История XX века: Россия – Запад – Восток

Александр Мануэльевич Родригес, Сергей Викторович Леонов, Михаил Викторович Пономарев

История XX века: Россия – Запад – Восток

Предисловие

Данная книга является первым в отечественной историографии учебным пособием, в котором освещаются и сопоставляются основные тенденции социально-экономического и политико-правового развития российского, западного и восточного общества в XX в. Особое внимание уделяется формированию региональных моделей экономической модернизации, эволюции социальных структур, реформированию государственно-политических систем и их идеологическому обоснованию.

Настоящее пособие – попытка преодолеть все еще характерную для отечественной историографии и учебных курсов недооценку компаративистского анализа, позволяющего углубить понимание общих и особенных черт исторического развития различных государств. В силу того что в разделах, посвященных Западу и Востоку, анализируется история десятков разнообразных государств и обществ нескольких континентов, а в разделе «Россия» – лишь одной страны, причем до сих пор недостаточно исследованной в сравнительно-историческом плане, они различаются по степени конкретизации материала и уровню обобщений.

В пособии содержится богатый фактический материал, обобщаются выводы отечественных и зарубежных исследователей, а по ряду проблем представлена авторская позиция. Оно будет полезно для систематизации знаний студентов, развития у них умения проводить сравнительный анализ исторических явлений и процессов. Каждый раздел завершают вопросы и задания для самопроверки, а всю книгу – повторительно-обобщающие вопросы и задания по курсу и список литературы.

Пособие адресовано студентам, обучающимся по направлению «Социально-экономическое образование», однако широкий исторический контекст позволяет рекомендовать его студентам-историкам для углубленного изучения курсов «История мировых цивилизаций», «Новейшая история зарубежных стран» и «Отечественная история». Оно может быть использовано для профессиональной подготовки аспирантов, учителей и преподавателей, а также представляет интерес для всех, кто хочет глубже разобраться в сложных событиях новейшей истории.

Книга подготовлена коллективом преподавателей Московского педагогического государственного университета.

Авторы разделов:

С. В. Леонов, д. и. н., проф. (раздел «Россия», «Заключение»); М. В. Пономарев, к. и. н., доцент («Введение», раздел «Запад», повторительно-обобщающие вопросы и задания); А. М. Родригес, д. и. н., проф. (раздел «Восток»).

Введение

На рубеже XX–XXI вв. человечество вступило в один из самых динамичных и противоречивых периодов своего развития. Лейтмотивом радикального обновления всех сфер общественной жизни стал процесс глобализации – формирования общепланетарного экономического, политико-правового, социокультурного, информационного пространства.

Глобализация является результатом многовекового развития человеческого общества. Пройдя путь от Великих географических открытий до информационной революции конца XX в., пережив взлет и падение колониальных империй, множество региональных и мировых конфликтов, периоды религиозного и идеологического отчуждения, человечество подошло не только к пониманию общности судеб различных народов, но и к возможности выработки совместных стратегических решений, касающихся своего будущего. Интенсивное развитие мирового экономического, информационно-коммуникативного пространства, достижение консенсуса относительно общих принципов рыночного развития, упрочение системы международного права придали процессу глобализации прочный и долговременный характер. В то же время глобализация как никогда остро ставит вопросы о формах и пределах взаимной совместимости разных культур, о конфликтном характере социальной ассимиляции в условиях массовых миграций и культурного синтеза, о появлении феномена «стран-изгоев», о способности человечества создать эффективные ненасильственные формы самоорганизации и т. д. За всеми этими вопросами стоит, в сущности, одна ключевая проблема: можем ли мы говорить об общности магистральных тенденций исторического развития народов, цивилизаций, культур?

На протяжении Нового и Новейшего времени основным вектором исторического развития являлся процесс модернизации. В широком смысле он представляет собой переход от традиционного общества к индустриальному, а в современную эпоху – к постиндустриальному (информационному). В ходе модернизации малоподвижное и закрытое общество трансформируется в открытое и динамичное, его сословно-корпоративная стратификация сменяется классовой, религиозное сознание и культура – преимущественно секуляризованными. Модернизация предполагает радикальное изменение всей системы существующих в обществе этических и поведенческих установок, мироощущения, образа жизни и мышления человека. В ходе ее происходит гражданская эмансипация личности.

Страны Запада первыми в XV–XVI вв. вступили на путь модернизации. Их исторический опыт был признан самым продуктивным, «классическим», а потому индустриальная модернизация долгое время признавалась «западным» путем развития. В то же время универсальность ее основных ориентиров, внутренней преобразующей логики дает основание рассматривать модернизационные процессы в качестве магистрального направления всемирно-исторического прогресса. В XX в. такая позиция привела к появлению теории «догоняющего развития» тех стран и регионов, которые уступали Западу в динамике становления индустриальной и постиндустриальной инфраструктуры.

Вместе с тем отождествлять модернизацию с «вестернизацией» значит упрощать сложнейшую проблему. В ходе «догоняющего развития», становления индустриального и постиндустриального общества происходит не только разрушение традиционных структур, форм общественных связей, но и их частичная ассимиляция. В основе модернизации лежит синтез социокультурного опыта, преемственность многих общественных институтов. Это придает модернизационным процессам качественную специфику, в том числе зависящую от региональных и цивилизационных условий, приводит к формированию различных моделей модернизации, существенно отличающихся по своим истокам, динамике и результатам.

Каждая страна выбирает свой путь модернизации, адекватный ее социокультурным, историческим особенностям. Вместе с тем большинство сущностных модернизационных процессов (индустриализация, урбанизация, изменение модели воспроизводства населения, распространение образования и т. д.) в том или ином виде проявляются во всех странах. Среди колоссального многообразия конкретных форм модернизации условно можно выделить два ее основных типа – органический и неорганический. Первый предполагает относительно сбалансированное и главным образом эволюционное становление индустриального общества (не исключающее, впрочем, и революций на ранних его стадиях), когда институциональные реформы лишь закрепляют уже произошедшие социокультурные изменения. Вектор модернизации в этом случае идет, как правило, «снизу», отражает преемственный исторический опыт. Второй тип (неорганический) основывается на искусственном форсировании процесса модернизации за счет реформ «сверху», обычно порожденных прямым, а чаще косвенным давлением (конкуренцией) более развитых стран. В ходе его происходит насаждение тех форм общественных отношений, которые еще не получили адекватной опоры в социально-экономической структуре, массовом сознании и зачастую противоречат социокультурной специфике общества.

Особенности органической и неорганической модернизации прежде всего бросаются в глаза при сравнении исторического развития Запада и Востока. Но даже в Европе далеко не всем странам была свойственна органическая модернизация. На протяжении XVПI–XIX вв. здесь сформировались три модели, или «эшелона», модернизации. Лидерами этого процесса являлись Великобритания и Франция – «сверхдержавы» Нового времени. По характеру общественного развития к ним были близки Нидерланды, Бельгия, Люксембург, Швейцария, а также Швеция и Дания. Эти страны представляли «первый эшелон» модернизации. Особую, близкую к нему группу составили на рубеже XIX–XX вв. британские доминионы – Канада, Австралия, Новая Зеландия. Уникальное место в «первом эшелоне» заняла еще одна бывшая переселенческая колония – Соединенные Штаты Америки. Эта страна отличалась ускоренным характером развития, однако формирование индустриальной системы не было здесь результатом форсированного, направляемого «сверху» реформаторского процесса, а прежде всего отражало специфику американского общества.

Ко «второму эшелону» модернизации относятся Германия, Австро-Венгрия, Италия, а по ряду параметров и Россия – страны, не только обладавшие большим экономическим, военно-политическим и культурным потенциалом, но и вставшие на этот путь еще в XVI–XVII вв. (а Италия – гораздо раньше). Однако становление капиталистических отношений, вытеснение традиционных социальных институтов, закрепление секуляризованной культуры носили здесь особенно конфликтный, а потому обратимый характер. В Германии и Италии переход к индустриальному типу развития долгое время сдерживался политической раздробленностью и прочностью сословных порядков. В Австро-Венгрии и России, огромных империях с разнородным этническим и конфессиональным составом населения, динамика модернизации ощутимо зависела от позиции правящих кругов. В Австро-Венгрии модернизационные процессы активизировались к концу XVIII в., а в России – во второй половине XIX в., когда технико-экономическое отставание привело ее к поражению в Крымской войне (1853–1856) и над страной нависла угроза потери статуса великой державы. В условиях завершения промышленного переворота, укрепления транснациональных экономических связей, колониального раздела мира, складывания военно-политических блоков страны «второго эшелона» вступили на путь ускоренных структурных реформ. Но это отнюдь не свидетельствовало о распространении «западнических» настроений или готовности признать собственную историческую «неуспешность». Напротив, принимая внешний «вызов», правящая элита пыталась укрепить позиции своих стран на международной арене, обеспечить условия для нового рывка модернизации. Поэтому реформаторская политика нередко сочеталась с пропагандой имперской державности и культурно-исторической самобытности.

