История казачества - Казаки на персидском фронте (1915–1918)

* * *

Бидессурский перевал брали под Новый год.

Кянгавер заняли без боя. К западу от города находился укрепленный перевал – основной опорный пункт германо-турок по дороге нашего движения к Месопотамии. Здесь, в первый раз с начала операции, русским пришлось иметь дело с большими турецкими силами, занимавшими укрепленные позиции в горах и располагавшими значительной артиллерией. Занятие Бидессурского перевала должно было открыть дорогу русским войскам в Керманшах. Подготовка к операции заняла около месяца. Исправляли дороги на Ассад-Абадском перевале, подвозили оружие и продовольствие в Хамадан, а главное, перед решительным наступлением на Керманшах Баратов стремился обеспечить левый фланг, ввиду ожидавшихся выступлений германо-турок со стороны Исфагани. Успешные бои у Буруджира, закончившиеся разгромом враждебных племен, и занятие Кашана по дороге на Исфагань решили эту задачу. Основательная подготовка Кянгаверского боя дала блестящие результаты. Турецкие войска были атакованы с фронта и флангов одновременно. Бой был жестокий и закончился полной нашей победой. Неприятель бросил четыре орудия, пулеметы и весь лагерь с богатой военной добычей. Конница генерала Исарлова преследовала противника, а затем последовательно после серьезных боев нами были заняты Сахне, Биссутун и наконец Керманшах. Русские ворвались в Керманшах на плечах отступающих германо-турецких войск, после сильного боя.

Укреплениями у Керманшаха руководил военный германский агент генерального штаба, генерал граф Каниц, бывший душой всей сложной германо-турецкой затеи в Персии. После падения Хамадана, Кума и Тегерана в Керманшах пробрались беглецы из этих мест – немцы, турки, шведы, отряды жандармов и непримиримые политические деятели-персы. Здесь же были сорганизованы значительные курдские отряды и собрано много германо-турецкого военного имущества. Естественно, в течение января тысяча девятьсот шестнадцатого года Керманшах был главным центром германо-турок в начавшейся войне. С падением Керманшаха они лишались главной базы на персидской территории. Поражение немецко-турецких войск под Керманшахом и занятие города русскими должно было произвести большое впечатление на тех персов и курдов, которые еще верили в силы «защитника и покровителя Ислама». Моральное значение этих событий должно было отозваться на англо-месопотамском и на кавказско-турецком фронтах. С взятием Керманшаха русские войска были у ворот Месопотамии.

* * *

Граф Каниц переживал трагедию.

Молодой, энергичный и блестящий, он увлекал своими проектами зажечь пожар в Персии и принца Рейса и самого фон-дер-Гольц-пашу. Он яркими красками рисовал перспективы создания огромной персидской армии из добровольцев, зажигал энергией и верой в успех начатого дела своих сотрудников и не жалел средств на организацию. Главнокомандующий турецкими армиями на кавказском и месопотамском фронтах, которого уже называли командующим и несуществующими армиями Персии и Афганистана, придавал работе Капица большое значение. Гольц-паша приезжал через Багдад в Керманшах, чтобы ознакомиться с новым фронтом. Он был недоволен.

– Денег истрачено много, а результаты ничтожны.

– Огромная территория занята русскими, а успехов вооруженной борьбы не видно.

Приезд Главнокомандующего совпал с неудачами у Кума и Тегерана. Каниц показывал высокому гостю укрепления у Керманшаха и Кянгавера, но и это не было одобрено. Укрепления, по мнению генерала, были слабы, а войска ненадежны. Гольц-паша уехал, а Каниц в Керманшахе поставил на карту свою жизнь. Карта была бита, и в день падения Керманшаха граф Каниц застрелился….

