Злым ветром (Инспектор Лосев - 1)

      Я забыл вам сказать, что мы еще в Москве проверили Зуриха по всем нашим учетам и очень удивились, обнаружив его предыдущую крупную судимость. Удивились не потому, естественно, что считали Зуриха непорочной и светлой личностью, а потому, что наше открытие свидетельствовало об удивительной самоуверенности этого травленого волка, о его наглости даже. Видимо, Зурих решил, что на этот раз он уже неуловим, и потому можно действовать под прежней фамилией. Словом, тут он зарвался.
      Так, кстати, часто бывает со всякого рода людьми с нечистой совестью, когда они полагают, что все концы в их неблаговидном прошлом надежно спрятаны и никогда не всплывут прежние их темные дела и поступки.
      Об этом я и думаю после разговора со Стасем и по дороге в кафе.
      Кафе на Дерибасовской я нахожу довольно быстро. В праздничный день оно забито до отказа, на дверях красуется знаменитая табличка "мест нет", и довольно солидная очередь топчется у дверей на тротуаре. Бородатый швейцар, видимо, предупрежден и почтительно пропускает меня сквозь зеркальные двери.
      В красивом светлом зале с белоснежными скатертями и хрусталем на столах я разыскиваю Теляша. Он сидит в углу, возле окна, за небольшим столиком на две персоны и приветственно машет мне рукой.
      Но, прежде чем подойти к нему, я еще раз внимательно оглядываю зал. При моем росте это не так уж трудно. Однако ничего подозрительного я не замечаю. Свидание с Зурихом здесь, видимо, не состоится. Он, конечно же, опасается прямой встречи на людях с незнакомым человеком. А Теляш сейчас служит как бы приманкой, эдакой подсадной уткой, ну и своеобразной лакмусовой бумажкой на меня тоже, конечно. Приманка и еще одна проверка одновременно. Между прочим, все это предвидел и такой умный мужик, как Стась.
      Теляш горячо жмет мне руку и, когда мы усаживаемся, тонко и одобрительно замечает:
      - Вы, однако, осторожны.
      - Хочу расплачиваться рублями, а не здоровьем.
      - Вы, таки да, правы, - подхватывает Теляш, и большие уши его выразительно двигаются. - Бог мой, кто же хочет иначе.
      Официант подает нам закуску, открывает бутылку с вином, и мы приступаем к трапезе.
      - Я вам скажу так, - продолжает Теляш прерванный разговор. - Конечно, бизнес невозможен без риска. У нас особенно. Это ж ясно, боже мой. Ибо!.. Он поднимает палец. - У них в худшем случае - разорение, у нас, извините, тюрьма. Это две разницы, чтоб мне пропасть.
      - Потому что у них все это по закону, а у нас против, - как можно равнодушнее замечаю я.
      - Или это непонятно! Риск, конечно же, есть, боже мой. Но и доход тоже есть. А? Надо ж жить! И как можно лучше. Я так рассуждаю или нет?
      - У каждого в жизни свои интересы, - туманно говорю я, поддерживая разговор. - И свое дело.
      - Именно! А наше дело, я считаю, искусство. Умный человек все у нас может, чтоб мне упасть и не встать, - с азартом продолжает Теляш, ожесточенно поглощая закуску, уши его при этом непрерывно двигаются. Господи, да только поворачивайся. Что тут главное? Кому дать, сколько дать, как дать. Это решает. При определенных условиях все берут. Ну ей-богу же, все! Я, конечно, не такой ловкач, как другие. Но и не последний, заметьте себе.
      Теляш самодовольно улыбается, и кругленькая его очкастая мордочка превращается в печеное яблоко.
      Ну и тип. Даже не тип, а продукт, я бы сказал. По его мнению, значит, все покупается и все продается, в том числе и совесть, конечно. Последнее особенно его интересует. И мнение это, что самое главное, не с неба к нему упало, не на веру принято. Нет, оно подкреплено фактами, вот ведь что. Он уже сам много раз "давал". Скажи пожалуйста, "не такой я ловкач". Врет, сукин сын, прибедняется. Ловкач он, конечно, первостатейный. Точнее, жулик. И к тому же со своей подлой "философией". Пусть, мол, кому угодно будет хуже, зато мне будет лучше. И знать больше ничего не желаю. Такого надо схватить за руку и дать по этой руке, как следует дать А потом уже попытаться, конечно, его перевоспитывать. Только где-нибудь подальше от Одессы, конечно.
