Более того, считаю необходимым разработать и провести своеобразную операцию прикрытия. Кому-то это может показаться неэтичным, но при подготовке и проведении «Гамбита» мы ведь даже самим непосредственным участникам и заинтересованным лицам до последней секунды буквально ничего, кроме их личных заданий, не сообщали… Да и ты, капитан, убегая с Валгаллы, нам с Андреем истинных причин не сказал. Так?

– Не вижу оснований спорить. Всяк солдат знай свой маневр, а про остальное когда поручик, когда полковник знает…

Я видел, как перспектива нового и увлекательного дела меняет людей. Накануне я откровенничал перед Дмитрием, чтобы он укрепил меня «в минуту душевной невзгоды», а сейчас уже он, преодолев почти приросший к нему стереотип поведения, прямо-таки загорелся энтузиазмом. А что, так оно и есть. Был бы он другим, черта с два отправился бы с Антоновой подначки в дебри времени. Первый из нас, между прочим, если не считать Берестина. Но там – другой случай.

– Значит, камрады, сделаем так, – заявил Сашка, – раз я взял на себя непосильный груз куратора разведки и контрразведки, я придумаю, кому из наших когда, что и как говорить. Кому приоткрыть часть истины и какую именно – тоже решу. Если кого-то до поры придется вводить в заблуждение, заставлять играть «втемную», или просто оставить за кадром – не осуждайте. Ставки-то у нас…

Я, признаться, не до конца был с ним согласен. Кое-что из предложенных им мер считал некоторым перебором. Но потом признал Сашкину правоту. При прямом общении с компьютером Замка он узнал больше, чем знал я. И поглубже обдумал тот самый вариант «третьего игрока».

То есть, по согласованной с нами же тактике, он с первых минут начал и нас с Дмитрием оберегать от излишних знаний, которые, как сказано, приумножают скорби.

И мотивировка его была вполне убедительной. Если «третьего» не существует, мы ничего не теряем. Отсутствие в каждый данный момент полной информации о планах и действиях коллег никого ни в чем не ущемляет, напротив, позволяет работать раскованнее, без оглядки на чужие поступки и предрассудки. Но если он все-таки есть, захватив в плен или внедрившись в сознание любого из нас, на «оперативный простор» выйти ему все-таки не удастся. Уцелевшие же получат шанс и время принять контрмеры.

Таким точно образом, как это получилось в первой и второй контраггрианской войне.

Глава 11

…Шульгин в очередной раз «нашел себя». Стратегические замыслы – это хорошо, интересно, увлекательно, но все-таки – больше для Берестина. Командующий фронтом, Главковерх – это его. Все изучить, обмыслить, нарисовать в голове картину победоносной кампании, после чего напрячь своих штабистов, снова оценить их разработки и, подписав необходимые документы и карты, послать дивизии и армии в бой.

Ему же куда больше нравится практическая работа. Нет, поруководить он тоже не прочь, поучить окружающих уму-разуму, но куда интереснее самому все придумать и своими руками сделать. Хоть базу пришельцев штурмовать, хоть в роли наркома родной наркомат ограбить. Или с «Системой» воевать практически в одиночку. Совсем другой эмоциональный накал.

Сейчас ему представилась буквально уникальная возможность дать выход своим талантам и пристрастиям.

Обработка полученной с помощью Антона и его компьютера информации дала настолько полную и глубокую картину сиюминутного состояния пучка сопряженных, параллельных и взаимно перпендикулярных реальностей, что даже некоторая оторопь брала от осознания собственной ничтожности по сравнению с невообразимой сложностью кем-то измысленного мироустройства и от того, что при всей этой сложности приходящие в голову решения выглядят как-то уж слишком примитивно. В то же время – пока что нет основания усомниться в их действенности.

Грубо говоря – так же несопоставима конструктивная сложность наисовременнейшего швейцарского хронометра и элементарной часовой отвертки, однако этой отверткой можно сделать с прецезионным механизмом все, что заблагорассудится: починить, переналадить, раскрутить по винтику и все винтики и колеса выбросить в мусорное ведро или, выражаясь по-марксистски, – «на свалку истории».

