Алиовсат Гулиев - Он писал историю

      Приезжая в Гызылагадж, он с каждым здоровался за руку, расспрашивал обо всех членах семьи. Я поражаюсь, как он всех помнил. Он считал себя ответственным не только за родню, но за всех гызылагаджцев".
      Воспоминания Джейран Гулиевой словно продолжают рассказ сестры:
      "Когда приезжали гости из района, он расспрашивал обо всех жителях села, о родных, знакомых, соседях. Это был совершенно искренний интерес, потому что он помнил о каждом и каждому был готов помочь. У нас в доме всегда подолгу кто-то жил: родственники, или те, кто учился в институте".
      Впрочем, ответственность за человека, в понимании Алиовсата Гулиева, не означала его безоговорочной поддержки во всем. Здесь также проявлялась та самая требовательность, о которой мы уже не раз упоминали. Он старался на корню пресекать любые попытки расхлябанности и лени. Даже когда дело касалось близких ему людей. В этом смысле характерен эпизод, рассказанный нам братом ученого Абульфазом Гулиевым.
      Испытывающий с молодости большую склонность к литературе, поэзии, Абульфаз муаллим хотел поступить учиться на филологический факультет университета. Но в сальянской школе, которую окончил молодой человек, не было учителей иностранного языка, и получилось так, что по этому предмету он аттестован не был. А без оценки по иностранному языку в аттестате на филологический факультет не принимали. Обращение за помощью к ректору университета успеха не принесло.
      Неудачливый абитуриент пришел к брату поделиться своей бедой. Алиовсат Гулиев понимал, что брат в этой ситуации страдает не по своей вине. Более того, в подобной же безвыходной ситуации находятся многие выпускники сельских школ. Он написал министру высшего образования СССР Вячеславу Петровичу Елютину письмо, в котором изложил суть дела и просил помочь в разрешении этой проблемы. Бюрократическая машина работает медленно. Наступило уже 31 июля, последний день подачи заявлений в университет, а ответа из Москвы не было.
      Встревоженный Абульфаз вновь пришел к брату - как же быть?
      На счастье или на беду юноши в это время в кабинете брата находился и знаменитый геолог, академик Шафаят Мехтиев.
      - Вот видишь, Шафаят Фархадович, - смеясь, сказал Алиовсат Гулиев, мой брат хочет стать филологом. Не видит как будто, что мы, гуманитарии, целыми днями, не поднимая головы, работаем, копаемся в пыльных бумагах.
      - А ты отдай своего брата мне, - предложил Шафаят муаллим, - я сделаю из него геолога.
      Абульфазу деваться было некуда - два таких авторитетных человека решают его судьбу. Подал он в тот же день документы на геологический и стал учиться. Первый курс вроде бы окончил нормально. А на втором - никак не может сдать зачета по минералогии. Куда человеку с поэтической натурой запомнить все особенности, физические и химические характеристики 365 минералов?
      А преподаватель тоже попался принципиальный и не хотел ставить ему зачет. А это автоматически означало, что в январе его не допустят до экзаменационной сессии. Попробовал было Абульфаз попросить помощи у брата что ему стоит замолвить словечко, уж такому человеку ни один преподаватель не откажет. Но Алиовсат муаллим наотрез отказался.
      - Я помог тебе поступить, а уж ты будь добр учиться.
      Расстроенный Абульфаз поехал в Гызылагадж жаловаться отцу, мол, меня могут исключить из университета, а Алиовсат со своей принципиальностью не хочет помочь мне. Встревоженный Наджафкули киши, взяв с собой в качестве группы поддержки председателя колхоза, Героя Социалистического Труда Гудрата Самедова, приехал в Баку. Стали они просить Алиовсата помочь Абульфазу. Но не тут-то было. В серьезных вопросах для Алиовсат муаллима авторитетов не существовало. Слово за слово, обстановка накалялась. И тогда, для того чтобы окончательно решить этот вопрос, Алиовсат муаллим при гостях снял трубку и позвонил этому неуступчивому преподавателю.
