Старуха в грязном синем халате, рваных ботинках без шнурков, обутых на босу ногу, наглухо закрывавшем голову платке возила мокрой тряпкой по выщербленным ступенькам у входа в подъезд. Стоящее рядом ведро, в которое она то и дело окунала тряпку, намотанную на швабру, было заполнено мутной красно-коричневой жижей.
      – Ироды, – в голос ругалась она, – это ж надо столько кровищи... А я убирать должна все это говно... Самим бы в руки эту швабру!..
      – Да не шуми ты, Семеновна, – хмуро откликнулся один из жильцов, толпившихся неподалеку. – У тебя работа такая.
      – Ну, конечно, работа у меня такая... Засрут весь подъезд, а Семеновне – убирай!..
      – Тут Надьку с дочкой из семнадцатой квартиры чуть не убили. Ей еще сорока нет, а она за два часа вся поседела.
      – А мне какое дело? Вот пусть бы сама тут все и убирала на радостях.
      – Ну и заноза же ты, Семеновна! Тебя бы под эти стволы, да еще гранату в нос.
      – Не хрен двери открытыми кидать, чтоб каждый засранец с улицы забегал. Стекла битые сами собирайте, я руки резать не буду. А это чего такое?
      Уборщица, наклонившись, вытащила из-под выщербленной ступеньки небольшой продолговатый предмет и поднесла к подслеповатым глазам, чтобы лучше разглядеть.
      – Вроде ж подметала... Ой! Батюшки!.. – внезапно заверещала она, в ужасе отшвырнув находку под куст сирени.
      – Чего там, Семеновна?
      Соседи встревоженно обернулись к уборщице.
      – Тьфу ты, прости господи... Палец оторванный, весь синий и ноготь сорванный.
      – Это, наверно, у того бандита оторвало, когда граната взорвалась. Как ему вообще голову не снесло?!
      – Я б таким, как этот бандюган, сама бы руки-ноги поотрывала, – со злостью выпалила дородная тетка с мохнатой собачонкой на руках. – Уже до чего дошло, в собственной квартире не скроешься!

* * *

      Холодные капли редкого дождя, падавшего из мутных ноябрьских туч, скатывались по лакированной поверхности кузова огромного черного автомобиля.
      Двое мужчин в широких темных пальто одинакового покроя стояли с зажженными сигаретами в руках у высоко поднятой задней дверцы машины. Хмуро поглядывая на дождливое небо, они торопливо затягивались табачным дымом.
      – Паскудство, а не погода, – сипло сказал мужчина, тот, что постарше. – Вроде дождь, а вроде и нет.
      – А чего ты, Петрович, хотел? – пожав плечами, отозвался его молодой напарник. – Скоро середина ноября. Обычно в такое время уже снег лежит и морозы под десять-пятнадцать градусов.
      – Вот пусть бы снег и лежал и мороз тоже хорошо, хоть земля не раскисает. А то... В такую погоду все болезни на человека накидываются. Особенно, Митька, старикам вроде меня тяжело.
      – Какой же ты старик, Петрович? – хмыкнул напарник. – Тебе, кажется, еще и пятидесяти нет.
      – Вот доживешь до моих лет – поймешь, каково оно после сорока. Тебе-то самому сколько? Небось двадцати пяти еще не стукнуло?
      – Двадцать три, – с гордой улыбкой ответил напарник.
      – Вот я и говорю, сопливый еще, – беззлобно заметил Петрович. – Тебе что осень, что зима – все едино, пока здоровье есть. А пожилым в наше время до весны ох как тяжело дожить... Помянешь мои слова – работы в эту зиму будет хоть завались.
      – Жмуриков туда-сюда возить? – хохотнул молодой.
      – Не жмуриков, дурья твоя башка, а покойников, преставившихся то есть.
      – А если он не сам «преставился», как ты выражаешься, Петрович, а грохнули его где-нибудь за углом? Как тогда его называть? Жмурик, он и есть жмурик...
      – Чего с тобой говорить? Ни черта ты еще не понимаешь. Не знаешь жизни...