В частности, с полнейшей наглядностью Шульгин теперь представлял, как именно возникли и взаимодействуют так поразившие его воображение идущие борт к борту, как два корабля в штилевом океане, реальности «2003» и «2005». Один слегка опережает другой, но при желании совсем нетрудно перепрыгнуть с юта^[24] одного на шканцы^[25] другого и наоборот, соответственно. Корабли разных конструкций, как, допустим, советские и немецкие эсминцы, и разных годов постройки, но при необходимости любой матрос и офицер без особого труда разберется, что к чему, и сумеет подменить коллегу на его боевом посту.

Еще одна немаловажная деталь – пока на море штиль и все идет штатно, корабли могут двигаться вровень неограниченно долго, завести с борта на борт швартовы, обмениваться людьми, топливом и припасами. При желании, конечно.

Но стоит одному из рулевых совершить малейшую ошибку – вот и происшествие, как принято говорить, или даже авария, что тяжелее по последствиям. А налети вдруг не вовремя замеченный шквал – и, пожалуйста, катастрофа! Корабли бросает друг на друга, острый форштевень врезается в тонкий борт соседа, сталь рвется, как картон. Минута, другая, не успеешь и шлюпок спустить, да и как их в штормовую волну спустишь, и вот на поверхности болтаются только немногочисленные обломки, пятна мазута и среди них – головы случайно уцелевших моряков верхней команды. Все.

Достаточно яркая аналогия?

При прошлом, несанкционированном, партизанском проникновении в Сеть Шульгин увидел и запомнил многое, но многого не заметил, а ряд визуальных образов и условных знаков не понял вообще или понял превратным образом. Оттого и ввел невольно в заблуждение друзей и коллег.

Зато теперь он располагал (ему казалось) объективным знанием и даже видел ту самую точку, где «корабли» соприкасаются бортами. Саму точку и людей на палубах. Понимал, что с ними случится в следующий момент, как они себя поведут.

Пожалуй, здесь нам удалось переплюнуть самого Антона. Он же признавался, что всю свою полуторасотлетнюю деятельность на Земле не мог знать и предвидеть последствий своих действий, и Сильвия со своей командой не могла. Они полагались только на собственную интуицию и некоторые построения «базовых теорий», а еще точнее, просто воплощали в жизнь разработки Игроков. Вроде как демонстраторы, что в старые времена указками двигали на настенных щитах плоские шахматные фигуры, повторяя ходы гроссмейстеров для сведения зрителей.

«Впрочем, – подумал Шульгин, – я тут не прав. Антон говорил, что не знает будущего в своей реальности и только в ней не может видеть грядущие результаты своих и вражеских комбинаций. А на чужих досках сыгранные вчера партии – вполне.

Мы и сейчас, при столь возросших ментальных способностях, свое личное будущее не знаем ни на шаг вперед: пойду я к себе, поскользнусь на трапе, и пожалуйста – незапланированный перелом основания черепа.

Но в чужих реальностях, никак не избавленные от подобных же личных неприятностей, мы хотя бы можем на моделях просчитать, что возможно и нужно сделать, чтобы к предварительно вычисленной точке система подошла в нужном нам состоянии.

Не вдаваясь в еще более густые дебри времен, причин и следствий (вроде встречи Андрея с Иркой на мосту или нашего с ним знакомства в седьмом классе), я бы не сидел здесь сейчас и не мучился бы галактическими проблемами, не загляни, в один прекрасный день, ко мне в кабинет совершенно случайно, в поисках совсем другого человека, наш председатель профкома и, Бог знает с чего, не спроси вдруг: «Тебе не нужна горящая путевка в Кисловодск? С послезавтрего. За тридцать процентов. Никак не могу пристроить. А если сдам – нам на новый квартал заявку срежут!»

А у меня жена второй день в отпуске. «Дикарем» ехать не решилась, для «второго состава» у них в театре профсоюзных милостей не предусмотрено. Она и ходит по дому из угла в угол злая от обиды и безделья. Ну, я и схватил путевочку, еще и налил функционеру «казенного» за то, что мы друг друга выручили. Тридцать процентов от двухсот сорока по тем временам для кандидата наук смешные деньги. Жена бы дома за месяц втрое больше проела.

В итоге имеем то, что имеем».

Александра Шульгина, с самого первого прочтения «Графа Монте-Кристо» в пятнадцать лет (тут он запоздал немножко, другие и в десять успели), больше всего интересовал оставленный тезкой без разъяснений кусок сюжета. Пропущенный то ли от недостатка времени, то ли – фантазии.

