Фундаментальная психология - Деятельный ум

Но вернемся к когнитивной функции языка, как ее представляет Гумбольдт. Слово есть результат субъективного восприятия: «Оно есть отпечаток не предмета самого по себе, но его образа, создаваемого этим предметом в нашей душе» (1984. С. 80). «Слово одно способно сделать понятие самостоятельной единицей в мире мыслей» (Там же. С. 318). Или, другими словами, «интеллектуальная деятельность посредством звука материализуется в речи и становится доступной для чувственного восприятия» (там же. С. 75). Слово отличается от изображения способностью представлять вещь с различных точек зрения и различными путями, а от простого обозначения – тем, что имеет свой собственный определенный чувственный образ.

Обратим внимание в этой связи на то, что для Гумбольдта «язык – не просто средство обмена, служащее взаимопониманию, а поистине мир, который внутренняя работа духовной силы призвана поставить между собою и предметами» (Там же. С. 171). Как это осуществляется психологически? Путем переноса «мысли, закрепленной только в звуке, на зримый предмет» (1985. С. 405). Иначе говоря, Гумбольдт приходит к идее предметного значения и близко подходит к известной концепции «образа мира» А.Н.Леонтьева. В сущности, можно считать, что эта последняя восходит как раз к взглядам Гумбольдта (хотя мне хорошо известно, что А.Н.Леонтьев Гумбольдта никогда не читал; но в его личной библиотеке были книги Г.Г.Шпета, и Алексей Николаевич слушал лекции Шпета в Московском университете).

Тут Гумбольдт и приходит к совершенно определенной трактовке понятия знака (1984. С. 304–305). Слово, язык есть условность, но особого рода. Слово не есть знак для вещи или понятия – или есть, но лишь «до той степени, до какой оно используется вместо вещи или понятия». Но это «особая и самостоятельная сущность»: язык как «мысленный мир <…>, полностью выходя за рамки области произвольных знаков, обладает собственным бытием и самостоятельностью» (1985. С. 405).

Язык представляет собой деятельность и процесс творчества. С одной стороны, «каждая истинно человеческая деятельность нуждается в языке и <…> язык является даже основой всех видов человеческой деятельности. Язык <…> вводит в жизнь господство мысли» (Там же. С. 411). С другой, язык не Erzeugtes, нечто созданное, а Erzeugung, процесс создания (1984. С. 23). Он – «образующий орган мысли» (Там же. С. 75).

Особенно важно для нас подчеркивание Гумбольдтом личностного начала в языке. Язык взаимодействует со всем человеком, а не только рассудком (Там же. С. 76). Вообще «каждую человеческую индивидуальность… можно считать особой позицией в видении мира» (Там же. С. 80).

Подведем итог. Для Гумбольдта язык есть единство субъективного и объективного, где оба они присутствуют в снятом (перенесенном) виде. Он – орудие объективизации мысли и чувства через другого человека, воображаемого или реального, то есть через «общественность». Язык имеет деятельностную природу: это процесс, а не состояние (впрочем, вне его функции в системе человек-мир это отдельная система). Каждый человек, личность, образует особую позицию в видении мира.

Школа Гумбольдта: Штейнталь и Потебня. Будучи прямым учеником Гумбольдта, Гейм Штейнталь, однако, не воспринял самого главного в его концепции – идеи о том, что язык имеет независимое, внешнее, «управляющее самим человеком бытие», и о том, какую определяющую роль играет в речевой деятельности каждого отдельного человека фактор «общественности». Если Гумбольдт рассматривал язык и как процесс, и как онтологическую данность, и как важнейшую часть и условие психической деятельности человека, и как достояние общества, то Штейнталь оказался перед альтернативой: или онтологическая данность, или процесс, и сделал выбор в пользу процесса. «Он не покоящаяся сущность, а протекающая деятельность <…>. Язык не есть нечто существующее, как порох, но процесс, как взрыв» (Steinthal, 1871. S. 85).

