Василий Звягинцев

Бремя живых

Несите бремя белых —

Пошлите сыновей

В изгнание, на службу

К врагам страны своей.

Несите бремя белых —

Далек покоя миг,

Усталость задушите,

И ропот свой, и крик.

Несите бремя белых.

Все, что свершить смогли вы,

И все, что не смогли,

Пристрастно взвесят люди,

К которым вы пришли.

Редьярд Киплинг, 1892 г.

Глава 1

После утомительного марш-броска по пересеченной местности маленькая колонна из двух грузовиков и МТЛБ^[1] «Тайга» остановилась на привал в виду маленького городка Хасрун, от которого оставалось каких-то сорок километров до портового города Триполи.

Вечерело. Подсвеченная быстро скатывающимся к горизонту солнцем панорама вся, кроме ближайших окрестностей, сливалась в размытую синевато-розовую акварельную дымку. Наподобие театрального задника, исполненного кистью Мане. Или Моне. Ляхов всегда их путал. В общем, того, кто любил рисовать туманы над Темзой.

Горный массив Ливанского хребта начинал отсюда свой спуск к приморским долинам. Не слишком разбитая, шоссированная местным щебнем дорога спускалась вдоль широкого распадка, и уже завиднелись далеко внизу рощи вечнозеленых деревьев, а среди них там и тут крыши то бедных домиков, то вполне приличных коттеджей.

Еще немного – судя по карте, только пересечь долину и подняться на следующий горный отрог – и развернется перспектива бескрайнего моря и небоскребов на его берегу.

Ну, не в полном смысле небоскребов, однако десяти– пятнадцатиэтажные дома в Триполи имелись. Особенно в районе порта. Если сейчас прибавить скорость, прокатиться с ветерком по серпантину, то уже часа через полтора можно добраться до места и разместиться на отдых в любом, самом шикарном отеле по выбору.

Однако Тарханов медлил. Непонятно отчего.

Сидел на краю конической броневой башни, водил биноклем по ближним и дальним окрестностям, поигрывал желваками скул, думая какую-то свою, высокую командирскую думу, а весь личный состав – в количестве четырех человек – толпился рядом.

Над закатным пейзажем сгустилась непонятная тишина, слегка нарушаемая щелчками и потрескиваниями, исходящими от только что заглушенного, перегретого дизеля. Именно что непонятная, поскольку народ тут подобрался разговорчивый, любящий как задавать, так и активно обсуждать даже риторические вопросы. И вдруг…

Может быть, на каждого по-своему повлияло все случившееся в течение дня – долгий марш по горам, встреча со странным чеченцем, старшим сержантом «Советской армии», его смерть и торопливые похороны.

На Ляхова и Майю вдобавок особое впечатление произвела заметка из израильской газеты на русском языке, в которой сообщалось об очередной приграничной стычке, состоявшейся годом раньше, где пропали без вести два русских офицера с фамилиями Ляхов и Тарханов, теми же инициалами, но несколько другими воинскими званиями. Из чего можно было предположить, что речь шла об их двойниках из параллельной реальности, а можно – что имело место обыкновенное, хотя и редкостное совпадение. Или же – провокация неких тайных, а то и потусторонних сил, преследующих собственные, но вряд ли добрые цели.

Этот странный текст, подчиняясь не совсем понятному, суеверному чувству, они решили пока никому больше не показывать. И без того психологическая атмосфера в их дружном, спаянном коллективе как-то неприметно начинала портиться.

Может быть, все дело в огромной эмоциональной и физической перегрузке. Даже и сильным людям трудно пережить, не сломавшись, все, что с ними случилось за последние дни. Да и весь предыдущий год выдался уж очень непростым. Но как-то выдержали, дотянули, наконец, до отпуска с долгожданными пикниками, рыбалкой, прочими радостями жизни, и на тебе – случилось вдруг такое.^[2]

Известно, что, когда нагрузки на психику становятся невыносимыми, наступает так называемое запредельное торможение. Не хочется уже ничего: ни думать, ни говорить, ни действовать.

А если командир, полковник Тарханов, еще в состоянии руководить и принимать ответственные решения – пусть он это и делает.

