Выше Радуги

Что ж, так и было. А нынче «ветер в голове» поутих, и Сашка это почувствовал. И сказал про «выпендрёж», потому что увидел в Алике характер. Равным себе признал – опять-таки по характеру. А что Алик книжек побольше его проглотил – не считается. Дело наживное. Так что Пащенко тоже пусть не шибко задаётся…

Между прочим, виделись они с Пащенко пару раз, принёс Вешалка воспоминания об Анатоле Франсе. Алик прочитал – скучной книжица показалась…

И Дашка уловила в Алике перемены.

– Ты стал каким-то железным, – сказала она.

– Много звону? – пошутил Алик.

– Слово «надо» для тебя значит больше, чем слово «хочу».

– Это плохо, по-твоему?

– Не плохо, но странновато. Ты или не ты?

– Я, я, – успокаивал он Дашку, а сам подумал: «Быть железным не так уж скверно. Мужское качество».

И всё-таки Дашка ему льстила: не такой он железный, как хотелось бы. Суровое «надо» далеко не всегда перевешивало капризное «хочу». И с этой точки зрения Алик не слишком изменился. Во всём, кроме тренировок.

Но слово сказано. И Алик невольно поглядывал на себя со стороны не без гордости: и когда нёс кирпичи по качающимся дощатым мосткам на последний этаж (хотя мог воспользоваться грузоподъёмником), и когда тащил на плече чугунную мойку для кухни (хотя Фокин предлагал помощь), и когда остервенело рыл траншею для кабеля (хотя все ждали юркий тракторок «Беларусь» с экскаваторным ковшиком). Всё это было нужно и не нужно Алику. Нужно, потому что Александр Ильич не зря советовал «брать больше, кидать дальше» – этакая строительная формулировка тренировочного метода Лешего. Не нужно, потому что нагрузки эти сильно попахивали показухой. Не мог-таки Алик избавиться от роли, которую нравилось ему играть, от красивой роли железного человека, для кого «нет преград ни в море, ни на суше», как пелось в старой хорошей песне.

А почему, собственно, роль? Разве Алик не был именно таким человеком? Разве не преодолел он себя, своё безволие, свою мягкотелость? Захотел стать первым – стал им.

И странная штука: он совсем не вспоминал о своих вещих снах. А в первых-то он оказался лишь благодаря их загадочной и неодолимой мощи – и только так. Но пропали они, не снились больше, спал Алик без сновидений, уставал за день – ужас как, влезал вечером под одеяло, обнимал подушку и отключался до утра. И ночь пролетала, как миг: только-только заснул, а уже пора вставать, пора бежать на Москву-реку, пора отмахивать свои километры, а потом лезть под довольно противный, но крайне необходимый организму прохладный душ. Словом, вовсю доказывать свою замечательную «железность».

Короче говоря, забыл он о первоисточнике своих грандиозных достижений, поверил в себя, и только в себя. Ещё бы: сила воли плюс характер, как уже не однажды было отмечено.

Но в этой выведенной Аликом прекрасной математической формуле имелось ещё одно слагаемое. «Сказка», «небыль», «миф», «фантастика», «сверхъестественная сила» – как угодно назовите, не ошибётесь. И не учитывать его – для вычисления конечного результата – опасно. Говорят же: чем чёрт не шутит…

Как-то после работы, ближе к вечеру, поехали они с Дарьей свет Андреевной в Сокольнический парк – покататься на аттракционах, поесть мороженого, побродить по лесным дорожкам. Скинулись наличными, почувствовали себя миллионерами. По нынешним временам аттракционное веселье стоит недёшево: тридцать копеек за три минуты сомнительной радости. На всё хватило. Поахали на «Колокольной дороге», протряслись на «Лохнесском чудовище», промокли под фонтанными брызгами на «Музыкальном экспрессе», в кегельбане выиграли для Дашки блескучее самоварное колечко с ярким пластмассовым самоцветом. В «Пещеру ужасов» не попали: очередь в неё казалась ужаснее самого аттракциона. Купили по стаканчику шоколадного, двинули в лес. Хоть и невелик он в Сокольниках, зато тих, веселящаяся публика не бродит по его тропинкам, сюда больше влюблённые парочки забредают. А чем Даша с Аликом от них отличались? Ничем. Разве тем, что скрывали они друг от друга свою робкую влюблённость, так старательно скрывали, что всем вокруг она ясна была. Всем, кроме них.