Страны Восточной и Южной Европы, Латинской Америки составили на рубеже XIX–XX вв. «периферийную» зону евро-атлантического капитализма. Они постепенно втягивались в процесс модернизации, но не в результате крупномасштабных реформ, а прежде всего под влиянием укрепляющихся международных экономических связей. Поэтому переход к аграрно-индустриальному типу развития носил здесь локальный и замедленный характер.

Колониальные и зависимые страны Азии и Африки также можно рассматривать в качестве «периферийной» зоны процесса модернизации. Однако, в отличие от европейской и латиноамериканской «периферии», восточное общество обладало гораздо более сбалансированной и стабильной социальной инфраструктурой. Экономическая, политическая, мировоззренческая эмансипация личности на Востоке наталкивалась на сильное сопротивление традиционного уклада жизни и прочной ментальной основы общества. Религиозный фактор – ключевой в коммуникативной культуре любой традиционной цивилизации – на Востоке не обладал той внутренней противоречивостью и изменчивостью, которые были характерны для христианства (особенно западного). Специфика восточного феодализма, в том числе вассально-ленных отношений, положения духовного сословия, земельной собственности и городского уклада также способствовала формированию более консолидированного и инерционного в своем развитии социального пространства. Поэтому по мере включения в орбиту влияния ведущих западных держав страны Востока оказывались в ситуации не столько насильственной ломки традиционных институтов, сколько их медленной и сложной адаптации к новым условиям.

Таким образом, на рубеже XIX–XX вв. в мире активно развертывались модернизационные процессы, осуществлялся переход от традиционного к индустриальному типу развития. Однако существование разных моделей модернизации, неравномерность ее динамики в различных регионах мира, а также столкновение враждебных друг другу идеологических модернизационных проектов предопределили раскол мира на противоборствующие общественные системы. В их непримиримое соперничество было втянуто все человечество. Пережив коллапс двух мировых войн и более чем сорокалетнюю эпопею «холодной войны», мир в конце XX в. приблизился к более гармоничной и толерантной модели развития. Однако на пороге нового столетия надежды на преодоление системных и межцивилизационных конфликтов сменились новыми вызовами и рисками. Причиной многих из них стало противоречивое наследие прошлого – сосуществование общественных моделей со внешне схожими экономическими, а порой и политико-правовыми институтами, но совершенно разным историческим опытом, социокультурной и ментальной основой.

I раздел

Россия

Глава 1

НЕЗАВЕРШЕННАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ (КОНЕЦXIX – НАЧАЛО XX в.)

Отечественная индустриализация в контексте мировой экономики. В начале XX столетия Россия переживала грандиозную трансформацию, связанную со стремительным формированием в преимущественно крестьянской, во многом еще патриархальной стране индустриального общества. Импульсами к ней послужили промышленный переворот 1850—1890-х гг. и Великие реформы Александра II. В 1880-х гг. Россия вступила на путь «современного экономического роста». Данное понятие употребляется для обозначения существенного, длительного и устойчивого роста производства валового внутреннего продукта на душу населения, производительности труда на фоне глубоких и быстрых изменений в структуре экономики и жизни общества в целом.

Индустриальная модернизация в России происходила позднее, чем в большинстве европейских стран. Промышленный переворот начался на 70–90 лет позже, чем в Англии, и на 20–50 лет – чем в континентальных западноевропейских державах (Франции, Бельгии, Германии, Австро-Венгрии, Швеции, Дании). Но из-за стремительности процесса индустриализации завершился промышленный переворот всего на 30–60 лет позднее. Примерно на столько же Россия запаздывала и с переходом к «современному экономическому росту».

Вместе с тем на мировом фоне Россия отнюдь не выглядела аутсайдером. Она завершила промышленный переворот, вступила в эпоху «современного экономического роста» раньше, чем страны Юго-Восточной Европы, Латинской Америки, Азии и Африки.

Лишь Япония, начав модернизацию более чем на полтора века позднее, чем Россия (важным этапом модернизации которой явились реформы Петра I), к «современному экономическому росту» перешла примерно в то же время, что и наша страна.

Таким образом, в целом Россия вписывалась в исторический процесс перехода к индустриальному обществу, и особенно в контексте других стран «второго эшелона» развития капитализма. Примечательно, что эпоха Великих реформ в России совпала с Гражданской войной в США (1861–1865), которая смела рабство в южных штатах и способствовала завершению индустриальной модернизации страны, а также с началом периода реформ Мэйдзи (1868), знаменовавшим переход Японии к масштабной модернизации. Это совпадение, отражавшее глубинные тенденции общемирового развития, наглядно демонстрировало промежуточное (хотя и не равноудаленное) положение России между Западом и Востоком.

Темпы роста и перспективы развития. В 1890-е гг. по темпам индустриального развития Россия опережала все ведущие державы. За десятилетие объем промышленного производства более чем удвоился, в то время как в Германии он вырос на 62 %, в США – на 38 %, в Великобритании – на 27 %. Тяжелая индустрия росла быстрее, чем легкая. Железнодорожная сеть увеличилась более чем в 1,7 раза. В начале XX в. из-за войн и революций социально-экономическое развитие страны шло крайне неравномерно. Поскольку российский «деловой цикл» определялся в основном европейским, в 1900–1903 гг. с Запада в страну пришел конъюнктурный кризис. Сильные удары по отечественной экономике нанесла неудачная война с Японией 1904–1905 гг.[1] и особенно революция 1905–1907 гг. Новый экономический подъем начался только в 1909 г. Он отличался значительными масштабами (в определенной степени это явилось следствием столыпинских реформ), но был прерван Первой мировой войной. Тем не менее за 13 лет российская промышленность более чем удвоила выпуск продукции. (Для сравнения: даже в быстро развивавшейся Германии за 21 предвоенный год объем промышленного производства вырос лишь в 1,5 раза.)

В целом с пореформенного времени по темпам экономического развития Россия опережала ведущие европейские державы и уступала лишь США, Канаде, Австралии, Швеции и в отдельные периоды – Японии. Промышленное производство увеличилось за 1860–1913 гг. более чем в 12 раз, а национальный доход – в 3,8 раза. Россия широко привлекала иностранные кредиты и являлась крупнейшим на мировом рынке заемщиком (ее доля доходила до 11 %). Внешние долги составляли в 1913 г. 7,1 млрд руб. – 35 % национального дохода. Финансовое положение страны, особенно после введения золотого стандарта рубля в 1897 г., укреплялось. Ежегодный приток иностранных инвестиций вырос в 4,4 раза. Несмотря на разрушительную революцию и проигранную войну с Японией, доходы государственного бюджета за 1900–1913 гг. увеличились вдвое (более доходов все еще давала казенная винная монополия), расходы – в 1,8 раза. Дефицитный в XIX – начале XX в. суммарный (обыкновенный и чрезвычайный) бюджет в предвоенные годы стал сводиться с профицитом. Доля платежей по займам сократилась с 18,3 до 13,7 %. Рубль стал одной из самых твердых европейских валют.

Уровень благосостояния народа заметно повышался. В 1894–1913 гг. национальный доход на душу населения увеличился примерно в 1,5 раза (и это при самом высоком в Европе демографическом росте!); товаров в расчете на душу населения стало потребляться вдвое больше. Средняя продолжительность жизни выросла на 2 года (с 30,4 до 32,4 лет).

Иностранные экономисты, посещавшие Россию, дружно пророчили стране захватывающие перспективы, сопоставимые с теми колоссальными изменениями, которые происходили в США в последней трети XIX в., и предсказывали ей к середине XX в. экономическое и политическое доминирование в Европе. Некоторые современные исследователи также полагают, что если бы экономика царской России продолжала развиваться после Первой мировой войны на прежних основах, то страна сегодня входила бы в число крупных экономических держав, а уровень жизни населения был близок к европейскому.

