Остров гарантии

– Я? – сказал Шурка. – Я ничего. Я с самого начала знал, что из этой затеи ничего не получится. Так, детство заиграло.

– Привет тебе! – Я даже растерялся. – Ты же сначала здорово так рассказывал.

– Чтоб слушали, и всё. Я тоже в одиночку не могу играться.

– Эх, вы! – сказал я. – Дети, дети. А я-то старался, писал Главный Закон.

Не знаю, зачем я сказал об этом. Возможно, мне просто хотелось на них кое-что проверить. Но командоры отнеслись к моему сообщению без особого интереса.

– А, закон, – вяло проговорил Шурик.

– Хорошее дело, – одобрил Борька. – Раз есть закон, нужен флаг, гимн, денежная система.

Тут мысли его заработали в каком-то своем направлении. Он сел, нахохлился и начал о чем-то про себя рассуждать, то щурясь, то пожимая плечами. Я ждал терпеливо, как первоклассник, который выучил урок назубок и все боится, что его спросят, и только на это надеется. Наконец Борька пришел к какому-то выводу, одобрительно себе подхмыкнул и вспомнил про меня.

– Что же ты? – великодушно сказал он. – Выкладывай, не стесняйся.

Волнуясь, я развернул вчетверо сложенную бумажку с проектом, хотел было объяснить, что это только наброски, но раздумал и начал читать:

– «Часть первая. СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ПРАВДА.

Сильный человек должен быть справедливым – если, конечно, он по-настоящему силен. Настоящая сила не боится справедливости. Вся несправедливость идет от слабости, точнее – от страха, что другие узнают про твою слабость.

Поэтому: не бойся своей слабости, если хочешь быть справедливым. Знай о ней сам, предупреждай о ней других, не старайся ее скрывать. Помни: только еще более слабый человек может воспользоваться твоей слабостью. А более слабого нет смысла бояться.

Еще: знай о своей силе, не прячь ее, как камень за пазухой, но и не выставляй напоказ. Сила сама себя покажет. Будь силен с сильными, только так можно стать еще сильнее. Но не старайся стать самым сильным: это не нужно, невозможно и несправедливо.

Будь равным среди равных, не бойся и не гордись.

Защищай слабых, но старайся делать это так, чтобы они об этом не знали. Им может не понравиться твоя защита.

Не старайся подчинить себе другого. Если ему нужно, он сам тебе подчинится.

Не нужно – значит, и ты не сможешь его подчинить.

Если человек хочет скрыть свою слабость, помоги ему в этом. Никогда никого не унижай.

Не отказывайся от помощи, даже если она тебе не очень нужна: это несправедливо.

Не считай чужих ошибок. Помни: каждый человек в чем-то тебя сильнее. Нет такого человека, который был бы слабее тебя во всем.

Это и есть настоящая справедливость».

Когда я кончил первый раздел, ребята долго сидели молча.

Я уже в середине заметил, что они слушают. Шурка сидел, вытаращив свои белесоватые глаза. Борька недовольно шевелил бровями. А у меня горели щеки: никогда в жизни я так не волновался.

Первым подал голос Шурка.

– Ну! – сказал он.

– Что «ну»?

– Дальше давай.

– Годится? – осторожно спросил я.

– Красиво говоришь, – с насмешкой заметил Борька. – Как-то жить будешь?

– А так и буду, – ответил я. – Постараюсь, по крайней мере.

– Ты его не слушай, – поддержал меня Шурик. – Он злится, что сам ничего такого не написал.

– А что, логично? – Я не узнавал себя: я прямо-таки напрашивался на комплимент. Наверно, все философы одинаковы: очень мне нужно было их одобрение!

– Сильно изложено, – похвалил Шурик. – Прямо как «Правила для учащихся».

Тут Борька захохотал. Хохотал он долго, обидно, пока не заметил, что я совсем уже вскипел. Тогда он быстро прекратил это дело и деловито сказал:

– Дай мне по шее и дальше читай. Умеешь. А мы-то здесь дурью мучились!

