Глава 2

За Одессой еще долго тянулась грязь и слякоть, но ближе к России землю начало прихватывать морозцем. За окном тосковала бесконечная снежная даль и стеной вставали до конца не сбросившие еще листву светлые полупрозрачные березняки. В плацкартном вагоне, превращенном мешочниками в общий, было душно, как в трюме танкера. На спальных полках сидело по пять человек, негде было приткнуться, чтобы поспать.

Скиф всмотрелся в окружающие лица. Глаза у всех усталые, как у тех черногорских крестьян в корчме под Титоградом. В Сербии окрепшим раненым полагался отпуск для оздоровления на Адриатике. После схватки с американской карательной группой по поиску и захвату военных преступников у него была насквозь простреленная челюсть. Пуля пробила обе щеки, когда он широко раскрыл рот, чтобы отдать команду. Его будто веткой по лицу стегануло, даже боли не было, только немотой перехватило горло, а по груди белого полушубка, словно вышитые узоры, побежали капельки крови.

Тогда он уже начал отпускать бороду и ничем в корчме не отличался от бородатых крестьян.

– Сърп? – спросил его сосед по столику, у которого глаза горели лихорадочным блеском, а руки никак не могли найти себе занятия – он беспрестанно шевелил пальцами и потирал ладони друг о дружку.

В ответ Скиф только отрицательно кивнул.

– Црногорци – ленивый и грязный народ, – показал его живчик-сосед на посетителей корчмы, которые сидели, почти не шевелясь и не разговаривая. – Отсюда слишком далеко до Европы и слишком близко до России. Тут остановилось время.

– Болгарин? – догадался Скиф, без особого интереса рассмагривая бойкого коммивояжера с чемоданчиком, забитым щетками, китайскими фонариками и гигиеническими прокладками для женщин.

– Да, – утвердительно помотал головой из стороны в сторону сосед по столику и еще раз присмотрелся к бородатому Скифу. – Русин или руснак? Понятно, это все равно как сърби. Вас уже нет на карте мира. У вас не любят демократию.

– Прежде были братья.

– Болгария – это Европа, сърби – Россия, мрак прошлого… Войник?

– Филолог, – соврал Скиф. – Плохой, наверное, филолог. До сих пор не научился отличать по выговору серба от хорвата или босняка. А болгары их различают?

– Городского человека трудно сразу отличить. Это в деревне языки заметно расходятся.

– Значит, они не только братья по языку, они единый народ. Что им делить?

– Хорваты и босняки не любят русских; болгары сейчас тоже любят немцев и американцев, у них демократия.

– А что такое демократия?

– Это когда нет русских…

Неторопливые черногорские крестьяне краем уха прислушивались к чужому разговору и усмехались в пушистые усы.

– Чем же мы вашему миру поперек глотки стали?

– Ваше время закончилось, скоро НАТО придет и на вашу землю. А таких, как ты, американцы будут отлавливать поодиночке и сажать на электрический стул. – Болгарин вытянул обе руки и затрясся всем телом, показывая, как уютно будет Скифу на этом стуле. – Американцы всех, кто против демократии, к стенке и пуф-пуф!

– Не будем заглядывать в будущее, – ответил Скиф и в тот же день, не дожидаясь конца отпуска, вернулся в окопы под Сараево.

Алексеев, сидевший в купе напротив Скифа, тихонько простонал во сне. Засечный, которому из-за полноты было тесно, недовольно заворочался, продрал глаза и приложил ладонь к его лбу:

– Ты теперь холодный, как змей за пазухой.

Э, командир, пошли покушаем горячего в вагоне-ресторане.

По проходу между рядами купе теперь сновали шустрые цыганки в длинных, до самого пола, замызганных юбках. Пузатый Засечный еле разминулся с одной из них между огромными баулами на полу.

– Смотри, на подол наступлю.

Цыганки оживились:

– За-латой, за-латой! Дай погадаю.

Одна из них так ласково обхватила Скифа, что все внутренние карманы куртки выставились, как на витрине.

– Па-гадаю, па-гадаю, всю правду узнаю. Что было, что будет, кто бросит, кто полюбит…

Скиф устало глянул на нее. Цыганку словно током пронзило от этого взгляда. Отшатнулась от него, выпучила глаза и хриплым шепотком спросила:

– Ты кто будешь, князь бриллиантовый?