* * *

В течение указанных двух с половиной месяцев операции наши были блестящи. Гений победы русской армии прибыл сюда вместе с нею. Из нескольких десятков стычек, битв и сложных операций не было ни одной неудачной для нас. Сражения происходили на всех трех операционных направлениях: Казвин – Хамадан – Керман-шах, Казвин – Саве – Кум – Исфагань, Казвин – Султан – Абад – Буруджир. Эти операционные линии охватили громадный район – центр жизни всей страны. На этом пространстве были сосредоточены мозг, душа и все нервы государственного организма. Общественное мнение было заранее настроено против русских, а потому в первый период военных действий мы были окружены тайными врагами и недоброжелателями. Эти враждебно настроенные, иногда очень влиятельные люди, из местных властей и населения, со злорадством следили за высадкой русских войск в Энзели; они пытались пугать нас преувеличенными сведениями о силах неприятеля, были при армии вражеской разведкой и распространяли о поведении русских войск разные небылицы. Были и такие, которые искренне думали, что персидский поход – авантюра, обреченная на неудачу; они знали, что войск мало, а условия войны в Персии крайне тяжелые. Поэтому впечатление о русских победах было очень сильным. Вся Персия пришла в изумление. Мы сразу приобрели много друзей, а враждебные голоса замолкли. Результаты этих побед были очень значительны. Не только район бывшей «сферы влияния» был очищен от германо-турецких войск, но русские заняли значительно большее пространство – шириной восемьсот верст по фронту и столько же верст в глубину, т. е. сделались полновластными хозяевами на территории, во много раз превышавшей районы, примыкавшие к России. Уже через два месяца после высадки мы держали в своих руках все рычаги для дальнейших успешных военных и административных действий. Политику отныне мог указывать лишь командир корпуса. Ключ от нее находился в руках генерала Баратова. Тегеран теперь должен был соблюдать нейтралитет и помогать нам в снабжении армии и поддержке лояльности среди населения и враждебных племен. Впрочем, эти племена и их вожди переменили свою тактику активной вражды или выжидания и стали усиленно искать русской дружбы и покровительства. Они всячески стремились проявлять признаки своего расположения, а некоторые приняли меры к заключению с русскими союза, чтобы воевать против германо-турок. Одни вожди приехали сами на поклон к генералу Баратову; другие, по восточному обычаю, привезли подарки; третьи просто предложили себя и свои отряды в распоряжение штаба корпуса. Такой результат наших успехов был крайне важен, так как по местным географическим и бытовым условиям враждебные отряды в дальнейшем могли бы стеснить наши операции, главным образом в отношении добывания фуража и продовольствия.

Конному корпусу нужно было много припасов, и хотя за них войска немедленно расплачивались персидским серебром, продукты не всегда можно было приобрести. Сторонники германо-турок при приближении русских войск прятали зерно, зарывая его в землю. Иногда войска производили обыски, и спрятанный корм находили в погребах или потайных закромах. Приказами командира корпуса под страхом военно-полевого суда войскам было вменено в обязанность воздерживаться от всяких насилий и принудительных действий по отношению к мирному населению. Отобрание имущества и реквизиции воспрещались и строго наказывались. Эти приказы имели большое значение. Лояльное поведение войск быстро сказалось. Безразличие и враждебность со стороны населения исчезли. Мы стали замечать радушие и предупредительность. «Кардаш», т. е. брат, – слово, которое чаще всего можно было слышать при обращении персов к казакам и солдатам.

Велика была радость и ликование русских и английских колоний в разных городах, а в особенности беженцев, собравшихся в Казвине. Опять открылись банки, управления дороги, учреждения и торговые конторы. Изгнанные из мест жители вернулись на свои места. На консульских домах России и ее союзников опять были подняты флаги. Войскам устраивали овацию, а Баратова осыпали цветами. Упоенный победами и успехом, он писал в приказе по войскам: – «Мирная жизнь персидского населения, нарушенная боевыми действиями, вошла в свою колею… Великодержавное имя России и нашей союзницы Англии были силой нашего оружия и успехов снова восстановлены и подняты на подобающую высоту. Движение же наших войск до Керманшаха с выдвижением передовых отрядов до самого Керинда не могло не отозваться благоприятным образом на положении дел у наших союзников под Кут-Эль-Амаром».

Ликвидация немецко-турецкой авантюры в Персии близилась к концу. Прекратилась агитация в народе, которую вело духовенство; прекратилась пропаганда священной войны, пропаганда против русских и англичан; прекратилась мобилизация кочевников, восхищение немцами и германофильство. Наступило отрезвление, и остатки немецко-турецких наемников бежали по дороге Каср-и-Ширин и Багдад. Уже пал Исфагань, а после него Иезд; Керман и Шираз выражают свою покорность, уверяют в благожелательности новое правительство и просят прислать губернаторов «для восстановления порядка и спасения их от тирании тех, кто перешел на сторону немцев». Даже восставшие против русских жандармы просят пощады. Шираз, цитадель немецких интриг, обратился к изгнанному губернатору с просьбой возвратиться к месту службы и послал навстречу ему почетный эскорт-охрану – жандармов и всадников. Немцы не ожидали столь печальных для себя дней. Их авантюра в Персии закончилась кровавой трагедией для них самих. Провокаторские приемы поняты персами, и прежние друзья стали врагами. В Ширазе уже идут стычки между персами, «восставшими» было против англичан и русских, и немецкими агентами. В Кермане на улицах – кровавые столкновения между бахтиарами и австрийскими солдатами.