      - Имей в виду, - сказал он, - если ты поставишь Абульфазу незаслуженную отметку, я добьюсь, чтобы тебя уволили из университета.
      В итоге Абульфаз остался учиться на повторный курс.
      Это был суровый, но, наверное, необходимый в той ситуации воспитательный акт.
      Абульфаз муаллиму еще не раз приходилось на себе ощущать строгость брата.
      Как-то летом молодой человек загулял до глубокой ночи. Когда опомнился, понял, что в общежитие лучше и не соваться: двери закрыты и неприятностей не оберешься. Он отправился к брату.
      - Где это ты ходишь в такое время? - удивился Алиовсат.
      Абульфаз замялся: врать не хотелось, а говорить правду не решался. Но старший брат и без того все понял.
      - Ты - студент, сейчас твое дело учиться. А ты где-то гуляешь до двенадцати часов? Отправляйся туда, где был.
      Вот и пришлось Абульфазу в ту злополучную ночь спать на скамейке сквера имени 26 бакинских комиссаров.
      Впрочем, Абульфаз муаллим на брата обиду не таил.
      - Всем, чего я достиг, я обязан Алиовсату, - с благодарностью повторяет он.
      ***
      Не к одному брату был Алиовсат муаллим так строг. Его требовательность в полной мере испытало на себе и младшее поколение Гулиевых
      Обратимся к воспоминаниям Афаг Гулиевой:
      "В нем было органичное соединение жестокой справедливости и исключительной мягкости. В десятом классе у меня возникли проблемы с математикой. Одного слова папы достаточно было, для того чтобы мне поставили "тройку". Но он сказал: "Нет, ты будешь заниматься математикой". И я, которая собиралась поступать на гуманитарный факультет, была вынуждена заниматься с репетитором математикой, чтобы сдать выпускной экзамен.
      После школы я поступила в Институт иностранных языков. Так как на французском отделении русского сектора не было, я поступила на азербайджанский сектор, но с руководством факультета было оговорено, что какое-то время мне будет разрешено сдавать экзамены на русском языке. Все хорошо, только на русском языке можно сдавать любые экзамены, кроме экзамена по азербайджанскому языку. Качество преподавания азербайджанского языка в русских школах в те годы было не то что плохим, а вообще никаким, и поэтому я занималась азербайджанским языком с репетитором - заведующим кафедрой азербайджанского языка.
      И вот за неделю до экзамена он вызывает меня и говорит:
      - Афаг, за такой короткий срок ты языка все равно не выучишь и экзамен вряд ли сдашь. - Но, видя мое огорчение, он тут же добавил. - Впрочем, делу можно помочь. Мой племянник в Академии наук сдает кандидатский минимум, а Алиовсат муаллим - председатель комиссии.
      Короче, мне был предложен, говоря современным языком, бартер, экзамен его племянника - против моего.
      Характер отца я знала и поэтому испытала муки ада, пока "подползла" к нему и постаралась, как можно красивей преподнести ему это "деловое" предложение преподавателя.
      Он очень неодобрительно посмотрел на меня, его взгляд потух.
      - Ты знаешь, - сказал он, - самое обидное - что этот человек не позвонил прямо мне, а посвятил тебя, ребенка, в то, чего ты никогда в жизни и в голову брать не должна. Однако раз он поступил именно так, я тебе скажу: если его племянник на экзамене ответит на "пять", то получит "четверку", если на "четыре", то получит "тройку" и так далее.
      Естественно, что мы оба получили по "двойке". И все лето я с частным педагогом занималась азербайджанской грамматикой, чтобы в сентябре сдать переэкзаменовку".
      В этой истории, рассказанной дочерью ученого, кроме "жестокой справедливости" Алиовсата Гулиева, привлекает внимание и желание максимально оградить детей от "суровой действительности", от проявления человеческих качеств, ему самому не присущих.
