1418 дней Великой войны - Вторжение. Судьба генерала Павлова

До некоторых льдин можно было дотянуться рукой. Конечно, первым это сделал Борька Чалин. Одноглазый Чиж в азарте едва не свалился в воду. Братья Лыковы, вооружившись багром, сталкивали застрявшие льдины с волнореза.

Подражая смельчакам, Костик тоже наклонился, судорожно ухватившись за деревянные перила. Прямо на него катила высокая волна, пронизанная белыми столбиками крошившихся льдинок. Большие белые глыбы, как тяжелые полузатопленные корабли плыли, покачиваясь, на середине разлившейся реки. Если бы она такой оставалась летом, по ней, наверное, могли ходить пароходы.

Чалин раздобыл где-то железный крюк и стал цеплять проплывавшие льдины. Ему всегда везло. Одна белая глыба врезалась в берег. Борька зацепил ее, потом передал крюк другим ребятам и велел держать. А сам прыгнул на льдину и принялся выплясывать. Надя смотрела на него такими глазами, что Костику стало невмоготу. Но ступить на льдину он побоялся и стал отплясывать на берегу.

И все же Борькины восторги держались недолго. Подоспевшая волна приподняла скользкий обмылок. И тот, качнувшись, поплыл дальше. Под общий крик Бориска рванулся к берегу с вытаращенными, как у кота, глазами. Но льдину развернуло быстрее, и Борька чуть не скатился в воду. Старший из братьев Лыковых, провалившись по колено, дотянулся багром и задержал льдину. Наконец Борька изловчился и прыгнул. Белая глыба качнулась под ногами, но выдержала, даже толкнула будто. И Борька, кубарем перевернувшись, очутился на берегу.

Расходились весело. Надя опять ушла с Борисом. За какие-то полдня их дружба укрепилась так, словно они готовились целый год. Костик ничего не мог понять. Что-то грозное и непоправимое чудилось ему в двух удалявшихся фигурках.

* * *

Как они отстали от других, оба не помнили. Мир вокруг сделался как бы туманным шаром, внутри которого отчетливо виделся низенький колодец. На краешек его, на бревнышко присела Надя. В колодце плавало кем-то брошенное ведро. Наденька с Борисом весело смеялись, глядя в него и на свои отражения в чистом квадратном зеркальце, неподвижно стоявшем в глубине.

Борис хотел спуститься по веревке и достать ведро. Наденька его отговаривала. Он повторял: «Я глубины не боюсь!» А Надя возражала, смеясь: «Не смей! Ты что?» – и даже толкнула его варежкой в плечо, чтобы удержать.

От этой внезапной близости он взглянул на нее прямо:

– Ты кого любишь?

Она распахнула ресницы от удивления, но ответила точно:

– Тебя.

– А я тебя! – сказал он очень серьезно и добавил горячо, торопливо, словно их могли услышать. – А как же Серый?

И она взглядом, плечами, поворотом головы изобразила, как взрослая женщина, что вопрос этот не требует внимания и ответа.

В туманном шаре исчез даже колодец. Они остались только вдвоем.

* * *

Вода в реке прибывала. Но после ухода Наденьки это стало неинтересно. Костик бесцельно глядел на волны, которые с одного края уже перехлестывали через мост. Из-за половодья занятия прекращались на несколько дней, школа находилась за железной дорогой. Костик хотел двинуть домой, но одна льдина с каким-то черным предметом привлекла внимание. Сперва почудилось, будто на ней лежит человек. Потом сундук. А вышла обыкновенная табуретка. Столкнувшись с мостом, льдина не обломилась, а поднялась, как тонущий корабль. И, тихо скользнув, исчезла в зеленой пучине. За мостом вынырнула, но уже без табуретки.

Костик собрался уходить. Но вдруг увидел плывущую прямо на него водяную крысу и оторопел.