Но, сделав этот выбор, Штейнталь, логически рассуждая, пошел дальше по пути, который в конце концов привел его к субъективно-психологическому пониманию языка. Известный советский лингвист 1920—30 годов Р.О.Шор в свое время совершенно правильно заметила, что Штейнталь «существенно перестраивает» идеи Гумбольдта, «заменяя проблему гносеологическую, проблему взаимоотношения языка, сознания и бытия, поставленную Гумбольдтом, проблемой психологической, проблемой развития индивидуальной речи и индивидуального мышления» (Шор, 1938. С. 122).

Первый существенный вывод, к которому приходит Штейнталь на этом пути, заключается в полном отождествлении общего языкознания с психологией. «Язык <…> образует непосредственно психологическую категорию, как фантазия, воля <…>. Общее рассмотрение сущности языка образует, следовательно, важнейший предмет психологии» (Steinthal, 1871. S. 90). Психология занимается сущностями, а языкознание – явлениями; психология «как учение о механизме, лежащем в основе всей духовной жизни, поставляет языкознанию законы и рациональные элементы, с помощью которых можно выявить причинные связи языковых явлений» (Там же. S. 42).

Но очевидно, что, отказавшись от гумбольдтовской идеи «общественности», Штейнталю необходимо было найти какое-то другое звено, связывающее звук и психическое содержание, язык и мысль. У Штейнталя они «оказываются объяты, как одно целое, единством чувства» (Steinthal, 1864. S. 137). Вот как ему представляется в целом механизм речевой деятельности: «Мы должны ясно различать три момента, действующие при говорении: органическую механику, психическую механику и подлежащее выражению, то есть представлению, понятийное или мировоззренческое содержание. Цель речи есть представление и изображение содержания с помощью психической и органической механики. Мы можем представить себе органическую механику в виде органа, психическую механику в виде органиста, содержание – в виде композитора» (Steinthal, 1871. S. 483). Но «понятийное содержание» для Штейнталя опять-таки индивидуально: это содержание индивидуальной психики, выявляемое в результате интроспекции.

Таким образом, индивид у Штейнталя – сам себе композитор, органист и орган. Взаимосвязь этих компонентов происходит внутри его организма; и при этих условиях очевидно, что язык есть явление не только целиком психическое, но и целиком индивидуальное. Это – психологизм в его классической форме, и ко взглядам Штейнталя как нельзя лучше подходит определение психологизма, данное видным лингвистом XX века, учеником Соссюра и Бодуэна де Куртенэ Витольдом Дорошевским: «направление, представители которого усматривали движущие силы развития языка в области индивидуальной психики, автономной по отношению к внешним стимулам» (Дорошевский, 1956. С. 69).

Что же в таком случае объединяет носителей языка, откуда берутся языки «племенные» и «национальные»? По Штейнталю, «все индивиды одного народа носят отпечаток <…> особой природы народа на своем теле и душе», но прежде всего на теле, ибо они связаны единством физической организации (благодаря единству происхождения и единству среды), а «воздействие телесных влияний на душу вызывает известные склонности, тенденции, предрасположения, свойства духа, одинаковые у всех индивидов, вследствие чего все они обладают одним и тем же народным духом» (Штейнталь, 1960. С. 114–115). Следовательно, единство языкового коллектива для Штейнталя – это а) единство физической организации, опирающееся на единство органической механики, и б) основанное на нем единство духовной организации. А раз так, то и в психической механике, связывающей то и другое, появляется нечто общее. Вот это-то общее и является предметом «психологии народов» и в частности (ведь языкознание есть часть психологии!) – языкознания. Но в основе этой общности лежит физическая организация и среда обитания…

Позиция другого ученика Гумбольдта – Александра Афанасьевича Потебни – во многом противоположна позиции Штейнталя. Правда, и у Потебни мы находим убеждение в исключительно психической природе речевого акта; но он противопоставляет слово как объективированную мысль самому процессу языкового мышления. Эта «объективированная мысль» есть достояние общества: без слова невозможно было бы никакое предание, никакая ступень человеческого знания. Но, будучи таким достоянием, оно (слово) сохраняет свою психологическую природу: «Говорить значит не передавать свою мысль другому, а только возбуждать в другом его собственные мысли» (Потебня, 1976. С. 541).