      Теляш замечает, что я молчу, и понимает это по-своему. Считает, видимо, что такого делового человека, как я, не кормят общими разговорами, тем более что о "бизнесе" я, конечно, понимаю не меньше его, а он в моих глазах может показаться пустым болтуном.
      Спохватившись, он умолкает, мордочка его становится сосредоточенной, в глазах появляется напряженное внимание.
      - Если нет возражений, перейдем к делу. Я бы хотел услышать ваши предложения, - говорит Теляш, и уши его, как два локатора, чуть заметно надвигаются на меня. - А если вы считаете возможным, то...
      - Передать вам гонорар? - усмехаюсь я. - Это здесь-то?
      - Боже упаси, - смешавшись, отвечает Теляш. - Мы найдем другое место. Сейчас интересуюсь за дело.
      - А что значит "все сговорено", как вы выразились по телефону? спрашиваю я. - Как это понимать?
      - Михаил Александрович мне звонил вчера, - понизив голос, сообщает Теляш.
      - И что же?
      - Встреча, если нет возражений, назначена на завтра. Вечером. У меня дома.
      - Возражений нет.
      - Но насчет вашего предложения и... гонорара я Михаилу Александровичу пока не сказал. Или я что-то не так понял?
      Теляш хитренько смотрит на меня, и уши его чуть заметно отодвигаются назад.
      Я тоже улыбаюсь.
      - Вы очень понятливы. Григорий Макарович сейчас работает самостоятельно.
      Взгляд Теляша снова становится почему-то настороженным, и уши угрожающе надвигаются на меня.
      - Михаил Александрович заметил, - говорит он, - что вы не можете иметь связь с Григорием Макаровичем.
      Интересно, почему это Зурих так полагает. Может быть, он знает что-то, чего не знаем мы? Вряд ли. Правда, Эдик мне сказал, что к Григорию Макаровичу не раз подкатывались прежние дружки и он гнал их вон. Возможно, среди них был и Зурих или человек от него. Но это еще ничего не значит. Однако проверить надо. Не забыть проверить.
      Я снисходительно усмехаюсь.
      - Михаил Александрович не бог и не его наместник на земле. Он не может все знать и видеть.
      - Хи, хи, хи, - тоненько смеется Теляш. - Или я этого не понимаю, чтоб мне... А если конкретно?
      Я готов к этому вопросу. Ребята из ОБХСС напичкали меня всевозможными сведениями, особенно, конечно, Эдик по своей "строительной линии".
      - Железо, - коротко говорю я.
      - О! - щелкает пальцами Теляш. - Блеск, чтоб мне не жить. Сколько?
      - А сколько сумеете проглотить?
      - Я-то? Да сколько дадите, боже ты мой.
      - Тогда сегодня вечером я буду иметь разговор с Москвой, - важно говорю я. - Но все это... вы понимаете?
      - Абсолютное тэт-а-тэт, - прижимает руки к груди Теляш. - Я деловой человек.
      - Этого мало. Вы теперь наш человек, - я делаю ударение на слове "наш". - И Михаил Александрович... это вы тоже понимаете?
      - Абсолютно! Вы меня еще не знаете. Между нами говоря, - Теляш заговорщически понижает голос, - Михаил Александрович с большим недоверием отнесся к вашему приезду. Даже велел...
      И тут Теляш сообщает мне о довольно любопытных мерах, которые решил принять Зурих, организуя встречу со мной.
      Нервы у меня натянуты до предела, и я воспринимаю малейшие нюансы в тоне и настроении своего собеседника. И вот сейчас мне вдруг кажется, что Теляш что-то недоговаривает или чуть-чуть искажает. Однако проверить это я не в состоянии.
      - Гм... - бормочу я. - Горько слышать. Но с вами, кажется, можно иметь дело. Только учтите, - сухо предупреждаю я, - двойная игра будет означать конец всякой игры.
      - Клянусь, - с придыханием произносит Теляш, преданно смотря мне в глаза. - Чтоб мне не жить.