Немцы – Васмус, Цейгмайер, Кардорф, Шуман и другие – бегут в Мессопотамию через дебри Поштекуха, единственный оставшийся для них не отрезанным путь.

Надежды организаторов священной войны на восстания в Афганистане и Индии рухнули.

В сочельник пятнадцатого года Тегеран посетили русские гости – генерал Баратов и офицеры штаба. Пребывание именитых гостей в Тегеране было непрерывным праздником и для приезжих, и для всей русской колонии.

Баратов делал визиты…

Англо-русский кабинет Фермана-Фермы иллюминировал город, устраивал парады и банкеты. Послы союзных держав кормили обедами, говорили речи, посылали телеграммы… Персидская казачья бригада блистала смотрами, гимнастическими упражнениями и джигитовкой. Шах был милостив и доволен. Кажется, кончились распри. Нет больше двусмысленной игры. Можно отдохнуть и повеселиться. В торжественных аудиенциях, обставленных с восточной пышностью, при большом стечении двора и нотаблей, шах благодарил Баратова за образцовое поведение русских войск и за их дружелюбное отношение к населению. В знак особого благоволения к гостю шах пожаловал ему высшую награду – «темсал», т. е. свой портрет, осыпанный бриллиантами, для ношения на шее…

Забавляли молодого повелителя Ирана. Казачий конвой Баратова состоит из лучших танцоров и певцов кавказской армии. В Фараг-Абаде, в залах охотничьего замка, в присутствии двора и многочисленных гостей, плясали казаки лихую лезгинку и пели свои буйные песни…

В залах дворца Сагаба Ихтиари – русский бал в пользу больных и раненых. Здесь избранное общество столицы. Русско-французская речь. Персидские костюмы. Киоски, цветы из лучших оранжерей, ковры и миллионы огней. Горят плошки, светильники, лампы, хрустальные люстры… В просторных залах дворца не жарко. Европейские дамы блещут туалетами. Аромат французских духов смешался с тонким запахом розового масла и благовонных мазей… Гремит оркестр…

– Гимн, гимн, персидский, русский, английский, французский!..

Победители веселятся. Тегеран спокойно встречает новый европейский год…

Глава четвертая

ГЕНЕРАЛ БАРАТОВ

Когда я пришел к нему в первый раз, он наговорил кучу приятных вещей. Обворожил. Он сидел за письменным столом и говорил, что в корпусе недостаток врачей и сестер милосердия; нет медикаментов и мало санитарных перевозочных средств. Он был в черной черкеске с блестящими генеральскими серебряными погонами, коротко остриженный. Глаза его узкие, карие, живые – как будто смеялись. Прямой кавказский чуть-чуть хищный нос. А когда улыбался, были видны ослепительно белые здоровые зубы. Говорил он немного в нос, но это была скорее манера или привычка. Лицо широкое, красное, и весь он дышал здоровьем и энергией. Ему было лет пятьдесят. Когда я вошел, он встал. Было видно, что он небольшого роста. Он был легкий, подвижной, а когда разговаривал, машинально крутил ус и поглаживал небольшую с проседью бородку.

Еще в Москве, помню, телеграммы с Кавказского фронта часто сообщали, что отряд генерала Б. лихим и стремительным ударом смял, разбил противника; вышел ему в тыл, окружил или преследует. Это было в тысяча девятьсот пятнадцатом году в Турции. Мы в Москве не знали, что эго генерал Баратов, но я хорошо запомнил генерала Б.