В Первую мировую войну Россия оказалась в неблагоприятных условиях из-за того, что, в отличие от нее, другие воюющие державы уже перешли к индустриальному обществу. Если в России национальный доход на душу населения составлял 46 долл., то в Германии – 146, во Франции – 185, в Великобритании – 243 долл., а военные расходы страны были сопоставимы с Великобританией и уступали лишь Германии. К тому же война более чем втрое сократила экспорт, перекрыла иностранные инвестиции, что нанесло сильный удар по экономике.

Тем не менее в 1916 г. промышленное производство по сравнению с 1913 г. выросло по меньшей мере на 9,4 %. Было построено до 10 тыс. км железных дорог. Это означало, что царская Россия в Первую мировую войну имела положительную динамику общего объема промышленного производства. (СССР потребовалось 3 года после завершения Великой Отечественной войны, чтобы восстановить довоенный уровень.) С некоторым запозданием, но удалось перевести экономику на военные рельсы и обеспечить армию всем необходимым (разве что кроме тяжелой артиллерии). Продукция оборонных отраслей в 1916 г. превысила уровень 1913 г. в 2,7 раза, металлообрабатывающей промышленности – в 3, химической – в 2,5 раза. Таким образом, Россия сделала значительный шаг по пути дальнейшей индустриализации. Удельный вес тяжелой промышленности существенно вырос, уменьшилась технико-экономическая зависимость от западных держав.

И все же нагрузки войны оказались слишком велики для российской экономики. С 1915 г. под их влиянием стала быстро расти инфляция, начались перебои на железнодорожном транспорте и в продовольственном снабжении городов. Однако развал экономики, острый экономический кризис начался лишь в 1917 г., после Февральской революции.

Структурные особенности российской экономики. Доля страны в мировом промышленном производстве увеличилась с 3,4 % в 1881–1885 гг. до 5 % в 1896–1900 гг. и до 5,3 % в 1913 г. Накануне Первой мировой войны Россия по объему промышленного производства занимала 5 место в мире, а сельскохозяйственного – 1 место в Европе. В целом по совокупному объему производства она находилась на 4 месте в мире, значительно опережая Францию, лишь немногим уступая Великобритании и примерно на ¹/₅ не дотягивая до Германии.

Однако если по абсолютным масштабам российская экономика являлась одной из крупнейших в мире, то по среднедушевым – относительно слаборазвитой. Из-за высокого естественного прироста населения среднегодовые темпы роста производства на душу населения вдвое уступали абсолютным приростам (3,25 %), составляя более 1,6 %. Это соответствовало мировым показателям, но не позволяло быстро ликвидировать отставание. В 1913 г. производство на душу населения составляло примерно 40 % французского и немецкого, 20 % английского и ¹/₆ американского. По этому показателю из стран «второго эшелона» модернизации Россия превосходила лишь Японию, серьезно отставая даже от Испании, Италии и Австро-Венгрии.

Как и в развитых странах, в России росла концентрация производства и капитала. С последней четверти XIX в., и особенно с 1890-х гг., стали возникать монополии, главным образом в форме синдикатов. К 1914 г. их было уже более 150. Двенадцать банков сосредоточивали до 80 % всех банковских капиталов (по этому показателю Россия лишь немногим уступала Германии, где 9 берлинских банков контролировали 83 % банковского капитала). Концентрация рабочей силы в российской промышленности по некоторым параметрам превышала даже уровень США.

Вместе с тем индустриализация страны еще не завершилась. Ведущей отраслью оставалось сельское хозяйство, его доля в структуре национального дохода была почти вдвое больше, чем промышленности. Тяжелая индустрия развивалась быстрее легкой, но составляла примерно 40 % общего объема промышленного производства. Производительность труда среднего российского фабрично-заводского рабочего в 1908 г. в 3,5–4 раза уступала американскому. По объему внешнеторгового оборота страна занимала 7 место в мире, опережая Австро-Венгрию, Италию, но уступая даже Бельгии и Голландии.

Накануне Первой мировой войны в отечественной промышленности, строительстве, транспорте и связи было занято 11 % населения, в торговле, снабжении, общественном питании – 9 %, а в сельском хозяйстве – 75 %. Для сравнения: в ведущих западноевропейских странах такая доля занятых в сельском хозяйстве была в конце XVII в., а в канун Первой мировой войны она равнялась 37 % (в США – 27,5 %, в Японии – 60 %). Удельный вес работающих в промышленности в ведущих западноевропейских странах уже в конце XIX в. составлял от 30 (во Франции) до 51 % (в Великобритании), а в сфере услуг – от 21 (в Германии) до 40 % (в Великобритании).

Темпы и уровень урбанизации России в начале XX в. примерно соответствовали западноевропейским в XVIII – начале XIX в.[2] Даже к Первой мировой войне в российских городах жило лишь 15 % населения. По этому показателю Россия была ближе не к развитым странам (Италия – свыше 26 %; США и Франция – более 41; Германия – 56; Великобритания – 78 %), а к Ирану (12–15 %), Турции (15–18 %) и Португалии (16 %). Причем из-за наплыва крестьян-мигрантов доля коренных горожан составляла в среднем менее 60 %, а в столицах – чуть более 30 %.

Важнейшими проблемами российской индустриализации являлись относительная узость внутреннего рынка (вызванная низкой покупательной способностью крестьян), а также нехватка капиталов, порожденная исторической молодостью отечественной буржуазии и масштабами задач «догоняющей» индустриальной модернизации. Чтобы преодолеть нехватку капиталов и быстрее ликвидировать технико-экономическое отставание от ведущих держав (которое становилось угрожающим в условиях роста международной напряженности), государство, во-первых, активно вмешивалось в развитие экономики, ускоренно строя железные дороги, поощряя развитие тяжелой промышленности и прибегая к жесткому таможенному протекционизму, а во-вторых, широко привлекало иностранный капитал.

Государственноерегулирование было очень важным, но не главенствующим фактором экономического развития России в пореформенный период. По доле государственных расходов в национальном чистом продукте (9,7 %) Россия опережала все остальные страны, включая Японию (8,8 %). Но если в Японии более половины всех капиталов образовывалось за счет государственных капиталовложений, то для российской экономики они имели гораздо меньшее значение (за исключением железнодорожного строительства) и концентрировались прежде всего в военной отрасли и сфере управления. Причем в России государство играло противоречивую роль: с одной стороны, оно всемерно способствовало индустриализации, а с другой – регламентировало, ограничивало и в какой-то мере сдерживало развитие частного предпринимательства, консервировало архаичные порядки в деревне, а отчасти и в городе.

Важнейшим социальным последствием большой роли государства в экономике явилась диспропорция между уровнями развития российского капитализма и отечественной буржуазии. Из-за мощного государственного вмешательства в экономику, направленного на скорейшую индустриализацию, господства в деревне общины (поддерживавшейся до начала XX в. государством) и важной роли иностранного капитала (поощрявшегося государством) степень развития капитализма в стране существенно опережала уровень развития его «естественного социального носителя» – буржуазии. Относительная слабость отечественной буржуазии, замедленность ее классовой консолидации (хотя и не в такой мере, как на Востоке) стали одними из ключевых факторов, сделавших возможным «прерывание» капиталистической модернизации в 1917 г. и победу антибуржуазной альтернативы.

Инвестиционная привлекательность царской России и целенаправленная политика властей, прежде всего министра финансов С. Ю. Витте, обеспечили невиданный приток в страну иностранного капитала. Конкретная его доля все еще вызывает споры. По традиционным оценкам, примерно ¹/₃ всех капиталов в российской промышленности того времени были иностранными. (В Индии в конце XIX в. – ²/₃ акционерных капиталов.) Однако Витте в 1900 г. определял долю иностранных капиталов примерно в ¹/₂. Даже в 1909–1914 гг., по подсчетам некоторых исследователей, они составляли до 60 % капиталов тяжелой промышленности и давали 55 % всех капиталовложений. По последним оценкам, валовые иностранные инвестиции составляли около 20 % внутренних накоплений, и это не выглядело необычным на фоне Канады, Австралии и даже США (в ранний период). Иностранные капиталовложения имели принципиально важное, нередко ведущее значение для развития машиностроения, металлургии, химии и ряда других отраслей, особенно тяжелой промышленности, но говорить об их решающей роли в экономике в целом, по-видимому, будет преувеличением.

