, - внушал декан отцу, - пускай не волнуются, замену к нужному сроку мы тебе подошлем". Андрей никак не мог понять, о какой замене этот старик печется, да и сам отец слушал и мелко кивал, ничего, должно быть, не слыша и не понимая. Цветов принесли мало, какие в мае цветы, но оркестр от института был заказан. Правда, музыкантов где-то задержали, и "Прощание славянки" загремело на перроне, когда поезд уже набирал ход...
      3
      Иван Петрович вернулся с двумя багажными тележками, Андрею тоже удалось прихватить две, и вот так, обозом, Тюрины въехали в здание международного аэропорта: первую тележку катила мама Люда, вторую Андрей, третью - дядя Сережа, а последнюю, нагруженную выше головы, толкал, упираясь, Иван Петрович. Замыкала шествие "мама-кока", она вела за руку многажды оплаканную ею Анастасию. Запрокинув голову, Настя со страхом глядела на меднотрубчатый потолок. Зал наполнен был гулом, не имевшим отношения к летному полю: казалось, воздух сам подвывает, как в кино, когда зрителей готовят к приближению жуткого чуда.
      - Ну, и где тут весы? - остановившись и тыльной стороной кисти руки утирая лоб, спросила Людмила.
      Были в ее голосе особые обертоны: что бы она ни промолвила, всем вокруг казалось, что обращаются именно к ним. Для работы в детском абонементе это свойство было очень полезным, но уже для взрослого читательского зала оно не годилось.
      И возникший рядом с нею пассажир, мелкорослый мужичок в нарядном золотистом костюме, притормозил свою легкую коляску (там лежали два клетчатых чемоданчика на "молнии" и дорожная дамская сумка), повернул к Людмиле голову и с любезной улыбкой осведомился:
      - Простите?
      Остроносый и розовокожий, с пышно взбитыми мелкокурчавыми белыми волосами, мужичок произнес это слово, интонируя его не вполне по-русски, да и склад его губ выдавал привычку к иностранному языку. А главное как бесшумно он подкрался, буквально материализовался из пустоты, причем с таким видом, как будто с юных лет следовал по пятам семейства Тюриных... именно так, неназойливо и в то же время настойчиво, обыкновенно действуют британские агенты.
      "Начинается", - с удовольствием подумал Андрей. В то, что путь их следования до самой страны назначения будет обозначен цепочкой подсадных агентов и провокаторов, он, конечно, не верил, все это были стариковские страхи, но правила игры в Эндрю Флэйма предполагали кишение агентуры врага.
      - До весов еще нужно дойти, - сказал британец, когда Людмила Павловна повторила свой вопрос. - На весы вы повезете только то, что соизволит оставить вам вот эта дама.
      И он показал на барьер, за которым у стола с повернутым наискосок интроскопом стояла крупная чернобровая женщина в униформе.
      - Как это "соизволит"? - спросила мама Люда. - Какое она имеет право?
      - Имеет, сударыня, имеет, - со вздохом ответил ей агент.
      Он окинул опытным взором сбившийся в кучу тюринский обоз и, поклонившись Ивану Петровичу, подкатил свою тележку к барьеру. Нарочито небрежно пихнул под интроскоп чемоданчики и, поставив на прилавок свою овальную сумку, приготовился ее расстегнуть. Однако чернобровая таможенница лишь скользнула безразличным взглядом по телеэкрану и, не удостоив сумку вниманием, сказала:
      - Проходите.
      Золотистые плечики агента едва заметно шевельнулись, и по этому движению облегчения Андрей понял, что агент волновался.
      - Ванюшка, - громко зашептала, озираясь, Людмила, - поехали к другому столу.
      - А почему? - с недоумением спросил Иван Петрович.
      - Да тише ты... - Людмила замахала на него руками. - Дуда волынская! Там мужчина работает. Женщины на таможне очень лютуют.