Я дал Борьке по шее – просто так, символически, – и мне полегчало. Отсюда вывод: совсем не обязательно драться до синяков. Синяки ни одной стороне не приносят облегчения. Надо будет вставить это в Главный Закон, в раздел второй – о дружбе.

– Дальше так, – сказал я уже более уверенным голосом. – «Неправда – это тоже несправедливость».

Поднял глаза на ребят – оба слушали, сидели смирно.

– «Нет такой неправды, в которую все будут верить всегда. Но требовать полной правды от других может только тот, кто сам всегда говорит правду».

– А таких людей нет, – перебил меня Борька.

– Слушай, не мешал бы ты, – миролюбиво начал Шурка.

– Да бросьте вы, ей-богу! – с пренебрежением сказал Борька. – Ерунда все это. Понял я, к чему он клонит. Я ему: «Врешь», а он мне: «Сам врешь!» И взятки гладки. Все врут, все только и делают, что врут, на этом вся земля держится.

– Короче, ты не согласен, – сказал я и медленно свернул свою бумажку вчетверо.

– Ну, сила-слабость – куда ни шло, – ответил Борька. – Одной только статьи не хватает.

– Какой? – поинтересовался я.

– «Сила солому ломит», – сказал Борька, – вот какая должна быть статья. Есть сила, и есть солома, труха всякая. А деликатности, которых ты там навертел, – все это только когда сильный с сильным на пару разговаривают. Вот, скажем, ты и я, тут мы можем еще церемониться.

– А Шурка, значит, не в счет? – тихо спросил я.

Мы оба посмотрели на Шурку. Шурка сидел безучастный, сонный, как будто бы речь шла не о нем.

– С Шуркой, значит, можно не церемониться, – настаивал я.

– Послушай, не заедайся, – Борька выставил ладонь (этот жест его меня всегда приводил в бешенство). – Пиши свои законы для себя одного. Никто по ним не жил и жить не будет.

– А я и пишу для себя одного, – сказал я, повернулся и вышел в коридор.

Борька что-то тихо сказал Шурке, Шурка засмеялся. Я не ждал, конечно, что Шурка за мной последует (ссориться с Борькой было ему не с руки), но все-таки потоптался немного у вешалки. Никто не вышел меня проводить, только тетя Дуня помаячила в конце коридора. Я хлопнул дверью и не спеша пошел по лестнице вниз. Еще подумал по дороге: неплохо все-таки, что не успел прочитать раздел «Дружба». Не знаю, почему, но сейчас было бы неловко. Что же касается «Любви», то до нее я просто не добрался. Соображения кое-какие имелись, но, в общем, дело было еще для меня неясное.

16

Маринка стояла в моем подъезде у лифта и, поставив свой огромный портфель на пол, ждала.

– Была уже? – показал я глазами наверх. – Неужели трудно сообразить? Мои подумают, что я прогуливаю.

– Трудно! – вызывающе сказала Маринка и, подняв портфель, прошла с гордым видом мимо меня к дверям.

– Постой! – Я схватил ее за руку. – Ну что ты строишь из себя, честное слово! Теперь что я буду своим старикам толковать? Еще в школу выяснять явятся.

Марина молчала. Отвернувшись от меня, она придирчиво разглядывала трещину на стене.

– Ну ладно, – махнул я рукой. – Ясное дело, вывернемся. Кто дома-то хоть?

Оба или только мать?

– Да не была я у тебя, – сердито сказала Маринка, не оборачиваясь. – Не думай, что все тебя глупее. Я просто хотела предупредить, что Мантисса прийти сюда собирается.

Я ничего не спросил. Я молча взял у нее портфель, и, выйдя через черный ход на улицу, мы медленно пошли к Маринкиному дому.

– Где пропадал-то? – как бы невзначай, проговорила Маринка. – Секрет – можешь не говорить. В конце концов, ты не обязан передо мной отчитываться.

– Да никакого нет секрета… – ответил я. – Мы переходим в другую школу.