Гумбольдтовская идея социальной сущности языка и единства в нем объективного и субъективного воспроизводится и Потебней: «Язык есть потому же условие прогресса народов, почему он орган мысли отдельного лица» (Там же. С. 197). Он есть основное средство передачи социального опыта отдельному человеку: «Одно только слово есть monumentum aere perennius, памятник прочнее меди, как сказал Гораций» (Потебня, 1989. С. 198). И «в действительности язык развивается только в обществе» (Там же. С. 225). «В языке человек объективирует свою мысль и благодаря этому имеет возможность задерживать перед собою и подвергать обработке эту мысль» (Потебня, 1976. С. 541).

Но «объективирование мысли в слове, когда человек как бы смотрит на свою мысль, ставшую как бы внешним предметом, есть выражение переносное. На самом деле этого, конечно, не происходит. Это можно сравнить со следами ног, отпечатавшихся на песке; за ними можно следить, но это не значит, чтобы в них заключалась сама нога; в слове не заключается сама мысль, но отпечаток мысли» (Там же. С. 542).

Слово (язык) «есть орган мысли и непременное условие всего позднейшего развития понимания мира и себя» (Потебня, 1989. С. 182). При этом слово, рассматриваемое со стороны его нужности для говорящего, «есть средство объединения образа, обобщения, анализа образа» (Там же. С. 226).

«…Первоначально всякое слово состоит из трех элементов: единства членораздельных звуков, то есть внешнего знака значения; представления, то есть внутреннего знака значения, и самого значения» (Потебня, 1976. С. 300–301). Первый и третий элементы постоянны, второй же (представление) со временем теряется, так как он нужен только в качестве орудия сравнения двух мысленных комплексов: вновь познаваемого и прежде познанного. Вновь возникающее слово всегда «иносказательно», это то, что в поэтике называется тропом. И посредством такого «соединения представлений» «производится расчленение образа, превращение его в понятие…» (Там же. С. 302). «В значении всегда заключено больше, чем в представлении. Слово служит лишь точкой опоры для мысли. По мере применения слова к новым и новым случаям это несоответствие все увеличивается» (там же).

«Представление по отношению к значению может быть названо образом значения» (Потебня, 1989. С. 215).

И далее: «…Язык мыслим только как средство (или, точнее, система средств), видоизменяющее создание мысли; <…> его невозможно было бы понять как выражение готовой мысли» (Там же. С. 307).

Из приведенных высказываний Потебни очевидна его концептуальная близость к Гумбольдту (вплоть до деятельностной трактовки языка). Вместе с тем он и его последователи (Д.Н.Овсянико-Куликовский, так называемая Харьковская школа) образуют особое направление в понимании языка, хотя и восходящее к Гумбольдту, но во многом своеобразное. Так, у Потебни отсутствует понятие знака в том виде, как мы находим его у Гумбольдта.

Бодуэн де Куртенэ. И.А.Бодуэн де Куртенэ объективно примыкает к школе Гумбольдта. При этом, в отличие от Потебни, в его концепции понятие знака (хотя сам этот термин он употребляет в другом значении, как и Потебня) занимает важное место. Вообще для него человеческий язык есть «язык, состоящий из случайных символов, связанных самым различным образом» (Бодуэн де Куртенэ, 1963. Т. 1 С. 209), то есть система знаков. И человеческий язык коренным образом отличается от языка животных тем, что языковой знак («символ») случаен, не мотивирован в синхронном плане (а только в генетическом). Ср. близкие мысли у Потебни. Недаром для Бодуэна «основная сущность человеческого языка» – это «отсутствие в нем необходимости, непосредственности и неизменности» (Там же. С. 209), свойственных «языку» животных, – как раз то, что считал характерным для языкового знака и Ф. де Соссюр (см. ниже).

«…Все слова, принадлежащие собственно человеческому языку, отличаются способностью принимать все новые значения, причем их генезис, источник их значения обычно совершенно забывается. Сами по себе они не говорят ни о чувстве, ни о способности воображения; они что-то означают лишь потому, что они ассоциированы с известным рядом значений. Характер необходимости им совершенно чужд <…>. Итак, подавляющая часть слов человеческого языка – лишь случайно возникшие символы <…>. И как раз эта случайность есть характерная черта языка <…>. Слова человеческого языка <…> ни в коей мере не являются просто знаками известных конкретных проявлений [то есть средствами их внешнего выражения. – А.Л.], но представляют собой абстракции, которым прямо не соответствует во внешнем мире ничего непосредственно чувственного» (Там же. С. 261–262).