      Петрович бросил окурок под ноги, растоптал носком ботинка. Внимательно оглядывая машину, наклонился к заднему бамперу и потрогал новенькую табличку с регистрационными номерами.
      – Кончай дымить, – недовольно сказал своему молодому напарнику. – Лучше возьми в «бардачке» плоскогубцы и болты посильнее заверни, а то номера болтаются, как у плохого танцора сам знаешь что.
      – Я же возле ГАИ привинчивал, все нормально было.
      – А это что? Делай как сказано! Дождешься ты у меня, Митька.
      Пока молодой человек занимался номерами, Семен Петрович, зябко подняв воротник пальто и поглубже натянув на уши мохеровую кепку, прошелся вокруг автомобиля.
      Машина стояла неподалеку от одноэтажного кирпичного здания с решетками на узких, словно бойницы, окнах. Вывеска над резной дубовой дверью еще блестела свежей краской. Сверху черными буквами было аккуратно выведено: «Последний путь». Чуть пониже, буквами помельче: «Бюро ритуальных услуг». Еще ниже и совсем уж мелко: «ТОО „Триал“.
      Территория вокруг здания площадью примерно в полгектара была обнесена забором из тяжеловесного чугунного литья. Кроме кирпичного здания конторы, за забором располагался полукруглый металлический ангар, служивший одновременно складским помещением и производственным корпусом. На чугунном заборе рядом с широкими воротами для въезда на территорию бюро была прикреплена еще одна вывеска: «Венки, памятники, транспорт».
      – Готово!
      Митька подошел к Петровичу, весело подкидывая на руке пассатижи.
      – Точно?
      – Можешь сам проверить. С номерами все в ажуре.
      – Ладно, – буркнул Семен Петрович, пиная ногой правое переднее колесо машины. – Ты вот еще что, Митька, сходи к парням на склад, возьми насос и подкачай колесо. А то непорядок.
      – Да кончай ты, Петрович. – Митька недовольно скривился. – С минуты на минуту жмурика вынесут. А я буду тут бегать, как обосравшись?..
      – Делай что старшие говорят, разгвоздяй, – ругнулся Петрович.
      От почти неизбежной черной работы Митьку спас неожиданно раздавшийся шум автомобилей. На отдаленную окраинную улочку, где располагалось бюро ритуальных услуг «Последний путь», из-за поворота выехали две милицейские машины: желто-синие «Жигули» и «уазик» защитного цвета.
      – О! Уже гаевые едут! – с радостью воскликнул Митька, пряча пассатижи в карман пальто.
      – Ладно, – нехотя махнул рукой Петрович, – твое счастье. Только чтоб вечером сделал все как надо.
      – Сделаю, не боись.
      Митька с облегчением вытащил из-за пазухи пачку «Магны».
      – Давай, Петрович, еще по одной закурим. Угощаю.
      – Я эту прелую солому не курю, – с гордостью отказался напарник от предложенной сигареты. – По мне, так лучше «Примы» ничего нету.
      Покуривая каждый свою сигарету, переминаясь с ноги на ногу, они смотрели на подъезжающие милицейские автомобили.
      Из остановившихся машин вышли четверо милиционеров: двое в форменных куртках, опоясанные белыми портупеями с жетонами ГАИ на груди, еще двое в обычной серой униформе. Глядя на громадный черный катафалк, они не скрывали своего изумления.
      – Вот это хреновина! – сказал один из гаишников, качая головой. – Чего-то я ее раньше в городе не видел.
      – Только вчера пригнали, – отозвался Петрович, сплевывая прилипшую к нижней губе табачную крошку. – А утром номера в городской ГАИ получили.
      – И сразу на работу? – засмеялся один из милиционеров. – Оперативно...
      – Да это шеф все сделал, Юрий Михалыч, – не скрывая удовлетворения, сказал Митька. – Он у нас вообще мужик боевой, энергичный!
      – Главное – умный, – поддержал его напарник.
      – Это какой Юрий Михалыч? – поинтересовался один из сотрудников ГАИ. – Который на «БМВ»-«семерке» ездит, темно-зеленый металлик?
      – Ага, он самый, – кивнул Петрович. – Трошин. Это все его.