Два брата, грузинских князя, поссорились между собой во время пирушки, и в запальчивости один пырнул другого кинжалом. Пришлось бежать. Через горы грузин попал на Терек к казакам. Здесь не спрашивали, кто он и зачем пришел. Записался в казаки, женился и зажил новой жизнью. Воевал, был офицером и совсем оказачился. Сын его жил там же, тоже воевал и за боевые отличия заслужил звания урядника и вахмистра и чины хорунжего и сотника. Женился на осетинке и умер в должности командира сотни и начальника своей станицы Галагаевской. Сотник Баратов умер, а вдова повезла его тело для похорон в Моздок. Очень мучилась в пути, ибо носила младенца. У гроба мужа в станице Магомет-Юртовской лежала роженица, а рядом маленький Николай Николаевич…

Позже, когда я уже был хорошо знаком с ним, я как-то сказал:

– Из кавказских народностей, вы, осетины…

– Позвольте, – перебил меня П.П., – я казак.

Любил свою мать Н.Н. нежно и глубоко и не расставался с ней до самой ее смерти. Он родился в бедности и годы детства провел в родной станице Сунженской.

На смотрах и парадах генерал любил обходить ряды и беседовать с солдатами и в особенности с казаками.

– Ты какой станицы?

– Такой-то.

– А ты?

– Сунженской.

– Постой, как же твоя фамилия?

– Такая-то.

– Ах, так ты, значит, сын такого-то?

– Так точно.

– Ну вот, как хорошо, ведь мы с твоим отцом товарищи, мальчишками росли, вместе по станице без штанов бегали…

Казаки смеются. Любят, когда генерал шутит, но знают, что это правда, и приятна им эта шутка-правда, и гордятся они своим генералом. В станице бегал босиком, и – помню, – говорит, что одна подтяжка у меня через плечо устроена, мать смастерила.

Мать работала, не покладая рук, хлопотала за сироту и добилась войсковой стипендии. Так начал учиться, и сразу же обнаружил большие дарования будущий первый офицер Генерального штаба в Терском казачьем войске.

* * *

В японскую войну командовал родным Сунженско-Владикавказским полком, а Великая война застала его во главе 1-й Кавказской казачьей дивизии, славные полки которой вошли в состав Персидского экспедиционного корпуса.

Одинаково ровный, любезный и ласковый со всеми: с генералами, офицерами, солдатами и казаками, генерал очень популярен. Но одной любезности мало. Солдаты и казаки не будут любить за одну любезность и справедливость. Их вождь должен быть храбр. Он не может не быть храбрым – их командир.

На Ассад-Абадских высотах кипел бой. Баратов в белой папахе на своем гнедом с группой офицеров – на пригорке. Картина боя как на ладони. Пули изредка долетают и сюда. Широко взмахнув, как птица крылом, рукавом черкески, подскакал хорунжий Гацунаев к Баратову и говорит «величайшую дерзость»:

– Ваше превосходительство! Солдаты и казаки из цепей не могут драться, все оглядываются на Вас… Они говорят:

– Кому здесь место, а кому и не место.

Гацунаев был ординарцем и влюблен в своего командира корпуса. Весь дрожал при мысли, что шальная пуля может причинить несчастье. Казаки очень любили Баратова. Называли его «наш». Слагали песни и рассказывали анекдоты:

Дело было под Кериндом,

Дело славное, друзья,

Халил-бей с Исхан-пашою

Не давали нам житья.

Наш Баратов бодр и весел,

Всех к победе он ведет.

Что ж казак ты нос повесил?

Веселей гляди вперед!

Им было дорого в праздник видеть его в церкви, всегда впереди; он выстаивал всю службу. Казаки знали, что он религиозен, и любили молиться с ним. Они чувствовали искренность его веры и с уважением говорили об этом между собой. Очень занятой, Баратов не пропускал церковных служб, и в религии, в общении с Богом разрешал свои сомнения и черпал новые силы. Он выходил из храма просветленный и был еще ласковее и доступнее, чем прежде.

Он прекрасно говорит. Четко, громко, округленными фразами. Немного длинно, но образно и интересно. В армии любили его слушать. Особенно казаки. Он всегда находил и интересную тему, и меткое слово. Слушали внимательно и неделями, потом обсуждали тему и перефразировали слова своего командира корпуса.

