Любовь властелина

– Ловко придумано, – прошептала она, свертываясь клубочком.

Она уже погружалась в сон, когда в дверь тихо постучали. Кто уж, как не он. Что ему еще надо? Она решила не отвечать. Тогда он подумает, что она уснула, и не будет настаивать. И правда, она услышала, как он возвращается в свою комнату и закрывает дверь. Тьфу ты, он возвращается. В дверь постучали посильнее. Господи, неужели он не может оставить ее в покое? Надо ответить ему и покончить с этим.

– Что стряслось? – простонала она, притворившись внезапно разбуженной.

– Это я, дорогая. Можно войти?

– Да.

– Ты не обижаешься, что я тебя побеспокоил? – спросил он, входя.

– Нет, – сказала она и выдавила улыбку.

– Я, знаешь, ненадолго. Я бы только хотел знать, что ты по поводу всего этого думаешь, ну что он не пришел.

– Я не знаю. Что-то ему помешало.

– Да, но вот что странно, понимаешь, он даже не позвонил, чтобы предупредить, так или иначе принести свои извинения. Как ты считаешь, что я должен сделать завтра? Пойти к нему?

– Да, пойти к нему.

– Но это может его разозлить, это будет выглядеть как упрек, как будто я принуждаю его оправдываться.

– Ну не ходить к нему.

– Да, но, с другой стороны, я не могу все так оставить. На кого я буду похож, если я его встречу и ничего не скажу. Ты понимаешь, с точки зрения собственного достоинства. Что ты об этом думаешь?

– Тогда пойти к нему.

– Я тебе надоел? – спросил он, помолчав.

– Нет, но мне немного хочется спать.

– Сожалею. Зря я пришел. Прости меня, я пойду. Что ж, спокойной ночи, дорогая.

– Спокойной ночи, – улыбнулась она. – Приятных снов, – добавила она в благодарность, что он уходит.

Дойдя до двери, он остановился и вернулся.

– Послушай, я могу побыть еще две минуты?

– Да, конечно.

Он сел на край кровати, взял ее за руку. Изображая примерную жену, она скривила губы в неподвижной улыбке, а он все смотрел на нее своими собачьими глазами из-за очков, ожидая от нее поддержки и утешения. Слова, на которые он рассчитывал, не были произнесены, и он хотел выманить их у нее.

– Ты понимаешь, для меня это удар ниже пояса.

– Да, я понимаю, – ответила она и снова растянула губы в искусственной улыбке.

– Ну и что ты мне посоветуешь?

– Я не знаю. Подожди, может быть, он извинится.

– Да, а вдруг он этого не сделает?

– Я не знаю, – сказала она, бросив взгляд на часы над камином.

В тишине он смотрел на нее и ждал. Она думала только о минутах, которые в тишине отщелкивал маятник. Если он еще останется, она пропустит момент засыпания и в итоге всю ночь не сомкнет глаз. Он обещал, что останется только на две минуты, а сам сидит, смотрит на нее, не отводя взгляда, вот уже больше двух минут. Почему он не держит слово? Она хорошо знала, что ему нужно. Ему нужно, чтобы его ободрили. Но если она начнет его утешать, это будет бесконечно. Он станет возражать в ответ на ее утешения, чтобы ей пришлось придумывать новые, еще более убедительные, и все это будет тянуться до двух часов ночи. Как неприятна эта потная рука, прилипшая к ее руке. Мягкие попытки вытянуть свою руку не увенчались успехом, она сказала, что рука затекла, и высвободила ее, а затем взглянула на часы.

– Я еще минуточку посижу и пойду.

– Да, – улыбнулась она.

Он внезапно вскочил.

– Ты не особенно-то ласкова со мной.

Она возмущенно выпрямилась в постели. Это вовсе несправедливо! Она с ним разговаривала очень вежливо, беспрестанно улыбалась, и теперь он ее упрекает!

– В чем? – спросила она, глядя на него в упор. – В чем заключалась моя неласковость?