      – Где же он этот чемодан достал?
      – Это не чемодан, а «Кадиллак», – нравоучительно произнес Петрович. – По спецзаказу, из Штатов, на пароме в Ленинград пригнали.
      – Нет уже такого города, – поправил его Митька. – Санкт-Петербург он теперь называется, а проще – Питер.
      – А мне по фигу. Ленинград так Ленинград, Питер так Питер, – равнодушно отозвался Петрович. – Главное – пригнали, растаможили, документы получили, номера повесили... Наше дело маленькое: гробы возить аккуратно и чтобы все чин чинарем.
      – Вовремя подгадали, – засмеялся один из милиционеров, закуривая. – Такого покойничка успели зацепить. Да за него ваша контора столько бабок оторвет...
      – А кто он такой? – непонимающе пожав плечами, спросил Митька.
      – Кто? Михайлишин?
      Милиционеры переглянулись и дружно захохотали.
      – Ты чего, не местный?..
      – Нет, не местный.
      – Деревенский, что ли?
      – Ну деревенский... – Митька обиженно потупился. – Из деревни Сморчки Запрудненского района.
      – Тогда понятно, – резюмировал гаишник и, обращаясь к Петровичу, продолжил: – Что ж ты, старший, молодого не просветил? А то он даже знать не будет, кого повезет.
      – А он и не повезет, я повезу, – пробурчал Петрович. – Слишком сопливый еще, чтоб после «хлебной» машины сразу за руль такого красавца сесть. Это ему не батоны по деревенским сельпо развозить.
      – Так кто он такой? – нетерпеливо спросил Митька. – Что шишка, я уже понял.
      – Степан Трофимович лет этак двадцать в Запрудном первым человеком был. Сначала секретарем горкома, потом председателем горисполкома, потом, перед самой пенсией, в Москву забрали заместителем министра уж и не помню чего. На заслуженный отдых вышел персональным пенсионером союзного значения. Три квартиры у него в Москве было, а вот не загордился, назад в родные места приехал. Жил тихо, мирно, гулять любил в парке возле памятника Ленину. А вот из-за этой погоды простудился, слег и умер. Будь оно все неладно. Вот так, Митька. Жил человек, и нету.
      – А ты чего так переживаешь, Петрович? Он что, твой родственник был? Ну, умер так умер, все когда-нибудь там будем. Нам же лучше, заработок есть.
      – Да что ты понимаешь, сопляк? Степан Трофимович ого-го какой руководитель был, не чета нынешним. Старой закалки человек, сталинской, в ежовых рукавицах всех держал, никто пикнуть не смел. При нем таких безобразий, как сейчас, не было. Боялись Степана Трофимовича и уважали.
      – Да, – согласился милиционер с рябоватым, побитым оспинами лицом. – У нас в горотделе его тоже вспоминают. Заслужил человек, чтобы его на такой машине в последний путь везли.
      – Вы еще гроб не видели, – Петрович поднял вверх большой палец. – Ого, вот это гроб! Я за всю жизнь на такой не заработал. Из Германии везли...
      – Что, специально для Михайлишина? – недоверчиво спросил рябой милиционер. – Когда ж вы успели?
      – Я же говорю, Юрий Михайлович – умный мужик, – нисколько не смущаясь, проговорил водитель «Кадиллака». – У нас все должно быть по высшему разряду. Ежели машина – так настоящий катафалк, а не ржавый «пазик», как в городском комбинате бытового обслуживания. Гроб из красного дерева с медными ручками, а внутри не тюфяк из ваты – настоящая пуховая постель. Я бы в таком гробу жить согласился. Все шелком отделано, крышка из двух половинок, снизу колесики... Не гроб, а произведение искусства. Опять же, цветы у нас свежие, прямо из теплиц. Вы не глядите, что сейчас холодно и такое дерьмо сверху падает. Розы и гвоздики – одна к одной. Вот отвезем во Дворец культуры профсоюзов, весь город увидит, какая у нас фирма. А хоронить, знаете, как будем? Гроб теперь опускают в могилу руками только бедные, а у нас есть специальная машинка, тоже из Германии привезли. Чик-чик-чик, рукоятку крутишь, а гробик так тихонечко вниз... Одно слово – аккуратно. И красиво. Оно, конечно, недешево. Так ведь по-человечески. И никаких пьяных могильщиков, все чистые, выбритые и одеты с иголочки. Вы на нас с Митяем поглядите. Во. – Он довольно провел рукой по отвороту. – Новье... Юрий Михайлович не зря столько денег в нашу похоронную контору вбухал, все окупится и прибыль принесет. У нас тут еще очереди стоять будут, чтоб с шиком похоронить.