Страх как интересно было бы узнать, каким все-таки образом раскопавший сокровища беглый узник сумел легализоваться в качестве означенного графа? Эта часть романа могла бы получиться не хуже прочих.

Теперь он лично оказался в аналогичном с Дантесом положении, ничего не зная о случившихся в его мире переменах и новом устройстве. На самом деле – Фариа сидел в тюрьме дольше Эдмона, значит, не мог подсказать ученику, в какой политико-экономической среде тому придется действовать. Будущий граф попал в замок Иф в весьма невинном возрасте, а до этого жил во времена Наполеоновской Империи. То есть человек, родившийся и выросший в период якобинского террора, непрерывных войн и мобилизационной экономики, вдруг оказывается в стране совершенно другой по всем параметрам. Дикий капитализм, первоначальное накопление, разгул нуворишей^[26], зреющее революционное движение обделенных и все такое… Однако сумел устроиться, с нуля, без документов и легенды, сокровища в ликвидную форму перевел, деньги грамотно вложил, титул купил, недвижимость, само собой, еще и на Востоке погеройствовал, заодно научился гашишем и опиумом пользоваться.

Зря, зря мэтр оставил нас в неведенье.

У него, Шульгина, исторического опыта было побольше, общего стажа работы «по избранной специальности» и возможностей, разумеется, тоже. Книги, газеты и журналы, телевидение давали достаточно информации, если умело ими пользоваться. Несколько лет, прожитых в красной и врангелевской России, в Западной Европе (правда, 20-х годов), тоже кое-чего стоили. Но все равно – задача мягко вписаться в мир начала XXI века, чтобы невозбранно заниматься там своими делами, представлялась непростой.

Новиков вернулся из прогулки всего на семь лет вперед (в девяносто первый Главной исторической последовательности) в достаточно смятенных чувствах, но то ведь было только семь, и провел Андрей там единственный вечер. А Шульгину нужно выскочить на двадцать, и что там теперь творится на Родине в чисто житейском плане – трудно представить. Можно вообразить самое худшее, если подмеченные Андреем тенденции продолжились в том же направлении…

Дантесу, как ни крути, все равно было легче. У него там изменилось, и то не слишком кардинально, только политическое устройство верхних эшелонов. Экономическое, в своих основаниях, мало, техника – вообще никак. Люди же, судя по текстам Дюма, остались вообще теми же самыми – и конкретные персонажи, невзирая на изменения в личном статусе, и психотипы в целом.

А здесь – извини-подвинься. Уж настолько-то Шульгин в психологии разбирался.

Из шестьдесят третьего в восемьдесят третий перескочить – плевое дело. Знаем, жили. Уточни только фамилию нового Генсека и пролистай номер сегодняшней «Правды». Ну, можно еще две последние главы «Истории КПСС». Ассимилируешься за час-два, в крайнем случае – за сутки. Главное, деньги оставались те же самые, хрущевские.

Из пятьдесят третьего в семьдесят третий – намного сложнее. Из сорок третьего в шестьдесят третий – тем более. Скорее всего, настолько обалдеешь, что в психушку сам сдаваться пойдешь.

А каково нормальному обывателю пришлось бы – из благословенного четырнадцатого сразу в тридцать четвертый? «Двадцатки» – они настолько разные бывают при одинаковой хронологической длительности.

Для начала Шульгин решил совершить первую, пристрелочную вылазку в якобы подлинный мир собственного будущего в одиночку. Без прикрытия и даже такой поддержки, что оказывала Ирина Новикову. Так ему казалось правильнее. В случае чего, на напарника оглядываться не придется. «Иногда ведомый за спиной хуже вражеского «мессера», так их, еще пацанов, учил по забытому теперь поводу отец еще одного школьного друга, герой войны, летчик-штурмовик полковник Курочка Иван Ефимович.

Главный принцип при таком выходе, что в открытый космос, что в чуждый мир – держаться в рамках программы и ни в коем случае не совершать резких движений. Что бы ни случилось. Одним словом – сохранять ту самую невключенность в жизнь.

Левашов наладил ему переход в Столешников по той же схеме, что и Новикову в прошлый раз. Степень риска оставалась прежней, если не учитывать того, что Гиперсеть особых возмущений на ближайшее время не сулила. Но пошел Шульгин все равно, опираясь больше на интуицию и веру в счастливую звезду.