Как непохож он был – этот парковый чистенький лесок, ухоженный горожанин, старательно притворяющийся диким и грозным, на тот лес в двух часах езды от Москвы, где Алик на своих двоих познавал тяжкую науку «быть первым». Как, тем более, не похож он был и на тёмный, грибной да ягодный трубинский лес, где тропки не утоптаны, трава не примята, где жила весёлая баба-яга, большая любительница человечины.

Лес-притворяшка ничем никого не пугал, потому что отовсюду слышались совсем не девственные, не лесные звуки: автомобильный гуд, запрещённый звон клаксонов, отдалённое пение репродукторов в луна-парке и близкое пение гуляющей публики, нестройное пение «Подмосковных вечеров», «Уральской рябинушки» и «Арлекино».

Парк гулял.

Но Алику с Дашей все эти посторонние звуки были, как говорится, до лампочки, ничего они не слыхали, и лес в их присутствии сразу почувствовал себя настоящим дремучим бором, каким, собственно, они и хотели его видеть. Шли они, шли, ели мороженое, говорили о пустяках: о практике, о грубом прорабе, который «девочек за людей не считает»; о Биме, который трижды вступал в справедливый спор с грубияном и выходил из него победителем; о стихах, которые Даша прочла, пока Алик «рубил дрова» на спортивной базе; о дровах, которые Даша видела только в кино, ибо никуда из Москвы не выезжала дальше пионерлагеря, а там, как водится, паровое отопление. Шли они так и чувствовали себя если не на седьмом, то – не ниже! – на шестом небе.

И вдруг – сюрприз. Неприятный. На полутёмной аллейке образовалась компания подростков – не старше Даши с Аликом. Трое парней-волосатиков, две русалочки в джинсах, непременная гитара – семиструнная «душка», непременная же бутылочка на скамейке, заветная полулитровочка с дешёвым крашеным портвейном. Подрастающее поколение ловило «кайф». И видать, словило оно этот не ведомый никому «кайф», потому что дрожали струны гитарные, тренькали под неумелыми пальцами, качали бедрышками русалки в такт струнам, тянули хрипловатыми «подпитыми» голосами нечто заграничное, влекущее, вроде: «Дай-дай-гоу-бай. Бай-бай-лоу-лай». Или что-то похожее.

– Алик, давай повернём, – прошептала Даша. Ей стало страшновато.

– Почему? – твёрдо спросил Алик. Ему тоже было страшновато.

– Я тебя прошу, – настаивала Даша.

– И не подумаю, – сказал Алик, и сказал это довольно громко, потому что гитарист перестал бренчать, русалки умолкли, и все повернулись к Даше с Аликом.

– Смотри-ка, – удивлённо произнёс один из парней. – Влюблённые.

Судя по тону, он был потрясён тем, что увидел. Или, скорее, вошёл в роль. Роль паркового супермена, повелителя аллей, Джека-потрошителя-почтеннейшей-публики – не из последних любителей «кайфа». Согитарники не желали уступать премьерства в этом амплуа.

– У них глубокое чуйство, – сказал второй супермен, сложив губы трубочкой.

– Ромео и Джульетта, – не остался в стороне третий, видимо самый начитанный.

Девицы хихикали. Поворачивать было поздно, и Даша поспешила дать ещё один совет:

– Не обращай внимания, Алик.

Алик и рад был бы не обратить внимания, пройти мимо с независимым видом: ну, поиздеваются, позлословят – что за беда! Так он и поступал когда-то, случались с ним подобные приключения раза два или три, и ничего – чистеньким из них выбирался. Но тогда не было Дашки… Мелькнула мыслишка: а не дёрнуть ли отсюда? Схватить Дашку за руку и – ходу. Дашка поймёт и простит: она сама перепугана до смерти, поджилки трясутся – на весь лес слышно.