– Тот, кто и без вас все знает, – вполголоса буркнул ей Скиф.

Цыганки дружно замели юбками по проходу, словно завидели милиционера.

– Чем ты ее парализовал? – гыкнул Засечный.

– Послал к цыганской матери…

Когда через весь лоб Скифа пробегала одна-единственная, но широкая морщина, тогда его лучше было не беспокоить. Поэтому Засечный принялся балагурить со слабо улыбавшимся в ответ Алексеевым, которого Засечному приходилось подстраховывать в переходах между вагонами, где железный настил ходил под ногами, как в трюме танкера.

В салоне ресторана было почти пусто, почти чисто и почти пристойно. Пахло прогорклой поджаркой и заветрившейся осетриной. На одной половине расположилась дружеская компания, на свободной за указанным третьим столиком справа скучал перед графинчиком священнослужитель в православном подряснике. Он был коротко, по-светски, острижен, гладко выбрит, ни бороды, ни усов не носил. На лощеном чисто европейском лице с прозрачными голубыми глазами и тонким длинным носом была написана какая-то слишком трезвая, явно не русская озабоченность.

Лет ему было чуть за пятьдесят, но в очень светлых густых волосах седины почти не заметно. Униат или поп из какой-то новоукраинской конфессии, так показалось Скифу. Ребята из команды Скифа вежливо кивнули попу. Поп слишком жеманно приподнял левую бровь и внимательно вгляделся в соседей. Щепотью суетно перекрестился и плеснул каждому в рюмку коньяка из своего графинчика.

– "Щэ не вмэрла Украина…" – шутливо поблагодарил дарителя Скиф, чокаясь с ним.

– "Алэ вмэрты мусыть…" – подхватил шутливый тон европейский поп и чокнулся с рюмкой каждого. – Здравы будем, грешники окаянные!

– Ну, отец, так сразу и припечатал – грешники! – вскинулся на него Засечный. – А может, мы паломники из Святой земли?

– Несть человека без греха, а грех ваш на вас же отпечатался – правое плечо выпирает, долго на нем ружье носили.

– Тогда отпустите нам грехи наши, – с тихой улыбкой попросил Алексеев.

Поп отрешенно покачал головой и смежил веки.

– Никто, аще бог грешникам отпустит. Речено бе Екклесиастом: "Криво не створи ся прямо и чесо несть паки неизлечимо".

Поп жадно выпил коньяк и, круто развернувшись, оглядел полупустой салон. Веселая компания была занята собой. Поп снова повернулся к соседям по столику и дал знак, чтобы все наклонились к нему, и тихо заговорил, широко раскрывая глаза:

– Я вас тут, братие, давно жду. Поклон вам от торговых людей из Львова. Пока о делах ни слова, поговорим в тамбуре.

Команда Скифа настороженно переглянулась.

– А разве сан позволяет священникам? – как-то уж очень непривычно робко спросил Алексеев.

– Спиритус – "дух" по-латыни А сана на мне давно нет, вот только этот подрясник остался.

– Так ты расстрига, отец? – спросил его Скиф.

– Увы мне – винца попил ся, братие. Ибо сказал Екклесиаст: "Пиры устраяются для удовольствия, и вино веселит жизнь, а за все отвечает серебро".

– А разве в православной церкви Екклесиаста чтут? – снова удивил всех неожиданной почтительностью Алексеев, который и тут не притронулся к еде.

– Мирское чтиво, – печально согласился поп и опустил лицо, разгоряченное коньяком, в ладони, словно хотел омыть его невидимым потоком. – Вкушайте пищу побыстрей, братие. В вертепе сем небезопасно.

Скиф со скрытой тревогой в глазах глянул на попа Тот выразительно ответил ему трезвым взглядом.

– И где ты это так в религии наблатыкался? – спросил Алексеева уже изрядно повеселевший Засечный.

– Пулеметчик Владко Драгич в моей роте из монахов был. Царство ему небесное.. Помнишь?

– "Владко-Владко, жить не сладко", – припомнил Скиф чужую поговорку. – А что, отец…

– Мирослав, – представился поп.

– Так что, отец Мирослав, у вас за вино и еврейского царя Соломона на гражданку списывают?