Как и для бодуэновской школы (Л.В.Щерба, Е.Д.Поливанов и др.: см. Леонтьев А.А., 1961), для Бодуэна язык есть не дело индивида, а коллективная деятельность, беспрерывно повторяющийся процесс, основывающийся «на общительном характере человека и его потребности воплощать свои мысли в ощущаемые продукты собственного организма и сообщать их существам, ему подобным, то есть другим людям» (Бодуэн де Куртенэ, 1963. Т. 1. С. 77).

Соссюр. Значение идей Фердинанда де Соссюра для лингвистики ХХ века колоссально: его «Курс общей лингвистики»[5] является своего рода Библией для языковедов самых различных направлений. Это делает анализ его понимания знака особенно актуальным.

Уже первооткрыватель книги Соссюра для российской науки, С.И.Бернштейн в своем реферате этой книги, оглашенном в Петрограде в 1922 году, обратил внимание, что для Соссюра «важен взгляд на язык как на целенаправленную семиотическую систему, значение элементов которой всецело обусловлено их семантической функцией» (Бернштейн, 1976). По мнению Бернштейна, не исключено прямое влияние на Соссюра И.А.Бодуэна де Куртенэ (факт их личного знакомства и обмена публикациями и письмами, сейчас общеизвестный, был установлен мною в 1963 г. в кандидатской диссертации – Леонтьев А.А., 1963). Теория Соссюра, по Бернштейну, замечательна прежде всего тем, что открывает путь к феноменологии языка, которая будет в равной мере считаться и с фактом нахождения языка в индивидуальных сознаниях, и с его надындивидуальной природой.

Для Соссюра «язык есть система знаков, выражающих идеи <…>. Можно <…> мыслить себе науку, изучающую жизнь знаков внутри жизни общества; такая наука явилась бы частью социальной психологии, а следовательно и общей психологии; мы назвали бы ее “семиология” <…>. Она должна открыть нам, в чем заключаются знаки, какими законами они управляются <…>. Лингвистика только часть этой общей науки; законы, которые откроет семиология, будут применимы и к лингвистике, и эта последняя таким образом окажется отнесенной к вполне определенной области в совокупности явлений человеческой жизни <…>. Точно определить место семиологии – задача психолога» (Соссюр, 1998. С. 21–22).

Соссюр резко критикует точки зрения на знак и семиологию, приводящие нас к порочному кругу. Это, в частности, «точка зрения психолога, изучающего механизм знака у индивида; это метод самый легкий, но он не ведет далее индивидуального выполнения и не затрагивает знака, по природе своей социального.

Или еще, заметив, что знак надо изучать социально, обращают внимание лишь на те черты языка, которые связывают его с другими социальными установлениями, более или менее зависящими от нашей воли; и таким образом проходят мимо цели, пропуская те черты, которые присущи как раз или семиологическим системам вообще или языку в частности. Ибо знак до некоторой степени всегда ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной, в чем и проявляется его существеннейшая, но на первый взгляд наименее заметная черта» (там же. С. 22).

Языковой знак «связывает не вещь и имя, но понятие и акустический образ. Этот последний не есть материальный звук <…>, но психический отпечаток звука, представление, получаемое нами о нем посредством наших органов чувств; он – чувственный образ…» (там же. С. 66–67).

Вместо терминов «понятие» и «акустический образ» Соссюр предлагает термины «означаемое» и «означающее» (эти термины затем закрепились как в лингвистике, так и в семиотике).

Знак имеет два сущностных свойства. Первое – произвольность языкового знака. Второе – линейный характер означающего, его развернутость во времени.