3

Молодая ондатра плыла среди льдин, переворачиваясь и стараясь зацепиться за берег. Она была ранена, и ей никак не удавалось собрать остаток сил, чтобы вылезти из воды и отдохнуть на твердой земле.

Она уже не помнила, как началось утро, когда она заплыла на мелководье в поисках корма, и на нее напали собаки. Обычно она легко уходила от любой погони. Но тут ей не хватило глубины. Они настигли ее, громадные псы, забрызганные грязью. И ей пришлось отбиваться. В последний момент, когда она прорвалась на глубину, один пес все-таки зацепил ее шкурку, и теперь она не могла одинаково хорошо работать всеми лапками. Ее сносило, и она выбивалась из сил, теряя сознание от усталости и боли. Она уже не помнила, что плавала когда-то вольная и свободная. Ей казалось, что боль сопровождала ее с самого начала, что боль – это и есть сама жизнь. Превозмогая себя, она продолжала бороться с течением и старалась вырваться из середины струи, чтобы набегающие волны не волочили ее в бесконечную пугающую даль, куда стремилась река. Может быть, борьба эта не пропала даром, и последней мягкой волной ее вынесло на песчаную косу. Прикрыв лапкой кровоточащий бок, молодая ондатра перевернулась, чтобы отдалиться от края бурлившей воды, и долго лежала на мокрой пологой отмели, как убитая.

* * *

Выгнув шею от ужаса при виде дохлой крысы, Костик застыл, позабыв про холод и мокрые ноги. Он впервые видел не мышь в ловушке, а дикого зверя на воле. Долго не решался приблизиться. Постепенно оторопь прошла. Неподвижный зверек перестал внушать опасение. Костик отыскал длинную палку, чтобы столкнуть зверька обратно в реку. Но едва он прикоснулся сломанным острием, крыса вдруг ожила и поползла вверх по берегу.

Отступая в страхе и проваливаясь в талом снегу, Костик несколько раз ударил ее палкой. Других мыслей, кроме как убить, у него не было. Крыса стала искать спасения в бегстве. Но рыхлый мокрый снег мешал движению. Она провалилась почти до самой земли, когда сильный удар настиг ее. Потом посыпались еще и еще. Ее опять кинуло в беспамятство, от которого она едва отошла. Но исполинский враг чуялся ей даже во сне. Тогда, очнувшись, ондатра в последнем отчаянном усилии повернулась и поползла вперед, на врага, который занимал полнеба и казался страшен. Но ей уже нечего было терять.

Разрумянившийся, распоясанный Костик хлестал извивающегося маленького зверька с победительным чувством. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он делает зло, он бы вспыхнул от гнева. Бросив изломанный прут, он выбрал другой, покрепче. Поднял с торжеством в раскрывшихся льдистых глазах. И вдруг победительное чувство исчезло, и страх сковал его движения. Ондатра раскрыла окровавленную пасть и повернулась к нему. Вместо того, чтобы уползать, она нападала и приближалась. От ужаса Костик упал и, поскуливая из-за накатившей паники, начал царапать снег, пытаясь подняться. Теперь, когда роли переменились и нельзя было безнаказанно убивать, пришло другое, жуткое явственное ощущение своей близкой гибели. Каждая минута страха дорого стоила. Кожа на голове заледенела, и волосы, точно на морозе, стали отделяться.

Когда крыса остановилась и прилегла, умерев, он провел рукой, убирая с глаз налипшую прядь. И между пальцами остался густой серый клок.

Через несколько лет, поглаживая раннюю лысину, он придумает морскую катастрофу, из-за которой волосы стали выпадать. Крысу, конечно, не назовет. А люди будут верить или не верить, поглядывая на жидкие пучки волос, зачесанные за уши.

Но это случится много позднее. Теперь же, ничего не соображая, он стоял, тупо уставясь перед собой. Время от времени вычесывал пальцами волосы и машинально брезгливо сбрасывал их на снег.