Таким образом, хотя в некоторых аспектах структура российской экономики походила на другие рыночные экономики со схожим уровнем развития, специфической чертой явилась большая роль государства и иностранного капитала, что в начале XX в. было характерно, скорее, для восточных держав. В еще большей мере к таким чертам относилась неукорененность в деревне частной собственности на землю.

Деревня. Россия являлась крупнейшим в Европе производителем сельскохозяйственной продукции и вторым после США экспортером хлеба, давая около ¹/₃ его мирового экспорта. Под влиянием развития капитализма в сельском хозяйстве происходили существенные сдвиги. Применение машин в 1911–1913 гг. по сравнению с концом XIX в. увеличилось в 5,2 раза! С 1864–1866 по 1909–1913 гг. годовой сбор зерновых хлебов вырос в 2,7 раза, чистый сбор зерна на душу населения – на 26 %. В 1900–1913 гг. доход на душу сельского населения увеличился с 30 до 43 руб. Вместе с тем сельское хозяйство отличалось низким уровнем агротехники, а следовательно, невысокой продуктивностью и неустойчивостью. Периодические неурожаи порой вызывали голод среди крестьян (чего уже давно не было на Западе). Сохранявшиеся в деревне многочисленные элементы традиционного общества (так называемые феодальные и полуфеодальные пережитки), а до 1906 г. и политика правительства, направленная на скорейшую индустриализацию при сохранении крестьянской общины и строившаяся в какой-то мере за счет перекачивания ресурсов из деревни в промышленность, затрудняли приток капиталов в сельское хозяйство, создавали определенную диспропорцию в развитии аграрной и индустриальной сферы экономики.

В итоге сельское хозяйство развивалось медленнее и болезненнее, чем промышленность. Сами крестьяне, представители социалистических партий (а затем и советские историки) корень многочисленных проблем российской деревни усматривали в помещичьем землевладении. Между тем крестьянам принадлежало около 80 % всех удобных земель, они производили 92 % сельскохозяйственной продукции страны. Для сравнения: в Германии прусским латифундистам принадлежало более 22 % обрабатывавшихся земель, в Англии к концу XIX в. лишь 14 % таких земель возделывалось их владельцами, остальные же – арендовались!

За пореформенный период дворянское землевладение сократилось практически вдвое. Крестьяне активно скупали помещичьи земли (приобретя в итоге более ¹/₃ всех частных земель), а также арендовали до ¹/₄ пашенных и сенокосных угодий, сохранявшихся еще у помещиков. В результате если в 1850-х гг. на долю помещиков приходилось до 22 % всех посевов, то в 1916 г. – более 11 %, а накануне Октябрьской революции – лишь 7,7 %! Таким образом, помещичье хозяйство играло второстепенную и быстро уменьшавшуюся роль в сельскохозяйственном производстве. (Схожая ситуация наблюдалась и во Франции накануне революции 1789 г., когда у аристократии оставалась лишь четверть земель.)

Помещичье землевладение эволюционировало. Отработочная система (порожденная не только эпохой крепостничества, но и нехваткой капиталов, затруднявшей переход части помещиков к собственному крупному хозяйству) в той или иной мере еще сохранялась, но уже не имела решающего значения. По уровню развития капитализма, агротехники помещичье хозяйство опережало крестьянское, урожайность была на 20–25 % выше, чем у крестьян.

Важнейшей чертой, отличавшей Россию от всех западных держав и даже от Японии, являлась неукорененность в деревне частнособственнических отношений, господство общины, которая объединяла до 80 % надельных крестьянских земель и большинство населения страны. В то время как на Западе крестьянская община уже в XV–XVIII вв. стала клониться к упадку, а в некоторых странах и исчезать, в России (как и на Востоке) она продемонстрировала удивительную живучесть. До середины XIX в. это объяснялось особенностями исторического развития страны, и в том числе крепостным правом, а в пореформенную эпоху – политикой государства (поддерживавшего общину из фискальных соображений и с целью сохранения политико-административного контроля над крестьянством), а также сложным материальным положением крестьян: земельными «отрезками», выкупными платежами, нараставшим малоземельем в Центральной России и т. д.

Община помогала крестьянам выживать, оказывала поддержку слабым, но в то же время она сковывала индивидуальную инициативу, предпринимательство, затрудняла совершенствование агротехники и рост социальной мобильности крестьян. Будучи важнейшим институтом традиционного общества и уклада жизни, община в какой-то мере приспосабливалась к новым условиям, но в целом не вписывалась в процесс модернизации и постепенно разлагалась. Пока земель в общине было достаточно, она еще выполняла позитивные функции, спасала своих членов от разорения. Но из-за бурного роста населения общинный фонд быстро истощался, и тормозящая роль общины в развитии капиталистических отношений, повышении продуктивности сельского хозяйства все более возрастала. Дело усугублял и принятый в России порядок наследования, когда земля поровну делилась между сыновьями, в то время как в Западной Европе и в Японии она передавалась старшему сыну.

Низкий уровень агротехники и социальной мобильности крестьян, а также быстрый демографический рост привели к возникновению в Центральной России аграрного перенаселения, земельного голода. Если в 1860 г. на каждого крестьянина («душу мужского пола») приходилось 4,8 дес., то в 1900 г. – 3 дес. земли (вместе с «купчей»). На крестьянский двор в 1860 г. приходилось в среднем более 14 дес., а в 1905 г. – 11 дес. земли.

С учетом роста урожайности размер «достаточных» земель для России равнялся 8–9 десятинам на двор, следовательно, о кризисе и обнищании деревни не могло быть и речи. Составляя 8 % от населения мира, российское крестьянство давало четверть всех зерновых хлебов и мирового экспорта сельскохозяйственной продукции! Даже полная ликвидация помещичьего и иного частного землевладения, как это подтвердила затем Октябрьская революция, не обеспечила существенного увеличения крестьянских наделов. Таким образом, решить аграрный вопрос без разрушения общины было невозможно.

Несмотря на многочисленные проблемы, российское сельское хозяйство развивалось темпами, соответствовавшими или даже превышавшими западноевропейские. Однако социальная напряженность в деревне росла. Земельный голод в Центральной России в сочетании с неурожаем и экономическим кризисом способствовал возобновлению с 1902 г. относительно массовых крестьянских волнений в деревне (которых она не знала с начала 1860-х гг.). С 1905 г. крестьяне активно участвовали в революции.

Социальная структура российского общества на рубеже XIX–XX вв. Незавершенность модернизации в социальной сфере чувствовалась еще более ощутимо, нежели в экономике (на развитие которой в значительной мере влияли государственное предпринимательство и иностранный капитал). Одна из особенностей России заключалась в том, что формирование индустриального общества проходило в условиях необычайно высокого для европейских стран этого периода естественного прироста населения. Его численность за 1858–1914 гг. выросла почти в 2,4 раза: с 74,5 млн до 178,4 млн чел. (Для сравнения: население Франции за 100 лет – 1801–1901 гг. – увеличилось лишь в 1,4раза.) На Российскую империю приходилась примерно ¹/₃ населения всей Европы. По количеству населения страна уступала только Британской империи (включая Индию), а также Китаю, существенно превосходя остальные державы.[3] Высокие темпы роста населения наложили существенный отпечаток на российскую модернизацию. Они способствовали не только быстрому экономическому росту, но и явились причиной относительной замедленности урбанизации, сокращения прироста ВВП на душу населения, обострения земельного голода крестьян в Европейской России и усиления социальной напряженности.

В стране активно шло формирование классов, однако процессы классообразования еще не завершились, сословный строй сохранялся в виде не отдельных «пережитков», а системы. В отличие от индустриально-классовых обществ Запада в России существовало сословно-классовое общество переходного типа. Социальная структура носила «полюсный» характер. Буржуазия имела незначительный удельный вес, а доля среднего класса, который на Западе выступал основой общества, в России оценивалась лишь в 5,5 %.[4] В то же время крестьяне, беднейшие мелкие хозяева, составляли около 80 % населения. Высока была и доля маргинальных групп. Эти особенности были вызваны как относительной «молодостью» капитализма, так и историческими традициями, в частности, отсутствием третьего сословия – свободных горожан.