Поп сгорбился, опершись бритым подбородком на кулаки. Голубые прозрачные глаза так долго изучали Скифа, будто тот гипнотизировал его взглядом.

– Тяжкий грех меня коснулся… Грех провидчества.

Скиф зябко передернул плечами, на лбу проступил холодный пот, по рукам забегали мурашки. Спросил, не разжимая рта:

– Сны мучают или видения?

– Всяко случается…

– А что в том плохого?

– Бог не велит заглядывать в будущее. Дьявол отверзает очи зрящим судьбу. Просыпается сомнение.

Скиф застыл с полуоткрытым ртом, долго неотрывно высматривал что-то в ясных глазах попа, потом с неожиданной веселостью махнул на все рукой и налил в рюмки "Русской".

– Выпей, отец, нашей водки, да пошли переговорим, если ты настаиваешь. От зауми хохлацкой церкви вашей душу выворачивает. И у нас просыпается сомнение.

– Отчего же не выпить "Русской", если я с рождения крещенный в русской православной церкви Московского патриархата.

– Сомнение действительно есть, – слишком откровенно бухнул Засечный. – Уж больно ты на русского не похож, батя.

– Невежество и неведение… Я Мирослав Шабутский, чистокровный поляк из-под Калуги. Но все мои деды и прадеды были от роду православными. Ч первая вера по всей Польше была православная. Но вам, ратникам советским, комсомольцам, а может, и коммунистам почившей советской эпохи, такое непостижимо.

Скиф промолчал. Кто этот поп – "хвост", провокатор или друг? Действительно, нужно побыстрей заканчивать этот слишком затянувшийся ужин. Но вставать из-за стола не хотелось.

Глава 3

Развеселая гоп-компания в другой половине салона доходила до кондиции. Тамадой там был детина в красном пиджаке с мутным взором наркомана. На обтянутом розоватой кожей черепе во все стороны торчал желтый цыплячий пушок, такой нежный, что хотелось погладить Девка во взбитой до самой задницы мини-юбке устроилась у него на коленях, жеманилась и тыкала наклеенным ноготком в сторону священника:

– Тото, он меня нервирует…

– Чего ради, ну?

– Грешить стыдно, – кокетливо спрятала лицо на его груди девка. – А еще пялится бесстыдно.

– Не гони волну на фраера, – осадил девку сосед белобрысого в черном широченном пиджаке – охранник по внешности. – Попам тоже кочерыжку попарить хочется.

– То-ото, пускай он слиняет отсюдова…

– Ты чо, со шкафа сдвинулась? Нынче не старый режим. Толик Костров к попам со всем почтением.

Я каждый год на Пасху и под Рождество на церковь кусок солидный отваливаю.

– То-ото, по-африкански любить не буду!..

Белобрысый Тото нехотя развернулся мощным торсом к охраннику:

– Ну, достала мочалка… Бабахла, я за что тебе бабки плачу?

Прыщавый Бабахла в ответ лишь вытаращил осоловелые глазки и выронил кусок селедки изо рта в бокал с шампанским. Второй охранник; тоже в черном пиджаке невообразимой ширины, задумчиво ковырял в носу, отчего ноздри у него вывернулись наружу.

– Ну? – переспросил Бабахла.

– Возьми сотку долларов у Хряка, дай попу – пусть уматывает из ресторана. Нинке дышать нечем.

Бабахла с видимой неохотой поднялся. Нацепил на бугристую рожу видимость невыразимой скуки и вальяжной походкой сделал три шага к столику, где сидели поп Мирослав и команда Скифа.

– Нам-то чо… Эта телка хвост задрала, блин. Канай отсюда, батя. Мы тебя не тронем.

Священник одними губами негромко прошептал:

– Не задирайтесь. Молча поднимаемся и уходим.

Он уже было приподнялся, но Скиф накрыл его руку своей ладонью, а к прыщавому громиле вежливо обратился:

– Слушай, дружбан… Мы вас не видели, вы нас тоже.

Скиф тоже молча вытащил из кармана сотню долларов, вложил парню в руку и закрыл его толстую пятерню.

Тот с еще более брезгливым, чем ранее, выражением на лице пошевелил толстыми губами и толстыми, как блины, ушами:

– Не понял…

– Потом доберешь, – пообещал ему Засечный.

