Злым ветром (Инспектор Лосев - 1)

      Райкин меняет маски, Райкин перевоплощается. Мужчины и женщины, старые и молодые! Типы! Типы проходят перед нами. Одним мы дружески улыбаемся, над другими смеемся, третьих... третьих мы ненавидим!
      Концерт кончается.
      Мы выходим из театра и по дороге наперебой вспоминаем то одну сценку, то другую, то какую-то реплику, то интонацию или жест артиста.
      - Здорово, что мы пошли, - говорит Игорь.
      - Виталию спасибо, - добавляет Алла. - И Свете.
      О, она вдвойне довольна, стоит только посмотреть на ее физиономию. И я подмигиваю Светке. Она, конечно, тоже все понимает.
      Мы прощаемся. Чета Откаленко должна здесь погрузиться в троллейбус. А мы со Светкой идем пешком. Идем и идем по бесконечным улицам, взявшись за руки. Нам хорошо, лучше всех!
      И когда я прощаюсь со Светкой, обнимаю и целую ее на площадке, возле двери ее квартиры, у меня вдруг срывается:
      - Светка, декабрь - это слишком долго, понимаешь?
      Она молча кивает головой и утыкается мне в грудь.
      Утром в кабинет к Кузьмичу вводят Мушанского.
      Первый допрос. Мы с Игорем присутствуем на нем тоже.
      Да, он здорово полинял за ночь, этот артист. Черные с проседью волосы зачесаны небрежно, большие выразительные глаза сейчас смотрят тускло и настороженно, рот плотно сжат, и губ не видно. На его щеках и подбородке проступила седоватая щетина. Костюм измят. Но держится Мушанский пока что спокойно, даже чуть презрительно.
      - Садитесь, - тоже очень спокойно говорит Кузьмич. - Кроме протокола, предупреждает он, - запись ведет магнитофон.
      - Техническая революция, - усмехается Мушанский. - И у вас тоже, оказывается. Поздравляю.
      И он отвешивает шутовской поклон.
      - А паясничать не советую, - предупреждает Кузьмич. - И для начала назовите вашу фамилию, имя.
      - Кротков Георгий...
      Но Кузьмич обрывает его:
      - Не надо. Не надо называть все семь фамилий. Достаточно будет только одной, первой.
      Тон у Кузьмича буднично-спокойный, без тени раздражения, он скорее дает совет, чем приказывает. Мушанский несколько мгновений пристально, не мигая, смотрит на него, потом отрывисто спрашивает:
      - А все семь вас не интересуют?
      - Нет, - отвечает Кузьмич. - Надо, чтобы на этот раз вас судили под настоящей фамилией. В последний раз, я надеюсь.
      - Это почему же в последний? - настораживается Мушанский.
      - Так я надеюсь.
      - Почему вы так надеетесь?! - срывается на крик Мушанский. - Почему, я вас спрашиваю?!
      О, как расшатались у него нервы, как он боится этого нового суда, где он будет фигурировать не только как вор, но, может быть, и как убийца! Кузьмич, однако, и бровью не ведет.
      - Спрашивать буду я, - спокойно произносит он. - Только я. А вы будете отвечать. Причем правду. Вранье не пройдет, предупреждаю. Итак, ваша настоящая фамилия?
      - Ну извольте, Мушанский! Георгий Филиппович!
      - Вот это другое дело, - невозмутимо соглашается Кузьмич. - Пойдем дальше. Где и когда родились, где учились?
      Мушанский продолжает говорить правду. Это приносит ему даже некоторое облегчение. Исчезает напряженность, он перекидывает ногу на ногу, просит закурить.
      - Так, значит, артистом стали, - констатирует Кузьмич. - И первая кража у вас была где, у кого?
      - В Пензе, - небрежно отвечает Мушанский, изящно потягивая сигарету. У главного режиссера театра. Редкая скотина был, я вам доложу. И бездарен к тому же чудо-овищно! Это, между нами говоря, в большинстве театров так. Бездари, карьеристы прут вверх. А настоящий, подлинный талант, он всегда беззащитен. Его топчут, мнут, - он театрально вздыхает и проводит рукой по лбу. - Я это не мог вынести. Я их всех презирал, ненавидел. И страдал. О, как я страдал! Если кто-нибудь когда-нибудь на свете...