      Многие начитанные люди нетверды в ударениях и перед каким-нибудь "феноменом" пасуют: так или так? Слово "таможня" Людмила произнесла с усилием, чувствовалось, что она борется с мучительным желанием отбить ударение на первом слоге. Это сын ее отучил. "Таможня, да? Тутожня, да? - грозно говорил он. - Только попробуй нас опозорить!"
      - В чем дело, граждане? - поторопила их таможенница. - Ставь, паренек, вот сюда.
      Вздрогнув от неожиданности, Андрей вопросительно посмотрел на мать. Мама Люда и сама не знала, что делать.
      - Ладно, - буркнул Андрей, подхватил первый чемодан, поставил его у подножия интроскопа и, обойдя таможенницу с другой стороны, вытянул шею и взглянул на экран. Там, как и следовало ожидать, появилась путаная рентгенограмма.
      - Что здесь такое металлическое? - вглядываясь в мешанину контуров, таможенница нахмурила свои красивые черные брови.
      - Н-не знаю... - жалобно проговорила мама Люда, пытаясь прикинуться школьницей. - Кастрюльки, может быть... уже и не помню.
      "Врешь, помнишь, - с горестным злорадством подумал Андрей, - у тебя целый каталог. Начинается вранье, начинается мерзость..."
      - Откройте, - скомандовала таможенница, и чемодан, вздрогнув, как будто его напугали, выехал из-за стола с телевизором. - Мальчик, не пыхти мне в плечо. Мешаешь работать.
      "Вот оно, - весь дрожа, как от восторга, сказал себе Андрей и отступил от прилавка, - вот оно, я же предупреждал! Сочли достойными! Сочли достойными! Сочли достойными!"
      Ему казалось, что он кричит эти слова на весь зал, дергаясь и приплясывая под медленно проворачивающимся органным потолком. Если бы он видел со стороны, насколько равнодушно его лицо, насколько замедленны и даже развязны движения, он не поверил бы своим глазам. Здоровый белобрысый парень в дешевом клетчатом пиджаке, презрительно дернув щекой, отошел на два шага и отвернулся... А тот, охваченный пламенем, беснующийся и кричащий от стыда, существовал только в его воображении. Но - существовал, и ему было больно.
      Дядя Сережа и мама Люда принялись ставить на конвейер один чемодан за другим.
      - Этот откройте, этот тоже откройте, этот тоже, - командовала таможенница и вдруг, раздосадовавшись, воскликнула:
      - Нет, это просто безобразие! Открывайте все подряд.
      Иван Петрович в растерянности стоял по ту сторону барьера, держа в руках невесть откуда взявшиеся ножницы, ножницы тоже растерянно раскрыли рот.
      - Да, да, и веревочку режьте, и веревочку, - сказала таможенница. Не я же буду это делать.
      Она вышла из-за своего пульта и направилась к Ивану Петровичу.
      Людмила побежала следом.
      - Что безобразие? Почему безобразие? - на ходу повторяла она.
      - Безобразие вести с собой целый продовольственный склад, - строго ответила ей таможенница. - Вынимайте!
      - Это возмутительно! - в отчаянии выкрикнула Людмила. - Это издевательство над пассажирами! Я буду жаловаться!
      - Володя, - обратилась чернобровая таможенница к напарнику, невозмутимо стоявшему за соседним телевизором. - Позови начальника смены, гражданочка хочет жаловаться. Будем с рейса снимать.
      - Мама! - грубым низким голосом крикнул Андрей. - Перестань! Должно быть, мама Люда и сама поняла, что занимает проигрышную позицию.
      - Послушайте, женщина, - тихо сказала она таможеннице, пристиснутые кулачки к груди, - товарищ диспетчер, это ж питание, у нас двое детей, пожалейте!
      В глазах у нее и в самом деле заколыхались слезы.