      – Что-то я тебя не пойму, Петрович, – хмыкнул молодой напарник. – То ли ты по сталинским ежовым рукавицам тоскуешь, то ли за капитализм агитируешь?
      Милиционеры, прохаживающиеся вокруг черного катафалка, дружно засмеялись.
      – А чего ж не агитировать? – без тени смущения ответствовал Петрович. – Мне за это деньги плотют.
      – Какой же у этого крокодила литраж? – полюбопытствовал один из гаишников, останавливаясь возле капота, украшенного фирменным гербом «Кадиллака».
      – Пять и семь, – ответил Митька, горделиво подбоченясь.
      – Да не может быть! – не поверил милиционер. – Это ж сколько растаможка должна была стоить?!
      – Мы за ценой не постоим, – поддержал молодого коллегу Петрович, словно за катафалк и машинку для опускания в могилу платил из собственного кармана.
      – Одно могу сказать точно, – потер физиономию гаишник, – денег на похороны из городской казны не жалеют. Мы-то что, люди подневольные, на государевой службе. Сказали сопровождать машину с гробом, будем сопровождать. Сказали Дворец культуры охранять как зеницу ока, пожалуйста, вот вам патрульные машины вневедомственной охраны. Опять же почетный караул из воинской части прибудет, а вся вот эта хрень, – он постучал рукой по капоту, – да с гробом, да с цветами, да с машинкой... Нам-то что, нам зарплату платят, а вот другим после этих похорон крепко пояса затянуть придется. Так когда там покойника вынесут?
      – Да скоро уже, – ответил Петрович. – Надо же было помыть, побрить, приодеть, то да се. А вон гляди, что я сказал, уже несут...

      Даже благородный траурный креп не мог скрыть убожества облупленных желто-зеленых стен городского Дворца профсоюзов. Здание, построенное сразу после войны, являло собой маленькую провинциальную копию монументальных творений в стиле сталинского ампира. Непрезентабельные выщербленные ступеньки из мраморной крошки вели к высокой, испещренной многочисленными царапинами дубовой двери.
      Посетителю, впервые попавшему в неожиданно просторное, украшенное колоннами и лепниной фойе, непроизвольно хотелось перекреститься. Со всех сторон, даже с потолка, на него словно в православной церкви взирали суровые живописные лики сталевара в каске и румяной, грудастой колхозницы со снопом в руках, комсомольца с горящим взором безумных глаз и народного интеллигента, который прикрывался папкой от сурового милиционера, гневно тыкавшего в него пальцем с противоположной стены. Творцами этих размноженных в тысячах экземпляров по всей стране представителей советского общества не были также забыты сугубо положительные дети среднего школьного возраста, о чем свидетельствовали повязанные вокруг их шей пионерские галстуки, мамы со щекастыми младенцами на руках, летчики в авиашлемах, солдаты с автоматами на груди, бдительно охраняющие народный покой, и даже домашние животные, представленные буренками, овечками и хрюшками. Над головой члена профсоюза, посетившего невзначай собственный дворец, висел наглухо застегнутый на все пуговицы пиджака советский человек, который в качестве доказательства своей преданности идеям Ленина и партии двумя руками держал громадный талмуд с надписью «Программа КПСС». При взгляде на этого гражданина снизу казалось, будто он летит навстречу отполированному мраморному полу и, чтобы не разбить физиономию, инстинктивно выставил руки вперед.