Маринка приостановилась на минуту, быстро взглянула на меня, потом, спохватившись, ускорила шаг. Я еле поспевал за нею. Портфель был тяжеленный, как магнитофон «Яуза».

– Я твердо решил стать дипломатом, – подумав, добавил я. Не знаю, зачем я врал, но как-то стыдно было признаться, чем мы полдня занимались. – И потом, язык всегда пригодится. Особенно в наше время.

– Значит, будешь ездить по разным странам? – равнодушным голосом спросила Маринка. – А я?

– Что – ты?

– Как же я?

– Ты со мной.

– Но я буду геологом… И мне тоже придется много ездить… Только совсем не туда, куда тебе…

Долго-долго мы шли и молчали. Уже давно остался позади Маринкин дом, а мы всё шли, шли, шли и смотрели себе под ноги, на сырой от холода асфальт.

– Может быть, ты будешь атташе по делам минеральных богатств? – сказал наконец я, хотя очень сомневался, что такой пост вообще существует.

– Нет, я только геологом, – твердо ответила Маринка.

– И не изменишь решение?

– Нет.

– Даже ради меня?

– Даже.

– Ради нас?..

– Нет.

– Но ты пойми, я же мужчина! Не могу же я изменить свои планы только потому, что так хочется тебе!

Сейчас я уже и в самом деле верил, что стать дипломатом – моя заветная цель.

Маринка снова взглянула на меня, грустно улыбнулась и опустила голову.

– Вот видишь, какая ты…

– Вижу… – перебила меня Маринка. – Вижу, Сереженька, вижу. Я давно уже тебе говорила: ничего у нас с тобой не получится. Слишком просто все это.

Первая любовь всегда кончается трагично.

– Опять начиталась Мопассана! – со злостью сказал я. – Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не смела его читать, что он на тебя плохо действует! Ты становишься какая-то обреченная…

Маринка горько покачала головой. А я представил себе, что она идет вот так же рядом с кем-то высоким, старым, мудрым и держит его под руку…

– О чем ты думаешь? – услышал я свой собственный голос.

Не помню, как мы оказались у нее в подъезде, на самом верхнем, на шестом этаже. Лестничные окошки здесь были низкие и тусклые, и снизу невозможно было ничего разглядеть. Я снял пальто, свернул его, постелил на подоконник, и мы сели.

– О чем ты думаешь? – снова спросил я.

– Так… – Маринка взяла меня за руку и стала медленно перебирать мои жесткие, неприлично крупные пальцы. – Я вспомнила, как в детском садике мы с тобой целовались на время… Ты знаешь, мне совсем не стыдно об этом говорить! – вдруг удивилась она. – Помнишь, Танька еще будильник притащила: выдержим пять минут или нет?

Я взглянул на ее грустную щеку с прядкою у виска, и мне сразу стало спокойно. Нет, мы не можем расстаться никогда: у нас есть прошлое, очень светлое, очень долгое, и это прошлое связывает нас. Я наклонился к ее лицу и сказал:

– А сейчас?..

– Нет, – не отстранившись, печально сказала Маринка. – Сейчас – нет. Тогда мы ничего не понимали, и было хорошо… А сейчас мы всё, всё понимаем.

Сейчас – ни за что. Это значит – украсть у себя «потом».

– Значит, будет «потом»? – Сердце у меня заколотилось быстро, как будто я захлебнулся.

– Будет, Сережа, – коротко сказала Маринка и взглянула мне в глаза.

– А геология? – осторожно спросил я.

– Вместе решим, – после паузы сказала Маринка. – Если вместе, все можно решить, правда?

Я провел рукой по ее щеке и ничего не ответил. Маринка не отстранилась. Она только прикусила губу и чуть-чуть подалась вперед.

Мои пальцы опять дотронулись до ее щеки, холодной, как будто с мороза, и медленно, вздрагивая, начали спускаться ниже, к уголку рта, где кожа становилась теплее и теплее. Губы Маринки дрогнули, как будто она хотела что-то сказать, и я быстро убрал руку.