Опять стал слышен шум реки. Он поглядел на берег. Крыса лежала на боку неподвижно. Открытая маленькая пасть опять показалась ему страшной. Он не помнил, как выбрался на дорогу. Холод пробирал от мокрых ног до самой макушки. Один валенок хлюпал, галоша слетела с него в каком-то рыхлом сугробе. И Костик представил, как попадет теперь от матери. Но первым делом надо было согреться. Мысли, как и шаги, давались все труднее. Он пошарил в кармане, но ключа там не оказалось. Костик подумал, что может погибнуть, если не согреется, и паника липкой холодной змеей начала заползать в душу.

Увидев неожиданно впереди знакомую старуху с бульдогом, он уже не стал искать камень, а только молча ждал, когда зловещая парочка пройдет.

Но они остановились.

– Разве можно так промокать? – послышался скрипучий голос, полный печали и жалости. – Заболеешь… Беги домой!

Нагнув голову, чтобы не выдать полыхнувшей злости, Костик хотел метнуться в сторону или надерзить. Однако холодом заколодило даже злость, и она, вяло махнув шипастым хвостом, уплыла куда-то в темь, в сторону. А впереди забрезжил свет неясной выгоды.

Придерживая шапку, он оглядел высокую старухину фигуру, узкие плечи, черный колпак на голове и ответил весело:

– А некуда мне идти!

Тогда что-то изменилось в склоненном к нему сухом морщинистом лице. Старая женщина пристально-страдательно поглядела на него, что-то высчитывая:

– Ну что же… Пойдем ко мне. Обсушимся, – произнесла она с некоторым колебанием и странным выражением, которого он не понял. – Вон мои хоромы. Рядом…

Костик заметил маленькую избушку на краю поселка. Передняя часть ее утонула в земле по самые окна, а задняя удержалась. Отчего крохотный домик с желтой крышей напоминал поросенка, который, подмяв передние ножки, собрался ковырять рыльцем землю. Он представил свой дом. Не ахти, а все же… И презрительно глянул на старуху. Но выхода не было.

«Хоромы» состояли из одной маленькой комнаты с печкой в углу. Костик деловито разделся, взял рыжее байковое одеяло, показавшееся ему горячим, и закутался. Мокрые валенки вознеслись на печку, штаны повисли возле трубы под самым потолком. Пока одежда сохла, он получил несколько картошек, подрумяненных в печи. Без масла и хлеба. Про себя он подивился, что находятся люди, которые живут еще беднее, чем они с матерью. Но, к его удивлению, старуха как будто не стыдилась своей нищеты, а скорее наоборот, и двигалась горделиво, будто отдавала самое дорогое безо всякой жалости.

Бульдог тоже сожрал картошку и залоснился довольный, точно поймал в лесу изюбра и насытился на неделю вперед. Костик же едва утолил голод, и, только напившись чаю, начал соображать. Он привык не думать о последствиях или причинах своих поступков. Однако новое приключение ему понравилось. Поэтому он с веселым видом долго рассказывал про свои несчастья и одиночество. Ему было неведомо, что старуха вообразила, будто он ей напоминает сына. И у нее отлетают все мысли о государственном переустройстве и борьбе. Остывает жгучее желание найти прежних товарищей и начать все заново. Она просто сидела прямо и глядела строго, чтобы не выдать закипавших слез. А в таком состоянии складывался сам собой разговор об учебе и пользе знаний. Костик совсем скис. Легкий настрой разговора все время сбивался. Выручил невесть откуда взявшийся котенок. Разворошив груду тряпья на печи, он уцепился за висевшие мокрые штаны и от неудобства шлепнулся на пол. Прошел по половице, как по улице, понюхал бульдожье ухо и прыгнул с табуретки на стол. Прежде чем старуха его прогнала, Костик достал из кармана резинку с бумажным шариком и начал двигать перед собой. Глаза у котенка расширились от невероятной удачи. Он поднялся на лапках и, казалось, сделался легче пуха. Оставалось прыгнуть. Но из этого волшебного мира он был вышвырнут безжалостной рукой.