      К детям Алиовсат муаллим относился с трепетной нежностью, которая усиливалась от сознания, что он слишком поглощен работой и не может уделить им столько времени и внимания, сколько хотел бы.
      Об этом свидетельствуют интересные воспоминания сына ученого - Талатума Гулиева:
      "Отца в семье я помню очень добрым человеком, хорошим семьянином, но в силу своей занятости он мог уделять нам очень мало времени.
      У него был очень своеобразный режим. Когда я вставал в восьмом часу утра, чтобы идти в школу, свет в гостиной, где он работал, еще горел. Все его сотрудники: машинистки, стенографистки, переводчики, читчики - еще работали. Я спрашивал у мамы:
      - Он не спит?
      - Нет.
      - Я хочу его увидеть.
      - Нет, - говорила мама, - они заняты.
      Я уходил в школу. Вернувшись домой, я снова упускал тот момент, когда мог бы увидеть его: отец уже уходил на работу.
      Я считал, что мне повезло, когда днем поручали отвезти обед ему на работу. Это было редко, отец старался не занимать мое время, не отвлекать меня от учебы. Но, когда я приходил в институт, видел там тех же людей, что были у нас, они опять работали.
      Отец вскользь виделся со мной, интересовался моими успехами. Все протекало довольно сухо, потому что сама обстановка не располагала к разговорам. К тому же, если б мы начали беседовать всерьез, это затянулось бы как минимум часа на три, потому что ему пришлось бы расспрашивать, как прошли мои последние несколько месяцев.
      Приходил он домой, если не было аврала на работе, и он не засиживался там до утра, часов около восьми вечера. После легкого ужина ложился спать. Часов в одиннадцать - начале двенадцатого эта ударная группа снова собиралась у нас и принималась за ночную работу. Если кто-то из помощниц не мог оставаться ночью работать допоздна, отец часа в три ночи будил меня и просил проводить ее домой. Это было в любое время года, при любой погоде. Правда, он берег меня и старался делать это как можно реже.
      Но, когда я, проводив эту женщину, возвращался домой, было уже часов пять утра, а к семи мне все равно вставать в школу. Отец, бывало, пользовался этими двумя часами, просил меня принести дневники - мой и сестер. Он настолько был увлечен работой и далек от наших школьных забот, что иногда даже забывал, что означает та или иная отметка. Правда, о "двойках" он, безусловно, помнил.
      Пока он проверял наши дневники, мы с ним говорили по душам. Мне казалось, он немного стыдился того, что не может уделить нам больше времени. Словно оправдываясь, отец объяснял:
      - Сынок, я должен много работать, должен оставить после себя имя, чтобы ты, как знамя, мог нести его по жизни.
      В 1961 году он подарил мне на день рождения магнитофон с выгравированной на нем надписью: "Будь таким, каким я мечтаю тебя увидеть". Я пронес эту фразу через всю свою жизнь и сейчас горько сожалею, что он так рано скончался и не может порадоваться нашим успехам".
      Этот процесс проверки дневников имел свою историю и динамику. Первоначально он проходил стихийно, как это описано в воспоминаниях Талатума Гулиева.
      Но однажды между Алиовсат муаллимом и Иосифом Васильевичем Стригуновым состоялся следующий разговор.
      - Никак не могу всерьез заняться детьми, - пожаловался другу Гулиев. Боюсь, запустят они школу, и я буду виноват. У тебя, Стри, хватает времени на детей?
      - Не так много, только на то, чтобы проверять их дневники, - ответил Стригунов.
      - Ты проверяешь их дневники? Постоянно? - удивился Гулиев.
      - Раз в неделю - обязательно.
      Очевидно, под влиянием этого разговора Алиовсат Гулиев задумался. С этих пор процесс проверки дневников стал осуществляться более планомерно. Каждую пятницу или субботу дневники предъявлялись отцу. По укоренившейся привычке делать заметки на полях читаемого Алиовсат Гулиев оставлял такие записи и на полях школьных дневников.