«…Язык есть система чистых ценностей <…>. Одною из своих сторон ценность коренится в самих вещах и в их естественных взаимоотношениях…» (там же. С. 80). И далее: «Произвольность знака <…> лучше нам уясняет, почему языковую систему может создать только социальное явление. Необходим коллектив для установления ценностей, единственное обоснование которых сводится к обычаю и общему согласию; индивид в одиночку не способен создать ни одной» (там же. С. 110; выделено мною. – А.Л.). Интересный ход мысли можно обнаружить в «неканонических» (не вошедших в «Курс») записях А.Ридлингера: «Все, что наблюдается во внутренней сфере индивида, всегда социально, потому что туда не проникает ничего, что вначале не было бы освящено узусом всех людей во внешней сфере речи» (Энглер, 1998. С. XVII).

По Соссюру, обе области, объединяемые языковым знаком (мышление и звуковая субстанция) «смутны и бесформенны»; язык же есть мысль, организованная в звучащей материи, он придает тому и другому форму. Его «можно сравнить с листом бумаги: мысль – его лицевая сторона, а звук – оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав и оборотную; так и в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достигнуть лишь путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии…» (Энглер, 1998. С. 110). Само по себе понятие (идея) не имеет устойчивости и потому не может быть взято за основу семиологии.

Говоря о «значении», Соссюр имеет в виду предметную отнесенность. Французское mouton и русское «баран» имеют одинаковое значение (=предметную отнесенность), но разную ценность. При этом произвольность знака – это произвольность связи означаемого и означающего, а не знака и вещи.

Язык «не только можно передавать, но он и предназначен для передачи» (Соссюр, 1990. С. 103).

Фактор времени является в концепции Соссюра, если можно так выразиться, системообразующим фактором: «Абсолютным является только принцип движения языка во времени» (там же. С. 183). И далее: «…Сам факт продолжающегося существования знаков обусловливает их изменение» (там же. С. 188). При этом сущность изменения знаков – в смещении соотношения между означаемым и означающим (там же). В этой идее Соссюра – ядро так называемой теории асимметрического дуализма языкового знака, принадлежащей его ученику Сергею Карцевскому (Karcevski, 1929). Теория знака Карцевского детально проанализирована в нашей работе, к сожалению, оставшейся неопубликованной (Леонтьев, 1962). Здесь мы не имеем возможности останавливаться на этой проблематике.

Еще одна очень важная идея Соссюра, получившая дальнейшее развитие в Женевской лингвистической школе, заключается в том, что «языку, как и любой другой семиотической системе, свойственно не проводить никакого различия между тем, что отличает какой-либо предмет, и тем, что составляет его сущность». Иначе говоря, «в отношении языкового факта элемент и отличительный признак являются всегда одним и тем же» (Соссюр, 1990. С. 197). И знаменитое место в каноническом тексте «Курса» – «В языке нет ничего, кроме различий» – не соответствует его действительной позиции. Его теория знака есть теория тождеств не в меньшей, если не в большей степени, чем теория различий. На это обратили внимание уже в начале 1930-х годов упомянутый выше С.Карцевский и один из составителей канонического текста курса Альбер Сешэ. Но особенно подробно проблему лингвистического тождества проанализировал лингвист уже следующего поколения женевцев – Эрик Бейсанс (Buyssens, 1949). См. об этом также Леонтьев А.А., 1962. Интересно, что параллельно диалектика тождеств и различий в языке анализировалась лингвистами школы Бодуэна с опорой на его собственные высказывания (теория «морфологизации» и «семасиологизации» фонем).

Завершим наше предельно краткое изложение концепции Ф. де Соссюра еще одним его высказыванием, посвященным отношениям между психологией и лингвистикой: «Постепенно психология должна практически взять нашу науку под свое покровительство, потому что она неизбежно придет к пониманию того, что язык не просто является одним из ее объектов изучения, а началом любого психологического исследования» (Соссюр, 1990. С. 152).

Пирс и зарождение семиотики. Чарлз Сандерс Пирс, основатель семиотики, был, по выражению Р.О.Якобсона, настолько великим ученым, что ни в одном университете не нашлось для него места. При этом почти все его работы либо остались недоступными широкому читателю, либо вообще до 1930-х годов XX века лежали неопубликованными (его первая статья по семиотике вышла в 1867 году). Тем не менее именно Пирсу мы обязаны категориальной системой современной семиотики.