* * *

Это было еще до Персидского фронта в Турции. Великий князь Николай Николаевич получил назначение Главнокомандующим Кавказского фронта и, приехав на Кавказ, объезжал некоторые части фронта и позиции. Должен был посетить и «баратовскую» дивизию. По кавказскому обычаю, в штабе на скорую руку был приготовлен стол – дастархан[27]. Великий князь должен был принять приглашение. На Кавказе, где любят и умеют пить, ни один банкет, ни одна пирушка в любой среде, в особенности в военной, не обходится без председателя пира. Тулумбаш или тамада должен быть обязательно. Это вовсе не должен быть старший. Выбирают того, кто умеет быть веселым, руководить и поддерживать веселье. Тулумбаш – застольный диктатор. Он должен уметь говорить сам, заставить слушать тосты, вовремя бросить шутку, затянуть песню, и держать в руках свободную, разгоряченную вином компанию. Идеальный тулумбаш незаметен, но это самый интересный и активный участник пирушки. Он должен уметь пить, т. е. со всеми и в меру. Он должен следить, как пьют другие, умело создавать обстановку, чтобы все пили в меру. Его кавказский застольный девиз выявлен в песне:

– Пей, но ума не пропивай.

Баратов первый тулумбаш на Кавказе. Он любит веселье. Не пьет, только делает вид, что пьет. Он очень находчив, остроумен, и вокруг него за столом подлинное веселье.

Великий князь, как известно, был очень строг. Приехал хотя и опальным, но страшным дядей Государя. Это был тысяча девятьсот пятнадцатый год. На дастархане тулумбашем был Баратов. Великий князь не знал, по-видимому, кавказских обычаев, а может быть, и знал, да не хотел считаться с ними. Без разрешения тулумбаша никто не может обратиться к присутствующим с тостом. Великий князь встал и начал говорить.

– Извините, Ваше высочество, – перебил его генерал Баратов, – Вы оштрафованы.

В глазах у Великого князя появились огоньки, а кругом все смолкло.

– Как оштрафован? Кем и за что? – спросил Великий князь. Баратов ответил:

– По кавказскому обычаю никтo не может говорить без разрешения тамады. Нарушивший закон подвергается штрафу. Не угодно ли будет Вашему высочеству осушить этот штрафной бокал?

Сосуд был изрядный, и Великому князю пришлось выпить его до дна. Баратов предоставил высокому гостю слово, а потом затянул кавказскую застольную:

Нам каждый гость дается Богом,

Какой бы ни был он среды,

Хотя бы в рубище убогом

Алла-Верды, Алла-Верды[28]…

Великий князь был очень доволен таким оборотом дела, а на фронте и в Тифлисе одобряли поступок Баратова, отстоявшего кавказскую традицию.

Позже, когда было решено послать в Персию войска, Великий князь остановил свой выбор на Баратове, зная, что это не только храбрый генерал, но и дипломат. Успехи русских войск в Персии, спокойствие тыла, безопасность движения небольших отрядов, транспортов и отдельных лиц – результат не только нашей силы, но в значительной мере – дипломатического искусства Баратова. Он действовал не только уговорами и угрозами; он умело использовал свойства вождей воинственных племен. Иногда он мирил закоренелых врагов, создавая у них общий интерес, или, наоборот, – соседи или друзья должны были поссориться. Администраторы на местах из персидских чиновников получали русские ордена и с гордостью носили ленту Станислава. Зато войска наши у такого администратора имели хлеб, мясо и фураж.

Персы любили Баратова. В городах за ним бежала толпа, а при объездах необъятного фронта, в деревнях, на дорогах, прохожие снимали шапки, кланялись и приветливо улыбались. Это – за мудрость мирной политики. Когда стало известно о революции в России и в Персии появились думские деньги – «керенки» с изображением Таврического дворца – здания Государственной думы, персы неохотно принимали при расчетах эти деньги.

– Караван-Сарай, нехорошо, не нужно, – говорили они, – давай портрет Баратова.

И они выразительно показывали место на кредитке, где должен быть портрет генерала. Им казалось:

– Здание мертво, революция – непорядок.

В их представлении, Баратов был реальным воплощением мощи и кредитоспособности Русского государства.

Русский, безгранично любящий Родину, выросший за пределами Терека, Баратов принадлежит уже не Терскому войску, а всей России. Умный, патриот, он всегда был прогрессивным, а когда разразилась революция и прошла по фронту, он понял смысл событий и не вел борьбы ни тайной, ни явной против забившей ключом политической жизни в армии. Чтобы удержать войска на фронте, нужно было сотрудничать с комитетами и комиссарами, и Баратов это осуществлял искренне, мастерски и с огромной пользой для Родины. Когда Баратов входил в заседание армейского комитета, уже после Октябрьской революции, – в знак уважения к вождю армии все члены комитета вставали и бесшумно садились на свои места.