Дашка-то простит, верно, но простит ли он себе сам? Сумеет ли он встретиться с ней завтра, послезавтра, через месяц? Он – железный человек, «сила воли плюс характер»? Может быть, и сумеет, да только тошнёхонько будет…

И всё-таки шёл молча, держал Дашку за локоть, чувствуя, как напряглась её тоненькая рука. Вдруг пронесёт?

– Парень, закурить у тебя не найдётся? – Это была уже классика, знакомая Алику по книгам и фильмам, да и парням этим по тем же источникам знакомая. «Литературщина», – сказал бы отец.

– Не курю, – ответил Алик проверенной фразой.

– А девчонка?

– И она не курит, – стараясь говорить твёрдо, объяснил Алик, сильно сжав Дашкин локоть.

– А это мы щас проверим, – произнёс один из суперменов, но неуверенно произнёс. Знал, что роль требует продолжения, требует крепких слов и красивых действий, но нечасто он играл эту роль, не обтёрся в ней. И Алик почувствовал неуверенность парня, осторожно шествующего к Дашке, почувствовал, и легко ему стало, легко и пусто, как перед самым первым прыжком – тогда в саду, всего на метр сорок.

– Осади назад, – сказал он парню.

– Повтори, не слышу, – старательно смягчая гласные – о, всесильная роль! – потребовал супермен.

– Осади назад.

– Поучи его, Кока, – капризно протянула русалка.

Кока шагнул к Алику, но Алик не стал дожидаться «урока». Он ударил первым. Ударил так, как видел в десятках фильмов. Ударил в нахально выдвинутый подбородок Коки, вложив в удар всю тяжесть своего тела. И Кока упал. И остался лежать. Это был чистый нокаут, выключивший супермена из действительности по меньшей мере на минуту. Впору бежать за нашатырём, махать мокрым полотенцем, – делать искусственное дыхание. Две недели истязаний по методу Лешего, две недели рубки и пилки дров, таскания булыжников и рытья траншей сделали своё дело. На это Леший и рассчитывал, хотя в его расчёты явно не входила встреча с суперменами.

Алик не стал дожидаться, пока Кока очухается или же его малость остолбеневшие кореша придут ему на помощь. Он перешагнул через нокаутированного соперника, подхватил массивную садовую урну, стоящую около скамейки, рывком поднял её.

– Убью, сволочей! – надрывно заорал он и пошёл на изумлённую компанию, держа урну перед собой.

И супермены дрогнули. Не то чтобы они испугались явно сумасшедшего влюблённого. Просто их ни разу в жизни не били урнами, а неизвестность всегда пугает. И когда Алик, не в силах больше удерживать вонючую громадину, по-извозчичьи ухнув, метнул её в прямо лежащую на земле гитару, и гитара треснула, как взорвалась, зазвенели порванные струны – тут уж супермены дали дёру.

– Бежим, – шепнул Алик Дашке.

И они помчались. Супермены через некоторое – очень небольшое – время придут в себя, поймут, что их одурачили, заметят, что их всё-таки трое против одного, пусть даже боксёра (удар-то техничным вышел, кого угодно смутит…), вернутся мстить. А мстить некому: обидчики скрылись. И скрываться не показалось им стыдным: первая победа осталась за Аликом, первая и теперь окончательная.

Алик бежал легко – привычка! – тащил за собой Дашку. Когда они выскочили на центральную аллею, ведущую к выходу, Дашка взмолилась:

– Алик, я не могу больше…

Он притормозил. Далее нестись как угорелым было бессмысленно. Супермены с русалками затерялись позади, топота погони не слыхать, да и погоня здесь обречена на провал: вон милиционеры на мотоцикле проехали, вон дружинники газировку с сиропом пьют, по сторонам поглядывают.

– Хочешь, посидим, передохнем? – спросил Алик. Он уже ничего не страшился.

– Ой, что ты, поехали домой. Я вся дрожу.