      Голос его окреп, завибрировал, глаза вдохновенно заблестели. Мушанский все больше входит в роль страдальца и непризнанного гения. Но Кузьмич довольно бесцеремонно обрывает его.
      - Это все потом, - он решительно прихлопывает ладонью по столу. Насчет страданий. Займемся пока вашими преступлениями. И не старыми, а последними. Кстати, раньше вы между очередными арестами все-таки работали в театрах, а потом перестали. Это почему так, а?
      - Я убедился в людской зависти и злобе, - с пафосом отвечает Мушанский. - О, если бы хоть где-нибудь меня оценили. Хоть где-нибудь. Но нет! И мой талант погибал в отчаянной, неравной борьбе. Вам это не понять. Вам не понять душу артиста! Вы...
      - Ну почему же не понять, - спокойно возражает Кузьмич. - Нам всякие души приходится понимать. Поймем и вашу.
      Интересно, неужели Мушанский искренне считает, что кто-то погубил его выдающийся талант, или это зависть, обычная зависть человека, сознающего свою бездарность? В жизни встречаются, как вы знаете, оба варианта. Но есть и третий. Разглагольствования о загубленном таланте нужны только для прикрытия, а о чужой, притом всеобщей безнравственности - для оправдания своей. Мелкой, пакостной душонке без этого невозможно существовать.
      - Ладно, - говорит между тем Кузьмич. - Хватит насчет театра и таланта. Теперь вопрос по другой линии. Раньше вы занимались квартирными кражами, так?
      - Допустим, - снисходительно соглашается Мушанский.
      - Почему вы теперь занялись кражами в гостиницах?
      - Я?.. - очень естественно удивляется Мушанский. - Вы меня с кем-то путаете.
      - Может быть, с Жорой Кротковым? - усмехается Кузьмич. - Супруги Худыш уверены, что вы Кротков.
      - Неостроумно, - сухо отрезает Мушанский.
      У него заметно портится настроение.
      - А разве остроумно отрицать то, что мы уже знаем? - спрашивает Кузьмич. - Вы должны были бы это сразу понять.
      - Ничего я не желаю понимать, - с вызовом отвечает Мушанский. Повторяю, вы меня с кем-то путаете.
      - Нет, мы вас ни с кем не путаем, - Кузьмич качает головой. - Вас опознают работники всех московских гостиниц, где вы побывали. А потом мы отвезем вас в Ленинград и Харьков. Там вас тоже опознают, будьте уверены. У вас очень запоминающаяся внешность. И преступления тоже. Особенно последнее.
      Я замечаю, как у Мушанского начинают нервно подергиваться уголки рта.
      - Да-а, - невозмутимо продолжает Кузьмич. - Последний раз вы пошли на убийство. А потом у вас появился и пистолет.
      - Толпа! - со злостью кричит Мушанский. - Толпа может довести личность до крайних мер самозащиты. И тогда личность берется за оружие! Понятно вам это?!
      - Ну если каждая личность будет браться за оружие, - говорит Кузьмич, что получится?
      - Я говорю не о каждой личности, - Мушанский презрительно пожимает плечами. - Я говорю о личности с большой буквы.
      - Большая буква начинает слово, которое требует уважения, - говорит Кузьмич спокойно. - Имя каждого человека пишется с большой буквы. Но можно лишиться уважения и остаться только с большой буквы.
      - Чьего уважения, разрешите узнать? - иронически осведомляется Мушанский.
      - Людей. Больше ждать уважение не от кого.
      Мушанский пожимает плечами, всем видом своим демонстрируя глубочайшее презрение.
      - Ладно, - говорит Кузьмич, - хватит кривляться. Пока что вы вор, Мушанский. Самый обыкновенный вор. И это слово никогда еще не писалось с большой буквы... как и слово "убийца".
      - Я не убийца!.. - кричит Мушанский и стучит кулаком по столу.
      - Мы еще дойдем до этого эпизода. А пока что вы признаете шесть краж по Москве?
      Мушанский резко поправляет:
      - Пять!