– Фу! – сказала старуха. – Нельзя на стол.

Костик взял смятый шарик и положил обратно в карман.

Старуха долгим изучающим взглядом смотрела на него, приспосабливаясь к новому уровню понимания и общения. Мысленно она исправляла ошибки президентов и королей, но говорить об этом с угловатым ограниченным подростком не имело смысла. При близком рассмотрении он меньше напоминал ей сына. И, конечно, ничего бы не понял в тех фантастических проектах государственного переустройства и критики большевистского режима, с которыми носилась она. Но свои размышления она как бы примеряла к его судьбе. Костик собрался было уходить, но был остановлен изумившим его вопросом:

– Дочка Васильева учится в вашей школе? – тихо спросила старуха.

– Да. А что? – обалдело уставился он.

– Я помню Васильева по двадцатому году, – загадочно промолвила старуха, уходя в себя.

Она бы могла сказать, как готовила восстание в Саратове. Но туда вошли красные эскадроны под водительством того самого Васильева. И планы социалистов-революционеров разрушились. А были верные люди. Главный боевик Зыкин стучал кулаком, настаивал на выступлении. Однако большинство решило ждать. Но повторной возможности уже не представилось. Выходит, прав был Зыкин, а не она.

Если бы тогда не Васильев…

– Молодой был, – произнесла она. – Красавец.

– Я в том году родился. А вы и тогда его знали?

– Знала… Я всех знала, – прозвучал непонятный ответ. – Сколько, ты думаешь, мне лет?

Костик пожал плечами.

– Откуда?..

– Тысяча! – услыхал он и не поверил своим ушам.

– А?.. – только и смог произнести, но еще быстрее подумал, что хозяйка избушки ведьма.

– Думаешь, так не бывает?

– Не-а…

– А у меня столько накопилось опыта, что хватит на тысячу лет. Вот поэтому гости в милицейской форме ко мне и заходят. Следят, чтобы поменьше читала, вовремя гуляла, соблюдала режим. А ты режим соблюдаешь?

– Соблюдаю, – проговорил Костик, наслаждаясь чужим сочувствием. – Если можно… А когда есть нечего, зачем его соблюдать?

Он давно понял, как надо жить. И часто любил прикинуться несчастным и жалким. Тогда как бы все само шло в руки – сочувствие, блага, вседозволенность.

И точно.

Старуха вынула из чугунка последние две картошки и положила перед ним. Он быстро съел и задумался. Покой снисходил в его душу легкими теплыми волнами. Спать было не на чем. Но и уходить не хотелось.

На подоконнике стояли цветы в плетеных горшках – пышные глоксинии, герань, фиалка. Мать тоже любила цветы и поливала старательно. Только у нее почему-то они не росли, а быстро увядали и никли. Она приносила новые, но и с теми повторялась та же история. А тут перед стеклами буйствовал целый сад.

За окном виднелись голые ветки уцелевших яблонь и новые бараки для строителей. Пока в них жили командирские семьи. Военный городок никак не могли достроить. По сравнению с бараками домик под желтой крышей казался совсем древним и, судя по разрытой кругом земле, доживал последние деньки. Раньше тут кругом были сады, но поселок разрастался и наступал. Фруктовые деревья выкорчевывали с такой поспешностью и беспощадностью, точно человек нашел другой способ, помимо природы, выращивать яблоки и наслаждаться их вкусом. Никто не пожалел, никто слова в их защиту не сказал.

Глядя на безобразные рытвины на месте старых садов, Костик повторял не свои мысли, а услышанные от других, взрослых. Но эти мысли давно казались ему собственными, и он снова подумал с негодованием про всеобщее молчание. Как будто защищать деревья и с ними всю уходящую красоту стало неловко и зазорно.