      - Куда летите? - сухо спросила таможенница. - Ах, да... Это не я, это вы своих детей не жалеете. Для чего вы с ними? Зачем?
      Андрей затравленно обернулся. Дама и девушка с ирисами, свободные от всего земного, стояли вдалеке, по ту сторону весов. Они смотрели на Тюриных и злорадно, торжествующе хохотали. А может быть, и не хохотали: выражения лиц на таком расстоянии невозможно было разглядеть.
      Оттуда крикнули:
      - Кто там остался на досмотре? Побыстрее нельзя?
      - Ладно, ступайте, - помедлив, проговорила таможенница. - Но в следующий раз...
      - Спасибочко вам! - воскликнула Людмила и тут же, понизив голос, спросила:
      - Мы из Щербатова, может, слышали? Небольшой сувенирчик на память... о нашем городе...
      - Уходите с моих глаз немедленно! - грозно сдвинув брови, сказала таможенница. - И чтоб я вас здесь больше не видела!
      И мама Люда, всхлопнув локотками, побежала.
      - Что, получила? - гневно отчитывал ее, едва поспевая за нею, Андрей. - Взяткодательница! Позорница ты! Сорока-воровка! Скажи спасибо, что пощадили твою глупую голову!
      Анастасия, точно клетчатая кукла, покорно тряслась у Бати на руках, мама Люда в распахнутом бордовом пальто, шагая слишком крупно для своего роста, резкими, как робот, рывками катила тележку с растормошенными баулами, в стороне отец, словно маневровый паровоз, толкал впереди себя сразу три тележки...
      Тюрины бежали наискосок по просторному залу с плавающими потолками, скрытыми источниками света и совершенно межпланетными указателями, которые, требуя к себе внимания, выразительно, как глухонемые, гримасничали и, казалось, на все лады призывно мычали. Медные трубы глядели на Тюриных сверху, то ли укоризненно выпятив губы, то ли округлив от деланного удивления глаза... Скорее, скорее, скорее, торопил себя Андрей. Чтобы эта пытка стыдом поскорее окончилась (не могла же она продолжаться бесконечно), нужно было совершить над собою усилие, а какое именно - он не знал.
      И вдруг это случилось само собою: время и пространство схлопнулись вокруг него, как фотокамера с черной гармошкой, мама Люда и Настя, вспорхнув, исчезли, сгинули и постылые тележки с багажом, и Андрей увидел себя стоящим возле отца в узком шкафчике паспортного контроля. Было тесно и холодно, дул темный ветер с тревожным запахом эскалаторной резины. Оба, старый и малый, тряслись от волнения, словно преступники, намеревающиеся совершить угон. Если при этом применялись нательные датчики, полиграф, несомненно, показал бы: виновны. И в самом деле, отец и сын охвачены были в эту минуту могучим чувством вины перед своим государством... вот только в чем заключалась эта вина они не могли бы высказать ради спасения души.
      Но никаких детекторов лжи в том шкафу не имелось. Чистенький молодой пограничник, сидя за стеклом, поднял ярко освещенное лицо, внимательно и странно посмотрел сперва на сына, потом на отца и, выложив на полочку их общий паспорт, негромко сказал:
      - Проходите, пожалуйста. Следующий.
      Тюрины вышли в длинный односветный зал, окнами глядевший в пасмурную сторону неба, на фоне которого леденисто белели самолеты с высокими хвостами. В широких креслах, просторно расставленных по всему залу, расслабленно и покойно расположились люди. Кареглазку и ее мамашу видно было издалека. Обе ярко-желтые, расшитые, точно камергерши какого-то птичьего двора, они сидели напротив входа, одинаково сдвинув колени, хотя брючная мать могла бы этого и не делать, но она, должно быть, показывала пример дочери, юбка которой и на четверть не прикрывала ее мощные взрослые бедра. "Москва", - сказал бы любой мальчишка в Щербатове, где все большое и красивое называли именно так. "Гля, красноперку какую вытянул! Москва!" Впрочем, дама не снисходила до того, чтобы смотреть по сторонам: она читала журнал "Иностранная литература", держа его несколько на отдалении и как будто мысленно произнося текст нараспев и в нос. Кареглазка через голубую соломинку пила из бутылочки пепси-колу и бездумно глядела своими яркими глазами на сидящих, стоящих и прогуливающихся по залу пассажиров. Британский агент куда-то исчез: выполнял, должно быть, разведывательно-диверсионную работу.