– Тебе только и хотелось, чтобы я ушел, а ты при этом знаешь, что я сейчас нуждаюсь в тебе.

Эти слова вывели ее из себя. Что за человек, вечно он в ней нуждается!

– Без десяти двенадцать, – отчеканила она.

– Ну и что теперь, а если вдруг я заболею и надо будет со мной сидеть ночью, что ты тогда станешь делать?

На этот раз она пришла в бешенство, представив себе бдение всю ночь у постели этого человека, который всегда думал только о себе. Она сделала каменное лицо, замкнулась в своем непробиваемом упрямстве. Теперь она вся была лишь яростный холод, ее не касалось ничто, что бы не было ее потревоженным сном, она ощущала только ужас перед бессонницей. Он спросил еще раз.

– Я не знаю, не знаю! – вскричала она. – Я не знаю, что я стану делать! Я знаю только, что через восемь минут пробьет полночь! С какой стати этот допрос посреди ночи? И что это за болтовня про будущую болезнь? – (Ей хотелось еще добавить, что существуют сиделки для выхаживания больных, но она сдержалась.) – Я теперь не смогу спать из-за твоего эгоизма!

Она с ненавистью посмотрела на этого человека, которого угораздило нуждаться в ней в полночь. Ох, это же невозможно так зависеть от нее во всем.

– Дорогая, пожалей меня, я так несчастен.

Она снова придала своему лицу непроницаемое выражение, он очень хорошо его знал, и оно его ужасало. Бесчувственное лицо – это же его жена, его избранница, подруга жизни. Он сел на стул возле кровати, сосредоточился, постарался изо всех сил, чтобы заплакать. Слезы выступили на глазах, он быстро повернулся к жене, чтобы она их как следует увидела и он успел воспользоваться этим преимуществом. Она опустила голову, потому что женщины не любят плачущих мужчин, особенно если мужчины плачут из-за них.

– Дорогая, будь добра ко мне, – сказал он, чтобы привлечь ее внимание, поскольку надо было срочно воспользоваться слезами, пока они не испарились.

– То есть ты хочешь сказать, что я злая?

– Ну, ты сейчас не особенно-то добрая.

– Неправда, я добрая! – закричала она. – Я очень добрая. Это ты злой! Сейчас полночь!

Озверевшая от мысли, что теперь все кончено, ей предстоит бессонная ночь, завтра она встанет совершенно разбитая, с жуткой мигренью, она в одной пижамной куртке выскочила из кровати и яростно принялась ходить взад-вперед на длинных, тонких ногах. Заранее расстроенный, предчувствуя будущие упреки, он бессильно рухнул на кровать, что окончательно ее доконало. По какому праву этот человек садится на ее кровать, ее личную кровать, кровать из ее детства? В ярости она схватила карандаш и переломила его пополам. Затем, повернувшись к угнетателю, пылая от возмущения – жертва, готовая защищаться, – она приготовилась к бою, застегнув свою коротенькую курточку, и начала упрекать его, а в этом ей не было равных.

– Какой стыд, какое бесчестье! – закричала она, чтобы собраться с духом и потренироваться в ожидании истинного вдохновения и подходящих идей. – Значит, получается, что я злая! И это за то, что в течение получаса я была сама нежность, само терпение! Это за то, что я, рискуя своим сном, безропотно терпела, как ты нарушаешь свое слово! Да, ты нарушил слово! Ты обещал, что будешь сидеть у меня только две минуты! Ты обманул меня, ты заманил меня в западню! Ты сидел больше получаса, и я ничего не возразила на такое нарушение данной тобой клятвы!

Он поднял на нее беспомощный взгляд. Нарушение данной клятвы. Вот уж скажет так скажет. Вообще-то он ни в чем не клялся, и она это прекрасно знала. Но к чему спорить? Все равно выгонит.

– Нет, – продолжала она, – я не возражала, я, наоборот, нежно улыбалась, и за это ты назвал меня злой, а я улыбалась, да, я улыбалась полчаса подряд, надеясь, что ты поймешь, какую муку ты мне причиняешь, надеясь, что наконец в тебе проснется хоть немного жалости, хоть немного доброты, хоть немного любви!