      По воспоминаниям Джейран Гулиевой, эта еженедельная проверка дневников протекала следующим образом:
      "Если в дневнике он находил "четверку", эта "четверка" подчеркивалась двумя чертами, если же в дневнике попадалась "двойка" или "тройка", папа подчеркивал их жирными линиями, а внизу появлялась запись: "Позор!" и подпись отца.
      К "опозорившимся" принимались очень суровые меры воздействия: они отлучались от телевизора. В те времена ведь в семьях было всего по одному телевизору. У нас он стоял в гостиной, где отец работал. И никто не имел права просто так, без разрешения отца, включить его. Телевизор нам разрешалось смотреть только по субботам и воскресеньям. И притом это зависело от оценок в наших дневниках. В пятницу или субботу все мы четверо должны были предъявлять дневники, и в зависимости от успеваемости в течение недели решалось, кому можно смотреть телевизор, а кому - нет. И никакие возражения не принимались. Да и какие, вообще, могли быть возражения? Мы при папе боялись лишнее слово сказать или пошуметь, когда он работал".
      Впрочем, за плохие отметки или проказы Алиовсат муаллим детей не ругал. Как мы знаем, он умел сдерживать свои эмоции. Алиовсат Гулиев лишь удивлялся и огорчался. Но и этого детям было вполне достаточно. Иногда хватало одного его взгляда.
      ***
      Мы помним, что русским языком Гулиев овладел довольно поздно, учителями его были интеллигентка Зара Алиева, русские классики. Поэтому и его собственный русский язык был чистым. В активном словаре Алиовсата Гулиева отсутствовали жаргонные, бранные словечки, которые люди обычно еще в детстве впитывают на улице, во дворе, общаясь со сверстниками. К тому же для Алиовсата Гулиева, которого природа наградила литературным даром и тонким умением чувствовать прекрасное, подобный лексикон был бы попросту невозможен. Того же он ждал и от детей, упуская из виду, что они-то язык учат не только по произведениям Пушкина и Чехова... А уж подростки, в своем желании казаться старше, любят уснастить речь жаргоном или молодежными неологизмами.
      "Если папа от кого-то из нас слышал подобные слова, - рассказывает Афаг Гулиева, - то приходил в ужас. Поскольку в детстве он не имел возможности заниматься вплотную воспитанием детей, то считал, что мы должны впитывать и воспринимать жизнь только в том ракурсе, в котором воспитываемся дома. Он не учитывал, что есть школа, улица, двор, где можно набраться всякого. Поэтому, когда он вдруг слышал от нас нечто, несообразное его языковым нормам, для него это было кошмаром. Но и в таких случаях он не ругался, не выговаривал. Папа был относительно уравновешенным человеком. Он не говорил, а смотрел, но это было хуже, потому что его взгляд так пронизывал тебя, что лучше бы он поругал, шлепнул.
      Отец был с нами ласковым, нежным. Но если иногда, а это было очень редко, он терял над собой контроль, это была "Кура неукротимая", которая выходила из берегов. Однако при этом он никогда не оскорблял, он пытался убедить нас, правда, на очень повышенных нотах".
      "Если вдруг в дневниках обнаруживалась плохая отметка, - вспоминает Талатум Гулиев, - он удивлялся. Никогда не ругал, не кричал. То есть, кроме любви и ласки, мы от него ничего не видели. За мои девятнадцать лет в доме, может быть, всего один раз и была какая-то буря. Я сейчас точно не помню повода, но уверен, что она имела основание".
