На службе у олигарха

– Вы – Деверь? – утвердительно уточнил Климов.

– Называй как хочешь, но, похоже, я тот, кого ты ищешь.

Митя испытал большое облегчение: половина дела сделана. Он дошёл. Хотя, конечно, оставались сомнения, но такого свойства, какие сопутствовали каждому душевному движению руссиянина. Привычный мистический фон. К примеру, человек, сидящий перед ним, мог оказаться всего лишь фантомом, как и вся Москва, в которой он очутился, возможно, была чем-то вроде киношного павильона. Больше того, ни один из обитателей северных резерваций не мог с полной уверенностью утверждать, что он не привиделся сам себе.

– Здесь можно говорить? – Митя указал рукой на потолок и стены.

Деверь усмехнулся.

– Как в любом другом месте. Всё зависит от того, что хочешь сказать.

– Я всего лишь передаточное звено, но у меня есть инструкции.

– Какие же?

– Во-первых, прежде чем передать информацию, я должен получить адресное доказательство.

– Наверное, ты имеешь в виду это? – Деверь распахнул рубашку и обнажил плечо, на котором вспыхнул знак касты, производящий жутковатое впечатление. Это была не привычная татуировка, какая имелась и у Мити, а что-то иное, более убедительное. Словно живой мохнатый паук вцепился в мышцу и готовился к смертельному прыжку. У полковника Улиты точно такой же паук грыз бедро.

Митя опустил глаза на негритянку.

– Спит, – успокоил Деверь. – Говори, никто не слышит.

Митя не сдавался.

– Почему здесь? Почему тогда не в штабе СД?

– Упрямый, – одобрил Деверь. – Это хорошо… Однако напомню тебе, гонец, в Москве право принимать решения принадлежит только мне. Или не согласен?

Митя смирился – тянуть дальше резину не имело смысла. Он закрыл глаза, сосредоточился на точке возбуждения и коротко, чётко передал, зачем пожаловал в Москву. То, что он говорил, звучало довольно фантастично, но Деверя это не смутило. Он выслушал не перебивая, однако, открыв глаза, Митя увидел перед собой уже совсем другого человека, предельно измотанного, глубоко опечаленного. Сейчас ему можно было дать лет сто, не меньше.

– Значит, Марфа считает, время пришло?

Если бы только Марфа, подумал Климов, но лишь молча кивнул.

– Жертвоприношение, – сказал Деверь. – Попахивает средневековьем.

– По многим признакам, мы туда и вернулись, разве не так?

– И ты готов стать жертвенной овечкой?

– Я же здесь.

– Да здесь, вижу… – Деверь задумался, глаза потухли. – На подготовку уйдёт не меньше месяца.

– Кудесница так и сказала.

– Ты разговаривал с ней сам?

– Я разговаривал с тем, что она собой представляет.

– Понимаю. – Каким-то неосознанным движением Деверь дотронулся до его плеча. – Сколько тебе лет, юноша?

– Двадцать два. Это имеет какое-нибудь значение?

– Откуда ты родом?

– Из города Раздольска, из самых недр. – Митя решил, что любопытство Деверя даёт и ему право спросить кое о чём. – Правду ли говорят, Прокл Савельевич, будто вы владеете тайной погружения?

– Это всё глупости. Вечный сумрак, как и вечная жизнь, доступны лишь Господу нашему… Почему выбрали генерала? По моему разумению, Марк Губельман больше подходит. Символическая фигура. На все времена.

Митя удивился: Деверь говорил с ним как с посвященным.

– Не моя компетенция, Прокл Савельевич. Я исполнитель.

– Нет, Митя, ты не просто исполнитель. Кто дважды безнаказанно пересёк зону… Скорее запёчатлённый, хотя сам этого не осознаёшь… Хорошо, оставим до времени… Вернёшься в Гостиничный двор и будешь жить там как мышка. Связи не ищи. Встретимся перед самой акцией.

– В бистро были ваши люди, Прокл Савельевич?

– Возможно, наши, возможно, ваши… Просьбы, пожелания есть?