– Ты же хорошо знаешь, что я люблю тебя, – прошептал он, глядя в пол.

– Но к чему жалеть рабыню, – продолжала она, не обращая внимания на не относящиеся к делу замечания.

– Говори тише, – попросил он. – Они могут услышать.

– Пусть они услышат! Пусть они знают, как ты со мной обращаешься! Да, к чему жалеть рабыню, – повторила она, проникаясь боевым духом, поскольку напала на благодатную тему. – Рабыня все должна стерпеть! Если хозяину угодно прийти и разбудить ее в час ночи, она не должна возражать! Если тирану взбредет в голову говорить с ней всю ночь, она не должна возражать! И горе ей, если она не сумеет скрыть усталость и потребность в сне! Горе ей, если она не сумеет быть покорной, если осмелится захотеть спать! Ее тут же объявят эгоисткой и злюкой! Горе ей, если она осмелится пожелать, чтобы с ней обращались, как с человеческим существом, а не как с сучкой, которую можно разбудить в любое время дня и ночи! Почему же я совершила такое преступление – захотела спать?! Да чтобы служить тебе завтра, с самого утра! Потому что рабыня всегда должна быть в распоряжении хозяина! Какой стыд – такое представление о браке! Женщина – собственность мужа! Ее даже лишили права называться собственным именем. Она должна носить, как клеймо на лбу, знак принадлежности мужу! Как тавро у скота! Это ты эгоист, присвоивший себе право нуждаться во мне в любое время дня и ночи, это ты злой, раз ты требуешь от меня обязательства отныне сидеть с тобой всю ночь при каждой болезни, даже самой легкой! Хорошо, я согласна быть служанкой, домработницей! Но даже домработницы имеют право на сон!

Отважно и вдохновенно продолжая свою речь, она приступила к перечислению разнообразных аспектов ее мученической жизни.

Перечислив все преступления против женственности, уже упомянутые в ходе предыдущих сцен, она припомнила ошеломленному мужу, с точным указанием времени и даты, все другие прегрешения, которые, как оказалось, он совершил за время их брака. Неутомимая, возбужденная, вовсе не выглядящая измученной, она ходила взад-вперед в курточке в красный горошек, с голыми ногами, ходила взад-вперед и вещала – в священном опьянении, в упоении победой, тогда как ее муж, вконец растерянный и сбитый с толку ее мстительным красноречием, раскрыв рот следил за невероятным, но четко выстроенным дефиле своих невольных грехов.

Обвинительная речь была составлена великолепно. Как все блестящие ораторы, она совершенно искренне верила в то, что говорила. Ею двигало благородное возмущение, она вела борьбу за правое дело. В этом была ее сила, мощный боевой дух, и колкие разящие реплики позволяли ей легко раздавить противника. К тому же она была ловкой и искусной. Изобретательная, как опытный генеральный прокурор, она умела подать факты в смутной игре света и тени, исключив то, что свидетельствовало бы не в ее пользу, придав словам и поступкам мужа удобный ей поворот, направление и тайный смысл. Вся эта злонамеренность была вызвана исключительно добрыми намерениями, так как она была честна.

Он сконфуженно слушал неутомимую обвинительницу и знал, что ее обвинения необоснованны, хотя и выглядят правдоподобно. Но он знал и то, что ему никак не оправдаться, у него недостаточно таланта и жизненной силы и слишком много грусти, чтобы успешно защищаться. Он не уставал повторять ей, что она злая и несправедливая, поскольку так и было, а она виртуозно и неустанно отражала его упреки.

Нет, это было ему не по плечу. Она располагала более мощным арсеналом, чем он. И он убрался восвояси, не сказав ни слова, чем весьма впечатлил Ариадну и повысил свои акции в ее глазах.