      Впрочем, могло также показаться, что этот белокурый товарищ арийского типа просто хочет прихлопнуть как тараканов, оказавшихся под ним на свою беду сограждан, и прихлопнуть не чем-нибудь, а судьбоносным документом. Впрочем, советский человек всегда был таков: увидев таракана, швырял всем, что попадалось под руку, будь то «Программа КПСС», алюминиевая миска или шлепанцы.
      Был бы дворец побогаче, деньги за его оформление достались бы не художникам, а мастерам резца. Естественным дополнением монументальной лепнины являлись бы, конечно, скульптуры, изображавшие вышеупомянутых персонажей. Но труд ваятелей обозначался в гонорарных ведомостях числами с гораздо большим количеством нулей, нежели труд мастеров кисти. Конечно, городскому начальству, в рядах которого тогда находился молодой, перспективный секретарь горкома по идеологии Михайлишин, очень хотелось установить во дворце хотя бы одну статую – что-нибудь вроде дородной матроны, воплощающей богиню социалистического труда. Но желанию этому не суждено было воплотиться в жизнь из-за нехватки средств. Так и получилось, что в Запрудном и дым оказался пожиже и труба пониже.
      Теперь почившему в бозе Степану Трофимовичу Михайлишину пришлось лежать под выцветшим от времени гражданином Страны Советов. Если бы бывший первый секретарь горкома мог открыть глаза, его взгляд уперся бы в милую сердцу, хотя и полинявшую надпись «Программа КПСС».
      Наполовину открытый гроб стоял прямо в фойе Дворца культуры профсоюзов. Место не слишком подходящее, но с этим городскому руководству пришлось смириться. Во-первых, дворец оказался единственным в Запрудном общественным местом, которое еще функционировало, не будучи при этом оккупированным вездесущими коммерсантами. В конце концов, не выставлять же для прощания гроб с телом бывшего первого секретаря горкома партии и председателя горисполкома в расположенном неподалеку здании бывшего кинотеатра «Мир», где известный в Запрудном бизнесмен Константин Панфилов заканчивал ремонт и готовил к открытию казино «Золотой дукат».
      Здание горисполкома тоже не слишком пригодно для проведения похоронных церемоний.
      Другое дело, если бы гроб с телом покойного установили на сцене дворцового зала. Однако доски на годами не знавшей ремонта сцене подгнили. Ходить по ним осмеливались только отчаянные сорвиголовы вроде вечно пьяного дворцового столяра Ивана Кузьмича. Ремонт проводить было некогда, и от греха подальше решили поставить гроб в фойе. Тут, по крайней мере, и доступ к телу открыт, и мрамор под ногами. Тесновато, однако вполне прилично.
      Гроб окружили венками, живыми цветами, уложили на стульях подушечки с правительственными наградами, стены задрапировали черным крепом, скрыв лица сталеваров и колхозниц. Теперь вместо них на каждого входившего в фойе взирал с большого фотопортрета туповатый, но по-отечески строгий взгляд Степана Трофимовича.
      Похороны Михайлишина были намечены на 14.00 следующего дня. С десяти утра открывался доступ к телу бывшего городского руководителя для всех желающих проститься с ним. Об этом извещало объявление в траурной рамке, вывешенное на стене Дворца профсоюзов.
      В два часа пополудни во дворце должны были собраться нынешние руководители города и представители властей соседних районов. Председатель горисполкома Иван Данилович Кинелев заручился также обещаниями приехать на траурную церемонию и нескольких чиновников из областного руководства. Городскому управлению внутренних дел было поручено обеспечить порядок в городе. Начальник отдела внутренних дел полковник Сапронов распорядился выставить во дворце охрану и увеличить количество нарядов вневедомственной охраны в районе Дворца профсоюзов.
      На Запрудный опускалась стылая, беззвездная ноябрьская ночь.

* * *

      «Уазик» защитного цвета с надписью на дверце, обозначавшей его принадлежность к отделу вневедомственной охраны, медленно пересек по диагонали небольшую площадь перед Дворцом культуры профсоюзов и остановился на тротуаре за ближайшим перекрестком.
      – Вот тут и постоим, – сказал сидевший за рулем сержант с рябоватым некрасивым лицом. – Покурим, погреемся. Доставай, Панков, свои. А то у меня уже кончились.