      - Какие же пять вы признаете? - спокойно осведомляется Кузьмич.
      Мушанский торопливо перечисляет первые пять краж. Это он "берет на себя". Деться тут некуда, он понимает. Но почему он "не берет" шестую? Конечно, там еще и попытка убийства. Но ведь деться от нее тоже некуда.
      Все это, видимо, понимает и Кузьмич.
      - А шестая? - спрашивает он.
      - Шестой не было, - решительно заявляет Мушанский.
      И тут я вспоминаю исчезнувшего жильца того "люкса". Вспоминаю, что мы так и не знаем, что взял в этом "люксе" Мушанский. И вменить ему ту кражу пока невозможно. Но откуда это может знать Мушанский?
      - Вы были в той, шестой гостинице, - говорит Кузьмич. - Вас там видели и запомнили. Хорошо запомнили. Вы там впервые решились на убийство.
      - Это не убийство!.. Я не хотел убивать!.. - снова кричит Мушанский, и в больших черных глазах его мелькает страх. - Это просто... самозащита, если угодно!.. Я не хотел! Не хотел, понятно вам?!
      - Ладно, - говорит Кузьмич. - Всем этим займется следователь. Мне вы скажите только вот что: какие вещи вы взяли в шестой гостинице, в том самом "люксе", где вы напали на женщину? Вы же понимаете, что это вам ничем дополнительно не грозит. Кражей больше, кражей меньше. У вас и так их хватает. К тому же вы уже все равно признались, что в номере-то были. Ведь были?
      - Был... - выдавливает из себя Мушанский.
      - Что же вы там взяли?
      - Ничего не взял.
      К моему удивлению, он неожиданно приободряется.
      - Ну, ну, - говорит Кузьмич, - я же вам сказал...
      - Я превосходнейшим образом понял, что вы мне сказали.
      Мушанский разваливается на стуле и просит еще одну сигарету.
      Он снова принимается разыгрывать какую-то очередную роль. Момент ему кажется самым подходящим. Еще бы! Мы чего-то не знаем, а вот он знает, и, если ему заблагорассудится, он скажет. А не захочет, так и не скажет. И мы ничего тут поделать не можем.
      Кузьмич остается, однако, невозмутимо спокоен.
      - Почему же вы говорите неправду? - спрашивает он.
      - Я говорю чистейшую правду, - отчеканивает Мушанский таким тоном, будто он никогда еще в жизни не лгал, и ему оскорбительны подозрения.
      - Значит, испугались того, что случилось, и, ничего не взяв, поспешили удрать, так, что ли? - снова спрашивает Кузьмич.
      - Я? Испугался?
      Мушанский дает понять, что ему наносят новое оскорбление. Отвратительно это фиглярство, и я удивляюсь, почему Кузьмич не поставит его на место.
      - Тогда почему же вы ничего не взяли? - с непонятным мне терпением продолжает спрашивать Кузьмич.
      Что ему надо? Почему он все время кружит вокруг этой кражи? Оставил бы все это следователю, тот наверняка и сам докопается. По лицу Игоря я вижу, что и он не может понять этой настойчивости.
      - Почему не взял? - небрежно переспрашивает Мушанский и аккуратно стряхивает пепел сигареты. - Жалкие тряпки, больше ничего не оказалось у этого господина.
      Он брезгливо морщится.
      - А деньги?
      - Денег не было, - отрезает Мушанский и вдруг хлопает себя по лбу: Ах, нет! Пардон. Запамятовал. Две вещички я там все же прихватил. Две весьма миленькие кофточки.
      - И?..
      - И скинул Эллочке. - Мушанский снисходительно усмехается.
      - Заграничные? - продолжает допытываться Кузьмич.
      - Представьте себе, наши.
      Неожиданно Кузьмич заканчивает допрос.
      - Все, - объявляет он. - Сегодня вы познакомитесь со следователем, который будет вести ваше дело.
      - Простите, - учтиво спрашивает Мушанский, - а что с уважаемым Семеном Парфентьевичем?
      - Малоуважаемый Семен Парфентьевич арестован, - усмехается Кузьмич. - У него в квартире найдены краденые вещи. Вами, кстати, украденные.