– Банкир этот саратовский?..

– Без подмеса, не опасайся. – Он тронул носком ботинка мирно посапывающую негритянку. – Через минуту очнётся. Справишься с кобылицей?

– Постараюсь. – Митя скромно потупился.

Деверь хотел ещё что-то сказать, но передумал. Поднялся из кресла – высокий, громоздкий, – неловко обнял Митю:

– Держись, герой! – Бесшумно ступая, скрылся за дверью.

* * *

Проснулся Митя оттого, что кто-то возился, сопел на полу. Свесил голову вниз: на тебе, «тимуровец» Ваня Крюк. Голубенькие мутноватые глазёнки на бледном личике лукаво сияют.

– И что дальше? – спросил Климов. – Что прикажешь с тобой делать?

– Известие принёс, – солидно отозвался «тимуровец».

– Какое?

– Дядьку помнишь, Митрий, на площади? Который к Зинке Сковородке отправил? Петюней погоняют.

– Ну?

– Я его видел. Просил передать, на ваше поручение ещё деньги нужны. Из той пятнашки, какую обещали. Я его на хрен послал. Старый хрыч, халявщик, да, Митрий?

– Это всё известие?

«Тимуровец» ужом переместился на середину комнаты, там ему казалось безопаснее.

– Мало, что ли? Хочешь, перчиков надыбаю?

– Каких ещё перчиков?

– Которыми черти похмеляются. Сладенькие такие. Кроме меня, никто не знает, где взять.

Диво не то, что пацанёнок к нему привязался, это нормально, но как в номер просочился: окно-то закрыто. Вместо того чтобы выяснить это, Митя спросил:

– Ты реальный «тимуровец», Ваня?

– А то! На две больницы подписался.

За последние месяцы Климов обвыкся с человеческими эмоциями, но неожиданный прилив жалости к бесприютному маленькому сородичу был всё же в диковину. Звание «тимуровца», в честь великого просветителя России Егора Гайдара, присваивали любому беспризорнику (их в Москве легион), после того как брали на учёт в городском диспансере и вживляли под кожу регистрационный чип. По достижении десяти – двенадцати лет, в зависимости от состояния здоровья, меченые проходили окончательную пересортировку для сдачи тех или иных органов. Самых крепеньких в законсервированном виде отправляли в свободный мир.

– И сколько тебе осталось куролесить? – полюбопытствовал Митя, сглотнув комок в горле.

– Может, полгода, а то и больше, – равнодушно ответил пацанёнок и, розовея от собственной смелости, вдруг добавил: – Можно посижу на кровати, дядя Митрий?

Митя чуть подвинулся, и «тимуровец», просияв, взлетел с пола и примостился у его ног. Такое счастливое, обалдевшее и вместе с тем испуганное выражение Митя видел только у стерилизованных, перевоплощенных руссиян на пунктах голосования, куда их сгоняли два-три раза в год для свободного волеизъявления. Та же смесь тоски и очарованности. Похоже, панцирный лежак с лакированными спинками, прикрытый серым гуманитарным одеялком, представлялся ему царским ложем.

– Прямо не знаю, как быть…

Пацанёнок не отводил прояснившихся глаз, спокойно ждал верховного решения.

– Видишь ли, Ваня, – развил мысль Климов, – по-любому тебе не стоит таскаться за мной. Сам сказал: полгода не тронут, а мой путь, поверь, намного короче.

– Как это может быть, дядя Митрий? При твоих бабках!

– При чём тут деньги?.. Убирайся, Ванька, отсюда подобру-поздорову. Я тебе не отец и не мать.

Тёплым тельцем мальчик прижался к его пяткам.

– Дядя Митрий, я много чего умею, обузой не буду. Так одиноко одному в городе. А вдвоём помирать намного легче. Не гони, пожалуйста.

Митя подумал: когда-нибудь они заплатят за всё.