Скифу не удалось сдержать Засечного. Маленький колобок подкатился к Бабахле.., и громила на заднице поехал в дальний конец прохода между столиками.

Скиф молниеносно подхватил выпавший на пол из-под полы Бабахлы маленький автомат "узи", кошкой вскочил на стол и громко скомандовал:

– Всем – мордой на стол! Иначе в рай без пересадки. Священника вызывать уже не надо.

Хряк и Тото с поднятыми руками плюхнулись носом к столешнице, раскидывая столовые приборы.

Девка с обиженно закушенными губками демонстративно взяла пульс на левой руке Тото и с вызовом заявила:

– У начальника повышенное давление. Я как его личная медсестра предупреждаю, что ему нельзя волноваться. Если его кондрашка хватит, отвечать будете вы, милые бандитики.

Засечный с ловкостью фокусника вынул у всех троих из-под мышек оружие и положил его на поднос выскочившему в салон официанту.

– Теперь нам не уйти спокойно, – с укором прошептал Скифу отец Мирослав.

Скиф не ответил, у него чуть выше бороды на скулах играли желваки. Карие глаза прищурились, образовав веер острых морщинок на висках. Кожа на выступавших скулах пожелтела. Он перекинул автомат Засечному, шагнул к столику противника, одним рывком за крашеные волосы откинул девку в сторону от белобрысого главаря. Левой рукой обхватил его сзади за шею, большим пальцем другой руки сильно надавил ему сонную артерию. Сказал сипловато, но твердо:

– Инцидент исчерпан… У защиты будут возражения?

Алексеев и отец Мирослав сидели белее снега, что проносился за темными окнами вагона-ресторана Официант стоял навытяжку с подносом в руках, на котором громоздилась бандитская артиллерия. Ресторанный вышибала тянулся на цыпочках, чтобы получше разглядеть из-за спин поварихи и завпроизводством в белых крахмальных куртках церемонию подписания мирного договора.

Глаза толстяка в красном пиджаке вылезали из орбит. Слюни тихо сбегали с сочных губ в тарелку с лососиной – Скажи своим амбалам, что инцидент исчерпан.

Кивни, если язык отнялся.

Зажатый кивнул, как смог. Черные брюки из "мокрого шелка" с переливами потемнели между ног, материя потеряла прежний блеск.

– Ах, у него недержание мочи! Отпустите его, бандюги – закричала медсестра, оправляя на себе сбитую юбчонку. Скиф отпустил его, метнув острый взгляд на Засечного. Тот живо понял ситуацию. Забрал трофейное оружие с официантского подноса Вытолкал взашей официантов и прочих зрителей в тамбур. Ключом, взятым со стола в купе завпроизводством, с двух сторон запер вагон на замок. Скиф налил две рюмки водки, одну поставил перед онемевшим противником. Чокнулся и погладил белобрысого по цыплячьему пушку на голове, кожа под которым оттеняла цвет пиджака хозяина. Меддевка прикладывала к голове подопечного пациента мокрое полотенце. Охранники Хряк и Бабахла приводили в порядок забрызганные соусом лацканы черных пиджаков.

Прыщавый толстоухий Бабахла еще держался молодцом, а Хряк утирал ресторанной скатертью кровь с толстого носа.

– Падла буду, – с хлюпаньем прошептал он белобрысому Тото, – не затирай фраера. Я про него сказку знаю.

Минут на пятнадцать в вагоне-ресторане воцарилась гробовая тишина. Только торопливыми толчками стучали колеса, и ветер размазывал по темным окнам снежную заметь. На всех нашел зверский аппетит, только звенькали вилки по тарелкам. Лица у отца Мирослава и у Алексеева были бледными. У попа на щеках и носу проступили прожилки, у Алексеева лоб и щеки серели, как оберточная бумага.

– Сколько лет вы не были дома? – спросил Скифа поп, почти не шевеля губами.

– Я с десяток, а Засечный и того больше.

– А я пять, – печально добавил Алексеев.

– Меня не предупредили об этом, – покачал головой отец Мирослав.

Скиф исподлобья вгляделся в голубые прозрачные глаза попа, казалось, такие простые и доверчивые.

– Кто предупреждал? Тебе нас передали те хохлы из Львова?