      И тут Анастасия, терпевшая все утро, не выдержала.
      - Мы уже приехали? - спросила она рыдающим голосом, обнимая своего Батю за шею. - Знаю, знаю, все я знаю!
      Никто, и Батя в том числе, не понимал, что творится в бедной этой головке. "Большой лопух", явившийся из недопонятой телепередачи и широко раскрывший сочный рот где-то за дверью, был одновременно и плотоядным цветком, и желтой женщиной с ирисами, и приемным покоем: Настя, лежавшая прошлый год в январе с дифтеритом, терзалась подозрением, что все это громоздкое мероприятие затеяно с единственной целью - обманом завезти ее в инфекционную больницу.
      - Мама, у нее начинается, - сказал Андрей, чувствуя, что сестренка все крепче прижимается к нему своим трясущимся тельцем. - Закачивай, пока не поздно!
      Людмила схватила Настю на руки и принялась исступленно трясти, часто и резко наклоняясь вперед, точно кланяясь проносящимся перед нею вагонам. От прически "Николь" не осталось даже воспоминаний: теперь это была просто влажная спутанная грива неровно подстриженных темных волос. Многие сидевшие в зале заинтересовались этими телодвижениями. Кареглазка тоже долго и сосредоточенно глядела на Людмилу Павловну, покусывая свою голубую соломинку, потом досадливо шевельнула плечом и отвернулась. Так москвичи смотрели вчера, когда на раззолоченной станции метро появились в своем пестром тряпье цыгане...
      - Ванюшка, - прошептала Людмила, не переставая кланяться, - а как же Сережа и Клава? Надо с ними попрощаться!
      Иван Петрович всплеснул руками, заметался, побежал назад, к барьерам зоны спецконтроля, и возвратился, растерянно улыбаясь:
      - Поздно, Милочка. Оказывается, мы уже пересекли государственную границу.
      Последние слова его покрылись черным ревом, по стеклам высоких окон до самого потолка пробежала мелкая дрожь - и словно льдина откололась, толсто повторяя очертания госграницы, и медленно сдвинулась с места, оставляя за полоской темной воды и "маму-коку", и дядю Сережу, и чернобровую таможенницу с ее интроскопом, и обросшие лопухами желтые заборы Щербатова, и большую, лиловую, продроглую Москву...
      4
      Вождь всемирной герильи еще ни разу в жизни не летал на самолете: некуда было, даже к "тете Монаше" в Новороссийск он ездил на поезде. Поэтому, оказавшись в длинной алюминиевой трубе, сплошь уставленной рядами зачехленных кресел, он оробел, ноги его стали подгибаться, как будто вылеплены были из теплого пластилина. Все вокруг, от ребристого потолка до глухо подрагивающего пола, неумело прикрывало угрозу, страшно пахнущую кислыми леденцами. Полукруглые спинки кресел незряче белели, словно лица погибших и давно позабытых людей. Ступни ног неприятно покалывало, как во сне, когда чудится, что падаешь с большой высоты. Мальчик остановился в проходе и, подталкиваемый сзади нетерпеливыми пассажирами, даже обрадовался, когда перехватил взгляд Кареглазки, которая, сидя у иллюминатора, спокойно за ним наблюдала. Кукольно-красивое личико ее было так восхитительно невозмутимо, она так уютно устроилась в кресле с высокой спинкой, что Андрей устыдился своего страха.