– В город не пойдем, – огласил наконец итог своих размышлений Сергей и пояснил: – Скоро стемнеет. Обстановка по-прежнему неясна, источник угрозы неизвестен. Судя по тому, что Гериев даже в агонии пытался предупредить – «гранатомет – хорошо», возможна встреча с вражеской бронетехникой или чем-то подобным. Хотя, чтоб мне век генеральских погон не видать, представить не могу, откуда здесь еще чья-то бронетехника…

Он спрыгнул на землю.

– Короче, в любом случае подставляться нецелесообразно. Знаем, видели… Будем ждать утра. Место для ночевки – здесь.

Тарханов указал на довольно глубокую выемку в откосе слева от дороги, окруженную с трех сторон колючим кустарником. В ней вполне могли поместиться все машины отряда.

Что ж, так, значит, так. Решение командиром принято, спорить или сомневаться оснований нет. Девушки, конечно, слегка загрустили, они уже давно настроились на то, что вскоре примут душ, переоденутся. Может быть, даже прогуляются по городской набережной и лягут спать в нормальных постелях, на чистых простынях. А теперь, значит, опять костер, консервы, спальный мешок, под которым в самый неподходящий момент обязательно вдруг обнаружится удивительно жесткий камень.

Грузовики загнали вглубь, до упора бамперами в откос. Транспортер, развернув башню в поле, перекрыл въезд на стоянку. Будто вагенбург^[3] времен среднеазиатских походов Скобелева.

Никакой охранной техники, вроде детекторов массы, тепловизоров или радиолокаторов, на «Тайге» не имелось, и Тарханов, как это делалось в войсках последние пять тысяч лет, назначил часовых, исходя из наличного мужского состава, – дежурства по два часа через четыре.

После погрузочных работ, боя (ну, пусть не боя, перестрелки), более чем полусуточного марша всем хотелось только спать. Ужинали наскоро, почти молча, ограничиваясь лишь самыми необходимыми словами.

Смена Ляхова начиналась в час ночи, после дежурства Розенцвейга, и выспаться он вполне успел. То есть Вадим, конечно, с удовольствием придавил бы и еще минут триста, но уже так, в охотку, а чувствовал он себя вполне нормально. Хотя и слегка подзамерз.

Девушки-то ночевали в кузове «Опеля», утеплившись, вдобавок к спальникам, верблюжьими одеялами, а офицеры, чтобы быть в полной боеготовности, ютились на узких откидных скамейках в десантном отсеке «Тайги», рядом с бойницами и башенным пулеметом. А температура ночью в этих горах всегда падала ниже нуля, хотя и ненамного.

Заводить же дизель для обогрева на ночевке любой толковый вояка отучается на первом году службы. Если хочет дожить до следующего утра.

Розенцвейг сдал пост, утрируя повадки адепта^[4] Устава караульной службы:

– Так что позвольте доложить, за время моего дежурства ничего не случилось. Техника в целости и сохранности, слева горы, справа море, на небе луна в третьей четверти. Выданные в количестве тридцати штук патроны – вот они. Командир спит и во сне время от времени скрипит зубами и нецензурно выражается. Одним словом, бригадный генерал Розенцвейг пост сдал.

– Полковник Половцев пост принял. Не изволите ли, Григорий Львович, коньячку по глоточку, а то дрожь меня чтой-то на ветерке пробирает…

– С нашим удовольствием. Глотнем, перекурим вот тут, за машиной, чтоб не демаскироваться, а то ведь огонь зажигалки за сколько ночью виден, за версту или дальше?

– Зависимо от рельефа местности. Только сомнительно мне, что есть кому этот огонь заметить. От могилы нашего Гериева мы уже полста с лишним километров по прямой проскочили, а по счетчику больше сотни набирается. Мы с вами сейчас как та пуганая ворона, любого куста боимся…

– Рад бы не бояться, только жизнь уж больно наглядно нас последнее время учит. И мой чересчур, к сожалению, обширный опыт подсказывает, что от излишней осторожности куда меньше людей пострадало, чем от противоположной черты характера. В общем, спасибо за угощение, Вадим Петрович, пойду-ка я свои пару-тройку часиков доберу, а там уже и утро.

Ляхов остался один.

Два длинных глотка выдержанного французского коньяка и крепкая турецкая сигарета окончательно прогнали сон.

Тишина воцарилась вокруг оглушительная, как только Розенцвейг закончил возиться внутри транспортера. Почти полная луна освещала дорогу, создавая декорацию совершенно лермонтовскую: «…кремнистый путь блестит… пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит».