      Его напарник с лычками младшего сержанта на погонах неохотно полез в карман и достал «Яву».
      – Слышь, Лепехин, все равно на машине, давай к ларьку какому-нибудь сгоняем, сигаретами разживешься.
      – Да не жмись ты! У вас в деревне что, все такие куркули, как ты?
      Пока напарник с натугой шевелил мозгами, не зная, что ответить, милиционер-водитель резво выдернул у него из пачки сигарету.
      – В большой семье не щелкай клювом, – засмеялся он, прикуривая от собственной зажигалки и протягивая ее Панкову. – Ну, что надулся, как мышь на воду?
      – Какая мышь?
      – Это так говорят, Панков.
      Сержант с наслаждением затянулся и выпустил струйку дыма в щель приоткрытого окна.
      – Что, не понимаешь? Ну, вроде как набычился...
      – Набычишься тут... Ты у меня вечно сигареты стреляешь.
      – Что же мне каждый раз, когда сигареты кончаются, сразу в ларек бежать? А плечо друга зачем?
      – Не плечо, а карман, – кисло протянул Панков.
      – Какая разница?
      – Большая.
      – Что это за друг, который сигаретой пожертвовать не может? Как же ты меня в бою защищать будешь?
      – Ну и шутки у тебя, Лепехин. В каком еще бою?
      – А пистолет тебе для чего дали?
      – Так, на всякий случай.
      – Вот представь себе, что этот самый случай произошел. Вместо того, чтоб друга защищать, ты будешь думать: патронов жалко, защищать не буду.
      Панков от неожиданности чуть не поперхнулся.
      – Ну ты дал, Лепехин. Как это я буду думать, что мне патронов жалко? Это ж совсем другое.
      – Ничего я не дал, – полушутя-полусерьезно сказал Лепехин. – Все великое начинается с мелочей. Сегодня ты зажал курево, а завтра...
      – Чего завтра, чего завтра?.. – обиженно заерзал младший сержант. – До завтра еще дожить надо.
      – Во-во...
      Панков обиженно отвернулся к запотевшему окну, и Лепехин, поняв, что слегка переборщил, перевел разговор на другую тему.
      – Панков, ты про писателя слыхал?
      – Какого еще писателя?
      – Да у нас в горотделе один писатель появился, усцаться можно.
      – Он чего, корреспондент? – не понял Панков.
      – Да нет. Какой корреспондент?.. Говорю же тебе – писатель. Натуральный. Ему б книжки писать, а он следователем работает. Недавно к нам пришел... Я сегодня после развода с операми болтал, они и рассказали. Умора!
      – Слышь, Лепехин, – выбрасывая окурок в окно, сказал младший сержант, – ты, может, это, мотор выключи. А то чего бензин зря палить?
      – Ну ты жмот, Панков. Государственного бензина жалко? А нам что, мерзнуть тут?
      – Так гремит же все в кабине.
      – Ну и что?
      – Этот гроб еще десять лет назад нужно было списать. А ты орешь как кот с отрезанными яйцами.
      – Кто-о, я-а-а ору? – возмущенно протянул Лепехин. – Да ты чего-о? Я всегда так разговариваю. А что машина старая... Так где ж новую возьмешь? Скажи спасибо, что эта еще ездит. Таскались бы на своих двоих как бараны... Ты, Панков, звезди, да не заговаривайся.
      – Ладно-ладно, – примирительно сказал младший сержант и даже протянул Лепехину еще одну сигарету взамен выкуренной. – Чего ты там про писателя хотел рассказать?
      – А!.. – обрадованно чиркнул зажигалкой водитель. – Короче, пришел молодой после академии. Лейтеха.
      – Как фамилия?
      – Да не помню я. У меня на фамилии память плохая. Иванов или Петров. Какая разница? Панков, ты меня не сбивай, – неожиданно разозлился он. – А то вообще все забуду. Короче, к нему теперь весь горотдел бегает. Он такие отписки сочиняет для прокуратуры, закачаешься!
      – Какие отписки?