* * *

Позже мне приходилось наблюдать популярность Баратова и за пределами Персии, на пространстве всего многоплеменного Кавказа. Как казак Терского войска, он пользуется большим уважением на Северном Кавказе, и после смерти Караулова атаманский жезл предназначался Баратову. В Тифлисе – грузины, в горах разноплеменные горцы, одинаково считают его своим. В Азербайджане у мусульман и армян, извечно кровных врагов, Баратов пользуется одинаково большим уважением и известностью. Ведь в состав Персидского корпуса кроме казаков входили солдаты всех племен Кавказа. Они разнесли славу о нем по всем станицам Кубани и Терека, аулам и саклям Дагестана, Азербайджана и Грузии.

У Баратова доброе сердце; он никогда не отказывает просителю и любит слушать советы. Но только слушать. Его интересует мнение, часто по очень серьезному вопросу, его адъютанта, штабных офицеров, казаков и солдат. Он выслушивает их всех, но всегда поступает по-своему. Думают, что Баратов по мягкости поддается влиянию других. Это неверно. Говоря с другими, советуясь, он только контролирует себя и пытается шире осветить вопрос. Но поступает всегда по-своему. Он прожил очень интересно, да и сейчас живет так же. Он из тех счастливцев, про которых еще при жизни и сказки рассказывают и песни поют.

Глава пятая

ЛЕТУЧКА

Земский «форд» бесшумно скатился с перевала и мчался по ровной дороге. Нас двое. Оба помощники уполномоченного Всероссийского Земского Союза. Я недавно переменил адвокатский фрак на френч и сейчас смотрел на все с большим интересом. Михаил Григорьевич Запорожец, приехавший на пару месяцев раньше, уже год пробыл на другом фронте и держал себя как старший. У него охотничье ружье центрального боя и фотографический аппарат через плечо. Иногда автомобиль останавливался, и Запорожец безрезультатно стрелял по горным курочкам или щелкал аппаратом. Было очень жарко. На шоссе серая известковая пыль. Движение воздуха ощущалось только во время езды. Опять лопнула шина.

– При такой жаре и сам лопнешь, – ворчал шофер.

Он возился с колесом, а мы беспомощно стояли на самом солнцепеке на дороге, пересекавшей огромное плато. Далеко на горизонте полукругом шла горная цепь, а на десятки верст кругом голое пространство без всякой растительности. Может быть, где-нибудь и была зелень, но ее не было видно. Все было выжжено. Высоко над головой кружили какие-то большие птицы, по-видимому, горные орлы. Мы их уже раз видели у Сираба. Тогда их спугнули шумом машины. Они лениво поднялись и уходили от автомобиля в направлении гор, тяжело раскачивая огромными крыльями, чтобы подняться на нужную высоту. Их много у Сираба. Они неподвижны и издали похожи на желто-серые камни или глыбы, пятнами застывшие у самой дороги. Это кондоры; у них белая голова и голая шея. Кроме нас троих у машины и орлов, кругом нет ничего живого. Дышать трудно, а в автомобиль забраться нельзя, так как заднее колесо на домкрате. Шофер возится как-то особенно долго на этот раз, хочется пить, а фляги уже пусты. Невыносимо жарко в толстом суконном френче. Сонливое состояние.

Наконец автомобиль тронулся, стало веселее. Проехали через какую-то деревушку. Желто-серые глинобитные стены без окон, плоские голые и куполообразные крыши, и только в стороне от деревни один дом получше других, по-видимому, принадлежащий хану-помещику. Несколько полуголых ребят выбежали на шум автомобиля, да в одном месте таинственно куда-то за угол шмыгнула женская фигура, застигнутая внезапно на улице. Потом опять серая дорога, солнце и однообразный ландшафт. Впереди на дороге крестьянин. Он гонит небольшой караван, с десяток ослов, обремененных ношей – большими связками саману[29]. Усталые животные еле перебирают ногами; кажется непостижимым, как такие маленькие животные могут нести на себе этот громадный груз.

Автомобиль напугал погонщика. Гудок ревет, а ослы безучастны. Они сбились в кучу и стоят неподвижно. Шофер сердится, гудок хрипит. Перс кричит и, толкая ослов в зад, по одному стаскивает их в придорожный ров. Он уступает дорогу. Потом час он будет возиться, приводить в порядок расстроенный караван.