Ежели б не все привходящие обстоятельства, чего сейчас не радоваться жизни, не любоваться освещенным призрачным светом библейским пейзажем, не рисовать в уме план дальнейших скитаний по необъятной земле, лежащей вокруг?

Он вправе выбирать свой путь, по крайней мере, в течение ближайшего полугода. Впервые в жизни Вадим лично свободен, и рядом с ним, кроме надежных друзей – очаровательная женщина, интереснее и эффектнее, чем любая из его предыдущих подруг и приятельниц. (Хотя, как говорил один неглупый товарищ, свобода с женщиной – это все равно, что свобода передвижения, если тебя привяжут к паровозу.) Ну да бог с ним, армейским остряком, Майя свободы Ляхова пока не ограничивала сверх той меры, на которую явно или неявно соглашался он сам.

Сейчас же он чувствовал ограничители, вроде бы внутренние, то есть не слишком обязательные, но на самом деле куда более жесткие, чем любые, действующие извне.

А именно?

Ляхов забрался на несколько метров вверх по откосу, устроился в тени куста с плотными кожистыми листьями, на ощупь будто смазанными парафином, оперся спиной о плоский кусок песчаника, еще хранивший, казалось, остатки солнечного тепла. С этой позиции ему виден был и порядочный кусок дороги выше и ниже стоянки, и вся техника, и противоположный склон, гораздо более пологий, откуда мог бы подобраться гипотетический враг.

Но врагом и не пахло, в буквальном и переносном смысле.

Вадим, слегка манкируя^[5] уставом, опять закурил в рукав, пуская дым между коленями, на которых лежал взведенный автомат.

«Я отчего-то не очень люблю усложненные ситуации», – иногда он, в соответствующем настроении или когда обстановка требовала предельной ясности, начинал думать не смесью образов, эмоций и обрывков фраз, как это делает большинство людей, а четким и связным текстом, который сразу, без заминок и поисков нужного слова, можно было бы диктовать стенографистке. За неимением таковой он укладывал свой внутренний монолог в специально отведенную ячейку памяти. Откуда мог его извлечь в неповрежденном виде и через месяц, и через год.

«И вообще привык, что в каждый данный момент человек должен решать одну проблему. Почему мне и нравилось больше всего работать гражданским врачом на станции «Скорой помощи». Там уж точно – в каждый конкретный момент проблема только одна. Получил вызов, поехал, не важно, зимой или летом, по асфальтированной улице в центре города или по занесенному снегом проселку в отдаленную деревню. Важно главное: пока не сделал это дело (любой сложности) – другого не возникнет. Ну, если только по пути не попадется случайно сбитый машиной пешеход или не вынесут к обочине внезапную роженицу.

Сделаешь, что нужно, и до следующего вызова снова свободен. Довез пациента живым до больницы, сдал в приемный покой – твой долг исполнен. И, в отличие от обычного врача, можешь больше о судьбе больного не заботиться. Если уж только совсем какой-то особенный случай подвернется…

Однако предпочел столь приятную и «спокойную» жизнь сначала хлопотной должности военного врача, а потом и слушателя Дипломатической академии. Ради чего? Следуя принципу: «Всякий человек настойчиво стремится к пределу своей некомпетентности»? Ну вот, ты его, кажется, достиг.

Обстановка для меня до предела непонятная и как минимум дискомфортная. В совершенно антисанитарных условиях приходится думать сразу о трех проблемах, и каждая – весьма жизненно важная. В том смысле, что если я во всем происходящем разберусь, то, наверное, сумею сделать правильные выводы и дальше жить, как подобает белому человеку.

Проблема первая: как мы сюда попали и как выбираться в нормальный, человеческий мир?

Оставаясь реалистом, думать об этом, по большому счету, сейчас просто незачем. Поскольку, что бы я ни придумал, реального значения это не имеет, так как проверить свои гипотезы до возвращения домой нет никакой возможности. Вернуться же либо удастся, либо нет. Посему следует эту страничку перелистнуть, оставив закладку, и думать дальше.

Проблема вторая: что такое Татьяна? Вроде бы мелочь, ну, девушка и девушка. По-своему странная, живущая по собственному плану.