      – Ну, отказы в возбуждении уголовного дела. У следователей сразу раскрываемость повысилась. А это же не хухры-мухры... За это премии положены, звездочки на погоны. Одним словом – статистика, Панков.
      – Как же у них раскрываемость повысилась?
      – Ты чего, тупой, Панков? Я же тебе говорю – статистика. Раскрываемость остается той же самой, а уголовных дел меньше заведено, проценты-то растут.
      – И что же там молодой сочиняет?
      – Фантазия у него работает будь здоров. На прошлой неделе поехали опера по вызову в какую-то деревню, тут недалеко, километров двадцать. Приезжают, значит, на какой-то двор, там мужик-заявитель. Мол, так и так, борова из сарая скоммуниздили ночью. Они, конечно, начинают расспрашивать, что да как. У мужика морда синяя, опухшая, не брился, видно, месяц. Щетина в разные стороны торчит. Короче, поддавальщик еще тот. Вечером с соседом самогонки нарубился по радостному случаю: жена с дочкой во Владимирскую область к родственникам на побывку съехала. В общем, пару бутылок самогона они с соседом приговорили. Потом сосед к себе потащился, а этот спать залег. Ночью, как водится, ни хрена не слышал. С утра кое-как проспался, пошел в сарай, а борова-то и нет. Уперли. Мужик – к соседу, а тот после вчерашнего лыка не вяжет. Конечно, ни хрена не видал, не слыхал... С горя опять самогона приняли. В общем, пока он из конторы по 02 прозвонился, уже день прошел. Куда там эту свинью искать? Ее уже на запчасти разобрали как пить дать. И свидетелей никаких, там все кругом забулдыги, если кто и видел, так не вспомнит. А вспомнит, так не скажет. В общем, дело мертвое. Стопроцентный висяк обеспечен, на нем ни звездочек, ни премий не заработаешь. Только статистику испортит, а за это по головке не погладят. После того, что тут летом творилось, начальство на рогах стоит.
      – Так я не понял, – пожал плечами Панков. – Что за проблема? Послали бы на хрен этого алкаша с его свиньей, развернулись и уехали.
      – Ха! – усмехнулся Лепехин. – Проблема была. Алкаш-то заяву накатал. Вообще, я так думаю, что это он не сам накатал, а кто-нибудь за него в колхозной конторе, да еще бутылку самогонки на этом заработал. Заява-то есть, понимаешь? Пришлось бумагу эту взять и назад тащиться. Вот тут писатель и помог. Узнал, в чем дело, и говорит: «А чего вы мучаетесь, мужики? Сейчас такую бумагу накатаем, комар носа не подточит». И накатал, да такую, что прокурор плакал от смеха, когда читал, но подмахнул.
      – Чего же он там написал?
      – Я, конечно, точно не знаю, но смысл такой, – Лепехин выбросил в окно очередной окурок и, потирая руки, продолжил: – По показаниям соседей, во время проведенного опроса, свинья последнее время вечно орала. Голодная, видно, была. Этот алкаш ее не кормил, или что там. Ну и типа, значит, соседи эти слышали доносившиеся со двора крики хозяина: я тебя, мол, убью, падла, если не перестанешь орать. Ну или чего-то в этом роде... А вывод такой: свинья, испугавшись угроз и в страхе за свою жизнь, сбежала, о чем свидетельствуют следы под забором, а, значит, оснований для возбуждения уголовного дела нет. Пускай теперь этот бухарь сам свою свинью по лесам ищет.
      Лепехин, откинувшись на спинку сиденья, зашелся веселым детским смехом.
      Его напарник недоверчиво скривил губы:
      – И что, прокурор такую хуйню подмахнул?
      – Конечно, подмахнул! – хлопая себя ладонью по колену, воскликнул Лепехин. – А куда он денется? Думаешь, ему охота у себя в кабинете папки со всяким говном собирать, а потом еще отчитываться о проделанной работе. На хрен надо!.. Давай еще сигарету.
      Но Панков неожиданно уперся. Рассказ напарника не произвел на него никакого впечатления, ему, вообще, показалось, что все это Лепехин придумал только для того, чтобы выцыганить у него побольше курева.