Несчастному и правда это было не по плечу. В течение всего жуткого мая он не раз пытался как-то взять верх над женой и заставить ее признать свои ошибки с помощью неопровержимых доказательств, но она не уступала. Из их споров она всегда выходила победительницей: то перебивала его и перекрикивала, а он молча стоял с открытым ртом, беспомощный и печальный, и следил, как проплывают перед ним пункты обвинения; то бомбардировала его упреками, незаслуженными, например, называла его честные справедливые возражения «вереницей хитростей и уловок»; то переводила разговор на другую тему и сбивала его с толку; то просто не обращала внимания, что бы он ни сказал, и продолжала как ни в чем не бывало нагромождать непонятные, и оттого совершенно неопровержимые, претензии.

Хуже того, если ему удавалось довести речь до конца и высказать свои собственные претензии, поколебав ее позиции, она прибегала к помощи слез, страданий бедной забитой женщины, делала каменное лицо, переставала с ним разговаривать или же прибегала к тактике «Я не понимаю, о чем ты», тактике, упорно используемой раз за разом, если он пытался повторить свои доказательства и подробно растолковать, в чем же она неправа. (У бедного простофили это была какая-то мания. Он верил в животворящую силу выяснения отношений. Хотя на самом деле его единственный грех заключался лишь в том, что он был мужем.) В этих случаях она слушала не перебивая, но стоило ему закончить и поглядеть на нее с надеждой, уверенному на этот раз, что он все как следует объяснил и наконец убедил ее, неукротимая спорщица снова кричала, что она ничего не поняла, ну абсолютно ничего не поняла.

И горе ему, если он, вконец выведенный из себя этой крикливой торжествующей злобой, горе ему, если он надвигался на нее со сжатыми кулаками, горе ему, поскольку она обзывала его зверем и трусом, который хочет избить жену, кричала от ужаса, причем, что самое чудовищное, непритворного ужаса, и она звала на помощь, вызывая переполох у соседей. Однажды вечером, незадолго до приезда Дэмов, из-за того, что он велел ей не кричать и поднял руку, без всякого намерения ее ударить, она сорвала пижамную куртку и помчалась в сад, голая, обезумевшая. На следующий вечер, из-за того, что он позволил сказать громче обычного, что она с ним жестока, она в наказание разразилась криками, что он тиран и монстр, что он ее мучит, потом порвала вышивание и скрылась в кухне, закрывшись на ключ, где и сидела до четырех утра, покамест он терзался подозрениями, что она может отравиться газом.

И это еще не все, у нее были еще специальные виды оружия, которые несчастный супруг хорошо знал, постановки на следующий день после сцены: среди прочего мигрени, добровольное заточение в комнате, покрасневшие веки – свидетельство ночных рыданий, различные болячки и недомогания, приступы упорного молчания, неуемное отсутствие аппетита, усталость, забывчивость, провалы в памяти, взгляды исподлобья, весь кошмарный арсенал слабой непобедимой женщины.

XXII

Лучшим выходом было бы самоубийство. Нужно выстрелить из револьвера, но не куда попало, не в зеркальный шкаф и не в потолок, нужно наметить место, где выстрел нанес бы минимальный ущерб, наверное, лучше всего кровать, точно. Пуля застрянет в матрасе без особых последствий. Она прибежит на шум, и он объяснит ей, что рука дрогнула и он промахнулся. И тогда она поймет, какую жизнь она ему создала и насколько заставила его страдать.

– Нет, так не годится.

Нет, так не годится. Несмотря на затычки в ушах, Папуля и Мамуля могли услышать выстрел. И даже если не услышали бы, как потом объяснить дыры в одеяле, простыне, матрасе? Тем более что у Мамули глаз-алмаз, все всегда подмечает. Может, изобразить сердечный приступ, начать задыхаться, как будто от горя и страданий? Нет, он не сумеет симулировать правдоподобно, слишком трудно. А потом, если он начнет задыхаться, это же будет не особенно громко и она может и не услышать. Может, не разговаривать с ней несколько дней, попробовать ничего не есть? Не годится нисколько. Мамуля поймет: происходит что-то не то, начнет его расспрашивать и раздует из этого целую историю. Нет, единственно верное решение – сделать все возможное, чтобы больше ее не любить. Вот, точно, согласиться на жизнь без любви, сказать себе, что рядом с тобой чужой человек, с которым тебе придется жить рядом, но ничего хорошего от него не ждать, и вдобавок лишить ее наследства и все завещать Мамуле с Папулей.