      - А вот и Ба-атя наш идет! - услышал он воркующий голос мамы Люды. Скажи ему, доченька: "Иди к нам, Батя!"
      Мать с сестренкой сидели через ряд позади Кареглазки и глядели на него снизу вверх, как из снежной ямы: мама черненько и умильно смеялась. Настя - запрокинув бледное, страдальчески улыбающееся лицо. Кепку с нее мама Люда уже сняла, сверху виден был жесткий пробор в ее туго натянутых белесых волосенках.
      "Ну уж нет", - сказал себе Андрей и, насупившись, сел впереди, хотя рядом с Настей было свободное место. Он еще не забыл и не простил матери унижения, пережитого на таможне, а впереди был первый в его жизни полет, и ему не хотелось ни с кем разговаривать и ни о чем думать.
      Мама Люда не стала настаивать. Поворочавшись, она притихла него за спиной, и мальчик облегченно перевел дух, вытянув ноги, насколько позволяло пространство, и огляделся.
      Увы, облегчение было преждевременным: рядом с ним возле иллюминатора сидел британский агент с мелко взбитыми бело-розовыми волосами. Он покосился на Андрея и слегка отодвинулся. Но Андрея обмануть было нельзя: он знал, что такие щуплые дядьки хищно разговорчивы, они буквально впиваются в собеседника и обожают подначки, от них только и жди шутейного тычка под ребро: "Ну, так как же это все-таки у вас получилось?" Андрей заколебался: не пересесть ли назад, к своим? Но по проходу в это время вперевалку прошел огромный, как слон, человек с лицом кофейного цвета и с толстыми губами, он без раздумий уселся рядом с Настей, Андрей и не оглядываясь это понял, когда его собственное кресло от тяжких толчков сзади заходило ходуном.
      А на свободное место слева от Андрея опустился отец. Иван Петрович был замордован посадкой: волосы его разлохматились, бледно-желтое лицо блестело, как намазанное кремом, стекла очков захватаны пальцами, глаза воспалились и были подернуты стариковской слезой. Мельком, как на чужого, взглянув на сына, отец стал усердно запихивать под кресло объемистый рюкзак: занятие совершенно бессмысленное, поскольку там, под ногами, нельзя было бы поместить даже кота.
      - Отдал бы матери, - не выдержав, сварливо сказал Андрей. - Пускай сама и везет. Русским языком было сказано: ручная кладь - только зонт и портфель. А с рюкзаками за границу не ездят.
      - Да вот, понимаешь, - как бы не утруждая себя переводом его слов на свой кроткий язык, отозвался отец, - хотел оставить в тамбуре, но разве договоришься?
      Отец хотел еще что-то добавить, но не успел. Услышав, что _мужички_ разговаривают, мама Люда почти просунула между спинками кресел свое обострившееся, похудевшее от переживаний, но счастливое лицо.
      - А мы тоже тут! - голосом шаловливой синеглазой девочки проговорила она. - А у нас все в порядке, мы смотрим в окошко и спать не хотим.
      В минуты семейной радости все матери на свете страстно желают, чтобы их дети слились с ними в общем экстазе и залепетали слова благодарности и любви.
      - У-тю-тю! - пробормотал Андрей, не терпевший, когда мама Люда начинала щебетать нарочито детским голоском.
      А впереди Кареглазка оживленно разговаривала с расписной мамашей, и в прогале между креслами Андрей видел пушистый уголок рта своей сверстницы и прозрачно-карий глазок цвета вишневой смолы Похоже, она говорила по-английски, хотя о том, что эта девочка - наша, свидетельствовал каждый взмах ее русых ресниц. Этого зрелища должно было хватить на всю дорогу... если Кареглазка тоже летит, до конца. "Все правильно" - таков был тайный шифр, обозначавший допущение третьего уровня, о котором не должен знать ни один британский агент, да что там - мать с отцом, друзья-товарищи - ни одна живая душа не должна знать о том, что все на свете ровесницы с карими глазами возникают из небытия для него одного, для безвестного покамест Андрея Тюрина из Щербатова... что, стоит ему пожелать, на страницах чужих паспортов жирно проступят любые визы, гладкой тушью впишутся любые имена, и люди с радостью забудут прошлое и беспечно полетят туда, где и не помышляли оказаться и где их не ждали, а теперь будут с нетерпением ждать.