      Контроль за учебой детей не ограничивался только проверкой дневников. Алиовсат Гулиев периодически заходил в 23-ю школу, где учились трое старших, и интересовался делами детей у директора школы В.П. Курдюмовой, с которой был знаком еще по совместной работе в избирательной комиссии по выборам в Верховный Совет. Об учебе младшей, Джейран, которую Алиовсат муаллим ласково звал "Анашка"49, потому что она носила имя его покойной матери, он узнавал от учительницы, периодически приходившей к ним в гости.
      Конечно, отлучение "опозорившихся" от телевизора - суровое наказание для детей, но, сказав, что Алиовсат Гулиев был суров всегда, мы бы погрешили против истины. Как-то в дневнике сына он обнаружил "двойку" по поведению. Естественно, он потребовал объяснений.
      - Что это за "двойка"? За что? Ты плохо вел себя? Хулиганил?
      - Да нет, - отвечал Талатум, - просто не было урока, и мы решили с ребятами поиграть во дворе в футбол. А двери во двор были заперты.
      - Ну и что?
      - Мы решили спуститься из окна второго этажа. Только окно не то выбрали.
      - Как это - не то?
      - На первом этаже оказался кабинет Валерии Петровны.
      - Все ясно, - спокойно сказал отец и отправился назавтра в школу.
      Поскольку страсти уже улеглись, директор школы рассказывала об этом происшествии уже с изрядной долей юмора.
      - Вы представляете, Алиовсат Наджафович, - говорила Валерия Петровна, сижу я в кабинете и вдруг вижу, в окне болтаются чьи-то ноги. Мне конечно же стало интересно - кому они принадлежат. Выглядываю - а это, оказывается, Талатум альпинизмом занимается.
      Громовой смех Алиовсата Гулиева сопровождал рассказ директора.
      "Отец мог простить "двойку" за озорство, - вспоминает Талатум Гулиев. Он боялся только, чтобы я не связался с дурной компанией. Но таких проблем в нашей семье никогда не было".
      Впрочем, Джейран Гулиева вспоминает, что если в школе возникали какие-то конфликты с педагогами, то Алиовсат муаллим всегда занимал сторону педагогов. Учитель - всегда прав, даже если он не прав. Думается, эта черта осталась у него со времен педагогической деятельности. Кроме того, как человек ученый, знающий цену знаниям, он сам с уважением относился к людям, дающим эти знания, и приучал и детей уважать их. Знания были для Алиовсата Гулиева превыше всего.
      ***
      В душе каждого отца живет желание, чтобы сын стал продолжателем его дела, но когда однажды Талатум "забастовал" и объявил, что больше учиться не хочет, а пойдет работать, Алиовсат Гулиев скрепя сердце согласился с этим решением.
      Это было в период работы Алиовсат муаллима над книгой об Иване Вацеке, когда ему приходилось много ездить. В отсутствие отца, дети, оставшиеся на попечении матери, несколько вышли из-под ее контроля.
      "Я в то время окончил восьмой класс, - рассказывает Талатум. - Отец меня вызвал часа в два ночи к себе, усадил, и мы с ним долго говорили.
      - Сынок, - сказал он, - не каждому дано стать ученым. Но в нашей стране любая профессия почетна. У нас есть известные сталевары, хлопкоробы. Если ты сам чувствуешь, что у тебя возникают сложности с учебой, в этом ничего зазорного нет. Дай, я немного подумаю, и на днях мы решим этот вопрос.
      Прошло какое-то время, и отец сказал мне:
      - Я поговорил с директором завода имени лейтенанта Шмидта, он ждет нас.
      Мы с отцом поехали на завод. Директор завода взглянул на мои руки и сказал папе:
      - Вы делаете что-то не то.
      Они поговорили, и через какое-то время мне уже был выписан пропуск. Предполагалось, что я буду работать на этом заводе и учиться в вечерней школе.
      Но грохот станков на заводе, который я услышал, пока мы шли к директору, меня изрядно отрезвил. Я понял, что это совсем не мое, и сказал отцу, что хочу вернуться в школу.