Он уже собирался сесть, чтобы написать завещание, когда в дверь тихонько постучали.

Он взглянул в зеркало, снял очки и пошел открывать. На пороге стояла благородная виновница ссоры в белом пеньюаре, она вошла – нежная монашенка – и сказала, что погорячилась и была неправа.

– Да это я во всем виноват, – сказал он. – Я не должен был приходить к тебе так поздно. Прости меня, дорогая.

У нее в комнате, возле кровати, она показалась ему такой трогательной, что он обнял ее и прижал к себе. Почувствовав округлую твердость ее груди, он зашептал ей в ухо всякие нежности. В постели она прикрыла глаза, чтобы не видеть, как он снимает свою пижаму. Он приподнял одеяло, лег возле нее, чихнул два раза. Готово, подумала она, уже собачка. Вот дура, набитая дура, зачем пожалела его, идиотка, зачем пошла просить прощения. Теперь грядет расплата.

Раньше в подобных обстоятельствах Адриан Дэм сразу приступил бы к спешному удовлетворению бычьей похоти. Но несколько недель назад он прочитал «Камасутру» и узнал о необходимости предварительных ласк. И он принялся незамедлительно покусывать супругу. О, а теперь пекинес, подумала она и не могла отказать себе в удовольствии мысленно потявкать. Она сердилась на себя за безумный хохот, бурлящий в ней, покамест чиновник ранга «А» старательно ее покусывал, ей было стыдно, но она все равно продолжала украдкой тявкать: гав, гав. После нескольких других штучек, рекомендованных индийской книжкой, случилось то, что должно было случиться.

Вытянувшись подле нее и успокоившись, он стал говорить ей нежные слова, высокопарно комментировать прошедший акт, и она едва не сорвалась и не наговорила резкостей.

Ну нет, это уже слишком, изображать идеалиста и сентиментальничать, когда он только что просто-напросто ее использовал, это уже слишком, расплачиваться с ней поэтическими словами и возвышенными чувствами, когда только что излил на нее свою животную похоть. Нельзя, что ли, совершать насилие в тишине?

И к тому же он слишком к ней прижимался, он потел, был липким, и каждый раз, как она отстранялась, снова приближался к ней и снова говорил всякие красивости, осмеливался говорить их, а сам только что был пыхтящим дикарем! По какому праву, по какому праву он лип к ней сейчас, когда все было кончено, и она была ему уже ни к чему? Не пора бы ему уйти, ведь он уже насладился своим эпилептическим припадком? Ужасно, ее использовали, как инструмент. О, Варвара, такая нежная, такая утонченная, как чудесно было спать с ней, в ее объятиях.

– Как будет хорошо спать здесь, подле тебя, – улыбнулся он пресыщенно, чуть ли не урча. – Вот забавно, – добавил он, зевнув, – я могу заснуть, только свернувшись калачиком.

Очень интересно, спасибо за информацию. Теперь господин песик больше не пыхтит, успокоился. Рядом со мной чужой человек, голый и потный, чужой человек, который меня называет на «ты» и которого я тоже должна называть на «ты». И к тому же дурак, злосчастный дурак, который ни о чем не догадывается. Теперь вот он разглядывает большую родинку у себя на животе, гладит ее, ласкает. Странно, почему у меня возникает такая ненависть к этому бедному безобидному человеку, ненависть из-за того, что он касается этой родинки, ласкает ее. А еще ему жарко после всей этой дурацкой дерготни, и он раскрылся до колен, и без зазрения совести показывает свой член, свой мерзкий член. Ох, какой страх и ужас она испытывает перед этим членом, который он так нагло выставляет напоказ, должно быть, гордится им, ох, как это вульгарно, пошло, совершенно по-собачьи. О, Варвара, дорогая моя, потерянная безвозвратно. А сейчас он дергает одной из нижних лап, потому что ему надо специальным образом положить эту ногу, чтобы заснуть.