Проскочил.

Очутившись в квартире, он испытал сложное чувство: непростое место, и эмоции с ним связаны разные. Было здесь просто хорошо, когда они с Новиковым заскочили сюда после жуткого напряга с чекистами Агранова, было томительно и тоскливо испытать чувство умирания в ней же, когда «уходил» из тела Шестакова. Да ладно, не время для воспоминаний!

Главное, сейчас здесь снова тихо и спокойно, как не бывает, наверное, почти нигде в обычной жизни. Речь не о Замке, не о Валгалле, одной и другой, а просто о мире нормальных московских обывателей.

Большие, тихие, пустые комнаты, идеально прибранные, с надраенным воском узорным паркетом, слегка тревожащие, но больше успокаивающие запахи. Шторы, приспущенные и полузадернутые таким именно образом, чтобы создавать ощущение должной степени отстраненности от того, что вне твоего дома. Как если бы позволили побродить одному в закрытый для посетителей день по залам Русского музея. Чтобы снаружи – туманная морось, внутри тепло и безлюдно, и даже старушек-смотрительниц отозвали на общее собрание.

Шульгин боком присел на подоконник, и опять словно пронзило – вспомнил, как на этом самом месте сползал по стене, цепляясь ногтями за обои в предсмертной тоске. А потом, сразу – одесские катакомбы… И ощущение собственного мозга, внезапно заработавшего в «двухмоторном режиме».

Приводя в порядок чувства, Сашка достал из коробки папиросу, в которой не было никакого смысла, кроме психологического. «Я тот, кем был всегда, я всегда любил в сложную минутку постучать мундштуком по крышке, дунуть в картонную трубку, чиркнуть не зажигалкой, а именно спичкой. И – глубокий вдох. И побежало по нервам и жилочкам что-то такое утешительно-привычное. Ну и хорошо…»

Москва за окнами надежного приюта выглядела пугающе непонятной. Несмотря на то что по переулку непривычно торопливо, как ему показалось, перемещались в обе стороны те же самые люди, его ровесники и соотечественники, постаревшие всего-то на двадцать лет. Несомненно, что и знакомых при желании можно разыскать…

Чем хороша «нехорошая квартира», так это тем, что она, если хочет, умеет настраиваться на текущую за бортом реальность. Неоднократно проверено. Словно бы сидел где-то за плинтусом или просто в углу чулана здешний домовой, который и решал – нравится ему новый постоялец или не очень, помочь ему или сделать пакость, мелкую или крупную, в зависимости от настроения.

Наливать в мисочку молока, как требует языческая народная «демонология», или ставить на шкаф рюмку водки Шульгин не стал, понятное дело, но необходимые действия по инициации системы положительной и отрицательной связи с внешним миром произвел. Имелись для этого некоторые «заклинания», а также чисто технические приемы.

Эффект сказался буквально в течение получаса. По крайней мере ровно столько времени прошло от момента проникновения до того, как Сашка начал детальное ознакомление со своим очередным обиталищем.

«Домовой» не подвел. На прежнем месте обнаружились расходные запасы местной валюты. Не марки, не франки, а какие-то пестрые фантики под названием «Евро». И очередная вариация российских рублей, теперь – выпуска 1997 года, полностью порвавшая с традиционной номинацией. Не было привычных с XIX века бумажных рублей, трояков, пятерок. Счет начинался сразу с десяток. Исчезли всенародно любимые двадцатипятирублевки, они же «четвертные» и «углы». Вновь после семнадцатого появились пятисотки, бывшие «Петры», а также голубели в толстых пачках никогда в России, кроме краткого периода Гражданской войны, не печатавшиеся тысячные банкноты.

Только доллары остались прежними. Это радовало – хоть что-то в этом мире сохраняет постоянство.

В ящиках письменного стола и шведского бюро с раздвижной крышкой теперь хранились бланки всех действующих именно в этой России документов, подробные инструкции по их заполнению, специальный «цифровой» фотоаппарат и принтер к нему, которыми здесь полагалось делать нужные, как правило цветные, фотографии.

В книжных шкафах нашлось достаточное количество изданных в последнее десятилетие книг справочного, публицистического характера и нынешней беллетристики, несколько подшивок политико-экономических журналов, российских и зарубежных.