      - Посмотрим.
      Я с большим сомнением пожимаю его влажную ручку.
      Внезапное похолодание, видимо, установилось прочно. Без всякой осени в город сразу пришла зима. С неба сыплет мелкий снежок. Побелели крыши домов и деревья. На улице скользко, зябко и ветрено. Серое море, низкое серое небо, жидкая грязь под ногами.
      Под вечер к нам приходит Лева.
      Он, между прочим, сообщает, что известный нам домик во дворе взят под наблюдение, но приехавший из Москвы человек там почему-то до сих пор не появляется. Зато дважды там появлялся... Теляш. И выглядел весьма озабоченным. По-видимому, он тоже разыскивал этого человека. Тут, кажется, у Зуриха произошла какая-то неувязочка.
      Я собираюсь к Гале. Вместе мы пойдем в тот бар.
      - Мы тебя там в случае чего подстрахуем, - говорит Лева. - А до вашего прихода изучим обстановку за столиками. Если что-то осложнится, будем встречать еще на подступах, как условились. Учти.
      Уже совсем темнеет, когда мы выходим с ним из гостиницы. Лева на машине подбрасывает меня к нужному месту. Дальше я иду уже один.
      Вот и знакомый забор. В кромешной тьме я нащупываю калитку. Свет редких фонарей не проникает сквозь густые заснеженные кроны деревьев вдоль тротуара. Я почти бесшумно открываю калитку. В окнах домика за шторами горит свет.
      Иду к крыльцу по выложенной камнями дорожке и жду, когда в темноте загремит цепь и раздастся лай Шалуна. Но пес узнает меня и, тихо урча, мягким комком подкатывается к моим ногам. Я с удовольствием глажу его по густой шерсти и достаю кусок сахару. Шалун лижет мне руку, тыкается в нее мокрым, холодным носом. Он искренен в своем дружеском чувстве ко мне, единственное существо здесь, которому можно верить. Пес молча и преданно сопровождает меня до самого крыльца.
      Необычное его поведение наталкивает меня на новую мысль. Я не поднимаюсь по скрипучим ступенькам к двери, а, прижавшись к стене, медленно и неслышно двигаюсь вдоль освещенных окон. Какие-то неясные голоса доносятся из дома, кто-то там разговаривает.
      Около одного из окон я задерживаюсь. Здесь голоса из дома звучат уже громче. Я поднимаю голову. Ну понятно. Открыта форточка.
      Ногой я нашариваю в стене удобный выступ, цепляюсь руками за наличник окна. Вот когда мне пригодился мой рост. Голова оказывается почти вровень с форточкой, и теперь я могу разобрать каждое слово, которое произносится там, в доме.
      Галя говорит с каким-то мужчиной.
      - Он сейчас придет, - говорит она раздраженно. - Уходи.
      - Успею. Шалун залает. Так мы договорились?
      - Да, да...
      - И ты не будешь плакать по тому дураку, надеюсь? Он хотел нас обмануть, сволочь. И тебя тоже, не думай. И если бы с ним не случилась беда...
      - Ах, брось! Я знаю, что это за беда. Но плакать я не собираюсь, не бойся. Я и о тебе не плакала.
      "Зурих! Неужели это Зурих? - мелькает у меня в голове. - Может быть, сейчас, сразу..." Но я одергиваю себя и продолжаю напряженно слушать.
      - Значит, золото ты отдашь, - спокойно и властно говорит мужчина. - Это ты правильно решила. Тогда ты будешь жить, Галя. Весело жить. Спокойно. Я заберу не все. Где оно?
      - Не сейчас. Он же вот-вот придет.
      - Шалун предупредит. И это недолго. Ну?
      - Завтра, - упирается Галя.
      - Ну, - угрожающе повторяет мужчина. - Мне тоже некогда.
      - Он сейчас придет...
      - Ничего. Этому мальчику уже недолго прыгать, если все правда. На него очень сердиты.
      "Ого! Это уже обо мне. За что они на меня так сердиты, черт возьми?" Мне все же кажется, что Зурих не ассоциирует нового Галиного ухажера с деловым человеком, приехавшим из Москвы к Теляшу. И на том спасибо.
      - Что вы задумали? - настораживается Галя.