Глыбы разрытой земли показались странно знакомыми. Еще больше наклонившись, он увидел из окна вдали угол зеленого дома, в котором жила Надя Васильева. Комната ее была на первом этаже. Когда начиналась дружба, он подсмотрел однажды за ней в окно. Дождался темноты и, крадучись в кустах, приблизился к зеленому дому. Потом долго глядел в освещенное пространство комнаты, где Надя ходила, напевала что-то, вертела куклу и смеялась. Мать ее в синем цветастом халате, похожая на шамаханскую царицу, рассказывала, видно, что-то очень веселое и сама улыбалась, отчего лицо ее выглядело моложе и добрее.

Именно тогда он осознал нерешительность и робость, ничтожность своей роли в той далекой прекрасной жизни, понял, что мир устроен не для его блага и радости. Не голод, не побои, а именно созерцание далекой прекрасной жизни подвело его к этой мысли. И все равно, пока Бориска дорогу не перешел, ему чудилась какая-то фантастическая возможность приближения к тому загадочному миру, который являла собой Надя и ее семья.

Даже когда он перегнал ее в росте, Надя глядела на него свысока. Она стала единственной, неповторимой, и он с ужасом осознал, что никто не может сравниться с ней. А как хотелось забыть! Но он словно получил прививку против сентиментальности и добрых чувств к другим женщинам. Когда он, повзрослевший и сбросивший ученические вериги молоденький лейтенант, принялся разыскивать Надежду, все переменилось. Прежняя любовь загорелась вновь. И у Костика, Кости, Константина Михальцева появилась уверенность, что на этот раз он не будет отвергнут.

Однако поиски затянулись. Надиного отца перевели куда-то, и след его затерялся. Многие одноклассники разлетелись. Первым попался адрес Зины Клепы, и Костик помчался к ней на перекладных: поезд, извозчик, пять километров пешком. Зинка давно уехала из Горелой Рощи, но расстояния в то время не имели значения. Хотелось и Клепе показать себя, и уж выведать непременно важные сведения про Надежду.

Клепа жила в длинном дощатом бараке. Встретила его на пороге с пустым ведром, в рваненьком платьице, побледневшая, похудевшая. Глянула непримиримо, как прежде, и он понял, что привета ему не будет. И все же, войдя и расположившись за столом, под шум закипающего самовара, он стал говорить о себе и своей жизни те слова, которые приготовил для Надежды. Его распирало желание доказать, что раньше его не ценили, а вот он достиг многого, оказался удачлив по сравнению с другими, которых хвалили и взращивали. Если бы он мог разговаривать с собой, он бы честно заявил, что доволен такой разницей в положении. Мало того, оно им заслужено благодаря уму, глубине душевного склада, расположению тех таинственных сил, которые определяют судьбу.

Он ей не сказал этого, но взглядом выразил ясно.

Комната у Клепы была маленькая, обшарпанная, неизвестно как ей доставшаяся. Поцарапанная клеенка на столе, блеклые занавески поперек единственного окна, узкая кровать с потертым байковым одеялом – не для двоих. И однако фотография карапуза с вытаращенными глазами говорила о том, что жизнь Клепы не прошла без крупных перемен. Нескольких слов хватило, чтобы выяснить: да, сын, да, ясли. Мужа, естественно, нет. И Клепу это, похоже, не заботило. Михальцев подумал, что она с рождения была задумана как оторва, которая мчалась, не разбирая дорог и ни в чем себе не отказывая. Чужой опыт или совет для нее – тьфу и растереть. Она сама себе капитан и кормчий. Только корабль у нее без руля и ветрил.

На вопрос о муже Клепа так и ответила:

– На кой он мне?

А между тем к чаю ничего, кроме черняшки да засушенных леденцов, не было. Нужда не только стучалась в дверь, а давно уже расположилась посреди комнаты.

О том, что может случиться в жизни женщины, Михальцев имел весьма смутное представление, несмотря на свой лейтенантский чин. Но уже приучился глядеть на людей, как на солдат, с выражением неистребимой правоты. От советов удержался, но мысленно сравнил Клепу с паровозом, который, сойдя с рельсов, будет рвать и кромсать шпалы до полной остановки. Ему показалось, что Клепа сама это чувствует.