Как и прежде, квартира старалась отображать вкусы, пристрастия и потребности ее гипотетического обитателя, аггрианского резидента, каким он мог быть, если бы не прервалась в начале шестидесятых годов цепочка. Потеряла тогда квартира своего последнего постоянного хозяина и с тех пор, как верная собака, все ждала и ждала. Побывавших здесь в разное время Берестина, Новикова и Шульгина она признала за своих, успела на них настроиться и, почуяв их присутствие, тут же начинала «служить», повиливая хвостом и словно бы даже улыбаясь.

Как это было устроено и как функционировало – друзья давно отчаялись понять, хотя поначалу и сделали несколько попыток. Продукт невообразимо высоких технологий, который следовало воспринимать наподобие законов природы – и все. Тот же Дубликатор Левашова, произведенный в домашней мастерской чуть ли не из деталей швейной машинки и патефона, работал тем не менее, хотя работать ну никак не мог, в отличие от мотора слесаря-интеллигента Полесова.^[27]

Трое суток Сашка валялся на диване, поглощая чудовищное количество информации о нынешней жизни в России и в остальном цивилизованном мире, сигарет, кофе и холодных закусок. И чем больше узнавал, тем больше укреплялся в мысли, что здешняя реальность – химера покруче прочих.

Неужели действительно она возникла в ответ на их безответственные забавы двадцать лет назад? Или же – просто оттого, что они исчезли из этого мира? Ведь после ухода на Валгаллу в восемьдесят четвертом они никаким образом в его жизнь не вмешивались. Новиков с Ириной, случайно залетевшие туда через семь лет, только погуляли часа три по улицам, посидели в ресторанчике и вернулись. Даже в пространные разговоры ни с кем не вступали, кроме как с ресторанной обслугой, да и то на уровне мелкого купца в трактире: «Подай, принеси, пошел вон!» Правда, обороняясь, Андрей пристрелил каких-то бандитов на углу Столешникова и Петровки, так к тому времени все уже случилось. Советская власть накрылась, над Моссоветом и Кремлем развевались царские трехцветные флаги, и водки достать было невозможно без серьезного риска для здоровья.

Напитавшись сведениями о сущности «прекрасного нового мира», Шульгин достаточно четко представлял, что именно случилось в указанную семилетку, но найти «узловую» точку так, навскидку, по-прежнему не мог. Все в Советском Союзе развивалось словно бы само по себе. Если анализировать пошагово – достаточно логично.

Ушли мы из этой (если это все-таки эта) реальности в невероятно затянувшемся августе восемьдесят четвертого и больше к ней никакого отношения не имели. Согласно долгим, запутанным и неизвестно в какой мере достоверным объяснениям Антона, мы разошлись с нею навсегда, слишком вызывающе деформировав, «скомкав» временную ткань многочисленными скачками с Земли на Валгаллу и обратно, прочими нарушениями закона причинности и следствий из него. Это происходило столь беспорядочно и несогласованно, что сейчас уже трудно восстановить последовательность событий и схему их взаимовлияний.

Короче, в результате в нашем распоряжении осталась только точка в середине 1920 года, от которой и пришлось конструировать свою собственную и окончательную действительность. Плюс сохранилась возможность сначала с помощью Антона и Сильвии, а потом и самостоятельно входить в некоторый спектр реальностей «второго порядка», вполне подлинных и материальных, но все же «не совсем настоящих», вроде мира наркома Шестакова или того, где располагалась дача Сильвии в Андах. Ну и к Ростокину в «2056» тоже.

А на покинутой Земле и в СССР жизнь продолжалась своим чередом. «Пятилетка пышных похорон» завершилась внезапным, в чем-то неожиданным и «неправильным» воцарением Горбачева, судорожной и путаной «перестройкой и ускорением», эпохой «нового мышления» – стремительным распадом всего.

Можно было вообразить, что именно таким образом реальность отреагировала на одновременный выход из игры и форзейлей, и аггров. Слишком долго они маневрировали на шахматной доске, старательно загоняя друг друга в патовую ситуацию, вот и доигрались. С помощью нашей команды Антон выбил из реальности ее аггрианскую составляющую, а получилось так, будто из ядерного реактора выдернули графитовые стержни-замедлители.