Именно Пирс ввел различие «материальных качеств» знака (его означающего) и его «непосредственной интерпретации» (означаемого). Существует, по Пирсу, три различных «репрезентативных свойства» знака, соответствующих трем типам отношений означаемого и означающего, и три вида знаков. Иконический знак основан на физическом подобии означающего и означаемого. Индекс – это знак-признак означаемого («нет дыма без огня»). Наконец, символ основан на чисто социальной конвенции. Среди иконических знаков Пирс выделяет образы и диаграммы. Первые представляют «простые качества» означаемого, вторые являются знаками отношений частей означаемого.

Истинный символ всегда «имеет общее значение», «является родом, а не отдельной вещью». Он отличается от двух первых видов знаков тем, что он передает информацию, в то время как из них она может быть извлечена (Пирс, 1983. С. 151). Еще одно любопытное положение Пирса процитируем по известной работе Якобсона: «…Способ существования символа отличается от способа существования иконического знака и индекса. Бытие иконического знака принадлежит прошлому опыту. Он существует только как образ в памяти. Индекс существует в настоящем опыте. Бытие символа состоит в том реальном факте, что нечто определенно будет воспринято, если будут удовлетворены некоторые условия, а именно если символ окажет влияние на мысль и поведение его интерпретатора. Каждое слово есть символ. Каждое предложение – символ. Каждая книга – символ <……>. Ценность символа в том, что он служит для придания рациональности мысли и поведению и позволяет нам предсказывать будущее» (Якобсон, 1983. С. 116; см. также Якобсон, 1996). И далее там же: «Все истинно общее относится к неопределенному будущему <……>. Общее правило не может быть реализовано полностью. Это потенциальность; и его способ существования – esse in futuro (быть в будущем)» (С. 116–117). Якобсон в связи с этим высказыванием вспоминает слова Велимира Хлебникова: «Я осознал, что родина творчества – в будущем; оттуда веет ветер богов слова».

Пирс не был ни лингвистом, ни психологом: он был философом и логиком, и его семиотическая концепция – откровенно логическая. С другой стороны, он, судя по его работам, прекрасно знал историю философии, в том числе античной и средневековой. И в его семиотических сочинениях красной нитью проходит классическая философская традиция, о которой мы говорили выше. Лучшая книга, посвященная Пирсу, была издана еще в 1968 г. Ю.К.Мельвилем (Мельвиль, 1968).

Позиции Пирса наиболее последовательно развивал Чарлз Моррис. Моррис выделяет в процессе семиозиса три компонента: знаконоситель (то, что выступает как знак; означающее), десигнат (то, на что указывает знак) и интерпретанта (см. ниже). Он вводит различение десигнативного, оценочного и предписывающего знака (Моррис, 1983 а. С. 121). У каждого из этих видов знаков (или, точнее, у каждого из измерений значения) есть своя «интерпретанта», то есть «предрасположенность реагировать определенным образом под влиянием знака» (там же. С. 122). (Заметим, что Моррис работал в бихевиористской парадигме.) В десигнативном измерении интерпретантой служит «предрасположенность реагировать на означенный объект, как если бы он обладал определенными наблюдаемыми свойствами» (там же); ср. приведенные выше мысли Пирса об обращенности знака в будущее. (Имеется в виду апперцепция или установка на восприятие именно данного предмета.) В оценочных знаках – это «…предрасположенность действовать по отношению к означаемому объекту, как если бы он был удовлетворительным или неудовлетворительным» (там же). В предписывающих знаках – это предрасположенность действовать определенным образом по отношению к означаемому объекту или ситуации. «Если человеку, безуспешно пытающемуся открыть дверь, скажут, что ему следует нажать на кнопку, он будет склонен совершить это действие…» (там же. С. 123).

Значение знака – это его значение-сигнификация и интерпретанта одновременно. Моррис впервые разделил понятие десигната и денотата: «В тех случаях, когда объект референции реально существует, этот объект является денотатом» (Моррис, 1983. С. 41). Еще один ряд соположенных понятий, введенных Моррисом и ставший общим местом в семиотике и прагматике, – это понятия семантики (отношение знаков к их объектам), прагматики (отношение знаков к интерпретаторам) и синтактики (отношение знаков друг к другу в высказывании или тексте). «Язык в полном семиотическом смысле этого слова есть любая межсубъектная совокупность знаковых средств, употребление которых определено синтактическими, семантическими и прагматическими правилами» (там же. С. 67–68).