– Не знаю я никаких хохлов, только послушайте меня: нам не проснуться завтра живыми, если вы не смирите свою неуемную гордыню. Теперь ни одного слова, ни одного движения без моего благословения…

Вот ты, воитель славы, – сказал он Скифу еле слышно, – верни врагам оружие. Можно без патронов. Пригласи верховода к нам за стол. Разговаривать с ним буду я. Вы ж не сводите с них глаз и, ради бога, молчите, заклинаю вас.

За столом противника тоже шушукались так, что от натужного шепота бритые загривки вспотели. Медсестра вынула из своего саквояжа набор для инъекции, подготовила шприц и ввела белобрысому Тото, должно быть, наркотик.

– А мне ширнуться за баксы можно, Нинк, а Нинк? – с готовностью засучил левый рукав Хряк.

– Ты меня охраняй как следует. Когда выгоню, тогда хоть до отруба заширяйся, – оборвал его разомлевший под кайфом Тото.

На переговоры согласились охотно. Белобрысый Тото снял с головы мокрое полотенце, осторожно присел напротив попа и демонстративно приложился к ручке батюшки. Тот осенил его крестом. Охранники с медсестрой и команда Скифа стали каждый по свою сторону у стола. Засечный молча протянул им назад два трофейных пистолета и автомат с игрушечным стволом.

Поп постучал костяшками пальцев по столу и приступил к переговорам. Никто из соседей по столу не узнал бы в нем сейчас того, с кем они только что разговаривали.

– Я Мирек з Лодзи. Меня знают в Москве. Еду говорить с московскими на темат коридору Бжест – Варшава – Вроцлав. Те трое зо мной. Нас в Солнцеве встречают. Чы то ест непоразуменне? Выпили трошечке, пошутили и.., забыли. Так?

– Ладно, – протянул Тото короткопалую руку Скифу. – Завтра скорешимся.

Белобрысый Тото еще раз с лицемерным почтением приложился к ручке отца Мирослава. Тот на сей раз не стал его благословлять. Девка вырвалась из объятий Хряка и завизжала на весь салон:

– Тотоша!!! Ты мужикам руки целуешь и мудями перед ними трясешь, как наш голубой босс Сима? Кукареку! – Она взмахнула руками, как птица крыльями, закружилась по салону. – Ку-ка-ре-ку!!!

Белобрысый наотмашь хлестнул ее ладонью по щеке:

– Заткнись, кошелка! А вы что пялитесь? – обернулся он к охранникам. – Сказано дебилам – инцидент исчерпан.., до самого Солнцева.

Засечный отомкнул обе двери в тамбур. Завпроизводством первым делом кинулась к кассе, буфетчица – к стойке с выпивкой. В салоне вагона-ресторана по-прежнему было пусто, почти чисто и почти пристойно.

Глава 4

В холодном, пустом, грохочущем тамбуре хлопала по стене незакрывавшаяся дверца бункера, куда обычно загружают уголь для отопления вагона. Поезд перед Конотопом набирал скорость, вагон дергало из стороны в сторону. Пол уходил из-под ног, как палуба корабля в шторм.

– На кой он так гонит? – чертыхнулся, путаясь в ногах, Засечный.

– Он идет, как всегда, – сказал отец Мирослав. – Вы давно не ездили по нашей современной железной дороге. Рельсы износились. Старые меняют на бывшие в употреблении. Процессы умирания идут не только в организме человека.

– Это ты. Скиф, в своем Афгане накаркал про гибель страны, – зло буркнул Засечный.

– Никто не волен пророчествовать, аще по воле божьей, – сказал отец Мирослав и отказался от предложенной сигареты. – Я вас не спрашиваю, откуда вы и куда едете, но вижу, о нашей теперешней жизни никто из вас не имеет ни малейшего представления, братие.

– Там даже радио не добивало, – кивнул Алексеев.

– Мы ко всему готовились, – сказал Скиф, – но чтоб так круто перевернуть – сказал бы мне раньше кто, в глаза б ему плюнул.

Поезд стал замедлять ход, за темным окном тамбура замелькали огоньки.

– Вам, голубки, с вашими ликами отменньщи на Киевском вокзале стоит лишь разок объявиться, – скорбно покачал головой отец Мирослав. – Да и до вокзала не добраться, перехватят в солнцевском пригороде.