Но все же где находится та самая точка МНВ? Неужели именно апрельский Пленум ЦК КПСС 1985 года, на котором избрали нового Генсека? Антон руку приложил или, наоборот, хорошо замаскированный и чудом уцелевший агент Дайяны? Тот же Георгий, он же Джордж? Дайяна, помнится, говорила, что их целью было создание на Земле «монополярного мира», больше не раздираемого бесконечным соперничеством двух сверхдержав. Вот и сделали по-своему, как бы отомстив «победителям» – форзейлям. Подобно предсмертному обещанию Гитлера: «уйти, громко хлопнув дверью».^[28]

Можно так же попытаться допустить, что после отзыва с Земли Антона его руководство решило дезавуировать плоды деятельности слишком прыткого резидента? В конце-то концов все, что нам якобы известно о взаимоотношениях аггров, форзейлей, черных и белых Игроков, собственной программы Гиперсети со всеми ее Ловушками, может быть грандиозной дезинформацией, или вообще относится только к генерированным псевдореальностям, а на Главной исторической последовательности все идет, как и шло от века?

Но вот и еще один вариант, не требующий вводить фактор реанимации аггрианской стратегии. Ма-аленькую зацепку Сашка, как ему показалось, все-таки нашел. И привязать ее можно было только и единственно к Андрею Новикову.

Из истории «перестройки» Шульгин узнал, что в 86—88-х годах в число ближних советников Генсека Горбачева, а также его врага и оппонента Бориса Ельцина вошло достаточное количество журналистов-международников, литераторов и «латентных диссидентов». К данной когорте, в общем, относился и Новиков. По крайней мере с большинством «вошедших в новую историю» персонажей он был знаком. С кем выпивал, с кем собачился или приятельствовал.

Если представить, что он остался бы там да принял предложение Ирины поработать с нею (не вмешивая в личные отношения друзей), то вполне бы мог оказаться не только ближайшим помощником Генсека, но и серым кардиналом при нем. Пустячное дело, если бы Ирина руку приложила, вопрос буквально двух-трех месяцев. И не такие фигуры в то время к вершинам власти выскакивали. Доценты провинциальных вузов, мэнээсы-теплотехники, разве что не уволенные прежним режимом за профнепригодность дворники.

Тем более уже в студенческие годы Новиков достаточно определенно формулировал свои политические взгляды. Был сторонником «второго издания НЭП», причем при сильной, почти диктаторской власти просвещенного лидера, обеспечивающего необходимый и достаточный набор «личных свобод». Хорошо понимал, без всяких аггров и форзейлей, что любая «демократия», вроде февральской семнадцатого года, немедленно понесет страну вразнос. Только кто же его тогда спрашивал? За меньшее из международников перевели «на низовую работу».

Глава 12

Из записок Новикова.

«Ретроспективы». Борт «Валгаллы», ноябрь 1925 г.

…Все свои ощущения и мысли очень подробно, чуть ли не в лицах, рассказал мне Шульгин, а я и в сталинской роли, задолго до «перестройки», пытался проводить курс, о котором мне напомнил Сашка, даже в условиях подготовки и начального этапа войны. Мягкая и аккуратная «демократизация» при сохранении всей полноты власти. Не успел.

А что, если случившееся – своеобразная рефлексия Игроков или самой Гиперсети даже на ту, в иной реальности предпринятую попытку? Я «там» сыграл так, а партнер «здесь», оценив силу хода, придумал симметричный ответ? Стоит над этим подумать.

Случившееся же в последующие двенадцать лет ввергло Сашку в тоску и печаль. Это нужно было так постараться «отцам Отечества», чтобы даже и его поколебать! Я же, кстати, воспринял все им изложенное как должное. В том варианте, как оно осуществлялось, иного и ждать не следовало… Такая страна. Про «февральскую демократию» забыли. И во что она вылилась.

Когда Шульгин счел себя достаточно подготовленным теоретически, настало время предпринять первую рекогносцировочную прогулку по городу. Лучше бы всего, конечно, – в привычной личине британского журналиста или странствующего лорда, приехавшего посмотреть на новогоднюю Москву. Это было бы совершенно безопасно и даже в случае серьезных промахов и несуразностей в поведении избавляло от недоумений и подозрений со стороны властей и обычных граждан. Бояться-то ему в любом случае было нечего, и не в таких переделках бывали, однако законы жанра требовали, чтобы все исполнялось чисто. Во всех смыслах.