В тесноте бедняцкого жилища он чувствовал себя огромным, неповоротливым, лишним. И все же долго пробыл, выпил целый самовар с остатками леденцов. И чем больше пил чая, тем больше успокаивался. А Клепа металась по комнате молча, садилась на кровать, вставала, бралась за веник, роняла. Он сперва подумал, что в ней разыгралась прежняя любовь. А потом понял, отчего: жалела хлеба и леденцов. Больше-то не было.

Про Надю Васильеву она ничего не знала, как, впрочем, он с самого начала допускал. Никакой пользы от Клепы ему не досталось.

Может быть, даже знала и нарочно не хотела говорить. В конце концов ее метания окончились, она переломила себя и села напротив так же молча и прямо. Рваные плечики на платье зажала пальцами.

– Какие тебе еще сведения нужны?

– Да нет, ничего, – ответил он.

Немыслимая развалюха сотрясалась, продуваемая холодным осенним ветром. Так начиналась их молодость.

Эту молодость Костик не мог углядеть из окна старухиной избы. Но вдруг сделалось тихо. Необъяснимая тревога, волнение, неуверенность овладели им. Угол васильевского дома сделался черным.

4

Училище он закончил перед самой войной. И только что не летал на крыльях. Словно только ему судьба подарила лейтенантские кубари. После голодного детства, о котором не хотелось вспоминать, жизнь начала складываться так благополучно, что он удивлялся чуть не каждый день. Матери писать не успевал. Зато первый отпуск провел в Крыму, повидал Москву и получил хорошее назначение в округ – не какой-нибудь, а особый. Клепа, которую он разыскал, чтобы узнать про Надю, так и не поняла, какой он стал человек. Был из последних, а сделался первым. Конечно, в таких простых словах он не выражал своего восторга. Но это видно было по всему – взгляду, походке, выправке.

Сам себе он казался достаточно скрытным человеком и был откровенно уязвлен бесцеремонным вопросом бывшей соседки:

– Ну как? Все сохнешь по Надьке Васильевой? Никак не забудешь?

У него занялся дух от этой бесцеремонности, сил не хватило ответить. Только пожал плечами.

– Ну почему?..

И все же нужные сведения по крупицам собирались. Как и следовало, Надя вышла замуж за Бориса Чалина. В старших классах они дышать друг без друга не могли.

В институт поступили вместе. Теперь куда-то на восток укатили. Практиковаться. Поговаривали, что знаменитый тесть не слишком жалует безвестного зятя. Конечно, ему для доченьки ненаглядной заморского принца подавай. Кыш, все местные! Ну да сама Надежда тоже крепкий характер имеет. И сможет постоять за того, кто ей люб.

С прохладцей и злобой, поигрывая желваками, Костик спускался по ступеням городского парка, где позволял себе выпить ледяного пива. Гибким прутиком нервно бил по голенищу. Он бы, наверное, не мог сказать самому себе, какие сведения его больше разозлили. И тут же странным образом успокоили. Во всяком случае, память о Надежде он решил вычеркнуть из жизни. Но напоследок вновь и вновь возвращался мыслями к единственной женщине, которая его не оценила. Ладно, не он один. Еще и Борису придется хлебнуть с ней лиха. Не исключено.

Придя к такой обнадеживающей мысли, он с легкостью сломал прутик и запустил им в пробегавшего мимо бездомного пса.

5

Поезд мчал среди холмов, поросших лесом, освещенных утренним солнцем. Борис представил, что где-то в мелькающих чащах медведи выходят из берлог, разминают затекшие лапы. Один завораживающий таинственный вид сменялся другим. Но любование это быстро наскучило, потому что не имело отношения к реалиям их жизни и неустройству. Даже Надя притомилась и лежала на верхней полке, несмотря на духоту. Последние несколько часов она спала или делала вид, что спит. Они почти не разговаривали. Борис то и дело выходил в тамбур покурить. И, стоя между двумя раскрытыми дверями, пытался представить конечную цель пути.