Да, она понимала, что она невыносима, она отвратительна. Он внушал ей жалость, даже нежность, и часто она его почти любила, но именно в этот момент ей хотелось пинать его ногами за то, что он дергает правой лапой. Позволить ему спать рядом с ней? Это было бы доброе дело. Но он же будет храпеть, и она не сможет уснуть. О, Варвара. И потом, если она оставит его на ночь, как всегда, из-за этой жестокой жалости, перемешанной с ненавистью, завтра он проснется и отмочит свою обычную утреннюю шуточку, вскрикнув: «О небо, женщина в моей постели!» И посмотрит на нее, чтобы понять, оценила ли она его острoту. Она сделала над собой усилие и погладила его по лбу.

– Послушай, я устала, не могу заснуть, если я не одна.

– Да, дорогая, я сейчас уйду, тебе надо отдохнуть. Скажи, правда, было хорошо? – шепнул он тихонько, будто приобщая ее к общей тайне, поверяя приятный обоим секрет.

– Да, очень хорошо.

«Иди уже, поди прочь», – подумала она.

Он встал, надел пижаму, поцеловал ей руку. В темноте она скорчила гримасу. Целовать руку после того, как влез на нее, как зверь на зверя! Он вышел на цыпочках, так как боялся, что Мамуля за ними шпионит.

В своей комнате он взглянул в зеркало, подмигнул, постучал себя кулаками по груди. Очень хорошо, сказала она. Хе-хе, очень хорошо! Да, она сказала именно так.

– Вот я каков, дружище, – похвастался он своему отражению.

XXIII

На следующий день она проснулась рано и в хорошем настроении, прежде чем принять ванну, заскочила сказать ему «доброе утро», расцеловала его в обе щеки. Хе-хе, подумал он, для женщин все-таки очень важна физическая близость. Им это нужно, что и говорить. Уже давно она так искренне его не целовала. Хе-хе, кроткая, как ягненок. Хорошо, возьмем на заметку.

Пока она, высунувшись в окно, дышала свежим воздухом сада, он выпятил грудь и похвалил себя за то, что догадался ночью на прощанье поцеловать ей руку. Это означало тонкость и изысканность отношений, это было благородно, он как бы оказывал ей почести после интимной близости, в которой женщина так или иначе играет униженную, подчиненную роль. Согласен, дружище, согласен, она никак себя не проявила, ну, это в общем понятно, но она наслаждалась в тишине, это ясно как день, она наслаждалась, он это чувствовал, да-да, она наслаждалась. Просто не такая она женщина, чтобы выставлять свои ощущения напоказ, она же аристократка, она стесняется проявления чувств, и потом, она стыдлива, а как же иначе?

И к тому же она сказала, что было очень хорошо! Она ведь такая сдержанная, решиться сказать такое для нее не так-то просто, это доказывает, что она получила истинное наслаждение. Хе-хе, молчаливая пуританка, ей вовсе не наплевать, она это дело любит, хоть и выглядит недотрогой, она это дело любит, старина, ей от этого очень хорошо. Так, значит, дадим ей это! Что теперь? Нужно спросить ее, как ей спалось, не слишком ли она устала – с такой многозначительной улыбкой, вот.

Пока он взвешивал аргументы за и против, социальное начало внезапно ворвалось в его мысли и изгнало физическое. Чиновник занял место донжуана и тут же принялся нервно грызть ногти.

– Не думай ты больше об этой истории, – сказала она, обернувшись к нему.

Он указательным пальцем постучал себя по кончику языка.

– Но все же, ты ж понимаешь, непонятно, как вести себя. Он нас ужасно подвел, черт возьми!