Глава 26 Из дворца на волю

Патиссон прописал желатиновую успокоительную ванну, её делали два раза, утром и на ночь: под присмотром доктора я опускал ноги в тазик с раскалённой коричневой жижей, густой, как масло, на ушах болтались клеммы, подключённые к незнакомому прибору, на котором доктор с важным видом делал какие-то замеры. Ванна производила двойное воздействие: нижняя часть тела, до пупка, горела как в огне, зато грудь и голову словно прихватывало морозцем, – новейшее, как уверял Патиссон, достижение психотерапии. После этой процедуры я лежал на кровати час-полтора совершенно без сил, борясь с чудовищной депрессией, похожей на чёрный смог… И вдруг в приоткрывшуюся дверь проскользнул Вова Трубецкой, удалой помощник Гаты. Меня не то чтобы озадачил его приход, но перепугал до смерти. Всегда улыбчивый, синеглазый майор был хмур, сосредоточен и двигался так, как будто стал невидимкой. Грешным делом я принял его за посланца смерти и решил, что пробил последний час. Не хватало Абдуллы, но скорее всего азиат ждал в коридоре.

– Опять на расстрел? – поинтересовался я. – Или придушите прямо здесь?

– Не сходи с ума, писатель. – Трубецкой приблизился кошачьей походкой. – Я к вам от известной нам обоим особы.

– Я уж догадался… Но чем я провинился? Главу переписал с поправками, приступил к следующей. Можешь передать господину Оболдуеву.

Наконец-то Трубецкой раздвинул губы в привычной улыбке, и у меня немного отлегло от сердца. Может, он случайно заглянул полюбоваться на писателя-зомби. К таким посещениям я привык, кто только ко мне теперь не заглядывал.

– Отдыхаю после желатиновой ванны, – добавил я неизвестно зачем. – Сейчас опять начну печатать.

– Я от Лизы, – сказал майор многозначительно.

– От Лизы? А что ей понадобилось? – На мякине меня не проведёшь. – Ведь её батюшка отменил занятия.

Трубецкой немного посуровел, присел на пуфик возле кровати.

– Конечно, Виктор Николаевич, у вас нет оснований мне доверять. Но у меня записка. Вот, прочитайте.

Он протянул клочок бумаги, и я, притворяясь идиотом, отшатнулся. Замахал руками, словно увидел змею.

– Какая записка? Зачем мне читать? За кого вы меня принимаете, Вова? Это что, провокация?

– Обыкновенная записка, что с вами? Да возьмите же, возьмите…

– Не надо мне ничего, не надо!

Некоторое время мы были заняты тем, что он протягивал, а я отталкивал его руку, юлой вертясь на постели, всё глубже вдавливаясь в угол. И лишь когда он замахнулся кулаком, я выхватил записку и прочитал. Почерк Лизы, вряд ли кто-нибудь его подделал, не тот случай. «В. Н., смело доверьтесь Т… Л.».

– Шифровка? – спросил я.

Трубецкой залез двумя пальцами в рот и покачал левый клык. Пугал, что ли?

– Да, Патиссоныч веников не вяжет, – сказал он задумчиво. – Но я не могу ждать, пока ты очухаешься.

– Никто вас не заставляет.

– Сегодня ночью будь готов. Ничего лишнего с собой брать не надо.

– Чушь какая-то, – сказал я. – Слушать ничего не желаю.

Майор скривился и потрогал клык справа. Уже уходя, небрежно обронил:

– Никак не пойму – чего она в тебе нашла?

– Кто? – спросил я.

… Как обычно, ужин принесла Светочка, свидетельница убийства Гария Наумовича. Она не оставляла меня своим попечением и при желатиновых ваннах, как и при всех других процедурах, помогала доктору Патиссону. В его присутствии вела себя безукоризненно, строго, как настоящая медсестра, ни словечка лишнего, зато когда оставались наедине, превращалась в простодушную добрую девушку, может быть, излишне шаловливую. У меня от её щипков и покусываний все бока были в синяках.