      Затем он вызывает конвой, и Мушанского уводят.
      После этого Кузьмич некоторое время молчит, утюжа ладонью затылок. Потом закуривает. Он теперь редко курит и как-то опасливо, неохотно.
      - Ну так вот, милые мои, - говорит Кузьмич. - Теперь я вам должен кое-что сообщить. Самое время, пожалуй. Вы гражданина Николова помните?
      - А как же! - чуть не хором отвечаем мы с Игорем.
      Еще бы нам его не помнить. Подозрительно торопливый его отлет в Пензу. А главное, загадочный поступок нашего Кузьмича после звонка в справочную аэропорта, когда он нам объявил, что займется всем этим сам. Как же такое забыть?
      Кузьмич, конечно, тоже убежден, что мы прекрасно запомнили этого гражданина Николова, но на всякий случай уточняет:
      - Это у него в номере Мушанский ничего не нашел, кроме двух кофточек. Так вот. Во-первых, интересно будет на них взглянуть. Вчера, при обыске у Худыша, мы не знали, что они краденые. Надо это поправить, - он смотрит на Игоря. - Ты, что ли, съездишь? Хотя нет, - перебивает он сам себя. - Тебе неудобно. Ты с Элеонорой встречался... по-другому.
      Мы, конечно, с Кузьмичом согласны. Ни мне, ни Игорю ехать с обыском туда нельзя.
      - Поедет Денисов, - решает Кузьмич, тут же вызывает по телефону Валю, а нам говорит: - Вы обождите. Разговор будет.
      - И еще пусть поедет к Ляле, - напоминаю я. - У нее шкатулка с редчайшими ископаемыми. Помните, с той кражи в гостинице?
      Кузьмич кивает в ответ.
      Через минуту в кабинет входит Валя Денисов. Он получает от Кузьмича подробную инструкцию, затем тот звонит прокурору, договаривается с ним об ордере на повторный обыск, после чего Валя уходит.
      Кузьмич оборачивается к нам и продолжает прерванный разговор.
      - Так вот насчет этого самого Николова. Первое. Он, как вы помните, заявил, что спешит на самолет. И даже билетом махал. И еще вы, наверное, помните, я об этом наводил кое-какие справки, - он поворачивается, вынимает из стоящего рядом сейфа уже знакомую нам папку и достает из нее лист с своими пометками, затем надевает очки и продолжает: - Справку мне дали такую. В нужное нам время, вернее, этому Николову время, самолет на Пензу не вылетал, и вообще только семь самолетов в тот час вылетало из Москвы. Кроме загран- и спецрейсов. Я попросил проверить списки пассажиров на этих семи самолетах. Николова там не оказалось. Так что опаздывать ему было некуда. И махал он там, в гостинице, каким-то другим билетом. Отсюда вывод: он просто спешил убраться из гостиницы, скрыться. Почему? Пока неизвестно. Но все это, однако, подозрительно.
      - Он мог купить билет на чужую фамилию, - вставляет Игорь. - И предъявить чужой паспорт.
      - Мог, конечно, - соглашается Кузьмич. - Но это уже совсем подозрительно. Верно?
      Мы молча киваем в ответ и с интересом ждем, что он скажет дальше. Конечно, все здесь подозрительно. Даже очень.
      - Теперь второе, - продолжает Кузьмич. - Самое главное. Чего вы не знаете. Юрий Анатольевич, наш эксперт, нашел в номере у Николова записку. Я вам ее не показывал, чтобы вы до поры голову себе ею не забивали. И не отвлекались. Вот она, - Кузьмич достает из папки мятый клочок бумаги и бережно разглаживает его. - Тут написаны какие-то числа, большие, тысячи, десятки тысяч, даже вон сотни. Ясно, что это не Мушанский обронил. Да и не его рукой это написано. Юрий Анатольевич проверил. Образец почерка Мушанского в делах уже имелся. Значит, это Николов писал. Что за цифры, понять трудно. К тому же он тут с ними все четыре действия арифметики проделывает. Что-то складывает, что-то делит и так далее. Но вот что интересно. Не одной рукой тут все написано. Это Юрий Анатольевич тоже установил. Кто-то Николову эти цифры исправлял, зачеркивал, а другие вписывал. Или, конечно, наоборот: кто-то их писал, а исправлял Николов. Выходит, вдвоем сидели, трудились, спорили. Деловой какой-то спор у них был, конкретный, на цифрах. К тому же все они написаны торопливо, небрежно. Отсюда можно предположить, что они оба в споре их писали, что-то друг другу доказывая, что-то тут же подсчитывали. И не для памяти, не для будущего. Иначе Николов эту записку спрятал бы. А тут договорились: и записка вроде бы уже не нужна стала. Может, тут же и выпили на радостях, кто их знает. Короче говоря, очень меня эта бумажка заинтересовала. Вот взгляните-ка.