– Белобрысый Тото с гоп-компанией, что ли? – презрительно дернул подбородком Засечный.

– И Тото не зря в поезде оказался, и отец Мирослав по вашу душу, смекаете, войнички, – усмехнулся поп. – А скажу я вам так: интересуются вами люди ах какие серьезные!.. По причине какой, сия тайна от меня скрыта, но смекаю, не хлебом с солью встреча вам уготована. Поостеречься бы всем троим! Твои вещи в купе? – посмотрел он на Засечного.

– Моего у меня только сума переметная, – похлопал по сумке на лямке тот.

– Тогда выходи прямо после Конотопа в Брянске.

– Родом-то я как раз – брянский, а Москву-столицу хотелось хоть одним глазком глянуть.

– Сойди в Брянске, родных повидай, – гнул свою линию поп. – И, не торопясь, до Москвы на перекладных электричках добирайся. Шрам у тебя приметный больно, и в Брянске первый же мент прицепится. Ты бы шапку с опущенными ушами завел.

– Я двадцать лет шапок не видал. Забыл, как их носят.

– Вот и вспомнишь детство золотое… А тебе, болезный, – повернулся он к Алексееву, – в самый раз сойти в Сухиничах. Место такое встретится нам по дороге. Там любой тебе скажет, как добраться до Почаевска. Под Почаевском тебя ждет святая обитель – мужской монастырь называется. Постучишься, скажешь, от отца Мирослава – тебе отворят. Твоей болезни покой и уход нужен. А то до весны не доживешь. Ветром тебя качает.

Алексеев покорно склонил голову. Ему все труднее было скрывать от товарищей боль в желудке. От слабости немело все тело, руки и ноги становились ватными…

Глава 5

– Ро-ди-на.., у-ро-ди-на.., у-ро-ди-на… Ро-ди-на… – дробно выстукивали колеса летящего в метельную мглу поезда.

– Родина-уродина! – вслух пробормотал вслед за колесами привалившийся к двери тамбура Скиф.

В тамбур ввалились два милиционера в полушубках:

– Документа™, граждане?.. Куда путь держим?..

Побледневший поп поманил их двадцатидолларовой купюрой в проход между вагонами и о чем-то зашушукался там с ними.

Через пару минут милиционеры, пряча блудливые глаза, снова появились в тамбуре и сообщили:

– Через полчаса, граждане, в Конотопе можно горячей бульбы у бабок купить, горилки и огурчиков соленых.

В Конотопе по их совету все же вышли на перрон и направились было к закутанным по глаза в пуховые платки бабкам с ведрами, но вовремя заметили, что какие-то трое тоже вышли из соседнего вагона, что-то обсудили промеж собой и направились к ним.

– Синие! – сразу определил их Скиф по сверляще-цепким, оценивающим взглядам. – И у этих под колпаком, войнички православные!.. Черт, чтоб их!..

От знакомства с синими избавили цыгане. Облепили их, как репьи, с гадальными картами, гамом и со скабрезными шутками-прибаутками. Через их головы один синий – скуластый, как башкир, знак Скифу подал: дело, мол, есть…

"Ага-а, знаю я ваше дело, – подумал Скиф. – Ваше дело – нам небо в крупную клетку, а себе – еще одну звезду на погон".

Так и не купив самогона и горячей картошки, снова укрылись в тамбуре.

– Ро-ди-на.., у-ро-ди-на! – опять вслух пробормотал Скиф под стук колес тронувшегося поезда. – Роди-на.., у-ро-ди-на…

На границе с Россией, правда, никто особого внимания на них не обратил. Офицер в странной зеленой фуражке, на тулье которой двуглавый орел растопырил когти и крылья, а на кокарде герб с красной звездой прижились, хотел было проверить их бумаги, но махнул рукой и прошел с солдатским нарядом в другой вагон.

– Видал, войничек, какие дела? – пропел поп Засечному. – Говорю тебе с тупой настойчивостью идиота: сойди от греха в Брянске!..

– И откуда ты такой выискался? – вскипел Засечный. – Не пойму, то ли блатняк, то ли ты легавый, то ли чекист долбаный.