Кормили теперь хорошо: на сей раз Светочка подала свиную отбивную на косточке с жареной картохой (шедевр бабы Груни), овощной салат, сдобренный оливковым маслом, и жбан английского чёрного эля, благоухающего, как сырой погреб. Я внутренне паниковал, поэтому жевал энергично, как мясорубка, пиво отпивал сразу по полкружки. Светочка следила за мной с умилением, подперев подбородок кулачками. Видно, что жалела.

– Скажи, Светлана Игоревна, – прошамкал я с набитым ртом, чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей. – Какой прок в желатиновых ваннах? Что они дают организму?

– Ну как же! – Она всплеснула ручками. – Ви-итечка! Посмотрели бы в зеркало, какой вы были три дня назад и какой теперь. Небо и земля. А аппетит! Конечно, если бы не ваша застенчивость… Не повредили бы сеансы сексотерапии. – Светочка ненавязчиво поддёрнула ладошками пухлые грудки: лифчики не носила.

– Что ты, Света, господь с тобой! – Я отмахнулся свиной косточкой. – Сексотерапия! До постели бы добраться после проклятых ванн.

– Вы не правы, Витенька. Умелая женщина, которая сочувствует партнёру, всегда сумеет его растормошить.

Вкусный ужин меня взбодрил, и к приходу Патиссона с его датчиками и тазиком я успел собраться с мыслями. Теоретически я допускал, что записка Лизы была искусной подделкой и надо мной затевали какой-то очередной опыт, но было возможно и другое: Лиза действительно доверяла Вове Трубецкому, какая-то была между ними связь, и с его помощью готовила побег, но если она в нём ошиблась (пятьдесят на пятьдесят), то этот эпизод можно использовать как последнее и неопровержимое доказательство моей подлости. Когда Оболдуев его получит, ему ничего не останется делать, как спустить незадачливого летописца и донжуана по кускам в канализацию. Правда, по-прежнему не было ответа на важный вопрос: какая польза Патиссону или кому-то другому избавляться от меня столь радикально? И зачем было городить огород с убийством Гария Наумовича и с полутора миллионами моего долга?

Доктор Патиссон, проницательный, как ведьмак, заметил, что я даже против обыкновенного не в своей тарелке, и, подключив прибор, со смешком поинтересовался у Светочки:

– Похоже, чем-то ты нашего писателя огорчила. Неужто отказала в утешении?

– Напротив, профессор, – с обидой отозвалась милая девушка. – Намекала, что ему не повредит, но, видно, не нравлюсь как женщина чем-то.

– Кушал он как?

– Всё съел, что принесла. И пива выпил кувшин.

– Ах, даже так? – Доктор обернул ко мне доброе лицо, украшенное золотыми очёчками. – Голубчик мой, ежели вас что-то гложет, поделитесь со своим папочкой. Любой нарыв разумнее вскрыть, чем загонять болезнь внутрь.

Говоря это, он увеличил напряжение на приборе и с любопытством следил за моей реакцией. Я послушно затрясся, как эпилептик, разбрызгивая на пол коричневую жижу из тазика, но быстро оправился.

– С чего вы взяли, герр доктор? Ничего меня не гложет. Ваши процедуры отвлекают от работы – это да. Это беспокоит. Тем более что Леонид Фомич поторапливает.

– Позвольте с вами не согласиться, – возразил Патиссон, умильно улыбаясь. – Как могут повредить процедуры, направленные на снятие стресса? Тем более желатиновые ванночки совокупно с электрическим током. Без лишней скромности скажу, это моё собственное ноу-хау.

– После вашего ноу-хау я три часа валялся, как паралитик.

– Превосходно, батенька мой! Значит, идёт активнейший выброс психотропных шлаков. Некоторые горе-медики рекомендуют чистку кишечника, применяют голодание и разные диеты. Бред, шарлатанство. Пользуются невежеством публики и заколачивают на этом, заметьте, приличные бабки. Чистить следует душу, а не кишки. Особенно когда речь идёт об интеллигенции, к которой мы с вами, к несчастью, принадлежим. Душа, дух руссиянского интеллигента представляет собой не что иное, как вонючее отхожее место, наполненное словесной блевотиной. Или вы и с этим будете спорить?