      Кузьмич протягивает нам записку. Мы внимательно ее рассматриваем. Да, весьма подозрительная записка. Особенно после всего того, что сказал о ней Кузьмич.
      - И еще вот что, - продолжает между тем Кузьмич. - Я тоже говорил с дежурной по этажу в той гостинице. По ее словам, Николов вернулся в тот вечер в гостиницу спокойный, поздоровался и ничего не сказал об отъезде. Зашел к себе, а минут через десять вдруг объявил, что ему надо срочно уезжать. Он очень спешил и нервничал. Так что дежурная, не найдя горничной, сама очень бегло, как она говорит, осмотрела номер. Так он ее торопил. Какой отсюда напрашивается вывод? Скорей всего он решил удрать из гостиницы, когда обнаружил кражу. Именно кражу, а не убийство. Ведь он сначала сам искал горничную. А потом он не просто удрал, он скрылся. А это что, в свою очередь, может означать? Поначалу я решил: украли у него что-то важное, что его испугало. Только Мушанский мог нам сказать, что он в этом номере украл. И вот теперь оказывается, всего две кофточки. Так стоило из-за этого такую панику пороть?
      - А если он все-таки обнаружил убийство? - спрашиваю я.
      - Так ведь это не было убийством, - возражает Кузьмич. - Он мог обнаружить раненую женщину. В таком случае помочь должен был, тревогу поднять. А он убежал и скрылся.
      - Ничего себе картинка обрисовывается, - озабоченно произносит Игорь.
      - Картина темная, - отвечает Кузьмич. - Чует моя душа, этот Николов птица поопаснее Мушанского. И надо срочно за это дело приниматься, милые мои.
      Конец первой части
      Часть II
      КВАДРАТ СЛОЖНОСТИ
      Глава I
      ТЕМНОТА, В КОТОРОЙ, ОДНАКО, КОЕ-ЧТО ПРОСТУПАЕТ
      Итак, после ареста Мушанского, этого неудавшегося артиста и вполне сформировавшегося убийцы, всплыла новая фигура - исчезнувший жилец последнего "люкса", куда забрался Мушанский, по фамилии Николов. Он живет в Пензе, но там до сих пор не появился. Судя по всему, это темная личность. Если быть точным, то на такой вывод нас наталкивают следующие обстоятельства: его поспешный отъезд из гостиницы, как только он обнаружил кражу у себя в номере; явная ложь с билетом на самолет, ибо, во-первых, ни один самолет в этот день не увез на своем борту Ивана Харитоновича Николова, во-вторых, если Николов улетел по подложному паспорту или вообще не улетел, а уехал, допустим, поездом, то это тоже не менее подозрительно, наконец, обнаруженная в его номере странная записка с цифрами.
      Однако найти нам его надо прежде всего для того, чтобы доказать шестую кражу Мушанского. И Кузьмич поручает это мне. Я доволен. Мне и самому очень интересно знать, кто же такой на самом деле этот Иван Харитонович Николов, или, как выражается один мой приятель, "в какой области лежат его жизненные интересы".
      В этом смысле Пенза ничего интересного нам не сообщила и ограничилась формальной справкой. Значит, иных материалов у них нет. А это, в свою очередь, означает, что гражданин Николов или очень хитро маскирует свою темную деятельность, подлинную "область своих интересов", или она лежит вне Пензы, или, наконец, ее вообще нет и все это чепуха и случайные совпадения.
      Итак, Пенза нам пока что ничего не дала.