– Ты увидишь, он извинится.

– Да не то что они мне так уж нужны.

– Так в чем же дело?

– Да просто всегда беспокоит, когда есть какая-то недоговоренность в отношениях с начальником. Я как-то чувствую себя не в своей тарелке.

– Вот увидишь, все будет в порядке.

– Ты правда так думаешь?

Этот указательный палец, постукивающий по кончику языка, выглядел так жалобно. Она решила применить самый мощный аргумент.

– Что ты забиваешь себе голову всякой ерундой? Самое важное – это твоя собственная работа. Твоя настоящая работа – только это действительно что-то значит. – (Она покраснела от мучительного стыда.)

– Ты имеешь в виду мое литературное творчество?

– Ну конечно, – сказала она и смутилась: он бросил на нее взгляд, исполненный благодарности. – А к тому же, ты ведь получил повышение.

Он улыбнулся. Да, правда, повышение никак не зависело от вчерашней истории. И вообще, чего ему сейчас особенно ждать от зама генсека? Да ничего. Он все равно сможет стать начальником отдела не раньше, чем через два года. А за два года еще посмотрим, как оно все получится.

– Послушай, дорогая, я тогда сейчас тебя покину. Хоть сегодня и суббота, я думаю съездить во Дворец. Это вопрос чести, ты же понимаешь. В конце концов, это мой второй день в ранге «А». А потом, вдруг он все-таки вызовет меня, чтобы объясниться.

В ванной, довольный, он насвистывал песенку. Да, она права, черт возьми, Секретариат – это для денег, а настоящая жизнь – это литература, и у меня все впереди. Надо сейчас на службе подумать о новом сюжете для романа, незамедлительно, что-нибудь такое оригинальненькое.

Двумя часами позже супруги Дэмы, сидя в гостиной (она вязала, а он заполнял карточки с кулинарными рецептами и полезными советами), в третий раз обсуждали недавний инцидент.

– Ну что, будем надеяться, что у этого господина хватит совести прислать извинения в письменном виде, – заключила дама-верблюдица. – И вообще, из высокопоставленных знакомых у нас остаются ван Оффели и Рампали, они ничуть не хуже него. А потом, я, знаешь ли, всегда в глубине души остерегалась этих иностранцев, и иностранцы не в такой уж здесь чести.

– Это тосьно, ни в одной стране не любят иностранцев, и это доказывает, сто такие опасения не лисены оснований.

– А к тому же он еврей. Ты вспомни этого Якобсона, сестриного аптекаря, она так всегда раскаивалась, что могла допустить такой промах, хорошо еще, что семья уладила дело и устроила ее брак со славным вдовцом, месье Янсоном, он хоть немного сутул, даже, честно говоря, немного горбат, но весьма порядочный человек. Хорошо, что я получила указание свыше ничего не говорить об этом Диди. Бедный малыш, если бы он знал. Но в нем течет кровь Леебергов, слава богу.

– А что аптекарь?

– Его свалил жесточайший менингит через несколько дней после соблазнения сестры. Не было бы счастья, да несчастье помогло, «Пословицы», глава десятая, строчка двадцать пятая. Короче, евреям нельзя доверять.

– Но ведь Апостолы были все-таки евреями. И дазе…

– Да, но это было давно, – отрезала мадам Дэм. – А кстати, что касается советов на карточках, можешь внести идею, которую мне подала наша дорогая Эммелина Вентрадур. А то с моими головными болями я могу его забыть. – (Месье Дэм, страшно заинтересованный, склонился над карточкой с карандашом, готовый записывать.) – В стиральной машине, прежде чем положить в нее всякие тонкие вещи – лифчики с кружевами, батистовые платочки или ажурные шарфики, их надо зашить в наволочку, чтобы они не повредились при вращении барабана. Как это мило с ее стороны, не правда ли. Потому что никто же ее не принуждал делиться со мной опытом. В знак благодарности я раскрыла ей свой секрет про шерстяные кальсоны, протертые на коленях, ну, мои зимние кальсоны, ты знаешь.