Существование сословий с различными, а иногда и враждебными субкультурами и огромной имущественной дифференциацией между ними и внутри них затрудняло формирование не только среднего класса, гражданского общества, но и единой российской нации. В отличие от западных обществ и даже Японии для России была характерна слабая степень национальной самоидентификации (самоопределения), несформированность общенационального гражданского сознания, что во многом предопределило последующие социально-политические катаклизмы.

У власти в России все еще находилось сословие дворян, численность которого равнялась 1,4 млн человек. Несмотря на ослабление своих экономических и политических позиций, потомственное дворянство к началу XX в. составляло 37 % чиновничества, более половины офицерского корпуса, а главное, почти весь высший эшелон чиновничества. Даже в 1913 г. среди министров и главноуправляющих дворян было 89 %, среди губернаторов – 97 %, среди депутатов IV Думы – 52,4 %. (В Англии, к примеру, в 1914 г. только 15 % членов палаты общин были благородного происхождения.)

Молодая русская буржуазия еще не вполне сформировалась как класс, была слаба и в целом политически пассивна. Сила и влияние буржуазии в обществе существенно уступали уровню развития капитализма в стране из-за большой роли государства и иностранного капитала в экономике, а также из-за слабости сельской буржуазии, средних слоев и господства в массовом сознании антибуржуазных, традиционных стереотипов. Буржуазия не стояла у власти (хотя оказывала на нее влияние) и по меньшей мере до 1905 г. не очень-то к ней и стремилась, предпочитая решать свои предпринимательские задачи. Она быстро развивалась, но ее идентичность (классовое самосознание) полностью еще не сформировалась.

К началу XX в. из 125,6 млн населения России индустриальных рабочих (т. е. занятых на крупных фабрично-заводских, горных, горнозаводских предприятиях и на транспорте) насчитывалось лишь 2,6 млн. (Впрочем, это примерно в 26 раз превосходило численность фабричных рабочих Китая.) Вместе с другими категориями лиц наемного труда, традиционно относимыми к рабочим (в том числе сельскохозяйственным), их было 12,2 млн (менее 10 % населения). К 1913 г. численность рабочих выросла в полтора раза: индустриальных – до 3,9 млн, а всех – до 18,2 млн человек.

Российские рабочие также еще не вполне оформились как класс. Если в Западной Европе рабочие формировались главным образом за счет бывших ремесленников и других городских слоев, то в России – в основном за счет крестьян. Потомственных рабочих было меньшинство. От 60 до 80 % к концу XIX в. и половина – к 1914 г. являлись рабочими в первом поколении, выходцами из деревни, и сохраняли тесную связь с ней. Даже в 1917 г. свыше 31 % рабочих имели землю.

Еще в конце XIX в. права рабочих были слабо защищены законодательно, тем более – политически, и они подвергались жестокой эксплуатации. Большинство из них не имели своего жилья. Продолжительность рабочего дня лишь в 1897 г. была ограничена 11,5 часами. Впрочем, это не выглядело тогда необычным – даже во Франции в конце XIX в. рабочий день продолжался 12 часов для мужчин и 10 часов для женщин.

В начале XX в. уровень жизни российских рабочих существенно вырос. Этот процесс был аналогичен тому, который происходил в Европе во второй половине XIX в., но в России он шел еще более быстро. В результате годовые заработки рабочих в 1913 г. по сравнению с началом столетия увеличились в 1,3 раза. Разрыв в размере средней заработной платы с ведущими державами (кроме США) сокращался,[5] хотя производительность труда была существенно ниже. По потреблению мяса и хлеба в начале XX в. российский рабочий опережал английского. Фактическая продолжительность рабочей недели в 1880–1913 гг. уменьшилась с 74 до 57,6 часа, и Россия почти сравнялась с США, Германией (более 55 ч) и опередила Францию (60 ч). Началось введение элементов социального страхования.

Важнейшим фактором роста революционных настроений среди рабочих было, по-видимому, отсутствие у большинства из них своего жилья (они ютились в казармах и коммунальных квартирах) и бытовая неустроенность (у многих семьи остались в деревне). Выходцы из деревни ощущали себя в городе чужаками. Все это способствовало разрушению традиционного сознания.

Рост забастовок в начале XX в. объяснялся уже не экономическим подъемом, а размыванием господствовавших на предприятиях патриархально-патерналистских отношений между предпринимателями и рабочими. Трудящиеся стали требовать не только улучшения экономических условий (здесь наблюдался явный прогресс), но и недопущения грубости, насилия со стороны мастеров и заводского начальства и других вещей, не столь уж значимых для прежних, традиционных отношений, но вступавших в противоречие с пробуждавшимся чувством индивидуализма, собственного достоинства и профессионализма. В среде квалифицированных рабочих стала зарождаться мода на европеизированную одежду, формы досуга и стиль поведения, присущие представителям цензового общества (хотя при этом рабочие еще отказывались порой садиться за один стол с атеистами).

Однако зародившаяся было тенденция социокультурной интеграции части рабочих, городских «низов» и образованного общества наталкивалась на мощные препятствия в виде сословности, невысокого уровня грамотности, культуры и тяжелых условий жизни. Особо следует отметить относительную молодость рабочего класса, его стремительный рост и резко увеличившееся, благодаря огромной миграции, влияние деревни на город.

Все эти факторы затрудняли восприятие рабочими буржуазных ценностей, поддерживали живучесть традиционалистских стереотипов с их ориентацией на коллективизм и уравнительность, неприязнь к «барам» и т. д. На предприятиях воспроизводились некие подобия сельских общин с соответствующими представлениями о справедливом общественном устройстве и антикапиталистическими настроениями. Сохранявшиеся, но уже потерявшие свою цельность некоторые традиционные представления на фоне экономического кризиса начала XX в. создавали благоприятные условия для восприятия рабочими социал-демократической и эсеровской агитации. Первые крупные политические стачки явственно обозначили начало этого процесса.

Более 77 % населения Российской империи – до 97 млн человек – составляло крестьянство. Многочисленные пережитки традиционных отношений, господство общины затрудняли рост производительности труда, социальной мобильности крестьян, их дифференциацию. В Европейской России крестьяне страдали от выкупных платежей и относительного малоземелья. Все это в совокупности с растущим влиянием города и осуществлявшимся переходом от большой патриархальной семьи к малой, «современной» (в городе этот процесс был в основном завершен к началу XX в.) способствовало размыванию традиционных стереотипов массового сознания (хотя и более медленному, чем в городах) и росту социальной напряженности в деревне.

Своеобразие России придавало наличие особого социокультурного слоя – интеллигенции. Как и в восточных странах, она возникла под влиянием не столько развития капитализма, частного предпринимательства, сколько потребностей модернизирующегося государства в специалистах. Однако российская интеллигенция (особенно после того как она превратилась из дворянской преимущественно в разночинскую) оказалась во многом чуждой своему государству. Она страдала от затрудненности доступа к власти, самодержавно-бюрократического произвола, сознания отсталости России и тяжелого положения народа. В результате интеллигенция отличалась относительной небуржуазностью, восприимчивостью к моральным императивам и новым идеям, оппозиционностью к правительству и известным мессианством – претензией на роль посредника между властью и обществом. В условиях незавершенности формирования классов и слабости буржуазии именно интеллигенция брала на себя роль выразителя интересов всех основных социальных групп и общества в целом. Она активно втягивалась в политику, выступая катализатором антиправительственных настроений и политической нестабильности.

Особенности имперского устройства. Фактически с середины XVI в., а юридически с 1721 г. Россия являлась империей. Это обстоятельство являлось одной из важнейших отличительных черт российского общества, государства и отечественной истории. Российская «континентальная» империя существенно отличалась от западных «морских» империй, хотя они возникли почти в одно и то же время. В результате стремительной территориальной экспансии доля русских в населении страны, еще к середине XVII в. составлявшая 95 %, упала до 44,6 %. Отличительными чертами Российской империи являлись относительная веротерпимость и ограниченная национальная дискриминация нерусского населения. Последняя существенно затрагивала лишь некоторые народы (прежде всего, евреев, поляков и др.). В целом лояльность трону, знатное происхождение и профессионализм ценились выше, чем этническая или религиозная принадлежность. Более того, в противоположность западным империям в России, благодаря целенаправленной политике властей, многие нерусские («колониальные») народы в материальном и правовом отношении находились по сравнению с русскими в преимущественном положении!