      - Там увидишь.
      - Сюда он должен прийти и отсюда уйти целым, учти. А дальше делайте с ним что хотите.
      - Тебя не подведут. Не бойся.
      Злость охватывает меня. Ну что же, милая, теперь мы играем на равных. И посмотрим, кто кого. Но тут же я соображаю, что положение теперь совсем неравное. Меня, видимо, знают.
      - Неси... - шипит мужской голос. - Неси или...
      - Ой! - испуганно восклицает Галя. - Не надо... не надо...
      А черт! Хоть бы одним глазом увидеть, что там происходит.
      Однако следует спешить. Нельзя позволить, чтобы она отдала ему это золото, которое, видимо, спрятал у нее Клячко. Нельзя, иначе оно может исчезнуть.
      Я торопливо спрыгиваю на землю и выбегаю на дорожку, ведущую к крыльцу. Шалун легкой трусцой следует за мной. Теперь надо, чтобы он залаял. Но пес и не собирается этого делать, он полон дружбы ко мне. Тогда я валю его на землю. Решив, что начинается игра, Шалун весело вскакивает и, припав на передние лапы, громко лает. Ну вот, старина, теперь все в порядке, спасибо.
      Я поднимаюсь на крыльцо и стучусь. На этот раз дверь открывается совсем не так быстро. Галя, улыбаясь, предлагает мне пройти в комнату. Голос ее оживлен и даже радостен. Неплохая, однако, артистка. На ней опять новое, дорогое и, конечно же, весьма открытое платье, оно плотно облегает её фигуру. Ничего не скажешь, соблазнительная бабенка. Интересно, для кого она так оделась, для меня или для Зуриха? Но, черт возьми, как легко, однако, она продала меня. Я про себя усмехаюсь. Скажи пожалуйста, даже в такой обстановке вдруг взыграло мужское самолюбие. Но тут же у меня появляются совсем другие, весьма тревожные мысли. Что же все-таки готовится, что произойдет сейчас в этом чертовом баре?
      - Мы уже идем, - говорит Галя. - Я только возьму пальто.
      Между прочим, в комнате полный порядок. И конечно, никого нет. Зурих, видимо, ушел через другую дверь.
      Словно подтверждая мой вывод, во дворе слышится злобный лай Шалуна.
      - Чего это он? - спрашиваю я.
      - А! - машет рукой Галя. - Наверное, прошел сосед.
      Она достает из шкафа пальто. Я предупредительно забираю его и помогаю надеть. Я же влюблен, это пока нельзя забывать.
      Галя тушит всюду свет, мы выходим на крыльцо, и она тщательно, на два замка, запирает дверь. Нам везет - неподалеку от дома я ловлю такси.
      Через несколько минут мы оказываемся на знакомой площади. Вокруг, несмотря на плохую погоду, довольно много людей. Галя берет меня под руку, и мы направляемся к бару.
      Трудно передать, что я сейчас испытываю. Конечно, моя работа кое-чему меня научила. Например, рисковать. Но она же мне привила ощущение опасности, когда надо мобилизоваться до предела. И все-таки порой, честно говоря, мне бывает страшновато и приходится подавлять в себе это чувство. И еще, меня иногда покидает хладнокровие, я знаю за собой это свойство. И тогда я делаю ошибки. Боязнь ошибки сейчас владеет мною.
      Но я гоню от себя эти мысли и крепче сжимаю локоть Гали.
      Она понимает это по-своему к кокетливо поглядывает на меня снизу вверх. Щеки ее разрумянились то ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения, и глаза блестят.
      - Тебе хорошо со мной? - спрашивает она.
      - О да, - поспешно отвечаю я.
      С каждой минутой мне все труднее притворяться, с каждой минутой растет ощущение опасности.
      Только бы мне сейчас зацепиться глазами за своих ребят, тогда ничего с нами не сделаешь. Тогда уже мы будем хозяевами положения.
      Все ближе, ближе бар с его освещенными окнами и рвущейся на площадь музыкой. Мы минуем ворота, куда прошлый раз свернули с Левой, впереди уже ступеньки, ведущие вниз.
      В этот момент за нашей спиной раздается короткий окрик:
      - Эй, Галка! А ну подойди, что скажу.