Только вот с документами была проблема. Он имел их сколько угодно, но – тех миров, где пришлось работать последнее время. Эта же реальность всегда была для нас «табу». С самых первых дней работы с Антоном нам было разъяснено, что путь в будущее по Главной исторической последовательности закрыт по той простой причине, что, оказавшись там, мы больше никогда не сможем вернуться в исходную точку, поскольку преодолеть «поток времени» против течения невозможно. Не хватит всей существующей в мире энергии. Так же, как не хватит энергии у гребца, вздумавшего подняться на каноэ вверх по водопаду или просто бурной горной реке.

Правда, позже выяснилось, что это не совсем так, Антон не сказал нам всей правды, а пожалуй, и сам ее не знал. Он ведь был всего-навсего инструментом в руках Игроков и никогда лично не контактировал с Гиперсетью.

Первый раз в будущее по собственной оси сумели прошмыгнуть мы с Ириной, но тогда наше возвращение показалось чем-то вроде чуда, объяснявшегося тем, что пробой канала перехода осуществлялся из Замка, то есть из «вневременья», и все время поддерживался «под напряжением». То есть указанное «каноэ» как спустилось вниз по тросу, так им же и было подтянуто обратно. В дальнейшем, разобравшись с устройством нужных узлов Гиперсети, мы поняли, что имеем возможность и впредь осуществлять подобные проникновения. Только нужды в них не было никакой, все наши интересы концентрировались в прошлом, а не в будущем. И не в своей реальности.

Проникновение же в будущее реальности Ростокина – Суздалева произошло, во-первых, без нашего желания, во-вторых – опять же по боковой линии.

Но вот, наконец, развитие событий потребовало переступить не только через закон Узла, но и через собственные предрассудки. Из всех расчетов, а также и сверхчувственного знания следовало, что операции практически любого рода (за исключением особо предусмотренных) на Мировой линии не способны оказать влияния на веер реальностей второго порядка. Так машинист (или вообще любой технически грамотный человек), находящийся в локомотиве поезда, мчащегося по Главному ходу, может совершать действия, судьбоносные для эшелона и его пассажиров, но они никак не отразятся на том, что происходит на прочих ветках, маневровых путях и в станционных помещениях.

...

//Опять лирическое отступление в стиле Виктора Гюго, но, наверное, такие пассажи помогают мне как-то разбираться в смысле текущей обстановки и предпосылках наших проступков.//

В силу вышесказанного Сашкины подлинные британские и прочие паспорта безнадежно устарели, а нынешних иностранных бланков в квартире не имелось. Пришлось довольствоваться российским и, вложив его в приемное окошко подключенного к компьютеру принтера (и тут прогресс), руководствуясь инструкцией, набрать на клавиатуре все требуемые данные. Не мудрствуя лукаво, он использовал свои, подлинные, только год рождения пришлось подкорректировать согласно внешности.

Сведений о текущих ценах на основные товары и услуги в тех источниках, что он успел изучить, не попадалось, но разговоры об их постоянном росте и непрекращающейся инфляции велись постоянно на протяжении нескольких лет. Зато в изобилии рекламировались импортные автомобили и квартиры в элитных домах. Цены на них ставились исключительно в долларах. Естественно, суммы так называемых «минимальной зарплаты» и «потребительской корзины» выглядели устрашающе жалко.

Вообще же картинка складывалась мрачная. И прокоммунистическая пресса (никуда не делась), и интеллигентски-либеральная, вроде кадетской былых времен, дружно писала о том, что реформы разрушительны или бесцельны, что веселится и жирует не более 5% (в других источниках от 20% до 30%), большинство же населения окончательно и бесповоротно скатилось к черте бедности и значительно ниже нее.

Выходило, что тот сумрачный декабрь девяносто первого, в котором я побывал и красочно описал друзьям, – чуть ли не эпоха процветания по сравнению с нынешней. Некий, по всему судя, крупный экономист с сердечной болью сетовал, что даже уровень 1990 года за 13 лет реформ не достигнут, а народное потребление скатилось к началу пятидесятых годов. Те годы Шульгин помнил, причем не в Москве, а в провинции, и это было действительно тяжело.

Так что же он увидит сейчас? И сколько взять с собой денег?