Понятие значения Моррис считает излишним для семиотического анализа. Это, по его мнению, понятие чисто реляционное, возникающее и существующее только в процессе семиозиса: «Значения не следует размещать как сущности в каком-либо месте процесса семиозиса, но следует определять исходя из этого процесса в целом» (там же. С. 76). Существуют некоторые данные опыта, имеющие субъективный характер: я воспринимаю, другие нет. Но такой вывод не противоречит идее «потенциальной интерсубъективности любого значения» (там же. С. 77).

Классическая семиотика. Здесь можно назвать немало громких имен. В их числе К.Льюис, Анна Вежбицка, Л.Прието, А.Греймас, Р.Барт и множество других. Важнейшие работы в этой области собраны в сборнике «Семиотика» (1983); многие авторы представлены и отдельными сборниками русских переводов (Вежбицка, Барт, ван Дийк, Тодоров и др.).

Строго говоря, из перечисленных здесь авторов только Льюиса, Прието и отчасти Греймаса можно назвать «чистыми» семиотиками. Дело в том, что традиция Пирса и Морриса развивалась в нескольких направлениях.

Первое направление – это лингвистическая семиотика в узком смысле, примером которой являются работы лидеров Копенгагенской лингвистической школы и в первую очередь – Л.Ельмслева. Это попытка семиотического моделирования структуры естественного языка. К этому направлению примыкает обширная область логико-ориентированной семантики, восходящей как к семиотической традиции, так и к позитивистской (точнее, неопозитивистской) философии. Здесь следует назвать имена Б.Рассела, Л.Витгенштейна, А.Айера, У.Куайна, Дж. Серла, З.Вендлера и многих других – их основные работы имеются в русских переводах. Основные идеи этого направления четко сформулированы Ю.С.Степановым: «1) Объективный мир рассматривается не как совокупность “вещей”, а как совокупность происходящих событий или “фактов”, соответственно основной ячейкой С(емантики) признается не слово – название вещи, а высказывание о факте – предложение; 2) некоторые слова языка имеют непосредственные “выходы” к внеязыковой реальности <……>; др(угие) слова и выражения языка определимы только через их внутриязыковые преобразования, совершающиеся посредством предложения <……>; 4) описание первичных, исходных значений, к которым сводимы остальные, составляет особую задачу – т. наз. установление “семантических примитивов”» (Степанов, 1990. С. 440).

На определенном этапе это направление сблизилось с лингвистической прагматикой. (См. известный тезис Витгенштейна, что значение слова есть его использование в языке, а не обозначение какого-либо объекта.) В 1960—1970-х годах последнее направление оформилось в виде так называемой теории речевых актов (Дж. Остин, Серл, Вендлер и др.), пытающейся дать комплексное семиотическое (отнюдь не психологическое!) представление о целостном речевом акте (см. Арутюнова, 1990. С. 390).

Следующее направление развития семиотических идей в европейской и американской науке – это семиотическое моделирование фактов культуры. Сюда следует отнести, с одной стороны, К.Леви-Строса и восходящие к нему исследования этнологической направленности, с другой – семиотические исследования кино, театра, живописи, архитектуры и других видов искусства (К.Метц, П.Пазолини, Ю.М.Лотман, Б.А.Успенский и мн. др.).

Особая, очень богатая идеями группа семиотических исследований связана с семиотическим моделированием художественных текстов. Одним из предтеч этого направления является советский фольклорист В.Я.Пропп. Огромное влияние на его формирование имели также филологи, входившие в «Общество по изучению поэтического языка» (ОПОЯЗ), в частности В.Б.Шкловский, Ю.Н.Тынянов, Р.О.Якобсон, и яркий представитель Пражской лингвистической школы Я.Мукаржовский. Наиболее оригинальным движением, связанным с семиотикой литературы, был французский структурализм (Барт, Тодоров, Кристева, Греймас, Ж.Лакан и др. – см. Структурализм…, 1975).