Куда они ехали, знала только Надя. По окончании курса им предстояла практика, и Надя захотела провести ее в деревне у тетки. Договорилась обо всем в деканате, умолчав о родственнице. У нее была хватка, как у папаши. И Борису оставалось только подчиниться. Во всяком случае, любое путешествие было лучше, чем житье в роскошной квартире у тестя.

Отец Нади получил наконец генерала, стал вальяжнее и мягче. Но Бориса почему-то невзлюбил. И жизнь в чужом благополучном доме сделалась для него сущей каторгой. Впрочем, не всегда он это ощущал. Чистый, бьющий родник – Надя – охлаждал накаленную обстановку. При дочери генерал становился покладист и тих. Временами примирительно речист. Иногда долдонил молодоженам о необходимости образования. Наде ничего не советовал, потому что сделать ее военной было невозможно. Зато зятя он хотел непременно послать в военное училище и хотя бы на какое-то время избавиться от него.

Борис тайком бегал в аэроклуб, но в разговорах с именитым тестем отмалчивался. Пуще всего не терпел над собой никакой чужой воли. В этом отношении тесть его доконал. И все-таки напускное равнодушие Бориса не спасло: вскоре аэроклуб перевели в другое место, и будущие летчики остались ни с чем. Потом, когда Надежда, по примеру деда, захотела стать агрохимиком и поехала сдавать экзамены в Тимирязевку, Борис последовал за ней. Почудилась ему новая жизнь, воля, степи, кони.

Ошибка обнаружилась быстро. Он любил точные науки, преуспевал в математике, физике. А ему встретился чуждый мир приблизительных знаний, условных ценностей. Многое надо было не понимать, а заучивать. Допотопные машины вызывали, по сравнению с самолетами, чувство неловкости и стыда, а доценты и профессора выдавали их за чудо техники.

Однако по природе своей он не способен был к легким переменам. Инерция прежнего решения и новые друзья помешали ему сразу отступить. Вместе с Надей он сдал экзамены, оба получили место в общежитии, семейную клетушку, разделенную матерчатым пологом.

Теперь и то время осталось позади.

Поезд начал тормозить. Потянулись грязные разводья рельсов на безымянном полустанке. Борис быстро прошел в вагон. Надя уже сидела внизу на скамеечке, причесанная, собранная.

– Наша? – спросил Борис.

Она кивнула.

Вышли в никуда, в мокрель и сырость. Возле будки обходчика понуро стояла лошадь, запряженная в телегу, и дремал возница.

– Куда нам? – спросил Борис, обернувшись к Наде.

– Синево! – беспечно отозвалась она.

Вышло, что возница едет как раз в ту деревню. Брезентовый пакет с полученной от проводника почтой лежал в его ногах. О цене сговорились быстро: возница ничего не взял.

Борис кинул чемодан в солому, они с Надеждой сели на телегу рядом с колесом, которое то крутилось, то притормаживало. Возница, бодрый улыбчивый мужичонка с прокуренными зубами, махнул вожжами, и лошадь тронулась.

По обе стороны дороги тянулось поле. Дальше стоял лес. Яркая солнечная зелень распустившихся берез мешалась с темным цветом вечнозеленых елей. Дорога выглядела пустынной, словно никакого движения в этом медвежьем углу отродясь не бывало. Однако благостная тишина длилась недолго. Перед лесом, где угадывалась река, прогремели взрывы.

– Завод строют! – пояснил, обернувшись, возница и опять весело улыбнулся, словно в строительстве завода была его заслуга.

Потом над ними долго кружил невесть откуда взявшийся самолет. Подняв голову, Борис наблюдал, как он разворачивается, покачивая крыльями. Надежда быстро взглянула на мужа, стараясь, чтобы он не заметил ее понимания и сочувствия.