– Щекотно… – как бы оправдываясь, проговорила Маринка и тихо засмеялась, по-прежнему глядя мне в глаза. Еще ни одна девчонка не смеялась так странно, не отводя от меня глаз. – Смотри… – И рука ее спокойно и уверенно протянулась к моему лицу.

Словно перышки коснулись моих губ – в самом деле было смешно и щекотно.

– У тебя горячие губы… – чуть нахмурясь и понизив голос, как будто это было очень важно, сказала мне Маринка. – А у меня?

Я взглянул на свою руку, потом на ее губы, светлые и нежные даже здесь, в тусклом свете окна, и мне стало неловко, что такая рука дотронется до таких губ. Но Маринкин взгляд говорил мне «ну», как будто в ее глазах кто-то маленький и любопытный кивал головой, подзывая, и я тихо, стараясь почти не касаться, провел пальцами по ее губам.

Теплые они были или холодные, я не успел заметить, но дыхание ее вдруг скользнуло по моим пальцам и, круглое, щекочущее, скатилось мне в рукав.

Тут на темно-коричневом платье Маринки под распахнутым пальто что-то блеснуло.

– Что это? – Я протянул руку, и в моих пальцах оказалась тонкая, как струйка песка, желтая цепочка с полумесяцем на конце.

Маринка наклонила голову так, что подбородок ее коснулся моей руки, взглянула, отшатнулась, коротко ахнув, и быстро застегнула верхнюю пуговицу пальто.

– Так, ничего, – отчужденно сказала она, вставая. – Мне пора.

– И все-таки, что это такое? – резко спросил я и тоже встал.

– Так, цепочка, ты видел… – равнодушно проговорила Маринка, наклоняясь к портфелю, чтобы я не мог видеть ее лица.

– Откуда она у тебя? – изо всех сил стараясь казаться спокойным, спросил я, хотя точно уже знал, откуда; только у Борьки, у него одного, я мог видеть эту цепочку с полумесяцем.

– Не будь мелочным, – тихо сказала Маринка и отвернулась. – Какое твое дело, в конце концов?

Не знаю почему, но одна мысль, что эта тонкая цепочка теперь лежит невидимая под пальто, выводила меня из себя. Если бы я мог увидеть ее еще раз, мне стало бы легче. Но Маринка этого не понимала. Мне хотелось распахнуть ее пальто, сорвать эту цепочку, бросить ее на пол и растирать подошвами ботинок, пока она не превратится в медную пыль. Но я этого, конечно, не сделал. Я схватил свое пальто и побежал, перескакивая через ступеньки, вниз.

17

Шурка с Валькой носились по комнате друг за другом, как два котенка.

– Ну погоди, скелетина! – приговаривала Валька, гоняясь за ним вокруг стола.

– Не возьмешь, стара больно, не возьмешь! – приплясывал Шурик.

Когда-то, в раннем детстве. Валька мне очень нравилась. Была она лет на десять старше нас, но не разыгрывала из себя гранд-даму. Потом она вышла замуж за Анатолия, Шуркиного брата, и перестала для меня существовать.

Жили они все вчетвером (Шурка, отец, Анатолий и Валька) в одной комнате.

Сегодня, видимо, у них шла уборка, потому что весь пол был заплескан водой, а посередине красовались ведро и тряпка.

Валька была в тенниске и тренировочных штанах. Похоже было, что она разозлилась и теперь Шурка не знает, как от нее отделаться.

На меня ни тот, ни другая не обращали ни малейшего внимания. Видно было, что возня для них – самое, так сказать, повседневное дело. А поскольку силы были примерно равные, то они не щадили друг друга.

– Р-раз! – Изловчившись, Валька дала Шурке пинка коленом в спину, он перелетел через всю комнату и рухнул на диван, уткнувшись головой в валик.

Валька вспрыгнула ловко, набросила ему на лицо подушку и с размаху села на нее.

– Вот такие у нас дела, Шурик! – ласково сказала она, пошлепывая Шурку по животу.

Нельзя сказать, что Шурка не сопротивлялся. Однако, подергавшись, он затих.