      – Поехали к ларьку. Пока ты мне тут про писателя баки забивал, у меня сигареты кончились.
      – Ты что, не веришь? – отжимая сцепление и включая первую передачу, спросил старший сержант.
      – Херня какая-то, – Панков с помрачневшим видом мял в руках пустую пачку из-под сигарет. – Мужик свинье угрожал, она от страха сбежала... Кто ж это в деревне свинье угрожать будет, она ж – домашняя скотина!
      Машина медленно выехала на проезжую часть улицы и двинулась в направлении городского рынка, где располагались несколько ларьков, работающих круглосуточно.
      Улица в этот унылый ночной час была пугающе пустынной, лишь две неясно вырисовывающиеся в свете тусклых фонарей мужские фигуры маячили вдалеке на тротуаре.
      – Панков, ты что, мне не веришь? – завелся старший сержант. – Ты чего, думаешь, я все наврал?!
      – А ты думаешь, если я из деревни, так мне можно лапшу на уши вешать? – раздраженно отозвался Панков, всматриваясь в полутемные силуэты за окном. – Вон, два мужика идут. Ты бы им попробовал такую херню рассказать.
      – А что? И расскажу! – живо воскликнул Лепехин.
      – Ладно тебе, поехали к ларькам.
      – Нет, вот давай поспорим, – разгорячился водитель, – если они не поверят, я бутылку водки поставлю, вместе разопьем после дежурства.
      – Знаю я тебя, сам все и выпьешь.
      – Нет, сейчас мы проверим.
      Милицейский «уазик» свернул на встречную полосу, чтобы приблизиться к двум шедшим по противоположной стороне тротуара прохожим.
      Одетые в неприметные, почти одинаковые серые куртки, с натянутыми на голову вязаными шапочками, они несли в руках объемистые клеенчатые сумки, широко известные в народе под названием «мечта оккупанта». При виде направляющейся к ним милицейской машины оба втянули головы в плечи и ускорили шаг.
      Их поведение должно было показаться Панкову и Лепехину подозрительным, не будь милиционеры так озабочены возникшим между ними спором.
      Когда расстояние между «уазиком» и двумя прохожими уменьшилось метров до двадцати пяти, мужчины с сумками внезапно остановились.
      – Чего это они? – спросил Панков.
      – Сейчас узнаем, – ответил Лепехин, сбрасывая газ.
      Один из мужчин нагнулся, быстрым движением расстегнул замок на полосатой клеенчатой сумке, выхватил оттуда короткоствольный автомат, передернул затвор и, не разгибаясь, тут же выпустил длинную очередь по притормаживающей милицейской машине.
      Звуки выстрелов разорвали ночную тишину. Пули из укороченного «калашникова» вдребезги разнесли лобовое стекло «уазика», одна зацепила включенную левую фару. Осколки стекла брызнули в разные стороны. К счастью для милиционеров, ни одна из предназначенных для них пуль не попала в цель, лишь острый осколок чиркнул по щеке Лепехина.
      – Тормози! – истошно завопил Панков, резко перегнувшись пополам.
      Визг тормозов слился со звуками еще одной автоматной очереди. На сей раз пули прошли ниже, с холодящим сердце металлическим звуком пробив радиатор, крыло и дверцу машины.
      – А-а-а! – закричал Панков. – Ногу! Ногу мне зацепило!..
      Лепехин, распахнув дверцу, вывалился из машины на асфальт. При этом он сильно ушиб плечо, но, не обращая внимания на боль и даже не замечая, что из рассеченной щеки льется кровь, старший сержант выдернул из кобуры табельный «макаров», дрожащими в горячке руками передернул затвор, снял оружие с предохранителя и открыл огонь.
      Меткостью стрельбы в такой обстановке похвастаться было трудно, тем более что старший сержант Лепехин даже на тренировках в тире большинство пуль отправлял в «молоко», за что ему неоднократно приходилось выслушивать многоэтажный мат инструктора. Однако даже нескольких пролетевших в стороне девятимиллиметровых пуль из «пээмки» хватило, чтобы нападавший на несколько мгновений прекратил стрельбу из «калашникова».