      Но есть и второе место, где можно почерпнуть кое-какие сведения о таинственном гражданине Николове. Это гостиница, где он жил. Хотя прошло уже две недели, как он оттуда исчез, но есть люди там, которые его помнят. В частности, некий Виктор Сбокий, жилец соседнего номера. Это обаятельный парень, тренер одной известной футбольной команды класса "Б". У команды неприятности, и он тут утрясает дела в комитете. Вот он-то мне кое-что интересное и подкидывает о бывшем жильце соседнего номера.
      - Знаешь, - говорит, - с ума сойти, какая к нему однажды девушка пришла. Имени, к сожалению, не знаю. Но хороша... - мечтательно добавляет он. - Вот все, что я тебе могу сказать.
      Мы сидим уже полчаса. За окном непроглядная темень. Виктор протягивает мне рюмку коньяка, но я, поблагодарив, отвожу его руку. Служба!
      - Понимаешь, какое дело, - говорю. - Мне этот Николов нужен, собственно говоря, по одной только причине. Он уехал, не успев заявить о краже. И мы даже не знаем, какие вещи у него пропали. А без этого, сам понимаешь, найти вора трудно.
      - Что ж, вы не знаете, где он живет, в каком городе? - с интересом спрашивает Виктор. - Ведь он паспорт сдал, регистрационный листок заполнил.
      - Это все известно. В Пензе он живет. Но до сих пор туда не приехал. А нам надо как можно быстрее все выяснить. Ты не знаешь, куда он собирался из Москвы ехать?
      Виктор задумывается, и на минуту взгляд его становится отсутствующим. Потом он пожимает плечами.
      - Кто его знает. Он при мне в разные города звонил.
      - А куда, не помнишь?
      - Ну в Ростов звонил, в Одессу. Еще куда-то. Один город назвал, я даже и не слыхал никогда о таком. Хотя мы на выездах во многих городах играли.
      - Никуда не обещал заглянуть?
      - Не помню. Хотя... - Виктор усмехается. - В Одессу его, кажется, звали.
      - А здесь у него кто бывал, не помнишь? Ну кроме той девочки, конечно.
      - Да разные бывали. Но при мне никто не сидел. И ни с кем он меня не знакомил. Один раз я, правда, застал у него одного, тот уже уходил. Толстый такой, пиджак еле сходится и брючки короткие, болтаются. Потеха. Расстроен он чем-то был.
      - Как зовут, не помнишь?
      - Как-то Иван Харитонович его называл. Постой-ка... Григорий... а дальше... Семенович, кажется. Не помню точно. Они уже прощались. Этот толстяк все канючил: "Только не погуби..." Противно слушать было. А еще одного я в коридоре встретил. Днем...
      Виктор уже настроился на воспоминания. Ему, кажется, даже доставляет удовольствие, когда его так внимательно слушают.
      - ...И чего его так все боятся, интересно знать, - продолжает Виктор, машинально закуривая новую сигарету. - Этот, второй, худенький такой, с портфелем, увидел, что я из соседнего номера выхожу, подходит и так, знаешь, вежливенько, робко спрашивает: "Не скажете, сосед ваш, Иван Харитонович, дома?" Я говорю: "А вы постучите. Может, и дома". - "Пробовал, - говорит. Не отзывается. Думаю, вдруг да отдыхает? Тогда и беспокоить неудобно... Придется попозже зайти". Я ему говорю: "Он обычно вечерами дома". - "А как бы его днем застать, не подскажете? Вечером я никак не могу". - "А днем, говорю, - его не бывает". В общем, культурненько так поговорили.
      Меня этот разговор настораживает. Человек в коридоре почему-то запоминается мне, и мысли невольно начинают вращаться вокруг него. И в самом деле, странно он вел себя. Почему он только днем может прийти? Почему даже позвонить не может вечером? И почему он у соседа спрашивает, почему не у дежурной по этажу? Она же точно знает, дома Николов или нет.
      И я решаю, что пора проститься с Виктором и кое-что еще предпринять. Я выхожу в коридор и смотрю на часы. Уже шесть часов вечера. Значит, просидел я у Виктора часа два, не меньше. Однако не зря просидел, нет, не зря.