Российская континентальная империя (подобно Австро-Венгерской и Османской) не вписывалась в индустриальную модернизацию и порожденные ею процессы демократизации и «восстания масс». Под влиянием развития капитализма у многих населявших ее народов росло национальное самосознание, получали популярность лозунги автономии или отделения от России. Таким образом, модернизация страны, позволяя сокращать отставание от Запада, в то же время вела к кризису империи, а в итоге и к ее крушению.

Империя явилась одним из важнейших источников мощи и влияния России, столетиями помогая ей сохранять, несмотря на экономическое отставание от Европы, порой проигранные войны и внутренние катаклизмы, статус великой державы. Вместе с тем она резко сужала для властей возможности преобразований, политического маневра, способствовала прерывистости реформационного процесса. Влияние имперского фактора на политику и менталитет населения во многом определило то, что Россия, в отличие от европейских держав (кроме Австро-Венгрии) и даже от Японии, так и не успела к началу XX в. завершить формирование гражданского общества, единой нации и гражданского (национального) сознания, а в 1917 и затем в 1991 г. претерпела развал государства и крупнейшие социальные катаклизмы.

Социокультурное развитие. Важнейшей чертой, отличавшей Россию от ведущих европейских держав и сближавшей ее со странами Востока, служил социокультурный раскол «низов» и «верхов» общества. Он восходил к XVII и особенно XVIII в. и был вызван нараставшим в ходе модернизации западным влиянием, а точнее, неравномерностью его распространения в обществе. В то время как дворянство и верхние городские слои постепенно европеизировались, подавляющая часть населения (крестьяне и городские низы) еще сохраняла приверженность традиционной, в основном православно-патриархальной культуре. Таким образом, в стране существовало по меньшей мере два принципиально разных типа культуры. Граница между ними стиралась медленно.

К началу XX в. Россия, в отличие от стран Востока, имела высокоразвитую европеизированную элитную культуру и европейски образованный верхний слой населения. Вместе с тем, как и другие, в основном еще традиционные общества, страну отличал низкий уровень образования подавляющей части народа: более ³/₄ населения были неграмотными. В Европе только Румыния и Сербия имели более низкие показатели. Япония, где в 1872 г. было введено всеобщее начальное обучение, заметно обгоняла Россию. По грамотности населения Россия к началу XX в. находилась в целом на уровне западноевропейских держав XVII в. Но с пореформенного времени она демонстрировала очень высокие, даже по европейским меркам, темпы роста народного просвещения. За 60 лет (с 1857 по 1917 г.) грамотность сельских сословий увеличилась в 3 раза (с 12 до 36 %), а городских – в 1,7 раза (с 37 до 64 %). Численность студентов вузов менее чем за четверть века (1893794—1917) увеличилась в 5,4 раза (с 25 тыс. до 135 тыс.). Тем не менее даже накануне Первой мировой войны по грамотности населения Россия находилась на уровне западноевропейских стран XVIII в. (к 1914 г. были грамотны ⁹/₁₀ их граждан).

С 1901 по 1913 г. число названий книжной продукции на русском языке выросло в 2,6 раза. По этому показателю и по количеству издаваемых книг Россия, несмотря на историческое отставание от европейских стран по грамотности населения, занимала 3 место в мире. Еще большими темпами росли тиражи и число газет. Чтение книг и газет в начале XX в. перестало быть монополией образованного общества, к нему постепенно приобщались простые горожане и даже крестьяне.

Массовое сознание населения России отличалось высокой религиозностью, монархизмом и политической пассивностью. Однако под влиянием урбанизации, роста социальной мобильности, образования и иных проявлений формировавшегося индустриального общества традиционное сознание стало постепенно разрушаться. Это обстоятельство, и особенно кризисные явления в православии, привели к «высвобождению» некоторого идейного пространства, которое и начало постепенно заполняться современными идеологиями. Они охватили лишь незначительное число населения, но это было принципиально новым явлением, свидетельствовавшим о политическом пробуждении общества. Причем если в большинстве западноевропейских стран господствующей идеологией стал либерализм, то в России этого не произошло. Определенной популярностью пользовались социалистические идеи, чему способствовал рост социальной напряженности и постепенная десакрализация монарха. Кроме того, несмотря на свое «западное» происхождение, они оказались близки некоторым традиционным стереотипам, национальному характеру своим радикальным, бескомпромиссным и коллективистским духом, универсализмом, стремлением к абсолютной справедливости, равенству, а в целом – определенным сходством с «евангельским христианством».

Лишь после широкого увлечения «передовой общественности» легальным марксизмом в середине 1890-х гг., а отчасти и благодаря ему среди интеллигенции стал все больше распространяться либерализм, приверженцами которого до той поры были главным образом немногочисленные дворяне-земцы. Распространение либеральных идей затрудняла относительная слабость, известная аполитичность потенциально важнейшего их носителя – буржуазии, а отчасти и политика властей, недооценивавших поначалу социал-демократов и легальный марксизм, но опасавшихся конституционализма. Главное же, идеология либерализма оказалась чуждой системе ценностей большинства населения: общинному крестьянству, в основном неграмотному, с его коллективистским образом жизни, недоверием к «барам» и рабочим – недавним выходцам из деревни, сохранявшим во многом традиционное сознание и жившим в стесненных материальных условиях. «Рабочая аристократия» составляла лишь 4 % рабочих (в 2–4 раза меньше, чем в Великобритании и Германии того периода). Таким образом, опорой либерализма в России служили главным образом верхние, образованные и европеизированные слои населения, народным массам эта идеология была чужда. Укорененность в народном сознании стереотипов традиционного общества (пусть и несколько видоизмененных), слабость либерализма и относительная популярность социалистических идей отличали Россию от большинства европейских стран и сближали с державами Востока.

Российская модернизация имела много общих черт с аналогичными процессами в других странах «догоняющего развития» не только второго, но и третьего «эшелона». Не случайно уровень ВВП на душу населения в России был близок к среднемировому. С Японией, например, страну сближала сильная позиция государства и иностранного капитала в развитии экономики и определенное перекачивание ресурсов из деревни в города. На Германию Россия походила незавершенностью аграрной революции, авторитарностью верховной власти и тем, что эта власть сумела в большей степени, чем в Японии, сохранить опору на дворянство, традиционные социальные слои, в то время как политическая роль буржуазии явно уступала ее экономическому значению. (Некоторые западные обозреватели начали даже говорить о зарождении в России экономики «вильгельмовского типа».) Специфическое имперское устройство сближало страну с Австро-Венгрией и Османской империей. Важными особенностями, «роднившими» Россию со странами Востока (исключая Японию), являлись господство в деревне не частного, а общинного землевладения, слабость буржуазии и распространенность традиционного массового сознания. Однако сплав всех вышеуказанных черт выделял Россию на фоне других стран и делал ее модернизацию особенно сложной.

Начало революционной эпохи. В отличие от европейских держав и даже от Японии, где уже в 1890 г. появился парламент, а в 1900 г. – первые партийные кабинеты, в России в начале XX в. все еще существовало самодержавие, не было конституции и парламента, политических свобод (слова, печати, собраний, шествий и др.), легальных партий и профсоюзов. Это вступало в противоречие с процессами бурного развития капитализма, формирования гражданского общества и вызывало рост оппозиционных, революционных настроений. Император Николай II не имел поначалу политической программы. Несмотря на масштабные изменения в стране и иные, чем у Александра III, отнюдь не авторитарные личные качества, он пытался придерживаться политики своего отца и сохранять самодержавие, соглашаясь лишь на некоторые социально-экономические реформы. Общественность, почувствовавшую возможность перемен, это удовлетворить не могло, и в России быстро росла социальная напряженность.

С 1899 г. начались почти постоянные студенческие волнения. За вторую половину 1890-х гг. число рабочих забастовок (по сравнению с 1890–1894 гг.) выросло в 6,2 раза. С 1901 г., со знаменитой Обуховской обороны, они все чаще стали принимать политический характер. В 1901 г. возобновился революционный террор, а с 1902 г. – относительно массовое крестьянское движение. Страна вступала в революционную эпоху.