Впереди на холме показалась деревенька, когда медленную повозку нагнал верховой. Возница сломал шапку и кое-как изобразил поклон. Всадник глянул острым ястребиным взглядом на него, потом на спутников.

– Тебя совесть не мучит, Алексан Палыч?

– А в чем?

– Да вот, лошадь загубишь. Что же такую телегу взял? Колесо тормозит.

Возница развел руками с шутливой покорностью:

– По срочному делу вышло, а другой экипажи не было. Но колесо крутилось сперва, а тут, действительно, хоть с возу слезай, утопнешь, нечего делать!

Всадник сдержал улыбку.

– Откуда ползешь?

Возница сокрушенно махнул рукой:

– Из района. В больницу жену отвозил.

– Это в который же раз?

– Ай, сбился сам! Ноне пересчитаю. Об одном молимся: может, на этот раз будет дочка.

Всадник все же не справился с улыбкой.

– Ну, ну!

Потом тронул поводья и, разбрасывая конем тяжкую слежавшуюся глину, помчался по дороге.

Палыч привстал на коленях, во всю мочь замахал кнутом над головой и потащился вперед, оглядываясь на сломанное колесо.

6

Тетка, Людмила Павловна, поразила Бориса яркой, броской, какой-то восточной красотой – так много было блеска в волосах, загара и сияния больших, словно распахнутых глаз. Надя могла с ней сравниться только потому, что была молода, и это давало ей преимущество.

Приняла тетка молодоженов радушно и в то же время настороженно, будто заранее согласилась тащить непосильную ношу и не торопясь примеривалась, как бы получше взяться. Загар на руках и лице у нее был какой-то не рабочий, темный, а курортный, мягкий, шелковистый. Она и работала врачом в сердечном санатории, который открылся недавно и все еще строился под горушкой, недалеко от Синева. Там тетке полагалась комната. Но она предпочла в Синеве полдома, который оплачивал райздрав. Тетка предложила племяннице жить в санатории. Но Надя осмотрела темные сырые стены с потеками, унылый вид на замусоренный хозяйский двор и предпочла деревню.

Каприз Надежды показался Борису чрезмерным, и он пробовал возразить:

– Переночевали бы в санатории. Почему нет?

Ответ был получен тут же:

– Ты ничего не понимаешь.

Комнату им указали ближе к ночи. Тетка договорилась – последний дом в деревне.

Добрались до нового жилья уже в наступающей темноте. В нескольких шагах от калитки начинался спад, и дальше угадывалась черная пропасть оврага. А может быть, речки. Что-то шумело и бурлило. В одном из окон дома желтился свет.

Дверь оказалась не заперта. За широкой печью на свету возилась хозяйка. В темном углу на кровати слышались голоса двух малышей.

– Папань, а папань… расскажи сказку.

– Ведь я уже рассказывал вчерась.

– Нет, папань, сегодня еще.

– Погодите. Отвяжись, Славка! Кто-то пришел. Валерка, не толкайся, а то прогоню. Будешь в сенцах с матерью спать.

– Это Славка. Это не я…

– Ну, папань, расскажи!

* * *

Практиканты устроились.

Врубились в чужой дом, в чужую жизнь, как будто их только и ждали. И будто они своим присутствием способны осчастливить, а не затруднить людей и не причинить им хлопот. У большинства такое волшебное заблуждение возможно только в молодости. Некоторые сохраняют его на всю жизнь.

Надежде казалось, что она еще никогда так не уставала. Да и Борис чувствовал себя не лучше. Поэтому, не раскрывая чемоданов, улеглись в чужую постель. Обнялись накоротке и отвернулись друг от друга. Хотя Надежда жаловалась на усталость, но сон не шел. Борис тоже не спал, выходил курить. И оба долго передумывали дорожные впечатления, глядя на молочный тревожащий свет луны в черном посеребренном окне. Старались привыкнуть к незнакомому окружающему миру. А на самом деле каждый думал о себе.