– Ой, щиплется! – проговорила Валька и, засмеявшись, посмотрела в мою сторону. Сомневаюсь, чтобы Анатолий, будь он дома, одобрил эту возню. – А, это ты… – сказала Валька и, встав, убрала с головы командора подушку. – Получи тело.

Наступила тишина. Я вопросительно взглянул на Вальку, она – на меня. Шурик лежал, уткнувшись лицом в валик, бледный, худенький, съежившийся, голова его была неестественно вывернута вбок, глаза закрыты.

– Ага, – сказал я Вальке злорадно, – удавила деверя, голубушка?

– Он мне шурин, – растерянно ответила Валька и тронула Шурика за плечо.

– Тем более. – Я наклонился к командору и прислушался: дышит он или нет?

Дыхания не было слышно.

Шутки шутками, а мне стало не по себе. Валька тоже испугалась – принялась трясти Шурку за плечи, приподнимать:

– Сашка, миленький, не шути. Это плохая шутка. Слышишь, Сашка?

– Нашатырь нужен, – быстро сказал я.

– Ах я дура большая!.. – запричитала Валька. – Ну скажи, малыш, что тебе сделать?

– Тридцать копеек дай, – басом сказал «малыш».

– Ах, ты вот как со мной! – Валька вскочила. Она хотела разозлиться, но я видел, как она рада. – Бог подаст. Собиралась дать, а теперь не получишь. – И, схватив ведро и тряпку, она убежала в ванную.

– Вот так мы и живем! – Как ни в чем не бывало Шурик вскочил. – Думаешь, не даст тридцать копеек? Пятьдесят даст как миленькая.

Не знаю почему, но эта последняя фраза мне не понравилась.

– Ты не за тридцать ли копеек весь этот цирк затеял? – спросил я.

– Ну и что? – подумав, сказал Шурик. – Я же не виноват, что Толька жмот, от него десяти копеек не дождешься.

– А ты всех людей на копейки меряешь? – Мне было стыдно самому от своих слов, но Шурка упорно не хотел обижаться, и это раздражало.

– Послушай, не заводись, а? – примирительно сказал Шурик. – Случилось что-нибудь? Ты весь зеленый.

Я вкратце рассказал ему о цепочке.

– Ну и характер у тебя? – сказал он, выслушав. – Умеешь ты делать истории из пустяков.

– Из Пустяков? – переспросил я, стараясь казаться спокойным. – Вы все как сговорились прямо!

– Конечно, из пустяков. Ну цепочка, и что такого? У меня тоже есть. На сирийских базарах они копейки стоят.

– Сам ты копейку стоишь! – вспыхнул я. – Какая разница, сколько она стоит?

Копейку – значит, тебя самого за копейку купили! Ты знаешь, что Борька по этому поводу думает?

– А мне плевать, – равнодушно сказал Шурка. – Важно, что я по этому поводу думаю.

– Да ни черта ты не думаешь! Питаешься подачками, как… – Я замолчал.

– Ну? – спросил Шурик.

Мы стояли друг против друга, выставив каждый вперед плечо, как будто собирались драться. Но драться лично я не собирался. С кем драться-то?

– Знаешь что? – сказал я тихо. – Жалко мне тебя.

Это Шурку задело.

– Ишь ты, сострадатель нашелся! – сказал он. – А ты побывал в моей шкуре? У тебя было так, что ботинки порвались, а других нет? Уж, наверно, запасные стоят в прихожей, а нет, так папа с мамой сбегают и купят по первому же твоему воплю. Подачками я, видите ли, питаюсь! Посмотрел бы я на тебя, чем бы ты питался. И иди ты со своими трагедиями знаешь куда?

– Знаю, – сказал я и вышел.