      Теперь следует побеседовать с дежурной по этажу. Но предварительно я захожу в кабинет заместителя директора гостиницы и прошу разрешения воспользоваться его телефоном. Он знает, откуда я, и, сделав широкий приглашающий жест, деликатно выходит. Я звоню Вале Денисову, он мой помощник в этом новом деле. Я даю Вале задание и договариваюсь о встрече через два часа.
      Затем я снова поднимаюсь на третий этаж и отыскиваю дежурную по этажу в небольшом уютном холле с мягкой мебелью и неизменным телевизором. За столиком возле лифта немолодая полная женщина в очках и белоснежном хрустящем халате что-то записывает в тетрадь. Мы здороваемся как старые знакомые. Она меня, конечно, помнит, я же ее тем более. В ответ на мои расспросы Екатерина Осиповна задумывается, снимает очки, и тогда только я вижу, какое у нее немолодое, усталое лицо.
      - Всякие к нему ходили, - говорит она. - Разве упомнишь? Вот однажды пришел человек - этого я запомнила, - солидный такой, румяный, пальто, знаете, расстегнуто, пиджак тоже, жарко ему было, что ли. А уж веселый, любезный, разговорчивый, "у прямо куда там. Очень он мне понравился поначалу. Даже проводила его до "люкса".
      Екатерина Осиповна неожиданно вздыхает.
      - Потом, - говорит, - что там у них случилось, не знаю, только вышел он оттуда ну, прямо скажу, на себя не похожий. Белый как мел и ноги еле передвигает, а рукой все, знаете, сердце под пальто трет. До моего стола добрел, в кресло плюхнулся и говорит: "У вас капелек сердечных не найдется? А то у моего друга нет". Уж как до дома дошел, не знаю даже. Дня два он у меня из головы не выходил.
      Она скорбно качает головой и снова вздыхает.
      - К нему однажды приходила девушка, - говорю я. - Совсем молоденькая, красивая, с длинными волосами. Вы не видели?
      - Девушка? - переспрашивает Екатерина Осиповна. - Нет, не помню.
      - И вот еще что. Как-то днем его разыскивал один человек, - продолжаю я вспоминать свой разговор с Виктором. - Спрашивал...
      Но тут у меня внезапно мелькает новая мысль, такая неожиданная и странная, что я невольно умолкаю, боясь ее упустить и в то же время не находя ей места в ряду уже известных, установленных фактов.
      Воспользовавшись паузой, Екатерина Осиповна интересуется:
      - А суд-то когда будет над этим злыднем, который в "люкс" залез?
      - Не скоро, - рассеянно отвечаю я. - Он много куда залезал, разобраться еще надо.
      И, торопливо простившись, я чуть не бегом возвращаюсь в номер, где живет Виктор. К счастью, он никуда не успел уйти. Виктор, конечно, удивлен моим внезапным возвращением и даже слегка встревожен.
      - Ты можешь узнать того человека, - с места в карьер спрашиваю я, которого днем в коридоре встретил? Ну который еще Николова тревожить не хотел.
      - Пожалуй, смогу, - неуверенно отвечает Виктор.
      Неужели это был Мушанский?! Но тогда... тогда напрашивается тысяча вопросов. Нет, лучше пока об этом не думать. Уславливаюсь с Виктором, когда он завтра придет к нам в отдел.
      Я тороплюсь к себе в отдел, где меня ждет Валя Денисов. По дороге обдумываю добытые за день сведения. Их немало. Они довольно определенно, хотя и не совсем четко, характеризуют Николова. Фигура эта становится все более интересной. Но вот относительно того, куда он делся, никаких данных пока нет. Может быть, Валя что-нибудь откопал?
      Когда я спешу, мне всегда кажется, что троллейбус тащится немыслимо медленно. Меня в проходе стиснули так - часы "пик" все-таки! - что и держаться за перекладину под потолком необходимости нет, при самом резком торможении падать просто некуда. Тоже своеобразное удобство. Ростом бог меня не обидел, и потому поверх всех голов я наблюдаю за кабиной водителя и за пассажирами, выходящими на очередной остановке.