Здесь надлежит, не подавая вида и никак не форсируя событий, просто наблюдать, слушать и сопоставлять факты, пока очередной (не имею понятия, какой именно) ее поступок не прояснит ситуацию. Поскольку заслуживающих внимания гипотез только две. Или Татьяна обычная девушка, попавшая в необычные условия и ведущая себя в меру своего разумения, а все странности в ее поведении – кажущиеся в силу моего болезненно развитого воображения и глупой подозрительности.

Или она же – агент (вариант – посланец вольный или невольный) ТОГО, кого мы с Майей днем вообразили и кому приписали режиссуру данной истории. Демиурга, допустим, хотя демиург – не менее сомнительная должность, чем обычный командир батальона. По всем признакам – большой начальник, а на деле – никто. Сверху зависишь от командира полка, снизу – от ротных, сам же, по сути, тот самый ноль без палочки.

Проблема третья: кто я вообще такой и какое отношение имею к себе самому или к тому человеку, о котором написано в еврейской газетке?

Остальное не слишком существенно, поскольку является просто набором производных от всего предыдущего. Как и любая человеческая жизнь. Обычная жизнь, я имею в виду, жизнь человека, не склонного к такой дурацкой привычке, как рефлексии. Естественно, кому в здравом уме придет в голову задавать вопросы типа: «Я в этот мир пришел, иначе стал ли он? Уйду, великий ли потерпит он урон?»

Ага!

Оттого и сейчас мне поговорить о волнующих вещах не с кем, разве что с Майей, а по-серьезному – и с ней незачем. То есть в ходе своих размышлений я пришел к самому естественному для большинства «нормальных людей» выводу. Не забивай себе голову вещами, в которых ты ничего не смыслишь и повлиять на которые не имеешь ни малейшей возможности. То есть живи, как живется.

И того же Тарханова с Розенцвейгом такими вопросами не обременяй. Захотят – сами скажут или спросят, нет – дай им бог здоровья.

Сократа бы мне в собеседники, вот с ним мыслью потешиться… Но Сократа рядом нет и не предвидится, отравили его за излишнюю склонность к словоблудию, посему придется разбираться самому.

Любой партнер способен только запутать ситуацию серией собственных домыслов. В том числе и Майя. Хотя порассуждали мы с ней славно.

Но я решил совершенно здраво, когда сказал ей после прочтения заметки: «Никому ничего пока говорить и показывать не будем. Поехали, а то командир волноваться станет».

Майя не поняла, почему я не захотел, чтобы о факте потрясающего совпадения между нашей историей и случившимся год назад с офицерами, носящими наши имена и фамилии, узнал хотя бы мой ближайший друг. Лицо, что ни говори, заинтересованное! Не говоря уже о Розенцвейге – человеке тертом, эрудированном, с громадным, нам и не снилось, жизненным опытом борьбы и выживания в среде, гораздо более агрессивной, чем соляная кислота. И при этом веселом и способном на глубокие умозаключения.

– Ничего особенно интересного во всем этом не вижу, – ответил я. – Разумного объяснения все равно не предложишь. Мы с тобой прочитали – и ладно. Зачем людям мозги засорять? Сергей человек обстоятельный, реалист и рационалист. Начнет задумываться, в меланхолию впадет… Пользы ему от подобной информации все равно никакой, потому что в немедленные действия ее нельзя воплотить, а вред быть может. Пусть даже и правда все это.

Ты посуди сама. Ну, жили в том мире наши двойники, с теми же фамилиями, погонами и профессиями, служили в том же самом месте, ввязались в один и тот же бой. Потом пропали без вести. Я согласен допустить даже, что это именно мы пропали там и появились здесь. Только возникает вопрос – что и где мы делали целый год? Были похищены инопланетянами, проходили курс спецподготовки и приспособления к новой реальности?

– А что, если наоборот, если они эту реальность к вашему приходу приспосабливали? – с замирающим от сладкого ужаса сердцем предположила Майя. – Представляешь, как здорово! Ровно год им потребовался, чтобы кропотливейшим образом создать ваши новые биографии, внедрить в память сотен людей все необходимые сведения о встречах с вами, все задокументировать, изготовить фотографии, письма…

– Здорово, – согласился я с Майей. – Только зачем? – При этом сама идея показалась мне достаточно безумной, чтобы претендовать на истинность. На самом деле, стоит только допустить присутствие в мире, в нашем конкретном или шире – во всей так называемой Галактике или даже Вселенной, сил, не богов даже, а просто существ во плоти и крови (пусть и зеленой), превосходящих нас интеллектуально или технически не так, чтобы и очень. Ну, как мы в сравнении с кроманьонцем времен раннего неолита… И даже в этом варианте сколько всяких сверхъестественных чудес и фокусов могли бы мы исполнить, к священному восторгу нашего отдаленного предка!