18

До шести часов я слонялся из комнаты в комнату. Дома никого не было, и слава богу: мама терпеть не может, когда я задумываюсь; по ее понятиям я очень мрачный и скрытный человек, а такие люди плохо кончают. Поэтому она начинала нервничать и упрекать меня тем, что все дети как дети, делятся со своими матерями, а мне самое слово «делиться» кажется противным, и не верю я, что можно от души делиться: можно рассказать, проинформировать, можно попросить совета. Но никакой важной для мамы информации я не мог сообщить, а советы ее были слишком далеки от реального положения вещей. Отец, напротив, не требовал от меня откровенности. Он всегда шел мне навстречу, стараясь разговорить, отвлечь и наводящими беседами добиться от меня высказываний, которые помогли бы ему правильно обо мне судить. Последний раз это ему удалось года два назад. С тех пор я в разговорах с ним разыгрывал из себя то Петю, то Васю. Зачем? Чтоб затруднить ему задачу. Чтоб дать ему понять, что я уже не часть его организма, а целый человек. Сегодня, к счастью, у мамы было родительское собрание в классе, который она вела, а отец в такие дни засиживался у себя в институте. Поэтому я мог задумываться сколько угодно.

Но странно: когда никто не мешает, трудно сосредоточиться. Вдобавок мне было просто физически плохо. В голову лезли самые дикие мысли: то мне казалось, что я смертельно болен и доживаю последние минуты, то – что я в самом деле прибыл с другой планеты и страдаю от света, от влажности, от давления, от микробов, разрушающих мой организм.

В общем, было так плохо, что я даже обрадовался, вспомнив о планете Лориаль.

Я сел за стол, достал из кармана штанов скомканную, опозоренную карту моего континента, положил ее, разгладив, на ватманскую форматку и аккуратно наколол иголкой все заливы и мысы. Потом обвел проколы на форматке остро заточенным карандашом, и через полчаса вторая карта континента уже лежала у меня на столе, девственно чистая и готовая для открытий. Я уточнил границы прибрежных государств и стал кружить над центральными джунглями, выискивая поселения аборигенов.

Мой аэрон лениво плыл над самыми верхушками гигантских трав, покачиваясь тяжело в теплых воздушных потоках, которые сверху казались цветными. Я стоял на передней площадке, по-пижонски засунув руки в карманы, и хмурился, когда усилием воли надо было перекладывать рули. Было хорошо и просто: здесь, в двадцати метрах над поверхностью континента, я был в безопасности и в тепле.

Солнышко пригревало, и бабочки, складывая крылья, мерцали у меня над головой. Если бы я мог все это описать на бумаге, если бы я мог рассказать, как Шурик! Но я только чувствовал, и это было только во мне. Со стороны, наверно, дико выглядело, что я сижу, склонясь над форматкой, и морщу лоб, и хмурюсь, и улыбаюсь, но мне было все равно: целая планета вращалась во мне, теплая и цветная; она принадлежала только мне, и некому было смотреть на меня со стороны, а сам на себя со стороны я смотреть еще не умел.

Так я летел, точнее – плыл, как на тяжелом плоскодонном облаке, внимательно разглядывая спутанную розовую с зелеными цветами траву, пока наконец, случайно посмотрев себе под ноги сквозь стеклянный пол, не увидел аборигенов.

Их были тысячи. Зеленоглазые, серые, цвета ссохшейся земли, они качались на верхушках трав, висели гроздьями на розовых листьях, толпились на огромных цветочных зонтиках, каждый из которых, зеленый или желтый, мог бы служить посадочной площадкой для моего аэрона. Они тянули ко мне серые руки и, запрокинув белесые лица, молчали.

Зависнув в двух метрах от одного из верхушечных зонтиков, я перепрыгнул на него с крыши моей машины (серые тела дождем брызнули в разные стороны вниз, и зонтик опустел), обратился к аборигенам на межплеменном наречии и вкратце объяснил им, что надо объединиться, выбрать достойнейших и, поручив им организацию продовольственных дел и самообороны, начать строить новую жизнь.

– Путь долгий предстоит, – сказал я, – придется перепрыгнуть через несколько стадий.

Меня внимательно выслушали, потом из толпы на соседнем цветке выступил один, с красной поперечной полосой на груди, и спросил меня, театрально жестикулируя, когда же мы пойдем грабить и заселять другие континенты.