– Не дури, – глухо одернул его Скиф. – Мирослав дело говорит. С ходу заявляться в Москву опасно. Мы еще от окопной грязи не отмылись.

– А я перед попами спину не гнул в церкви. Надо мной командиров нет. Прощевайте войнички. Целоваться не будем.

Засечный отомкнул дверь универсальным ключом, предусмотрительно прихваченным в вагоне-ресторане, спрыгнул на ходу и исчез в снежной круговерти.

Алексеев с немой мольбой глянул на Скифа. Тот поскреб пальцами жесткую щетину на бороде:

– Ладно, поверю на слово. Но если, поп, ты на самом деле сучок по слежке, все равно первым помрешь ты. Засечный мне дважды жизнь в бою спас, а ты мне кто?..

…Жизнь попа-расстриги Мирослава, в миру Влодзимежа Шабутского, была запутанной, как февральские кривые дороги. Он и сам с определенностью не смог бы ответить на вопрос: кто он?..

Происходил он из древнего шляхетского рода, чьи сирые угодья тонули по болотистым берегам речки Пшемысли. Род был славен тем, что острой татарской саблей, передаваемой от поколения к поколению, доблестно рубился с псами-крестоносцами, неизменно вставал на пути бесчисленных набегов буйных запорожских казаков и крымских ханов Гиреев. Девизом рода были слова, приписываемые Ивану Грозному.

"Един господь на вышних небесех – единый царь на всех землех славянских".

В Россию первый Шабутский попал в свите Станислава Понятовского, ставшего вскоре последним польским королем. Как бы там ни было, но шляхтич, с детства впитавший дух славянского единения, влюбился в России во фрейлину императрицы Екатерины Второй и перекрестился в православие, чуждое католическому польскому панству. Православие унаследовали и его потомки, верой-правдой служившие потом России. Одна ветвь рода пошла по военной, инженерной линии, другая, к которой относился отец Мирослав, – по церковной. Были в этой ветви даже епископы, но большей частью простые священники сельских приходов. Таковыми были расстрелянный большевиками в двадцатом году дед Мирослава, настоятель прихода под Калугой, и его отец, поступивший перед Второй мировой войной диаконом в соседний приход. В составе польской Армии Людовой дошел его отец до Берлина, а после войны местные власти не позволили ему развращать души "строителей коммунизма", и предпочел он колымские лагеря отречению от веры православной. Восемь лет строил "столицу" Колымского края, пока не попал в поле зрения хрущевской комиссии по реабилитации. Но дышать воздухом свободы застуженными на лютых магаданских морозах легкими ему пришлось всего с полгода. Упокоился он на тихом сельском кладбище бывшего своего прихода, под тремя белоствольными березами. А еще через полгода упокоилась с ним и матушка-попадья, оставив малого Влодзимежа круглым сиротой.

В том селе под Калугой, где еще теплилась в людях память о его расстрелянном деде, пригрел Влодзимежа настоятель церкви и как мог воспитал его. Окончив сельскую школу с золотой медалью, поступил юный Влодзимеж на философский факультет МГУ.

Вот тогда-то впервые и попал он в поле зрения "конторы Никанора". Капитан по фамилии Костров покопался в биографиях его родственников и без долгого промывания мозгов предложил "философу" Шабутскому быть стукачом на факультете. Влодзимеж "продинамил" капитана и под благовидным предлогом был отчислен из МГУ. Потом была армия…

К своему удивлению, служить он попал в погранвойска, на китайскую границу. Так уж случилось – именно на участке его заставы был крохотный островок Даманский. И когда полезли на него, как саранча, китайцы, пришлось пану Влодзимежу окреститься еще и в кровавой купели. Провалявшись с полгода в госпиталях и кое-как залечив простреленную в ночной атаке селезенку, подался Влодзимеж на проторенный предками путь, в Московскую духовную семинарию, что в Троице-Сергиевой лавре.

Семинарию он успешно закончил, был рукоположен в сан и стал с тех пор зваться отцом Мирославом.

Приход ему определили в Закарпатье, в самой захудалой глухомани. Сожженная еще бандеровцами деревянная церквушка, иконы и церковная утварь были разграблены. В приходском кармане лишь блоха на аркане… От безысходности и от буйства молодых нерастраченных сил решился отец Мирослав на подвиг ради веры православной…