      Взлет был ужасен. Казалось, самолет никогда не оторвется от полосы, цепляясь колесами за каждую щербинку, за каждый камешек. Стиснув зубы Андрей неотрывно глядел на световое табло, как будто там должны появиться слова: "Мы гибнем, граждане пассажиры!" Но вот всколыхнулось в животе - и деревья за круглым окошком сразу превратились в мелкорослый бурьян. Самолет накренился на крыло - внизу, словно кости в разверстой могиле, рассыпаны были белые длинные корпуса жилых домов, они торчали из черной, развороченной, подернутой зеленой ряской земли. Похолодев, Андрей бросил взгляд на отца. Отец _дремал_, свесив голову на грудь, c очками, сползшими, как у энтомолога, на кончик тонкого блестящего носа, с улыбкой страдальческой и в то же время стыдливой... Это не успокоило мальчика, а, напротив, повергло его в смятение. "Да, ему-то что, - в припадке младенческого ужаса думал он, - ему-то хоть бы что, это _мне_ нельзя умирать!.."
      Андрей не успел еще прийти в себя, когда услышал сзади захлебывающийся кашель и не без труда сообразил, что у Насти началась морская болезнь. Карий глазок между кресел мигнул на Андрея - и исчез, как погас.
      Невыносимо долго самолет тянул вверх, жужжа и содрогаясь, как дрель, косо вгрызающаяся в дымное небо, внизу проворачивались поля и леса, на которые была наброшена прозрачно-зеленая весенняя марля. Потом в иллюминаторах побелело, машина вошла в толщу облаков и застыла на одном месте, продолжая безнадежно гундеть, словно муха, влипшая в молочный кисель.
      Беловолосый сосед поднял бледную резидентскую руку (в манжеты у него были вставлены золотые запонки с янтарем), покрутил черную головку на потолке - и перед лицом Андрея повисла невидимая ледяная кисея.
      - Не беспокоит? - любезно, как парикмахер, спросил Андрея. Голубые глаза его, водянистые, но казавшиеся ясными на розовом лице, смотрели приветливо и неостро. Андрей покачал головой.
      - Ну что, брат Тюрин? - с улыбкой произнес британец. - Натерпелись мы с тобой страху? Я тоже боюсь взлетать.
      Андрей решил, что ослышался: так было проще. В смутной ситуации вообще нужно действовать так, как если бы ничего особенного не происходило. Но на лице его, видимо, все же промелькнула растерянность, потому что беловолосый сухонько, через "хе-хе" засмеялся.
      "Нет, дорогой, - насупившись, подумал Андрей, - не втянешь ты нас в разговор. У тебя в запонках микрофоны".
      - Да, перемещаться по воздуху верхом на канистре с бензином не пристало разумному человеку, - с удовольствием откинувшись к спинке кресла и положив обе руки на подлокотники, продолжал беловолосый. Когда-нибудь, лет через триста, люди будут нам удивляться: "Как они могли рисковать? И куда они, собственно, летали? Что им не сиделось на месте, не ходилось пешком?" И что самое удивительное, - тут британец придвинул к мальчику свое розовое лицо и доверительно понизил голос,
      там, куда мы летим, нам решительно нечего делать. Баловство одно, кажимость, не более того.
      "Почему он со мной говорит? - машинально отодвигаясь, с тревогой думал мальчик. - Может быть, он действительно к нам приставлен? Или просто тихопомешанный. Болтун Патолог".