– А я же не знаю твой секрет про кальсоны! – вскричал месье Дэм, жадный до новых знаний.

– Ну вот, из верхней части, которая еще в очень хорошем состоянии, я делаю короткие штанишки на межсезонье, на осень или весну, а затем часть, протертую на коленях, я распускаю и отдаю клубок какой-нибудь знакомой бедной вдове, но, конечно, низ, который еще в хорошем состоянии, я сохраняю, обвязываю верхний край, а к низу привязываю шерстью похожего цвета мысок и пятку, и получаются носки для тебя, у тебя таких уже три пары.

– А я и не знал, – сказал восхищенный месье Дэм.

Он только принялся записывать эти два новых полезных совета, как вошла Ариадна с сияющей улыбкой, которая заинтриговала мадам Дэм и очаровала ее супруга.

– Доброе утро, мадам, доброе утро, папочка. Я надеюсь, вам хорошо спалось, мадам?

– Так себе, – ответила мадам Дэм с прохладцей.

– Я тоже так себе, – сказал маленький лицемер, из осторожности принимающий сторону официальной власти.

– Я вчера плохо себя чувствовала, – сказала Ариадна. – Чтобы унять мигрень, я решила немного помузицировать, и мне кажется, я вас побеспокоила, мадам. Приношу свои извинения.

– Бог простит, – бесстрастно ответила мадам Дэм.

На что Ариадна сказала, что она сегодня рано встала и имела возможность помочь Марте на кухне. Это же она намерена сделать завтра, тогда она сможет почистить все костюмы Адриана. После этого она извинилась и сказала, что ей пора идти, поскольку она хочет приготовить для Адриана пирог, рецепт которого нашла в религиозном журнале, и, соответственно, он должен получиться отменным. Она вышла с той же улыбкой; мадам Дэм кашлянула и в тишине стала накручивать свою фрикадельку.

Час спустя, вернувшись в гостиную, эта безупречная молодая женщина уселась что-то шить в компании Дэмов, которые заполняли счета, пришедшие по почте. Мадам Дэм периодически сверлила невестку пронизывающим взглядом.

– Как вы сситаете, Ариадна, то сто всера произосло, то есть сто этот господин не присол, с сем это мозет быть связано? – спросил месье Дэм, его супруга при этом сидела с непроницаемым лицом, будто она здесь ни при чем.

– Может, он внезапно заболел.

– Будем надеяться, – сказала мадам Дэм.

Дальше разговор перешел на невинные темы – выведение пятен с одежды хлорной известью или как с помощью молитвы избавиться от бородавок. Ариадна со всем радостно соглашалась, а потом спросила совета у мадам Дэм: что ей нужно делать, чтобы вязание было более плотным, чем когда вяжешь петлями с накидом, но при этом все равно воздушным?

– Ну, что ж, я могу посоветовать вам резинку, – сказала мадам Дэм. – Лицевая, потом изнаночная, потом лицевая, и на следующей спице изнаночная, потом лицевая, и все по этому же принципу, то есть можно чередовать не через спицу, а через две.

– Огромное спасибо, мадам, ваш совет мне очень пригодится, я так давно не вязала. Если вы еще мне что-нибудь посоветуете, я буду очень благодарна.

– Ну, что ж, если вы давно не практиковались, я посоветую вам сначала связать что-нибудь небольшое, чтобы не упасть духом и не бросить все на полдороге, например, пинеточки для младенца из бедной семьи.

– Я вообще-то хотела связать жакет для Адриана, – сказала она, опустив глаза.

– Ах, ну тогда вам и не нужна резинка. Используйте простую чулочную вязку! Хотя, если уж вы решили вязать резинкой, почему бы и нет? Это будет полезный опыт. Я еще рекомендовала бы вам сразу купить шерсть на все изделие, чтобы потом не попасть впросак, когда вы не сможете найти шерсть нужного цвета, это всегда так раздражает! На всякий случай купите даже немного больше, чем вам надо.