      Совсем неожиданно я вдруг вижу далеко впереди Игоря. Неожиданно потому, что, по моим сведениям, он должен быть сейчас совсем в другом конце города. Еще более странно то, что рядом с ним я замечаю довольно симпатичное и смутно мне знакомое личико одной девушки, которую никакие служебные обязанности не могут свести с Игорем, хотя она в некотором смысле и наша коллега. Они молчат и даже смотрят в разные стороны, словно чужие. Гм... Мне хорошо виден профиль моего друга. Он невозмутимо спокоен. Впрочем, я достаточно изучил его лицо и в профиль, и анфас. Нет, Игорь не спокоен, он хмур, насторожен и в то же время чем-то доволен. Странное состояние.
      Мне очень хочется пробраться вперед, я даже делаю незаметное движение, чтобы осуществить это намерение. Но бесполезно, я зажат намертво. А слишком суетиться, толкать людей и привлекать к себе общее внимание, в сущности, повода нет. Постепенно и неуклонно поток людей и так приблизит меня к Игорю, выходить-то нам на одной остановке.
      Но вскоре я вижу, как Игорь и его спутница - безусловно спутница, хоть они по-прежнему ведут себя как незнакомые люди - неожиданно начинают пробираться к выходу задолго до остановки, которая нужна мне. Ну что ж. Увидимся с Игорем завтра, и тогда я все узнаю, конечно.
      Неожиданная встреча эта на время отвлекает меня от моих мыслей. Но вот наконец и моя остановка.
      Валя на месте, как всегда, аккуратен, изящен и серьезен. Он что-то внимательно читает за моим столом. При моем появлении Валя поднимает голову, и теперь видны его огромные голубые глаза. Взгляд их, однако, строг и суховат, он сразу меняет представление о Валином характере Я знаю, втайне Валя недоволен своей чуть женственной, хрупкой внешностью. Отсюда его неистовое увлечение самбо и плаванием, отсюда и его первые разряды в этих видах. Однако внешний облик его от этого нисколько не изменился, он стал лишь еще больше обманчив, и, конечно, никто не поверит, что Валя иногда одерживает победу даже над Петей Шухминым, чемпионом по самбо московского "Динамо". Но истинное увлечение Вали - это шахматы, и здесь тоже у него первый разряд. Когда он все успевает, для меня остается загадкой. Правда, семьи у него нет, и потом, как я заметил, Валя мало читает.
      - Тебе звонила Светлана, - сдержанно сообщает он.
      Петя Шухмин при этом уж обязательно бы подмигнул и отпустил какую-нибудь шуточку в своем духе. Валя же серьезен и деликатен, он себе ничего лишнего в таком случае никогда не позволит.
      Я невольно смотрю на часы. Всего лишь восемь.
      - Ну что у тебя? - спрашиваю я Валю. - Какая добыча?
      Он протягивает мне бумагу, которую так внимательно изучал перед моим приходом.
      Валя жуткий педант и аккуратист. И это иногда приносит немалую пользу, хотя многих раздражает и смешит, например Петю Шухмина. Последнее, впрочем, неудивительно. Петя даже галстук не может завязать аккуратно в тех редких и торжественных случаях, когда он вообще вытаскивает его из кармана.
      На этот раз Валя составил целую таблицу.
      - Вот смотри, - говорит он. - Здесь города, с которыми этот тип разговаривал, это продолжительность разговора в минутах, это номера телефонов, которые он там вызывал, дальше дни и часы, когда происходил разговор. А вот это пустая пока графа, сюда я тебе завтра впишу фамилии лиц, с которыми он говорил во всех городах.
      Ну не молодец Валя? Иметь такого помощника одно удовольствие. И если мне нельзя в этом деле работать с Игорем, то лучше Вали никого не придумаешь. У него по сравнению с Игорем есть только один недостаток, ему не хватает инициативы, фантазии, не хватает идей и еще умения заставить фантазировать других. Валя исполнитель, идеальный исполнитель. Получив конкретное задание, он проявит дьявольскую находчивость и дотошность, чтобы его выполнить, но дать задание другому, продумать или, вернее, придумать всю операцию целиком или какой-то новый путь в розыске он, пожалуй, не сможет. Словом, Валя не стратег, он тактик, притом отличный тактик.