– На что вам эти загаженные курятники, эти отхожие места? – сердито ответил я. – У вас земли – на тысячу лет и воздух здоровый. Не трогайте других – и вас никто не тронет.

На что мне возразили:

– А как другие узнают, что нас трогать нельзя? Нет, лучше мы их всех перережем и скормим подсвинкам. А ты нам помоги.

– Ну нет, голубчики, – сказал я аборигенам, – вы эти феодальные штучки бросьте.

Все толпы на зонтиках зашевелились, заворчали, вперед выступили краснополосые, и мне показалось, что у каждого из них на груди что-то тонко блестит, вроде овала, начерченного вокруг шеи и до середины груди. Я пригляделся – это были цепочки, и не только у полосатых – у каждого, вплоть до детей.

– Не знаем, – сказали краснополосые, – быть может, другим попадаются более достойные боги. Но нам попался трусливый бог. Мы уши зажимаем, чтобы не корчиться от стыда.

И тысячи серых людей, все до единого, захлопнули серыми ладонями свои большие серые уши. Говорить с ними было бессмысленно, я перепрыгнул на соседний цветок и вне себя от ярости сорвал с груди первого попавшегося серого золотую цепочку. Тот ахнул, всплеснул руками, упал навзничь и, по-моему, умер.

– Ну, это не дело! – не разжимая ушей, проворчал один краснополосый. – Не дело отнимать то, что сам же подарил.

– Не дарил я вам ничего! – закричал я что было мочи. – Не покупаю я людей за такую дешевку!

Краснополосый отлично расслышал.

– Ну, значит, то был другой бог, – резонно ответил он. – Он пролетел над лесом и осыпал нас дождем этих штучек, а потом объявил, что каждый, кто найдет такую и повесит себе на шею, становится слугой и солдатом господа.

– И вы пошли на это? – язвительно спросил я.

– А чего? – спросил он, все еще не разжимая ушей. – Красиво – и даром.

Глядишь, при случае бог и поможет, а служить ему – поди найди меня в лесу.

– Да отхлопни ты уши, жалкий ты человек! – закричал я, взмахнув над головой кулаками.

И в это время мне позвонила Маринка:

– Я все ждала, что ты догадаешься первый. Это жестоко.

– Пойми меня правильно, – сказал я, с трудом успокаиваясь после бурного разговора с аборигенами: едва ушел от залпов их бешеных огурцов. – Ты совершенно свободна в своих поступках. Я не хочу связывать тебе руки.

– Не смей говорить, такие слова! – В ее голосе послышались слезы. – Ты меня совсем не связываешь.

– Давай ближе к делу, – перебил я ее. – Может быть, ты все-таки скажешь, откуда у тебя эта вещь?

– Ты знаешь.

– Я хочу, чтобы сказала ты.

Мы оба долго молчали.

– От Бори… – после паузы жалобно проговорила Маринка. – Но в этом ничего нет…

– Ты знаешь, что я об этом думаю?

– Знаю. Но это совсем другое дело. Мне просто понравилась эта штучка. Ни у кого такой нет.

– У нас с тобой слишком разные взгляды, – устало сказал я. Я не притворялся: я и правда вдруг почувствовал себя совершенно разбитым; мне не хотелось ничего объяснять Маринке, ничего доказывать. Я столько раз говорил ей, что именно я думаю о людях, которые берут у Борьки разные штучки, которых ни у кого нет. – Мы слишком разные, – добавил я, подумав. – Прощай.

– Подожди… – тихо сказала Маринка.

– Чего ждать? – горько ответил я. – Ждать больше нечего. Все ложь, Марина, милая, все ложь.

Возможно, Маринку и в самом деле оскорбили мои слова, а может быть, она просто поняла, что ей ничего не остается, как оскорбиться.

– Ты хочешь сказать, что я способна обмануть тебя? – вспыхнула она.

– Я ничего не хочу сказать.

– Так знай: у меня тоже есть своя гордость. Запомни это навсегда.

И она повесила трубку.