«Я вся дрожу» – явно из чьего-то репертуара. То ли леди Гамильтон, то ли Бекки Тэтчер из великой книги Марка Твена. Но Алик не пытался обнаружить источник реплики, он просто обнял Дашку за плечи – впервые в жизни! – прижал её к себе, почувствовав, что она и вправду дрожит – скорее от испуга, чем от холода. Да и какой холод – под тридцать по Цельсию, несмотря на вечернее время…

Так они и дошли до метро. И в вагоне он не убрал руку, а Дашка не протестовала. Ехали – молчали, не вспоминали о происшедшем. И только когда шли от метро к дому по яркому и людному Кутузовскому проспекту, Дашка рассмеялась.

– Ты что? – спросил Алик.

– Как ты их… урной… – Она уже и говорить не могла – от смеха.

И Алик охотно вторил ей, вспоминая, как возвышался этаким Гераклом, швырял чугунный сосуд, как взрывалась гитара, не привыкшая к столь грубому обращению.

Отсмеявшись, сказал:

– Перетрусил я – стыдно признаться.

– А вот врать не надо, – строго сказала Дашка.

– Я не вру, – опешил Алик. Стоит правду сказать, как тут же во лжи обвиняют. А соврёшь – верят без оглядки. Где справедливость?..

– Врёшь, и бесстыдно. Если бы перетрусил, я бы чувствовала. А ты шёл, как статуя Командора, ни жилочка не дрогнула. Говорю: железным стал. Прямо стальным.

А в подъезде на лестнице у своей двери встала на цыпочки, быстро поцеловала его в щёку, шепнула:

– Спасибо тебе, – и скрылась за дверью.

Когда она только отпереть её сумела? Чудеса…

Алик остался на площадке – дурак дураком. За что спасибо? За то, что «спас её из лап разъярённых хулиганов», как пишется в переводных детективных романах? Или за неудачный вечер?

Неправда, удачным он был. Неожиданным. Счастливым. И «спасибо» вовсе не Алику адресовано, точнее, не только Алику. Спасибо суперменам за то, что они позволили ему выяснить, наконец, отношения с Дашкой. Спасибо им за то, что он поверил в себя…

Подведя итог вечеру столь высоким «штилем», Алик потопал на свой шестой этаж. Размышлял: верно, что не пропали даром трудовые деньки на спортивной базе. И на практике не зря мойки взад-вперёд носил, кирпичи на двенадцатый этаж втаскивал. Кое-какая силушка появилась. А с ней – и умение той силой пользоваться.

Но Дашка-то: «врать не надо»… Алик даже головой покрутил от удовольствия. Эдак, охулкой, и дара можно лишиться. Слышал бы джинн сие обвинение…

Пришёл домой, поужинал, родителям про драку не стал рассказывать. Сообщил только, что катались на аттракционах, ели мороженое: отчитаться следовало, поскольку деньги на парк ссужали они. И лёг спать.

И спал опять без всяких сновидений.

16

Стройка – дело суетное. По утрам стоит шум в прорабской, ругаются бригадиры: то не так, это не так. Прораб лениво отругивается – скорее по привычке, чем по злобе. Накричавшись, успокаиваются, наскоро курят, расходятся: работать надо. Монтажники довольны: дом собран, стоит коробка, щерится целыми окнами. Теперь трудятся отделочники – маляры, штукатуры, сантехники.

Алик пробирался по утрам в прорабскую, сидел тихонько, слушал – дивился. Казалось, не устоять стройке: раствор не подвезли, трубы дождём мочены, рукавицы рваные, монтажники нахалтурили – в швах ветер свистит. Но держится дом. Запущен в ход дневной механизм работ, аукаются в пролётах девчонки-малярши, слепят синим пламенем сварщики – «зайчика» не поймай, не ослепни, пылят колёсами МАЗы и ЗИЛы. И раствор откуда-то взялся, и трубы, оказывается, дождём не погублены, и рукавицы справные, а что до швов – держатся швы, свой срок выстоят.

Живёт стройка особой жизнью. Крику много, а работа идёт: крик – не помеха работе.