      Мы оглядываемся. Около ворот стоит какой-то парень, в темноте мне трудно его разглядеть.
      - Ах, это ты, Сенечка, - весело отзывается Галя. - Сейчас.
      И я поддаюсь беззаботности ее тона. Мы подходим. Парень отступает в ворота, как бы не желая мешать прохожим, и мы невольно следуем за ним. И тут оглушительный удар обрушивается на меня.
      Я падаю навзничь как подкошенный. Острая боль в ушах, на секунду пропадает зрение, я ничего не вижу. Из открытого рта у меня несется какой-то приглушенный хрип. Я действительно словно провалился куда-то.
      Когда я открываю глаза, то вижу склонившееся надо мной лицо, оно плывет, двоится, скачет... Морщась, я с огромным усилием провожу ладонью себе по глазам, я хочу остановить эту сумасшедшую пляску. Лицо знакомое, очень знакомое...
      - Жив, падла, - говорит нагнувшийся надо мной парень.
      Он замахивается огромным, фантастически огромным кулаком, и я только в последний момент догадываюсь, что в нем зажат кастет. Это смерть!..
      - Стой, Толясь, - говорит кто-то другой. - Оттянем его подальше.
      Толик, вот это кто! Старый знакомый. Он теперь берет реванш. Но уже другой человек наклоняется надо мной. Круглые очки. Усики. Длинный голый череп. Тот самый, из бара!
      - Быстро, Петух, быстро, - торопит его еще кто-то. - Оттащим его подальше.
      Они подхватывают меня за руки и волокут в глубь двора. Боли я не чувствую, куртка предохраняет меня. Я продолжаю хрипеть. Но уже все вижу. Что-то липкое ползет по лицу, затекает в рот. Кровь! Очень соленая. Моя кровь... Голова снова начинает кружиться. И боль в ней, режущая, колющая, пульсирующая, черт ее знает какая. Нет сил ее терпеть... И слабость...
      Но вот я опять вижу. Вижу! Их трое. Гали нет. Она исчезла, убежала. И конечно, никого не позовет на помощь, гадина...
      Кто-то из троих с размаху бьет меня сапогом по ребрам, я со стоном перекатываюсь на бок, стон рвется какими-то всхлипами вместе с последними клочьями воздуха из отбитых легких, нового я не могу набрать, я не могу вздохнуть...
      Чьи-то руки уже лезут в карманы куртки. А я стараюсь протиснуть свою к груди, к подмышке. Трещит ворот рубашки, сыплются пуговицы.
      - Пустой, гад... - хрипит Толик.
      Это он шарит у меня по карманам.
      Я пытаюсь увернуться, медленно, тяжело, неуклюже. Мне больно сделать любое движение. Толик наотмашь бьет меня по лицу, но небрежно, скользящим ударом, сдирающим кожу. Я мешаю ему лезть в карманы брюк.
      А я упрямо тянусь дрожащей рукой к себе под мышку и, добравшись наконец, совсем уже слабыми, непослушными пальцами пытаюсь расстегнуть кобуру. Толик выворачивает карманы моих брюк. На землю выпадают кошелек, расческа, платок.
      - Делай его! - кричит человек в очках. - Живей!
      - Ага...
      Взмах... Но я успеваю перекатиться на бок, и кастет в руках Толика свистит мимо моего уха.
      Тогда третий парень хватает меня за ноги и прижимает их к земле. Петр, он в очках, всем телом наваливается мне на живот.
      - Все, мусор. Отжил... - сипит он и командует Толику: - А ну! Вдарь его теперь!
      И тут я стреляю.
      Раз, другой, третий! Как бич, хлещут выстрелы в пустом темном дворе. Толик рушится на землю как колонна. Мне даже кажется, что земля подо мной вздрагивает.
      Теперь в Петра... чуть ниже ствол... Выстрел!
      Он не успевает вскочить. Он только сваливается с меня и, как-то странно икая, кричит:
      - А-а!.. А!.. А-а!.. А!..
      И отползает от меня. И ползет еще дальше в темноту. Я вижу его скрюченную фигуру, искаженное болью лицо без очков.
      Третьего парня уже нет. Он исчез. Ноги мои свободны. И я пытаюсь подняться. Не могу... Нет, я поднимусь... И поднимаюсь на дрожащих, ослабевших ногах.