      Все вернулось на круги своя, а через некоторое время отцу сообщили, что у меня в школе все нормально и особых проблем, вызванных моим временным отсутствием, нет.
      У отца все было четко: не хочешь учиться - иди работать. То есть он не заставлял обязательно учиться, я должен был сам решить, чего хочу в жизни. Отец считал, что все профессии равно почетны: не можешь найти себя на этом поприще, ищи другую стезю".
      Мы не думаем, что Алиовсат муаллим ставил перед собой цель напугать сына тяжелыми условиями работы на заводе. Однако уверены, что решение сына продолжать учиться сняло большой камень с сердца отца.
      "К детям он относился с высокой требовательностью, - вспоминает Афаг Гулиева. - Большие поблажки были Джеке50, она вообще занимала особое место в его жизни, так как отец дал ей имя своей матери, которую он потерял очень рано. Джеку он называл Анашка.
      Талатуму тоже были некоторые послабления как продолжателю рода. Отец возлагал на него громадные надежды. Он безумно любил Талатума, но в то же время был к нему очень требователен.
      Однако больше всего проблем у него было со мной, потому что я никогда не была послушным ребенком, и чаще всего всякие эксцессы происходили со мной.
      Поводов я давала массу, особенно когда начался переходный возраст и появилось, например, желание пользоваться косметикой или вести часовые разговоры по телефону.
      Помню, я в детстве любила развешивать по стенам фотографии кинозвезд. Находя их в моей комнате, он возмущался: "Не понимаю, откуда у тебя буржуазные замашки!" При этом в слово "буржуазные" он не вкладывал классового значения, то есть очень часто, когда он использовал то или иное слово, надо было еще понять, что он под этим подразумевает. В слово "буржуазные", например, он вкладывал значение "тяготение к западному китчу". То есть если ты любишь, скажем, Софи Лорен, то носи человека в сердце, зачем надо всюду расклеивать ее фотографии.
      Вот тогда мне доставалось. Фотографии летели с балкона".
      Афаг ханум вспоминает, как однажды, когда она с отцом была в Москве, кто-то из друзей Алиовсата Гулиева пригласил их на ужин в "Националь".
      Для шестнадцатилетней девушки это было большим событием, и она решила достойно подготовиться к нему. Прежде всего, нельзя было идти в ресторан с "голым" лицом. Правда, тут возникало сразу несколько проблем. Во-первых, в те годы с косметикой в Советском Союзе было очень сложно, а тут еще отец, обнаруживая ее запасы у дочери, немедленно выбрасывал их. Поэтому у девушки проблемы удваивались: надо было не только найти косметику, но и уберечь ее от карающей руки отца.
      Но не зря же говорится: голь на выдумки хитра. После долгого анализа сложившейся ситуации выход был найден - французскую косметику можно заменить акварельными красками, которые продаются в любом канцелярском магазине. Сказано - сделано.
      Далее начался еще более сложный и мучительный процесс "поиска" лица. Результат творчества превзошел самые смелые ожидания. Взглянув на лицо девушки, Леонардо бросил бы писать "Джоконду", Гоген решил бы навсегда остаться на Таити, Ван Гог застрелился бы раньше отведенного ему срока, и разве что индеец, вырывший из земли топор войны, остался бы вполне довольным этой боевой раскраской, представлявшей собой грозное сочетание голубого, золотого и серебряного цветов.
      Однако тут во всей сложности встала еще одна проблема: как сделать так, чтобы отец ничего не заметил. Было решено: под его взглядами сидеть с печально опущенной головой.
      Поведение дочери в ресторане встревожило Алиовсат муаллима. С чего это его обычно жизнерадостная, любящая шум и веселье Чита сидит с таким грустным видом?
      - Чита, тебе здесь не нравится? - спросил он. - Почему ты сидишь, опустив глаза?
      - Здесь такой яркий свет, - пожаловалась дочка.