Алика определили учеником слесаря-сантехника. Он пришёлся в бригаде ко двору, заимел кепку с пуговкой – как у бригадира, вечно таскал за поясом комбинезона разводной «газовый» ключ – для форсу, как тяжёлый знак профессии. Пользоваться им пока не приходилось. Сварщики варили трубы, а бригада устанавливала батареи центрального отопления – деликатная работа, куда ученика не допускали. Смотреть смотри, а ключиком не лезь.

Смотрел. Помнил пащенковское: мужчина должен уметь всё. Мама вызывала слесаря, когда тёк кран или засорялась труба, вся семья взирала с благоговением на великого умельца, ничего не понимая в его деле. Теперь не придётся «варяга» звать, Алик сам справится. Он – мужчина.

Дашка работала в бригаде маляров, и ей уже доверялся даже краскопульт. Девчонки в бригаде – немногим старше Дашки, только-только из профтехучилища. Бригадирше, пожилой женщине, всё равно, кого учить: их или Дашку. Дашка прослыла способной, удостоилась лестного бригадиршиного предложения:

– Закончишь школу – айда ко мне в бригаду. К делу ты с душой относишься, а заработки у нас хлебные.

Дашка обещала подумать, чтобы не обижать бригадиршу. Сама для себя всё давно решила: станет геологом. Или географом. В общем, путешественником. Горячили ей лоб вольные ветры дальних странствий. Одно теперь останавливало: как с Аликом быть? Он в Москве, она в экспедиции – нехорошо. Утешалась: школу надо закончить, в институт поступить, почти шесть лет проучиться – срок немалый. Там видно будет.

Алик знал о её мечтах, но всерьёз к ним не относился. Его не волновали завтрашние заботы, нынешних по горло хватало. Через несколько дней – городские соревнования. Бим подходил, напоминал, и Александр Ильич домой звонил, спрашивал: как успехи? А какие успехи? Двести пять – ни сантиметром выше. Да и этот результат не очень стабилен. Нет-нет – а собьёт планку. Понимал, что у каждого возраста есть свой предел. И так он свой предел с помощью «нечистой силы» легко приподнял. Такая высота в его годы – почти сенсация. Из молодёжной газеты корреспондент на стройку приходил, интервьюировал Алика. В воскресном номере появилась заметка под названием: «Есть смена мастерам!» Корреспондент не утерпел, воспользовался подсказанной Аликом фразой-каламбуром, написал в конце: «Кто прыгнет выше Радуги?» По всему выходило, что – никто. Но Алик нервничал: не шла высота. Похоже, что у дара оказалось ещё одно «пограничное условие» и выполнялось оно без исключений: двести пять сантиметров, дальше – потолок, как ни изнурял себя Алик тренировками.

И не соревнования тревожили Алика. Соревнования – ерунда! Выиграет он их. Но что дальше будет? Прибавит ли он когда-нибудь толику к заколдованным двумстам пяти? Прыгнет ли «выше Радуги»?

Поделился заботами с Дашкой:

– Тренируюсь, как псих, сама знаешь, а с места не сдвигаюсь.

– Может, стоит отдохнуть? – сердобольно посоветовала Дашка. – Есть такой термин в балете – «затанцеваться». То есть – переработаться. Мне кажется, ты затанцевался.

Похоже, Дашка права. Буркнул нехотя:

– Отдохну. Отпрыгаю соревнования и месяц к планке не подойду. Гори она ясным огнём…

Они сидели на подоконнике в квартире на втором этаже. Широкий подоконник, жильцы загорать смогут. Дашка обняла двадцатилитровый бидон с краской, который какой-то умник забыл на окне. Алик мельком подумал: снять бы его, переставить на пол, не ровен час – загремит вниз. И ещё подумал: лучше бы Дашка не бидон обнимала, а его, Алика. Но не сказал о том вслух, постеснялся. Только накрыл своей ладонью Дашкину – узенькую в белых пятнах краски. Так и сидели.

– А Фокина мне жалко, – сказала Дашка.

– Почему? – удивился Алик.

– Был первым прыгуном, в ус не дул, а лучший друг ему такую свинью подложил.

– Какую такую?