      Пистолет прыгает у меня в руке. Я прислоняюсь спиной к стене. Теперь ногам легче. Но снова кружится голова и раскалывается от боли. Все плывет перед глазами, кружится черный двор.
      - Сенечка... - кричу я. - Сенечка...
      Но это только шепот. Я вдруг вспомнил, как назвала Галя того, третьего.
      Дыхание у меня хриплое, судорожное и короткое, как всхлипы. Неужели я плачу? Но почему же так щиплет глаза? Почему я ничего не вижу?! Нет, я вижу, начинаю видеть!
      Ко мне из темноты крадется Петр. Ближе, ближе... Обходит лежащего на земле Толика, пригибается, как для прыжка. У него в руке нож. Он без очков, скалит зубы... Он думает, я его не вижу.
      Я с усилием поднимаю тяжелый пистолет и прерывисто шепчу:
      - Стой... Стре... ляю...
      И Петр застывает на месте.
      Но я стреляю! В воздух, в воздух...
      И слышу шаги людей, многих людей. Они бегут ко мне...
      Я падаю на чьи-то руки.
      Снова темно...
      За окном чистое, палево-голубое небо. Утро. Косые лучи солнца пронизывают комнату. Незнакомую комнату. Пустую и белую, как в больнице. Кажется, это и в самом деле больница.
      Приподнявшись на локте, я оглядываюсь. Белая тумбочка, белая табуретка рядом, белая пустая кровать напротив. На мне незнакомая рубашка из плотной бязи с завязками на вороте. В квадрате пододеяльника видно рыжее байковое одеяло. Дальше металлическая спинка кровати.
      Голову мне сжимает повязка. Я провожу по ней рукой. Бинт. И в теле легкая слабость. Но голова ясная и совсем не болит. И вообще ничего не болит. Я глубоко и свободно вздыхаю. Нет, все-таки глубоко вздыхать больно. Да, значит, я угодил-таки в больницу.
      На тумбочке возле кровати лежат мои часы. Они еле слышно тикают. Тоже, значит, целы. На них шесть часов и пятнадцать минут. Утра, конечно.
      Я откидываюсь на подушку и начинаю припоминать все, что случилось вчера вечером около этого проклятого пивного бара. Оказывается, я прекрасно все помню.
      Да, я угодил в засаду. Все было подготовлено. И этот ход мы не учли. Ребята ждали меня внутри, в баре. Меня и всех других. Но ведь у Гали план был совсем другой. Она собиралась меня с кем-то познакомить, и мы оба должны были затем попасть в милицию. Да, вот этот план мы и взяли в расчет. Но в самый последний момент, видимо, все изменилось. Вмешался Зурих. Они сговорились с Галей. И тогда она отдала меня им. Я же слышал все сам. Ну и потом меня узнали, это теперь ясно. И узнал меня Толик.
      Толик... Какой опасный и страшный путь он прошел. И погиб. Я вынужден был в него стрелять. Зачем я с ним тогда поссорился, у Варвары, я же мог и не ссориться. Кузьмич сказал: "Аукнется тебе еще эта драка". Аукнулась. И мне, и Толику. Не бывает пустоты в человеческой душе. Вот я ничего не сделал, чтобы ее заполнить, и никто другой тоже. Сделал это Зурих. Ему было даже проще. Но это нас всех нисколько не оправдывает. И меня, в частности. На моей совести этот непутевый парень. Как он меня вчера... С лютой злостью. И все-таки... все-таки первым совершил ошибку я. А там, во дворе, он упал как подкошенный. Я выстрелил три раза... Господи, неужели я его убил?..
      От этой мысли я даже застонал сквозь зубы.
      Там был еще один парень - Петр. Я тоже в него выстрелил. Но он жив. Я держал его на мушке потом. Он ведь крался ко мне с ножом. И был без очков. Почему он мне знаком, этот парень? Где я его видел?.. Нет, я его нигде не видел. Это точно. Почему же тогда... Без очков, кстати, он был еще больше мне знаком. Может быть... Да, да, я где-то читал его приметы. Петр, Петр... Постой! Петр Горохов! Вот он кто! Из Пунежа! Ну конечно!..