– Вообще не имею привычки спорить, но факт остаётся фактом. Ваши так называемые чистки отнимают уйму времени, а результат нулевой, если не сказать хуже.

– Как это нулевой? – возмутился Патиссон. – Голубчик мой, да вы знаете ли, что такое стресс? Возможно, это главная и единственная, а по теории француза Селье так и есть, человеческая болезнь. Стресс держит в напряжении все внутренние органы, и какое-то слабое звено – почки, печень, сердце – в конце концов не выдерживает, выходит из строя. По моему глубокому убеждению, если удастся победить стресс как первопричину всех недугов, человек, вполне возможно, обретёт бессмертие. И вы ещё говорите мне о нулевом результате. Постыдитесь, сударь мой.

Трудно сказать, глумился ли он, как обычно, надо мной или впрямь, будучи маньяком, верил в научную ценность своих теорий. Когда процедура окончилась, он снял датчики с моих ушей, а Светочка перекинула мою руку себе на плечи и помогла доковылять до кровати, родная.

Ушли они вместе. Я попробовал читать – не тут-то было; выключил лампу, закрыл глаза – сна тоже ни в одном глазу. Тело постепенно расслабилось, но это не принесло облегчения. Не помогла и попытка погрузиться в воспоминания, хотя это лучший способ уйти от действительности. Так и промаялся несколько часов, ворочаясь с боку на бок. О Лизе и о том, что предстоит, старался не думать, словно боялся, что подслушают.

Вскоре после полуночи завыл добрейший бультерьер Тришка. Жаловался на судьбу. После того как он загрыз любимца Оболдуева персидского кота Барсика, порвал двух китайских обезьянок – Жеку и Жуку – и покалечил массажистку Шурочку, вышедшую спозаранку во двор, чтобы облиться ведром холодной воды по завету Порфирия Иванова, – после всех этих подвигов, уместившихся в один календарный день, Тришку перестали спускать с цепи даже ночью, только Лиза иногда прогуливала его на поводке.

Минуты три пёс выл в одиночестве, потом к нему присоединились овчарки, наполнив тишину сумасшедшим лаем, а закончил ночной концерт, как всегда, с трудом проснувшийся дог Каро, утробно бухнув несколько раз, как в бубен. На время всё стихло, затем, набирая силу, ночь наполнилась жалобными, щемящими повизгиваниями и стонами, доносившимися, казалось, отовсюду – с потолка, из-под пола, в окно… Наконец надо всем вознёсся истошный бабий вопль: «Ратуйте, люди добрые!» – оборвавшийся на запредельном си-бемоле. Я знал, что происходит. В отсутствие хозяина свободные от дежурства гвардейцы Гаты смотались, как обычно, в ближайший посёлок и притащили оттуда деревенских молодух, сколько смогли поймать. В стёклах внезапно вспыхнул отблеск близкого пожара и также быстро угас. Раздался скрежещущий звук, как при разрываемой материи: так ещё иногда вскрикивает напоследок человек с расколотым черепом…

Знакомые ночные звуки, ставшие почти родными.

Далеко за полночь отворилась дверь в комнату, и голос Трубецкого тихо окликнул:

– Готов, Витя? Подымайся, пора.

Дальнейшее происходило будто и не со мной. Вместе с майором мы пересекли парк и выбрались к бетонному забору, откуда особняк казался бесформенной смутной горой. Ночь стояла тёплая, с пригашенными звёздами. По дороге нам никто не встретился. Даже овчарки куда-то подевались. Трубецкой шёл чуть впереди упругим, звериным шагом. Я не удержался, спросил:

– Зачем вы это делаете, Вова?

На секунду остановился, чтобы ответить:

– Эх, писатель, если бы я сам знал.

– Хорошо заплатили?

– В том-то и дело, что нет.

И всё, больше не разговаривали.

Пролезли через колючие кусты, майор подсветил фонариком. В бетонной стене обнаружилась дверь, узкая, в человеческий рост и так надёжно замаскированная плющом, что, не подозревая о её наличии (я сто раз ходил мимо), упрёшься носом и не разглядишь.