Под давлением общественности царь, казалось, решился изменить курс. 26 августа 1904 г., после убийства эсерами министра внутренних дел В. К. Плеве, на этот ключевой пост он назначил князя П. Д. Святополка-Мирского, который заявил о программе либеральных реформ. Однако в последний момент Николай II отверг его предложение о введении элементов представительного правления. 12 декабря 1904 г. царь пообещал некоторые реформы, но заявил «о непременном сохранении незыблемости основных законов империи». Это вызвало взрыв общественного недовольства, приблизивший страну к революции.

Исторический опыт подтверждает сложность осуществления серьезных политических (демократических) реформ в России. Будучи необходимыми для дальнейшего развития общества, они тем не менее сопровождаются ростом социально-политической напряженности и усилением центробежных сил. Цари, начиная по меньшей мере с Александра II, в отличие от «передовой» общественности, понимали, что демократизация империи, в которой русские составляли меньшинство населения, может привести к ее развалу. В декабре 1904 г. Николай II заявил, что политические преобразования могут дестабилизировать обстановку и превратить Россию в лоскутную Австро-Венгрию. «Конституция привела бы сейчас страну в такое положение, как Австрию. При малой культурности народа, при наших окраинах, еврейском вопросе и т. д. одно самодержавие может спасти Россию. Притом мужик конституции не поймет, а поймет только одно, что царю связали руки, тогда – я вас поздравляю, господа!» В апреле 1906 г. царь вновь заявил: «…если бы я был убежден, что Россия желает, чтобы я отрекся от самодержавных прав, я бы для блага ее сделал это с радостью».

Таким образом, под давлением обстоятельств император постепенно осознавал необходимость перемен. На серьезные политические реформы он не решился не столько из-за косности или нежелания поступаться самодержавной властью – Николай II не отличался властолюбием, – сколько из-за небезосновательных опасений, что они вызовут революцию, а в перспективе – распад империи (последнее стало важнейшим объективным ограничителем для политических реформ). К тому же царь вынужден был считаться с консервативной в большинстве правящей элитой. Но нерешительный, колеблющийся курс лишь усиливал недовольство в обществе, традиционно не прощавшем власти лишь одного – слабости.

Российские партии. Основанная на ленинских оценках советская историография рассматривала партию как авангард соответствующего класса, как политически оформленную организацию самой активной части класса (слоя класса) и делила партии на пролетарскую (большевики), мелкобуржуазные (меньшевики, эсеры, Бунд и др.), буржуазно-монархические («Союз 17 октября», кадеты и т. д.) и помещичьи («Союз русского народа», черносотенцы). Однако классовый детерминизм грешил недооценкой относительной самостоятельности политической сферы и откровенной произвольностью оценок (из-за абстрактности понятия «классовый интерес»). В последние годы все большее признание получает классификация партий на основе идеологии. Согласно ей, отечественные партии делятся на социалистические, либеральные, традиционалистско-монархические (черносотенные) и национальные (преломлявшие ту или иную идеологию сквозь призму национальных, невеликорусских интересов).

Специфика социально-экономического, политического и социокультурного развития России наложила отпечаток на создание партий и партийную систему. В Западной Европе партии – в более или менее современном их понимании – начали создаваться в начале Нового времени (в Англии с XVII в., во Франции – с XVIII в.) на основе тех или иных социальных интересов, как правило, в связи с парламентскими, иными выборами и «справа – налево». В России, где капитализм запаздывал, партии начали появляться лишь к концу XIX в., причем в нелегальных условиях, при незавершенности классообразования и отсутствии выборов. (Хотя выборы в I Государственную думу способствовали оформлению многих партий и партийной системы в целом.) В результате партии складывались не столько «снизу», на основе различных социальных общностей, групп, корпораций, как это было на Западе или даже в Китае в период Синхайской революции, сколько привносились «сверху» – интеллигенцией. Взяв на себя роль выразителя интересов различных социальных групп, она создавала и «обслуживала» практически все партии. Объективно интеллигенция компенсировала отсутствие сильной, политически активной буржуазии, способной взять на себя лидирующую и консолидирующую роль в выражении насущных общественных потребностей.

Сам порядок образования российских партий был во многом противоположным западному. Первыми в 1880—1890-х гг. появились национальные партии («Пролетариат», Польская социалистическая партия и Социал-демократия Королевства Польского, армянские: «Гнчак» и «Дашнакцутюн», – Бунд – «Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России» и т. д.). Этому способствовал начавшийся кризис империи, рост национального самосознания (особенно заметный на фоне незавершенности формирования классов и классовой самоидентификации), а также наличие в составе России народов с относительно высокой культурой и мощными заграничными диаспорами.

На рубеже веков возникли социалистические партии: Российская социал-демократическая рабочая партия (РСДРП, 1898) и Партия социалистов-революционеров (ПСР, 1901). Руководящее ядро РСДРП составляла интеллигенция, а большинство членов – рабочие. Партия руководствовалась радикальным марксизмом, конечной ее целью являлся социализм. Его предполагалось достичь через буржуазную, затем – социалистическую революции и диктатуру пролетариата. В 1903–1904 гг., после своего II съезда, РСДРП раскололась на две фракции: большевиков (В. И. Ленин и др.) и меньшевиков (Ю. О. Мартов, Г. В. Плеханов и др.), которые были не только самостоятельны организационно, но и все более расходились в тактике, а впоследствии и в стратегии революционной борьбы.

Меньшевики отличались относительной (по сравнению с большевиками) умеренностью и ориентацией на опыт европейской социал-демократии. Вслед за ней они считали, что буржуазную и социалистическую революции разделяет длительный исторический промежуток. Радикалы-большевики, используя не только европейский опыт, но и отдельные народнические традиции, стремились максимально ускорить, подтолкнуть (с помощью мощной сверхцентрализованной партии) не только буржуазную, но и социалистическую революцию. Большевики отличались неразборчивостью в средствах (они считали нравственным все, что служит делу социализма). В 1917 г. эти фракции РСДРП избрали принципиально разную стратегию, фактически отказались от общей программы и тем самым окончательно оформились в самостоятельные партии.

Партия социалистов-революционеров, возглавляемая В. М. Черновым, объединяла не только представителей интеллигенции и рабочих (как РСДРП), но и крестьян (45 % состава партии). Она руководствовалась неонароднической идеологией – модернизированным народничеством. Эсеры признавали развитие в России капитализма и наличие классов, но полагали, что классы различаются по отношению не к средствам производства (как считали марксисты), а к труду и выступали от имени единого трудового класса, в который они включали и рабочих, и крестьянство, и «трудовую» интеллигенцию. Свою цель – социализм (понимавшийся как «царство всеобщего организованного труда на всеобщую пользу») эсеры предполагали достичь через социальную революцию, а затем – социализацию земли (т. е. изъятие ее из частной собственности, передачу общинам и уравнительное распределение между крестьянами); всемерное развитие кооперации, демократии и самоуправления трудящихся. Одним из средств революционной борьбы ПСР признавала индивидуальный террор. По своему составу и идеологии эсеры отличались от западноевропейских партий и напоминали некоторые позднейшие партии Востока.

Активизация социалистов подтолкнула создание традиционалистско-монархических организаций (поддерживавшихся властями), а также либеральных «Союза освобождения» и «Союза земцев-конституционалистов». Но соответствующие партии возникли лишь в 1905 г.

Конституционно-демократическая партия, которую возглавил П. Н. Милюков, представляла левый фланг либерализма и была наиболее радикальной из соответствующих партий Европы. В ее составе преобладала интеллигенция, особенно элитная: адвокатура, профессура и т. д. Хотя Ленин называл кадетов главной партией российской буржуазии, на самом деле они скептически относились к буржуазии, а некоторым из них не были чужды даже просоциалистические идеи. Стремясь сокрушить самодержавие, являвшееся, по их мнению, главным тормозом на пути модернизации страны, и не видя еще «врагов слева», кадеты выдвигали радикальные, но малореалистичные в тех условиях лозунги, ориентируясь на опыт самых передовых стран. Кадеты требовали создания правового государства в форме не просто конституционной, а парламентской монархии по английскому образцу, т. е. с правительством, ответственным перед парламентом, созыва Учредительного собрания и введения всеобщего избирательного права. В отличие от европейских либералов того времени они выдвигали не только политические, но и социальные требования: отчуждение части помещичьих земель в пользу крестьян, признание права рабочих на стачки, восьмичасовой рабочий день.