– Как это зачем? Чтобы с вашей помощью захватить власть над Землей!

– Не сходится, – с сожалением вздохнул я. Сама по себе игра (а только ли игра?) мне нравилась. И Майя как раз подходящий партнер для интеллектуальных упражнений.

– Сложно очень и бессмысленно. Если они в состоянии таким образом замотивировать появление в мире двух новых персонажей, то с гораздо меньшими затратами могли бы перепрограммировать любое количество исходных, коренных жителей. Которым не нужно придумывать биографий и легенд.

Но если все же допустить – мы с Сергеем на самом деле не более чем специально сконструированные аналоги тех Тарханова и Ляхова, и не более того? Тогда вопрос остается. Зачем? Зачем копировать именно нас? Чем мы принципиально отличаемся от прочих шести миллиардов людей? В чем функция, которую способны исполнить только именно вот эти артефакты, обязанные прикидываться такими, и только такими людьми? Не проще ли допустить, что параллельный мир просто существует, и все. Примем как данность. В чем-то он чрезвычайно нам близок, в чем-то – далек. Возможно, там и твоя копия есть, и многих других, лично нам знакомых людей, тоже. И в силу невероятного совпадения, в какой-то момент они и мы оказались в одной точке пространства и времени.

Наложились, если угодно, друг на друга. Случилось нечто вроде короткого замыкания, пробоя между соседними витками обмотки трансформатора, который все остальные восприняли как взрыв. А может быть, взрыв на самом деле был. Аннигиляция. Те ребята испарились, а мы выжили.

И этим взрывом миры вновь разнесло в стороны. Не только в пространстве, но и во времени. Отсюда и разница в целый год… – Я похлопал пальцем по карману, где лежало единственное материальное подтверждение этой гипотезы.

– Возможно, – кивнула Майя. – Только моя версия интереснее. И отчего, в таком случае, ровно через год, по времени этого мира, не нашего, вы снова оказались в том же самом месте? День в день совпали так называемые реальности.

Майя, как я помню этот разговор, выглядела азартно-возбужденной, но при этом вполне нормальной, адекватной положению, в которое мы с ней попали. Ответы возникали в моей голове практически мгновенно. Да такие убедительные, почти непротиворечивые.

– А эти миры, они – как теннисные мячики. Ударился, отскочил, снова вернулся в ту же точку, но уже с несколько меньшей энергией и амплитудой. Отсюда и некоторая разница. Ты обратила внимание: ведь не точно в первое января мы попали, а недели на две позже…

– Значит, следующее столкновение произойдет в будущем году, но уже феврале, марте и так далее?

– Вот это – не могу знать. Сюда б Максима Бубнова или Маштакова-профессора, они бы в два счета амплитуду вычислили. Но главное, не размах амплитуды, главное – совсем другое, – продолжал я импровизировать. И в некий момент мне показалось, что не шутливой болтовней с подругой занимаюсь, а делаю нечто очень важное. Может быть, именно то, ради чего все и было затеяно неведомо кем.

Какой-то философ позапрошлого века писал: «Человеческий разум есть инструмент, с помощью которого материя познает самое себя». Так или приблизительно так.

– Знаешь, Май, я что подумал? Если мы, совершенно неподготовленные люди, так здорово вдруг начали разбираться в тайнах мироздания, буквально за несколько дней, располагая только обрывками фактов, так кто-то же ведь наверняка занимается тем же профессионально не один год и, может быть, не один век. В нашем мире, в другом или в третьем. Имея теорию, чертову уйму экспериментального материала…

– И сейчас он экспериментирует над нами? – догадалась подруга.

– Над нами или над судьбами вселенных, а мы так, песчинки, попавшие в часовой механизм, или…

– Или дрожжевые грибки – в молоко!

– Это зверски тонко, – не мог не признать я совершенно искренне. Очень четко придуманный ею образ ложился на общую картину случившегося.