Трубецкой открыл небольшой висячий замок – и мы очутились с наружной стороны. Всё произошло так буднично и быстро, что я не успел испугаться.

Шагах в двадцати на обочине темнела легковуха с включёнными подфарниками (потом выяснилось, «форд»-двухлетка, с незначительным пробегом).

– Водить, надеюсь, умеешь? – спросил Трубецкой.

– У меня своя тачка.

– Все документы в бардачке… Смелее, тебя ждут.

Он распахнул левую переднюю дверцу, слегка подтолкнул меня в спину. Я забрался внутрь – тёплые руки Лизы обвили мою шею.

– Как ты долго, родной мой!

Автоматически я ответил на поцелуй.

– Ничего не долго. Спешил как мог. И что дальше?

– Заводи, поехали.

В дверцу просунулся Вова Трубецкой.

– Лиза, всё запомнила?

– Спасибо, Володечка!

– Если какие проблемы, знаешь, что делать, да?

– Конечно. Не волнуйся. Всё будет в порядке.

Меня майор напутствовал так:

– Береги девушку, писатель. Она того стоит.

В сомнамбулическом состоянии я разобрался с передачами, включил движок – мотор отозвался благозвучным урчанием, как бы предупреждая о своей могучей силе. Несмотря на обстоятельства, моя водительская душа сладко обмерла: ещё не доводилось осёдлывать такого рысака.

Не помню, как выбрались на трассу. Лиза прижималась ко мне и что-то бормотала себе под нос. Когда выкатились на шоссе, я спросил:

– Вовка тебе кто? Жених, что ли?

Конечно, мог придумать и поглупее вопрос, но остановился на этом.

– Никак ревнуете, Виктор Николаевич? – отозвалась Лиза с непонятным удовлетворением.

– Да нет… Но всё же любопытно… Не меньше нас рискует, а ради чего?

– А вы ради чего, Виктор?

Может, надеялась услышать, что ради неё, или ради любви, или ради ещё чего-то подобного, как свойственно романтическим героям, но я ответил правду:

– Я вообще не знаю, рискую ли… Туман в голове. Неутешительный итог бестолковой жизни…

Вот так, с невинных пустяков, началось наше долгое путешествие по тёмной дороге.

Глава 27 Из дворца на волю (продолжение)

Туда, куда устремились, мы добирались больше суток, сначала по шоссейному тракту, потом грунтовыми дорогами, а позже – буераками и колдобинами. Заехали в такую глушь, куда и ворон не летает, – в деревню Горчиловка, в двухстах верстах от Саратова. Около тридцати дворов, одна улица, поросшая лопухами и крапивой ростом с человека, колодец, несколько телеграфных столбов с обвисшими проводами – электричество Чубайс отключил зимой за долги.

За то время, пока ехали, я узнал Лизу лучше, чем за предыдущие два с лишним месяца. Точнее, узнал не лучше, а другую Лизу – простую, смелую, очаровательную девушку, ластившуюся, как котёнок. От прежней Лизы – тоже милой и прекраснодушной, но всё же немного взбалмошной и чересчур задумчивой – не осталось и следа. Теперь она болтала без умолку и смеялась по любому поводу, что бы я ни сказал, хотя смеяться было особенно нечему. На чёрной машине по немецкому асфальту, а позже по русским колдобинам мы мчались в никуда.

Делали привалы, выбирая укромные места. Я допускал, что, как только обнаружится наше бегство, Леонид Фомич объявит по всей стране какой-нибудь хитрый план типа «Перехват» или «Сирена». То, что я совершаю безумие, меня мало беспокоило, оно не первое, и коли Господь попустит, не последнее, важнее было понять, что делать с этой девушкой, так слепо, безрассудно доверившейся мне. Куда её деть? С другой стороны, не давала покоя фантастическая мысль: если Лиза исчезнет, растворится вдруг в голубой небесной дымке, мне нечего будет делать на этой бескрайней земле.