В том же 1905 г. оформилась право– или консервативно-либеральная партия – «Союз 17октября», возглавлявшаяся А. И. Гучковым. В ее составе было меньше, чем в партии кадетов, представителей интеллигенции, но гораздо больше буржуазии и либерально настроенных помещиков. Это обусловило более умеренные, прагматичные требования. Партия разделяла в целом политическую программу, изложенную в Манифесте 17 октября, и ориентировалась на создание конституционной монархии с законодательными, но сравнительно неширокими полномочиями парламента по немецкому образцу. Октябристы осуждали многие утопические требования кадетов, а тем более социалистов. Если кадеты были оппозиционны власти, то октябристы в основном поддерживали столыпинское правительство и его реформы. Таким образом, партия выступала за модернизацию страны при сохранении неприкосновенности частной собственности и сильной монархической власти. Цели октябристов отличались реалистичностью, но их уязвимым местом была объективная зависимость партии от успешности правительственных реформ.

На волне черносотенных погромов, поднявшейся после Манифеста 17 октября 1905 г., возникла крайне правая традиционалистско-монархическая партия – «Союзрусского народа» (СРН), которую возглавил А. И. Дубровин. В Союзе состояло 350 тыс. человек, что было сопоставимо с общей численностью всех остальных российских партий! В руководстве СРН преобладали представители интеллигенции, дворянства, духовенства, а подавляющую часть его членов составляли монархически настроенные крестьяне, рабочие, мелкие торговцы и ремесленники. Суть идеологии партии выражала уваровская триада: самодержавие, православие, народность. СРН выступал за сохранение традиционных устоев государства, не признавал законодательной Думы и пытался активно бороться против революционеров, либералов, а отчасти и против «доморощенной буржуазии, зараженной гнилью Запада». Одним из главных лозунгов СРН был антисемитизм.

Партийная система. Она сформировалась в основном в 1905–1906 гг. Примерно 150 партий представляли три основные направления, схожие с теми, что существовали на Западе: либеральное, консервативное и социалистическое. Дробностью и неустойчивостью партийная система России напоминала Францию и Италию. Однако качественно иным был уровень ее поляризации и диспропорциональности.

В России отсутствовали сильные консервативные партии. Правый политический фланг был представлен не консерваторами, а традиционалистско-монархическими партиями, черносотенцами. (Лишь после революции 1905–1907 гг. часть их начала болезненную, но так и не завершившуюся эволюцию к консерватизму.)

Основные либеральные партии существенно уступали СРН и важнейшим социалистическим партиям по совокупной численности членов и местных организаций. Во всех Государственных думах (кроме второй – самой радикальной) либералы имели как относительное, так и абсолютное большинство. Но это не могло компенсировать узости их массовой базы.

Относительная слабость либералов, составлявших партийный центр (точнее, левый центр), и наличие мощных, непримиримо враждебных друг другу и либералам флангов, представленных социалистическими и традиционалистско-монархическими партиями, стали важными особенностями партийной системы России. Причем расколы СРН и быстрое ослабление черносотенцев после 1907 г. способствовали гипертрофированному развитию левого партийного фланга, представленного социалистами. В какой-то мере это напоминало Германию, где социал-демократическая партия была самой массовой в стране (более 1 млн членов) и набирала на выборах до 35 % голосов. Однако в Германии, в отличие от России, в начале XX в. не только были сильны консервативные партии, но и в среде социал-демократов все более распространялись реформистские настроения. Российские же социалистические партии по европейским меркам отличались радикализмом.

В целом партийная система царской России характеризовалась диспропорциональностью, высоким удельным весом несистемной оппозиции, стремившейся к разрушению существовавшего политического режима. Не случайно поэтому партии занимали приниженное (по сравнению с западными державами) положение в политической системе.

Революция 1905–1907 гг. Подобно Англии второй половины XVI – первой половины XVII в., Франции XVIII в. и другим странам в предреволюционный период, Россия в пореформенную эпоху испытала стремительный экономический рост и крупные структурные сдвиги. Среди них демографический взрыв, более чем вдвое увеличивший численность населения и его плотность (в традиционных обществах одно это неизбежно ведет к потрясениям); повышение социальной мобильности и уровня образования масс, порождавшее интенсивную ломку прежних сословных перегородок и традиционного уклада жизни; постепенную замену больших, патриархальных семей (одного из краеугольных столпов прежнего образа жизни) малыми и т. д.

Все эти процессы вызывали социальную напряженность, «фрагментацию» общества и постепенное размывание традиционных стереотипов: религиозности (к 1917 г. резко сократилась доля исповедовавшихся и причащавшихся прихожан, в отдельных местностях – менее чем до 20 %), монархизма, послушания старшим и «начальству». Перечисленные явления затрагивали прежде всего города, но начали проникать и в деревню.

Из-за бурной индустриальной модернизации и незавершенности Великих реформ к началу XX в. в стране сформировались три основные группы противоречий: 1) между развивавшимся капитализмом (индустриальным обществом) и «пережитками» феодализма (структурами и нормами традиционного аграрного общества) в виде самодержавия, сословности, общины и т. д.; 2) внутри самого капитализма – между рабочими и буржуазией, которую в целом поддерживало государство; 3) национальные противоречия, связанные с активизацией национально-освободительного движения, т. е. с начавшимся кризисом империи. В этих условиях нарушение стабильности государственной власти было чревато революционным взрывом.

Одной из предпосылок российской революции (равно как и революций в Англии, во Франции, в Мексике и других странах) послужил конъюнктурный экономический кризис 1900–1903 гг., вызвавший снижение расценок на предприятиях и рост безработицы. К тому же кризис совпал с неурожаем 1901 г. Голод, охвативший 147 уездов, препятствовал отъезду безработных рабочих в деревню.

Ключевым фактором, обострившим существовавшие противоречия и приведшим в итоге к революции, была неудачная война с Японией 1904–1905 гг. Она дискредитировала власть, отвлекла на Дальний Восток значительную часть вооруженных сил и нанесла колоссальный удар по экономике страны. Очередные поражения русской армии прямо отражались на росте революционного движения в стране и на правительственной политике.

Несмотря на беспрерывные неудачи, российской армии все же удалось сорвать японский план скоротечной – в несколько недель – войны и к ее концу довести Японию до полного истощения сил. Решающим фактором поражения России послужила революция. Без нее, даже с учетом потери Россией флота, исход войны мог бы оказаться иным. Таким образом, война подтолкнула революцию, и революция же ее завершила.

Немаловажной предпосылкой революции послужил колеблющийся курс, провоцирующая общественность тактика властей (намекавших на возможность политических преобразований, но в итоге не соглашавшихся на них). «Весна Святополка-Мирского», породив взрыв общественных ожиданий, в итоге оставила их нереализованными и потому способствовала стремительному росту радикальных настроений в обществе.

Примечания

1

Затраты на нее превысили 3 млрд руб. золотом, что было почти вдвое больше всех бюджетных доходов государства в 1900 г.

2

К началу XXX в. по доле городского населения Россия едва достигала уровня Франции 1800 г. и не дотягивала до Англии середины XXVIII в. В XXVIII в. доля горожан в Европе, как правило, была менее 20 % населения. В 1800 г. она составляла: в Нидерландах – 35 %, в Англии – 23, во Франции – 13, в Германии – 10 %.

3

Население США составляло 97 млн, Германии – 67, Великобритании – 41,5, Франции – 39,8, Японии – 51,3 млн человек.

4

В Германии, по подсчетам ученых того времени, из 12 млн домашних хозяйств 6,5 млн, т. е. 54 % (!), относились к средним слоям («высшим» и «низшим»). Даже учитывая нетождественность критериев среднего класса, эти цифры показывают принципиальную разницу социальной структуры России и ведущих держав.

5

В 1913 г. номинальная среднемесячная зарплата российского рабочего была лишь в 1,7 раза меньше, чем французского, в 2,4 раза – немецкого и в 2,5 – английского рабочего. В 1880 г. эта разница составляла соответственно 1,8; 2,6 и 2,9 раза.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.