– Вот такую, – осторожно высвободила ладонь, широко развела руки, показав, какую свинью Алик Фокину подложил, а потом опять аккуратно просунула свою ладошку под Аликову – на место. Засмеялась, довольная шуткой.

Алик возмутился её словами. При чём здесь он? Если Фокин завтра начнёт писать стихи лучше Алика, то выходит, называть его предателем? Вздор!

– Не я, так другой. Прыгать лучше надо.

– Он неплохо прыгает. Бим так считает.

– Бим с ним и носится, на меня – ноль внимания.

– А ты и обиделся. Ой, сиротка…

– Думаешь, не обидно? Я как спортсмен сильнее, мне знания тренера необходимы.

– Он их слабому отдаёт.

– Помогут они слабому как мёртвому припарки…

И ведь понимал, что глупость говорит, гадкую глупость, а не мог остановиться, несла его нелёгкая: злость подавила разум. И откуда она взялась – чёртова злость? Копилась подспудно: злость на неудачи (не идёт высота…), злость на Бима (даже не заглянет в спортзал, как будто не существует никакого Радуги). Пустая и вздорная злость – от непривычной усталости, от постоянного нервного напряжения. И подавить бы её, посмеяться вместе с Дашкой над не слишком ловкой шуткой, забыть… Поздно.

– Знаешь, о чём я думаю? Завидует мне Фокин. И Бим завидует, – вскочил, заходил по комнате. – Один – успеху, а другой – тому, что не он этот успех подготовил…

– Алик, ты с ума сошёл! – закричала Дашка. – Прекрати сейчас же! Ты сам не веришь в то, что говоришь.

Не верил. Конечно, не верил…

– Не верю? Ещё как верю. А если ты Фокина с Бимом жалеешь, не по пути нам с тобой.

Сказал и увидел, как наливаются слезами Дашкины синие глаза-блюдца.

– Не по пути? И пожалуйста! – резко соскочила с подоконника, оттолкнувшись от него руками, и, видно, задела бидон – непрочно он стоял, сдвинутый к самому краю. Алик так и замер на мгновение с открытым ртом, увидев, как покачнулся тяжёлый бидон. Потом рванулся к окну, оттолкнув Дашку, и – не успел. Только упал грудью на подоконник, обречённо смотрел вниз: бидон медленно, как в рапидной съёмке, перевернулся в воздухе – только плеснулась по сторонам белая масляная краска из широкого горла – и грохнулся на ящик внизу у стены. И в немую доселе картину нежданно ворвался звук: мерзкий хруст раздавленного стекла. Алик вспомнил: в ящике хранились оконные стёкла, с трудом «выбитые» прорабом на складе управления. Вчера утром на планёрке он с гордостью сообщил о том бригадирам. Алик тоже был на планёрке, слышал.

– Что я наделала? – Дашка лежала рядом на подоконнике.

Слёзы, что грязноватой дорожкой прошлись по её щекам, мгновенно высохли – от испуга. Алик взял её за руку, притянул к себе, погладил по волосам – осторожненько. И она опять заплакала – в голос, по-бабьи, прижалась лицом к замасленному комбинезону Алика. Алику было не очень удобно: разводной ключ за поясом больно впился в живот. Но он стоял не шелохнувшись.

Забыты все слова, только что сказанные, зачёркнуты напрочь – не было их. И ссоры не было. А был только день, обычный летний день, а посреди дня – двое. Он и она. Как в кино.

Ну и, конечно, – разбитое стекло внизу. Этого не зачеркнёшь, как ни старайся.

Алик нехотя отодвинул Дашку.

– Перестань реветь. Подумаешь, стекло. Не человека же ты убила?

– Да-а, «поду-умаешь», – всхлипывала Дашка, вытирала грязными ладошками слёзы. Скорее – размазывала по щекам. – Что теперь будет?

– Ничего не будет. Слушай меня. Я – железный, сама говорила, – и подтолкнул её к выходу. – Пошли вниз. Там уже хватились.