На первом привале (ранним утром, на опушке соснового леса) разобрались с имуществом, что было в машине. Я покинул гостеприимный барский дом налегке, не запасшись даже сменой белья, зато у Лизы на заднем сиденье стояли два кожаных чемодана, битком набитых, а также в багажнике лежала большая спортивная сумка на молниях, раздутая, как мяч. Меня заинтересовал пакет с документами, который я обнаружил в бардачке: паспорт, водительское удостоверение, талон и купчая на машину, пластиковая банковская карточка – всё на имя какого-то Букина Вениамина Сергеевича, но с моими фотографиями и повсюду с точной копией моего автографа.

– Как это, как это? – запыхтел я. – Какой-то Букин с моей рожей.

– Временно, Виктор Николаевич, временно.

– Выходит, я теперь нелегал?

– Я тоже, я тоже.

– Документы хоть настоящие или липа?

– Господи, да кого это интересует в наше время?

В первый раз у меня мелькнула догадка, что это небесное создание, проведшее жизнь в заточении, с боннами и гувернантками, возможно, намного практичнее, чем я думал, и не так уж плохо ориентируется в жизни. Взять хотя бы наш побег. Ведь чтобы его спланировать и организовать, продумав множество деталей (те же документы, кто-то же их изготовил… а машина, а маршрут…), нужна, кроме всего прочего (деньги!), крепкая житейская хватка, какую трудно заподозрить в субтильной затворнице.

В деревню Горчиловка прибыли под утро третьего дня, и последние часы я вёл машину почти вслепую, едва отличая дорогу от обочины, до того измотался. За весь путь мы поспали часа три на заднем сиденье машины, да и то вряд ли можно назвать это полноценным отдыхом: после обморочного забытья я вдруг обнаружил Лизу у себя на коленях, и при этом мы целовались, как придурочные. Какой уж тут сон!

Юсупова разыскали легко: пожилая баба у колодца, замотанная синим платочком до бровей, не только показала дом (третий от конца улицы), но и заодно растолковала, что дед Антон отправился со светом на рыбалку, его нету, зато старуха Лушка дома, только надо громко кричать, чтобы дозваться. И ещё надо опасаться ихнего оголтелого пса, который уехал с дедом, но в любой момент может вернуться и напасть на пришлых. Псина зловредная, а старуха глухая. Забавная деталь: в разговоре женщина на нас, кажется, не взглянула ни разу, пялилась на чёрную машину, из которой мы вылезли. Из чего я сделал вывод, что появление в этой глуши гостей на иномарках – большая редкость.

Юсупов, как рассказала Лиза, приходился ей двоюродным дедом по материнской линии, короче, близкой роднёй. О её существовании он мог и не знать, она сама о нём узнала из материного дневника, который остался ей в наследство и который она много раз перечитала от корки до корки, чуть ли не выучила наизусть. В дневнике была запись о том, как к Колышкиным (Марина, матушка Лизы, на ту пору была ещё девочкой) из деревенской глубинки, из Саратовской губернии, в 1971 году нагрянула целая депутация, человек шесть родичей, молодых и старых, и их московская двухкомнатная квартирёнка на несколько дней превратилась в цыганский табор. Депутация преследовала две цели: одну духовную – полюбоваться хоть разок стольным градом, вторую практическую – сбыть по хорошей цене на рынке молодого бычка. Мясо привезли в трёх полотняных мешках, и пока добирались на перекладных да пока устраивались с рынком, оно, естественно, из парнинки превратилось в тухлинку; перед тем как вывозить на продажу, его полночи промывали в ванне уксусным и соляным раствором, отчего ещё с месяц после отъезда деревенских квартира благоухала сытным мясным духом. В дневнике описание злоключений, происшедших с лихими добытчиками в Москве, занимало пять страниц, исписанных мелким убористым почерком, и свидетельствовало, по словам Лизы, о незаурядном литературном даровании её матушки, впоследствии ставшей педиатром. Скоро я сам смогу это оценить как профессионал: дневник – в одном из чемоданов. Я не стал спрашивать, почему она решила, что в деревне мы будем в безопасности, но поинтересовался, почему она думает, что старик Юсупов, если он жив, примет нас с распростёртыми объятиями. Зачем ему лишняя докука? Лиза ответила обстоятельно. Во-первых, оказывается, в деревне ещё действуют законы гостеприимства, во вторых, она везёт подарки и у неё есть деньги; в-третьих, если приём будет прохладным, мы всегда сможем купить себе дом, представив это как каприз новорусской четы, которой наскучило шляться по заграницам и потянуло на провинциальную экзотику. Всё, что она говорила, трогало меня до слёз. Как и Лиза, я предпочитал не заглядывать в будущее, которого у нас, скорее всего, не было, а жить одним днём по завету премудрого графа Льва Николаевича.