      Но не таким человеком был Алиовсат Гулиев, чтобы дать провести себя на мякине. Он внимательней вгляделся в лицо дочки и все понял. Не стирая с лица своей знаменитой улыбки, покорявшей всех вокруг, он шепотом, чтобы не привлекать внимания окружающих, проговорил:
      - Сходи в дамскую комнату и посмотри на себя. Если найдешь это красивым, возвращайся, какая есть, а если - нет, то умойся.
      Афаг ханум, дочка своего отца, тоже с очаровательной улыбкой встала и вышла из-за стола. То, что в гостиничном номере казалось девушке вполне приличным и красивым, в ярком свете дамской комнаты ресторана "Националь" предстало перед ней во всей своей неприглядной откровенности. Она взглянула на себя глазами отца.
      "Это был тихий ужас, - вспоминает Афаг ханум, - полнейший абстракционизм, работа начинающего авангардиста, который неумелой, может быть, дрожащей спьяну рукой наносил эти мазки, эту радугу. Естественно, я умылась.
      Сказать, что был какой-то оглушительный скандал, конечно же нельзя. Мне достаточно было его шепота сквозь сжатые губы. Отец же был невероятным артистом. Не дай Бог, чтобы люди заметили какой-то конфликт".
      ***
      Надо сказать, что Алиовсат муаллим придавал очень большое внимание развитию у своих детей эстетического вкуса. Сам он к чтению художественной литературы пришел поздно: в юности время было не то, все его мысли занимала только история, да и русским языком, как мы помним, он овладел лишь к двадцати годам. Теперь же, в зрелом возрасте, он с восторгом погружался в малоизвестный ему до того времени мир книг. Однако и здесь он подходил к вопросу по-гулиевски серьезно.
      Как-то на книжной полке у Играра Алиева он увидел незнакомого ему автора - Артура Конан Дойла.
      Пусть нынешнего читателя не удивляет эпитет "незнакомый" применительно к имени Конан Дойл. В начале шестидесятых годов количество изданий этого популярного писателя в Советском Союзе можно было посчитать на пальцах одной руки, причем издания эти выходили до обидного мизерными тиражами.
      Алиовсат муаллим заинтересовался книгой и взял ее почитать. К рассказам о Шерлоке Холмсе ученый отнесся очень вдумчиво, творчески. Во всяком случае, при следующей встрече с Играром Алиевым он попытался, хоть и в шутку, анализировать действия знаменитого сыщика, определить их верность и логику. "Мы с дядей Играром катались от смеха, - вспоминает Афаг Гулиева".
      Следующим открытием для него стали исторические романы Лиона Фейхтвангера. Нам представляется, что в этом проявился интерес историка, нашедшего в произведениях немецкого писателя то, чего не могло быть в специальных трудах, - созданные силой художественного воображения характеры, личности исторических персонажей.
      Из рассказа Афаг Гулиевой:
      "Особое впечатление на него произвел роман "Гойя".
      Дело в том, что мы с рождения видели эти книги у себя дома, для нас это было нормой, и мы читали эти книги в положенном для каждой из них возрасте. Он же пришел к книгам поздно и воспринимал их с позиции своих двадцати пяти - тридцати лет.
      Стоило ему услышать о какой-то книге, он ее моментально доставал, читал, анализировал. Каждая книга у него имела свое место на полке. Любимые - стояли поближе, те, что оказывались менее интересными, уходили на верхние полки.
      У него было очень мало времени для чтения. Он мне часто говорил:
      - Ты знаешь, я больше всего жалею о том, что не могу вернуться к прочитанному.
      Поздно открывший для себя необъятный мир литературы, он очень хотел с раннего возраста привить детям любовь к чтению. Проще всего было со старшей - Кябутар. Девушка читала запоем, практически не выпускала книгу из рук. Сложнее было с Талатумом, который, как и большинство мальчиков, предпочитал более активные виды досуга. Можно представить себе радость Алиовсат муаллима, когда, прочитав какую-нибудь книгу, сын делился с ним впечатлениями.