У ящика со стеклом стояла, казалось, вся стройка. Стоял прораб. У него было лицо человека, только что приговорённого к повешению: верёвка намылена и спасения нет… Стояли бригадиры, вполголоса переговаривались, соболезнующе поглядывая на приговорённого прораба… Стоял Бим, явно взволнованный. Во всех неполадках на стройке он тайно подозревал своих учеников и панически боялся, что подозрения когда-нибудь оправдаются. До сих пор он ошибался – до сих пор… Стоял Фокин, тяжко задумавшись о собственном будущем. Он работал со стекольщиками, и с завтрашнего дня они как раз собирались приступить к замене расколотых стёкол в квартирах. Теперь придётся передохнуть… Стояли Торчинский с Гулевых. Этим было просто любопытно знать, как развернутся события: шутка ли – такое ЧП!..

Алик протиснулся сквозь плотную толпу любопытствующих и подошёл к прорабу. Громко, чтобы все слышали, сказал:

– Моя работа, товарищ прораб.

– Не мешай, парень. Не до тебя, – отмахнулся прораб.

– Как раз до меня, – настаивал Алик. – Это я сбросил бидон со второго этажа.

Тут до прораба дошёл наконец смысл слов Алика. Он оторвал взгляд от любезного ему ящика и уставился на школьника, как будто впервые увидел.

– Каким образом? – только и спросил, потрясённый откровенным признанием.

– Нечаянно. Какой-то идиот оставил его на подоконнике, окно было раскрыто. Я хотел переставить бидон на пол – от греха подальше – и не удержал.

– Ты-ы… – прораб глотнул воздух, словно ему его не хватало, хотел добавить что-то крепкое, солёное, но сдержался, только рукой махнул.

– Я найду деньги, – быстро сказал Алик. – Я заплачу.

– Деньги… – сказал прораб. – При чём здесь они? Ты мне стекло найди. Последний ящик со склада выбил, надо же… Чем теперь окна забивать? Фанерой?

– Подождите, стойте! – к месту действия продиралась зарёванная Дашка, до которой (далеко стояла, не решалась подойти ближе) только сейчас дошёл смысл происходящего. – Это не Алик! Это я толкнула.

– Нечаянно? – с издёвкой спросил прораб.

– Нечаянно.

– Тоже переставить на пол хотела?

– Нет, я с подоконника спрыгнула, а он упал.

– Подоконник?

– Да бидон же…

– Не слушайте её, товарищ прораб, – твёрдо вмешался Алик. – Несёт чушь. Дев-чон-ка! – постарался вложить в это слово побольше презрения. – Я свалил и – точка, – и подмигнул Фокину: мол, уведи Дашку.

И верный Фокин мгновенно понял друга, схватил плачущую Дашку в охапку, потащил прочь, приговаривая:

– А вот мы сейчас умоемся… А вот мы сейчас слёзки вытрем…

Дашка вырывалась, но Фокин держал крепко. Ещё и Гулевых с Торчинским вмешались – помогли Сашке: тоже не дураки, сообразили, что Дашка Алику сейчас – помеха в деле.

– Погоди, прораб, – вмешался бригадир слесарей, руководитель практики у Алика. – У смежников на доме третьего дня я видел такой же ящик. А они, как ты знаешь, сдавать дом не собираются. Кумекаешь?

Прораб взглянул на бригадира с некой надеждой.

– Точно знаешь?

– Не знал бы – не лез.

– Бери мою машину и – пулей к ним. Проверишь – позвонишь. А с их прорабом я договорюсь, – потёр в волнении руки. – Неужто есть спасение?

Публика потихоньку расходилась. Прораб строго посмотрел на Алика, сказал:

– Хорошо, что честно признался, не струсил. А заплатить, конечно, придётся. В конце практики твой заработок подсчитаем и вычтем, что положено. Понял?

– Понял, – с облегчением ответил Алик.

Он был искренне рад: история заканчивалась благополучно. В том, что у смежников стекло найдётся, не сомневался даже прораб: знал, что бригадир впустую не говорит, не обнадёживает. И Алик это давно понял: не первый день с бригадиром трудится.

Бим к нему подошёл.

– Скажи честно, Радуга, взял грех Строгановой на себя?

– А если бы и так? – запетушился Алик.

– Если так, то неплохо. Мужчина должен быть рыцарем.