Машину мы оставили на улице возле привязанной к забору на длинную верёвку козы, а сами, войдя в незапертую калитку, пересекли двор и поднялись на невысокое крыльцо. Я постучал в дверь костяшками пальцев, а Лиза весело прокричала: «Хозяюшка, ау!»

Повторив нехитрую процедуру три раза, толкнули дверь и очутились в тёмных сенцах, откуда, миновав ещё одно маленькое, тоже полутёмное помещение, попали в большую комнату, где на низкой кровати, сплошь заваленной одеялами и подушками без всяких признаков постельного белья, восседала тучная пожилая женщина с красным одутловатым лицом, похожим на топорно сработанную посмертную маску. Женщина смотрела на нас без всякого выражения, в позе крайней усталости: толстые руки брошены на колени, прикрытые серой холстинной юбкой, выгнутая горбом спина упёрта в стену. В комнате было так жарко и душно, так шибало в нос едким запахом прели и какой-то кислоты, что у меня сразу закружилась голова и пришлось опереться о шкаф. Кроме кровати и шкафа в комнате стоял круглый стол со следами недавней трапезы (оттуда и кислило?) да несколько разномастных стульев. Ещё большой деревенский сундук у стены, покрытый белой вышивкой, и образ Богородицы в красном углу.

Лиза, чуть смущаясь, начала громко объяснять, кто мы такие и зачем пожаловали, говорила довольно долго, убедительно жестикулируя, а когда замолчала, женщина пожевала губами и изрекла:

– Денег нет! Ступайте себе с богом, ребятки.

Тут уж я подключился, наклонился к ней.

– Какие деньги, бабушка Луша? Гости мы, гости, родичи ваши. Погостить приехали.

– Не ори, милый, авось не глухая. – Она сделала жест пухлыми ладонями, будто я её оглушил. – Хоть и гости, всё одно денег нету. Когда пензию дадут, тогда будут. Тогда и приходите. Когда дадут, неизвестно. Полгода обещают… Чего ж теперь орать?

Неведомо, за кого она нас приняла, кто нынче на деревне стариков долавливает, но когда спустя три часа всё разъяснилось, когда вернулся с рыбалки дед Антон, когда, распустив часть забора, загнали машину во двор, когда уселись наконец за самовар, наступила идиллия.

Старик выглядел как опалённый солнцем дубок, неподвластный времени. Золотистые глазёнки в глубоких глазницах посверкивали проницательно. Двухполосная, белая с чёрным, бородища на грудь. Узловатые руки словно клешни. Он быстро разобрался, кем ему приходится Лиза, хотя приблизительно. Про давнюю поездку в Москву он не помнил, в семейном альбоме, который Лиза выложила на стол, никого не узнал, даже в очках, зато сообщил, что Лизу на самом деле зовут по-другому, Манечкой Егоровой, и она ему внучатая племянница по брату Степану, сложившему голову в далёкую войну под Волоколамском. Сказал, что это особого значения не имеет, будь ты хоть кочергой запечной, но каждое земное существо обязано откликаться на природное имя, ничего дополнительно придумывать не надо. Мы с Лизой стали свидетелями трогательного феномена: баба Луша нас почти не слышала, но всё, что говорил супруг, разбирала до запятой и ни с чем не соглашалась.