Случайно мы с Тархановым оказались втянуты в историю тем ярким новогодним утром или некая сила сознательно избрала нас для особой миссии – дело темное. Но вполне очевидно – с того момента, как прозвучал первый выстрел на перевале, «молоко» начало превращаться в какой-то другой продукт.

И пока ехали до самого этого привала, с помощью Майи я восстанавливал и выстраивал заново всю цепочку событий в свете приоткрывшейся нам истины. Как дети, выкладывающие мозаику, мы веселились и радовались, если удавалось приспособить к месту вроде бы незначительный с виду факт, найти аналогию между событиями, якобы только что не имевшими между собой никакой связи.

И попутно начали, тоже вроде бы в шутку, придумывать характер и облик того, кто руководил нашими судьбами и вообще событиями мировой истории все последнее время. Но это, конечно, был уже чистый цирк, способ и повод уйти от пугающей серьезности фактов.

А вот сейчас вдруг, как-то враз, меня осенило. Не треп у нас с ней происходил, не досужие фантазии от скуки. Так оно все и обстоит на самом деле.

Строго в рамках уже намеченной гипотезы исследования. Спорить с тем, что двойники наши (или аналоги, как угодно) имели место, было глупо. Поскольку существует параллельный мир, а он существует, что подтверждается теорией Маштакова, двумя умозрительными (или – нет?) проникновениями туда Тарханова и нынешним полноразмерным экспериментом, в ходе которого мы стали обладателями действующих образцов чужой техники, обмундирования, продовольствия, прессы и всего такого прочего.

Включая сначала какое-то время живого, а потом сразу мертвого Руслана Гериева с его «Военным билетом», обретались там и капитан Ляхов за компанию с майором Тархановым. И чеченец меня там видел, и неведомый израильский газетчик факт боя подтвердил. Да ведь я и сам все это понимал практически с самого начала. И даже вслух и Сергею, и Розенцвейгу почти впрямую это говорил. Мол, и интуиция у меня появилась, которой раньше не было, и вспоминаем мы то и дело что-то из не нашей истории, включая никому не известную, никогда не бывшую «Вторую мировую войну», и, похоже, даже как-то на внешние по отношению к нам события воздействовать можем.

Тарханов, к примеру, сам признался, что Татьяну свою то ли случайно встретил, то ли как бы воображением визуализировал и материализовал…

Говорили, говорили мы об этом, еще прошлой зимой в Москве с Сергеем говорили, а вот последние сутки словно память отшибло. Будто враз все ранее случившееся ушло куда-то, растворилось, подобно забытому через секунду после пробуждения сну.

Отчего я так Майиной газетке поразился, будто откровение какое на меня снизошло, а потом вдруг фантазировать начал, как пацан бессмысленный?»

Ляхов действительно чувствовал себя не то ошеломленным (в буквальном смысле слова – ударенным мечом или булавой по шлему), не то контуженым. Медленно выплывающим из тумана полубеспамятства.

Никаким механическим воздействиям он за последние сутки не подвергался, химическим, пожалуй, тоже. Кроме определенной дозы спиртного. Но ведь давно известно: алкоголь в умеренных дозах полезен в любых количествах. И скорее способствует обострению мысли, чем наоборот.

Кстати – его собутыльники никаких неприятных или странных ощущений вроде бы не испытывали. Хотя – кто их тестировал? Если человек сохраняет способность без промаха бить из автомата и вести машину – это еще не значит, что он полностью здоров и адекватен. Тогда, может быть, воздействие пресловутого хронополя? В сочетании со ставшими ему вдруг известными фактами?

Конкретно предположим – никуда их двойники не аннигилировали. Те самые Тарханов и Ляхов, жившие и служившие в ином измерении, на самом деле полностью наложились на своих аналогов здесь (или – там) под воздействием пространственно-временного совпадения плюс удара посредством «Гнева Аллаха». Как там в физике или математике это называется, конгруэнция?^[6]

«А уж отчего ведущими в данном гибриде стали именно наши, а не их личности… Это к Маштакову вопрос, не ко мне. Или психика наша с Сергеем оказалась сильнее, или просто таковы свойства хронополя, что реципиентами оказались именно мы. В случае если бы наоборот, данный вопрос задавал бы просто другой Вадим Ляхов в своем коммунистическом мире другому Тарханову. А меня бы это никаким краем не интересовало, как не интересуют мои проблемы моего нерожденного младшего брата».