      В этот момент дверь моей палаты открывается и заходит пожилая сестра.
      - Глазки смотрят? - говорит она. - Розовенький лежишь. Давай, сынок, температуру померим.
      Она стряхивает и сует мне под мышку холодный градусник.
      - Да нет у меня никакой температуры, - бодро говорю я.
      - Есть, нет, а мерить надо. Порядок такой установлен. Не нами. В больнице ты или где?
      - Практически я здоров. Вот и отпустите с миром.
      - Лежи, лежи, - улыбается она, сложив руки на животе. - Доктор посмотрит, отпустит. А тогда сестренка и заберет.
      - Она была здесь?
      - Или нет? Во втором часу ночи еле выпроводили ее. Уж убивалась не знаю как. Хорошая у тебя сестренка. Чтоб у всех такие были. И с виду хороша, ничего не скажешь.
      - Да, с сестренкой мне повезло.
      Честное слово, я скоро поверю, что Лена и в самом деле моя сестра. Они меня в конце концов уговорят.
      - И еще товарищи твои тут толпились. Милиция, значит. Одного-то я знаю. В нашем доме живет. Станислав Григорич. Жена у него тоже врач. Сидела около тебя.
      Так мы и болтаем все десять минут, пока я держу градусник.
      Температура у меня оказывается нормальной, и я чуть искательно говорю:
      - Штаны бы хоть вернули. Встать хочется.
      - Велено лежать, - отрезала сестра. - И ни, ни. Понял? А уточку я тебе сейчас принесу, не бойся.
      - Да какая там уточка. Я плясать могу, не то что...
      - И даже не говори, - начинает сердиться она. - Через час обход будет, вот тогда и проси свои штаны.
      Она уходит, а через минуту действительно возвращается с уткой. Несет ее нежно, как сокровище Вот, черт, положение.
      Наконец я снова остаюсь один.
      Когда лежишь в больнице, есть время подумать. И мысли при этом настраиваются на какой-то, я бы сказал, философский лад. Например, что есть жизнь и что есть мы в этой жизни. И даже, все ли ты в ней успел. Словно я помирать собираюсь. Надо сказать, что и работа моя тоже наталкивает порой на такие вот мысли. Только сосредоточиться на них обычно некогда! Хотя столько судеб проходит перед тобой, таких разных и по большей части сложных, трудных, а то и трагических. Иной раз кажется: ну что ты суетишься, что тебе надо и что тебе под силу в этом мире? Конечно, борьба с преступностью, ликвидация ее - счастливая цель, что говорить. Но во что это упирается в конечном счете?
      Мой отец как-то привел одну мудрую восточную пословицу. Я ее запомнил. Звучала она приблизительно так: "Если твои планы рассчитаны на год - сей просо, если твои планы рассчитаны на десятилетия - сажай деревья, если же твои планы рассчитаны на века - воспитывай людей". Задача, по-моему, самая важная и самая трудная.
      Сколько же потребуется времени и сил, чтобы всех кого следует перевоспитать? Много. Очень много. Во всяком случае, моей жизни на это не хватит. Уже точно. Ее хватит, чтобы хоть чуть-чуть очистить воздух, которым мы дышим. И еще, чтобы вселить в людей убеждение, что так, как этот Теляш, к примеру, долго не проживешь. И ради этого, я вам скажу, уже стоит потрудиться.
      Занятый высокими мыслями, я не замечаю, как наступает время обхода больных. Седенький пожилой врач в старомодном пенсне, всего меня ощупав неожиданно сильными пальцами и со всех сторон выслушав - у него не резиновый, современный фонендоскоп, а тоже старенькая, местами потрескавшаяся трубочка, - наконец одобрительно говорит:
      - Однако вы таки счастливо отделались, молодой человек. Полагал, недельку мы с вами повозимся. А тут, возможно, и пары деньков хватит.
      - Что вы, доктор, - говорю я с максимальной бодростью. - Да я себя отлично чувствую. И мне сегодня надо домой.
      - Э-э, и не рассчитывайте.
      - Но я дома буду лежать, честное слово.
      - Ну-ну, молодой человек. Я за вас отвечаю перед всей одесской милицией, а это не шутка. Мне только еще не хватает таких забот. Вчера вот и комиссар приезжал.