Я тихо побрел в комнату, так и не осознав до конца, что я сейчас сделал. Я знал одно: Маринка не могла, не имела права приклеиваться на Борькину липучку.

Целый час я сидел в одиночестве и разговаривал сам с собой. Говорят, тоска и одиночество не способствуют поднятию тонуса, но, если бы мои старики были дома, я, наверное, повредился бы в уме.

– С одной стороны… – говорил я, прикидывая все доводы и контрдоводы.

– Но зато с другой стороны…

Наконец я вскочил, выбежал в столовую и записал все свои мысли на листе бумаги. Получилось примерно вот что: ПОМИРИТЬСЯ ЛИ МНЕ С МАРИНКОЙ?

ЗА/ПРОТИВ

1. Я люблю ее.1. Ну, это еще неизвестно, и не только в плане общих рассуждений о первой любви, но и в плане последних событий. Можно ли любить то, что не знаешь? А в том, что ты ее не знал, ты сегодня уже убедился. Кроме того… но об этом хватит.

2. Мне без нее плохо.2. Вот это другое дело. Вопрос только в том, плохо ли тебе без нее или плохо вообще. В смысле: с ней с такой, с НОВОЙ, было бы лучше?

3. Она красивая. Лучше ее нет. И не будет.3. Лучше – это о внешности.

4. Она ничего особенного не сделала. Как поступила бы на ее месте другая?4. Другая. Но не она.

5. И все-таки: что особенного, если ей понравилась красивая вещица? Она девочка.5. Эту красивую вещицу она прятала от тебя. Значит, знала, что делает.

6. Но до сих пор она не думала, что это настолько скверно. Знала просто, что мне не понравится.6. Ее предупреждали: у этого человека брать НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ. Нельзя, чтобы он имел право и о ней плохо думать.

7. Это было один-единственный раз.7. Убить можно тоже один-единственный Раз.

8. Надо уметь прощать, чтобы тебя самого прощали.8. То есть за свое прощение покупать право на будущие грехи? Быть добрым, чтобы иметь право быть грязным?

9. Она никого не унизила, взяв подарок. Это главное.9. Никого, кроме себя. Теперь он станет говорить: «Вот видишь, все и всех можно купить».

10. Между прочим, ОН – это мой друг.10. Это ничего не меняет.

11. Ее редко балуют подарками.11. Да.

12. И я в этом смысле не исключение.12. Да.

13. Она первая позвонила.13. Да.

14. Она любит меня.14. Если есть нечестная любовь – разумеется.

15. А великодушие?15. См. п. 8.

16. Она мне близкий человек или нет? Могу я простить ошибку близкому человеку?16. —

Против этого последнего довода нельзя было ничего возразить.

«С этого и надо было начинать, дубина!» – радостно сказал я себе самому. Мне сразу полегчало: я понял, что надо делать. Надо немедля пойти к Борьке и надавать ему по шее, чтобы впредь не смел экспериментировать на живых людях.

Причем, если это будет проделано тактично и со вкусом, а также с необходимыми комментариями, ему и в голову не придет обижаться.

С этой мыслью я натянул теплый свитер, накинул на плечи пальто и, захватив все изготовленные документы, выбежал во двор.

19

Двор наш – один из самых благоустроенных в районе. Об этом не один раз говорили по радио и даже писали в «Вечерней Москве», где помещен был снимок управдома дяди Пузи на фоне декоративной ракеты: он опирался о ее оперение плечом и застенчиво улыбался, не представляя себе еще, конечно, какие потрясения ему придется пережить.

Бесспорно, дядя Пузя – добрый и старательный человек. Немало времени, наверно, убил он, доставая для нашего двора весь этот инвентарь: беседки, карусели, качалки в виде уток, металлические микрокачели с сиденьями на застежке (чтоб не выпал никто из малышей), грибки с железной крышей, разрисованные, конечно, под мухомор, и последний крик моды – огромный шар из толстых металлических прутьев, по которым дошколята могли бы лазить, удовлетворяя свою естественную потребность не за счет деревьев, не успевших еще подрасти.