Автомобиль мчится опять по серой и знойной дороге.

* * *

У самого Кянгавера за садами показалась группа всадников, человек пятнадцать. Впереди на раскрашенной серой лошади сидел высокий худой перс с палкой в левой руке; на палке белый сокол. В группе было несколько всадников. Кони гарцуют, вычурно выбрасывая в сторону стройные ноги. Шеи их как будто нарочно изогнуты вниз; все они на мундштуках, а хвосты и гривы у некоторых окрашены в оранжевый или голубой цвет. Центральной фигурой был хан, ехавший со своими гостями и челядью на соколиную охоту. Небольшой, толстый, с большими черными глазами, в белом чесучовом сюртуке, хан сидел на чистокровном арабе и неумело подпрыгивал в английском седле. Все, кроме хана и еще двоих, были в черных, наглухо застегивающихся сюртуках, и, по-видимому, были слуги. Группа была очень эффектна и напоминала наши соколиные охоты прежних времен. Да, Персия живет еще в эпоху натурального хозяйства, со своим укладом, полукрепостным правом, помещиками и соколиными охотами!

– А вот и Кянгавер! – сказал Михаил Григорьевич.

Кянгавер показался справа на бугре. Ряды плоских крыш, очень скученно гнездившихся одна к другой. Много двухэтажных домов и потому входные двери и окна вторых этажей видны. Слева густой сад, а справа несколько круглых старинных полуразвалившихся башен.

– Кянгавер – долина смерти, – продолжал Запорожец. – Вы видите – городок-то на горке, а внизу все сплошь болото. Здесь мириады мошкары, комаров и ужасная малярия! Говорят, здесь девяносто процентов смертности. Вон на тех горах, – он показал рукой на восток, – живут курды, но живут только теперь, летом, когда жарко и малярия. Зимой они живут в долине, а на лето все племя – с женами, детьми, скотом, скарбом и палатками – снимается и оседает в горах. Чем живут? Войной, разбоем, разводят скот.

– Много ли их? Гм, трудно ответить. Я думаю, никто не знает. Курдов в Персии тысяч пятьсот, шестьсот, а луров, говорят, больше миллиона. Вообще кочевников – миллиона три-четыре наберется. Кочевников здесь называют «илятами», т. е. племенами, в отличие от оседлого населения…

– Ну нет, по всей Персии они все же не кочуют. Да им и неинтересно. Они имеют право кочевать без стеснения в пределах своих территорий… Ну, не знаю, в привычных местах, что ли! Летние становища или кочевки называются яйлаки, а зимние в долинах – кишлаки. Они пользуются полной автономией. Натуральных повинностей не несут… Как называется это племя, около Кянгавера, – не знаю. Масса племен…

– Вы спрашиваете, – налоги? Да как же с них получить? Нет, не платят… Может быть, где-нибудь и платят?! Во всяком случае, крайне редко.

– А что же, они мусульмане?

– Курды?

– Нет, вообще – кочевники.

– Формально конечно, они в большинстве – процентов восемьдесят – шииты, но среди них масса сектантов. Есть такая секта – Ахл-и-Хакк, или секта «людей истины». Они веруют в периодическое воплощение божества. Персы-шииты называют их «Али-илахи», т. е. обоготворители Али, зятя Магомета.

– Откуда Вы это все знаете, Михаил Григорьевич? – спросил я.

– Откуда?

Он посмотрел на меня.

– Человек один есть в Тегеране. Русский. Вот поживете, и Вы с ним познакомитесь. Любопытный тип. В Персии живет двадцать лет. Много чудес рассказывает. Ну, так вот… на чем я остановился. Да, о кочевниках. Кочевому образу жизни благоприятствует масса факторов. Во-первых, общий упадок персидской экономической культуры. Пригодные для обработки земли заброшены. Арыки, керизы засорены. Леса истреблены. Кем? Временем, войнами, историей. Конечно, и специфические климатические условия Персии имеют значение. Средняя высота нагорий Иранского плоскогорья – тысячи четыре футов над уровнем моря. Но здесь масса нагорий – плато в восемь, девять тысяч футов. Они высоки, для земледелия негодны. А летом эти нагорья покрыты травой – великолепные пастбища.