      - Но, доктор...
      Мольбы мои кончаются тем, что доктор сдается.
      - И только потому, - говорит он, - что верю вашей сестрице. Очень милая и энергичная особа.
      Опять! Нет, это просто удивительно.
      - Подготовьте выписку к двенадцати, - говорит доктор уже другой сестре, дневной, очень молоденькой и весьма кокетливой.
      - Сестрица уже здесь, Аверкий Спиридонович, - говорит она, стреляя в меня подведенными глазками.
      - К двенадцати, - сурово и непреклонно говорит врач.
      И я понимаю, что хоть тут он должен настоять на своем.
      - А допустить ее ко мне можно? - робко спрашиваю я.
      - Это пожалуйста...
      Они уходят, и в палате появляется Лена. На плечи ее накинут халат. Она кидается ко мне, обнимает, словно я вернулся с того света. И вдруг начинает плакать, уткнувшись мне в грудь.
      - Ну, ну, нервы, сестренка, нервы, - говорю я и глажу ее по голове.
      - Тебе... легко... говорить... - сквозь слезы бормочет Лена и наконец отрывается от меня.
      А через каких-нибудь два часа меня привозят в гостиницу, и я довольно бодро и притом вполне самостоятельно поднимаюсь по лестнице к себе в номер. И вот уже я, словно шах, возлежу на подушках в кабинете своего "люкса". Вокруг разместились Лена, Стась, Лева и еще двое ребят из их отдела. Я уже рассказал все, что помню из вчерашней схватки во дворе, и поделился своим открытием в отношении Петра Горохова.
      - Да, это он, - кивает Стась. - Мы его взяли.
      Я уже знаю, что Толик жив. Пока, правда, жив. Состояние у него тяжелое. Хотя я удивительно рационально, оказывается, влепил в него все три пули: две в ноги и одну в правое плечо. Чудо, конечно.
      - Кто был третий? - спрашивает Стась.
      - Третий был Сенечка, - отвечаю я. - Он держал меня за ноги.
      Лена сидит бледная и молчит.
      Нет, все-таки женщинам слишком трудно на нашей работе, их нельзя к ней допускать, во всяком случае, вот к таким операциям, это жестоко. Они слишком эмоционально все воспринимают. Равенство тоже имеет свои границы.
      - Сенечку этого мы быстро установим, - говорит Стась. - Через Галину Кочергу.
      - Братцы! - неожиданно вспоминаю я и даже подскакиваю на своих подушках. - У нее же теперь прямой контакт с Зурихом! Я забыл вам рассказать!
      И торопливо передаю разговор, который услышал под окном Галины.
      - ...Теперь кое-что становится ясно, - заключаю я. - Клячко должен был привезти это золото в Пунеж. И когда он приехал пустой...
      - Нет, - качает головой Стась. - Зурих уже до этого ему не верил, уже что-то пронюхал и готовил расправу. В той записке это же было ясно сказано. Помнишь? А Клячко, таки да, решил его надуть. И спрятал золото у Галины. А потом поехал на встречу с Зурихом, на встречу со своей смертью. Вот как это было, хлопцы, чтоб мне провалиться.
      - Ясно, как день, - соглашается Лева.
      - За Галиной вы смотрите? - обеспокоенно спрашиваю я.
      - Или нет, - усмехнулся Стась. - И за домом тоже. Неотрывно. Как за своим. Будь спокоен.
      - Хуже с этим Толиком, - замечает Лева. - Его еще долго придется лечить, паскуду.
      - А что Горохов?
      - Сейчас поедем допрашивать. Он в порядке.
      - Мне надо участвовать в допросе, - решительно заявляю я. - Особенно по эпизоду с Откаленко.
      - Ни, ни, - ласково говорит Стась, прижимая мои плечи к подушкам. - И не рассчитывай, голуба. А то отправим обратно к Аверкию Спиридоновичу. Или нет, думаешь?
      - Да ты понимаешь...
      - Ни, ни, - Стась непреклонен. - Допросов еще будет много.
      - Ладно, черт с вами, - неохотно уступаю я. - Буду лежать. Только нужен немедленный обыск у Галины. Там золото. Она не успела его передать.