Что это всё стараются Алику объяснить, каким должен быть мужчина? То Пащенко свой взгляд на сей счёт доложил, теперь Бим. А Алик, выходит, – копилка: что ни скажут – собирает и в себе суммирует.

А Бим – с чего бы? – похлопал его по плечу, бросил, уходя:

– Растёшь в моих глазах, Радуга. Не по дням – а по часам.

Как будто Алику так уж и важно, растёт он в глазах Бима или нет. А всё-таки приятными показались Алику последние слова педагога. Что за примитивное существо – человек: обычной лести радуется…

Потом к Фокину подошёл, спросил:

– Куда Дашку дел?

– Домой отвёл.

– Брыкалась?

– Не то слово. Просто психическая…

– Спасибо тебе.

– Рады стараться, ваше благородие!

И всё. Ни слова больше. Старая и крепкая дружба не терпит лишних слов, боится их. Гласит поговорка: сказано – сделано. У Сашки с Аликом – всё наоборот: сделано – значит, сказано.

Разошлись по рабочим местам: ещё целый час до звонка. Алик думал с раскаянием: «Подонок ты, Радуга. Заподозрил друга чёрт знает в чём, наговорил Дашке с три короба. Выдумал тоже: завидуют тебе… Скорее ты Сашке завидовать должен: это он – настоящий мужик, а ты – истеричная баба…»

Таскал на этаж радиаторы центрального отопления, представлял, как позвонит вечером Дашке, что они скажут друг другу.

17

Под городские соревнования отвели Малую спортивную арену в Лужниках. Каков уровень! Поневоле зазнаешься… Наро-оду на трибунах – пропасть! Места бесплатные, погода отличная, зрелище любопытное – отчего же не посетить. Свистят, орут знакомым на поле, едят мороженое. Репродукторы надрываются: «Мы хотим всем рекордам наши звонкие дать имена…»

Алик вышел из раздевалки, посмотрел по сторонам, послушал – даже поёжился. Привык он бороться один на один с планкой, в пустом школьном зале, куда только нянечка иногда заглянет, скажет: «Ещё не отпрыгался, болезненький?» И никого больше. А тут – зрители. Хлеба и зрелищ им подавай. Хлеба они дома поели, а за зрелищами сюда явились. Будет им зрелище.

На футбольном поле возле ворот одиноко сидел Пащенко. Алик увидел его, закричал обрадованно:

– Валерка! – помчался к нему.

Обнялись, похлопали друг друга по спинам – давно не виделись, нынче уже третий день пошёл, как Алик к Вешалке домой заезжал, книгу отвозил.

– Как самочувствие? – строго спросил Пащенко.

– Жалоб нет.

– Какие прогнозы?

– Думаю всем рекордам дать моё звонкое имя.

– «Имя рекорда – Радуга». – Пащенко произнёс это и прислушался: как звучит? Звучало красиво. Заметил с сожалением: – Не то что – «Имя рекорда – Пащенко». Скучная у меня фамилия.

– Прыгнешь на двести сорок – зазвучит царь-колоколом.

– Лучше ростовскими колоколами. Царь-колокол никогда не звонил, если ты помнишь.

Алик засмеялся. Опять уел его всезнайка Пащенко. Знал Алик историю самого большого колокола, который так и не удалось повесить в звоннице, знал, да запамятовал. А Пащенко ничего не забывает, тягаться с ним бессмысленно.

– Где Леший?

Пащенко огляделся по сторонам.

– Только что был здесь… Придёт, куда денется. Он помнит, что у вас, сэр, сегодня дебют.

– И у вас дебют, сэр, – в том же стиле ответствовал Алик.

– Куда нам, грешным… Вы, сэр, – премьер, а мы – статисты в вашем спектакле.

– Валерочка, не лицедействуй, – опять смеялся Алик, но шутливое замечание Вешалки было ему приятно. «Мания грандиоза», – сказал бы в таком случае отец.

Невесть откуда вынырнул Александр Ильич в своём «соревновательном» костюме: синяя куртка и красная водолазка, на шее – секундомер болтается.

– Готовы, отцы?