Вадим почувствовал, что его заносит слишком уж далеко.

То есть думать о подобных парадоксах естествознания можно, но следует либо не придавать им самодовлеющего^[7] значения, либо заниматься оными в келье православного схимника или в буддийском монастыре. В реальном же мире нужно просто жить и исполнять свои обязанности. Кем бы тебе ни довелось быть в предыдущей или в параллельной реинкарнации.

Утомленный собственными мудрствованиями, Вадим посмотрел на светящийся циферблат армейского «Павла Буре».

Срок его караула заканчивался, два часа пролетели совершенно незаметно, разве только ноги затекли и спина замерзла.

Увлеченный трансцендентного^[8] плана теориями, он, грубо нарушив устав, не удосужился хоть раз обойти по периметру вверенную территорию. Но все равно ведь ничего за это время не случилось, и свободно можно позволить себе еще пару глотков из фляжки. Исключительно для поддержания физического и нравственного здоровья.

Пора было будить Сергея, а зачем, собственно? Сна ни в одном глазу, минут через сорок начнет рассветать, так чего же не дотянуть до утра? Пока дровишек подсобрать, костер распалить, воды для чая-кофея согреть…

Закинув автомат за спину, Ляхов пошел вокруг лагеря по расширяющейся спирали, подсвечивая под ноги фонариком в поисках подходящих сучьев и хвороста.

Глава 2

Какой-то неприятный шорох послышался Вадиму, когда, обойдя расположение по широкой дуге, он перешел на правую сторону дороги. Даже здесь, почти в субтропиках, зимними ночами высокая трава успевала схватиться морозцем, поэтому под ветром шелестела жестко и тревожно. А уж если по ней идти… Пусть очень осторожно, индейским шагом, в мягких мокасинах, все равно.

Как уже было ранее сказано, любой в меру способный человек за время службы в Экспедиционном корпусе мог научиться многому. Вадим же Ляхов, боец с врожденными способностями, свирепо тренированный зверюгами-вахмистрами на летних лагерных сборах в Академии (где не все и строевые офицеры выдерживали), получив зачет с отличием, немногим уступал в боевой подготовке кадровым горным егерям второго-третьего года службы. Пусть и не поднялся до тархановского класса.

Но то, что выжить в «суровом и яростном мире» можно, только умея реагировать на изменение ситуации на подкорковом уровне, он усвоил. Это официально признали все работавшие с ним инструкторы, выставив блестящие или близкие к ним оценки. Потому и мысль о присутствии «чужих и страшных», которых вспоминал сержант Гериев в том состоянии, когда уже не врут, сидела в нем глубоко. Как и предупреждение, что выстрелов из винтовки «чужие» боятся, а пистолет, например, их «не берет».

С собой у Ляхова был как раз пистолет-пулемет слабенького останавливающего действия, поэтому он, присев, начал осторожно оттягиваться к МТЛБ, где оружия более подходящего типа и калибра было достаточно. Включая четырнадцатимиллиметровый башенный пулемет.

Двигался он легко, подобно бегущему за отливной волной крабу, сторожко слушая нарастающий шум, который, окончательно, не мог быть не чем иным, как звуком многих десятков, а то и сотен ног, шагающих нагло и ничего не опасаясь. Рота идет, если не две.

Тресь-тресь, хрум-хрум…

Страшно ему вдруг стало до чрезвычайности. Куда страшнее, чем даже перед боем на перевале. Во время самого боя страшно почти не было, потому что некогда под огнем бояться. Там дело делать надо. А вот сейчас жутко. Ну, прямо как в детстве, слушая страшилки у скаутского костра. Потому ведь, что совершенно непонятно, что там такое надвигается на тебя из темноты и, главное, как от него можно оборониться.

Глазами он не видел пока ничего, поскольку луна уже давно свалилась за горизонт и предрассветная тьма сгустилась до чрезвычайности. А прибор ночного видения, имевшийся в снаряжении машины, он захватить просто не догадался. Но все ж таки на расстоянии нескольких десятков метров по прямой мрак был заметно плотнее, чем левее и правее.

Интересно, что лучше – начать стрелять прямо сейчас, подняв звуками выстрелов товарищей и дав им время подготовиться к бою, или самому добраться до пулемета, оставив возможного противника в неведении о готовности объекта атаки к сопротивлению?