      "Он весь светился от радости, видя, что я не просто читаю, но читаю внимательно и прочитанное оставляет что-то в моей душе, - вспоминает Талатум".
      ***
      Алиовсат Гулиев не только детей своих мечтал видеть людьми всесторонне развитыми, образованными. Он и сам постоянно учился. Трудно было найти область культуры, в которой он оказался бы полным профаном. Этот человек прекрасно знал творчество русских композиторов, произведения западноевропейских композиторов.
      То же было и с живописью. Вряд ли его можно было назвать тонким знатоком работ каждого художника в отдельности, однако тем не менее он знал, скажем, о французском импрессионизме, его представителях.
      Наделенный от природы тонким даром понимать прекрасное, он чувствовал красоту и своеобразие литературного произведения и старался привить это чувство и детям.
      Рассказывает Афаг Гулиева:
      "У него был культ книги. Он заставлял меня читать, например, Бажова, которого сама я в жизни не прочитала бы, и потом требовал, чтобы я пересказывала ему. Я, помню, пересказала ему какой-то из сказов Бажова.
      - У меня уши вянут от твоего рассказа, - сказал он, - иди, перечитай и постарайся приблизиться к его стилю. Ты мне брось, пожалуйста, Мопассана. Время Мопассана еще не пришло! Ты должна впитать в себя русскую классику.
      Кстати, на азербайджанской классике акцента не было, знание ее считалось чем-то само собой разумеющимся. Сам он на память мог цитировать азербайджанских поэтов.
      Из русских писателей он очень любил Чехова, Пушкина. Заставлял меня учить наизусть всего "Евгения Онегина".
      Я тогда возражала ему:
      - Папа, я могу выучить, но я хочу учить то, что мне самой нравится.
      - Нет, - ответил он, - Пушкин должен быть у тебя на слуху. Таким образом, во-первых, ты тренируешь память, во-вторых, ты говоришь языком Пушкина, переживаешь вместе с Онегиным, вживаешься в образ.
      Делать нечего, приходилось учить. Но когда я нудным голосом начинала ему бубнить: "Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог...", он останавливал меня:
      - Нет, не так это надо читать. Неужели ты не чувствуешь здесь иронии?"
      Уже тяжело больной, лежа в московской больнице, он ежедневно составлял для Афаг список музеев в Москве, куда она должна сводить младшую сестру Джейран.
      "Когда папа уже заболел и лежал в Москве, - вспоминает Джейран ханум, мы ездили в Москву. Афа с Дилярой51 были с ним, и меня туда повезли. Каждый день мы приходили в больницу, и папа давал Афе список музеев, куда она должна сегодня сводить меня. А на следующий день он проверял, насколько это выполнено, интересовался моими впечатлениями, спрашивал, что я видела, что мне понравилось.
      По этим музеям меня водили еще в предыдущий приезд, в 1964 году. Но папа считал, что тогда я была еще ребенком, а сейчас, спустя четыре года, мне следует обновить свои детские впечатления. В этом смысле он был очень внимателен, следил, чтобы мы расширяли свой культурный кругозор".
      А как он был счастлив успехами своих детей, хотя, боясь их перехвалить, скупился на похвалы. "Он был очень ласковым, нежным человеком, - вспоминает Афаг ханум, - обожал целовать нас, детей. Но похвалить - этим он нас не баловал".
      Он безмерно гордился тем, что Кябутар блестяще училась, был счастлив, когда Талатум, отказавшись от юношеских романтических фантазий, решил продолжать учебу, он с удовольствием поддерживал и развивал в Афаг тягу к искусству, возил ее в Москву на кинофестивали. Однако успехи старших детей были, так сказать, неосязаемы, пока это были только ростки, обещания будущих достижений. А кто знает, как может сложиться будущее?
      И потому особое удовольствие доставлял ему музыкальный талант младшей, его Анашки.