Отец Питер, безмерно дорожащий Нравственным Чувством, полагает, будто оно "позволяет нам отличать добро от зла... Нравственное Чувство... это то, что возвышает нас над бессловесными тварями и дает нам надежду на вечное спасение". Молодой Сатана, как в дальнейшем Сорок четвертый, подвергнет сокрушительной критике и подобное сознание морали, и теологические принципы, на которых оно основывается. Хотя Сатана нападает на саму человеческую природу, по сути его выпады раз за разом оказываются направленными в адрес христианской догматики, уже задолго до "Таинственного незнакомца" ставшей одним из главных объектов твеновского радикального обличения (достаточно упомянуть хотя бы о сценах суда над Орлеанской девой в его "Жизни Жанны д'Арк"). Добродетельный пастор оказался скомпрометированным и претерпел жестокие несчастья, но для Сатаны все это лишь мизерная плата за то зло, которое принесло господство церкви на протяжении столетий: "Убийство было любимейшим занятием человеческого рода с самой его колыбели, - но одна лишь христианская цивилизация добилась сколько-нибудь стоящих результатов" (Твен М. Соб. соч. М., 1961. т. 9, с. 592, 650 - 651). Легко убедиться, насколько конкретным социальным прицелом обладает это мизантропическое философствование. Сатана глумится над понятием прогресса, представляющим, на его взгляд, лишь насилие над слабыми и бесправие под лозунгом справедливости. Он издевается над иллюзиями демократии, которая оказывается господством олигархов. Он славословит то, что почитают бедствием, даже раннюю смерть, потому что альтернативой является бесконечное страдание и унижение. Все это мысли, не раз повторяющиеся и в памфлетах Твена, и в "Трех тысячах лет среди микробов". Но там они выражены языком публицистики, пусть ей и придается форма повести-памфлета. В "Таинственном незнакомце" та же творческая установка претворена в виде безотрадной исторической панорамы, наглядно демонстрирующей торжество антигуманных начал бытия. Памфлеты принадлежат социальной сатире, "Таинственный незнакомец" - философская притча. В ней иной масштаб обобщения. Герой этой притчи настойчиво дискредитирует Нравственное Чувство, противопоставляя ему честность, которая требует признать, что не существует никаких действительно непререкаемых норм, так как понятие морали служит только демагогическим прикрытием тех инстинктов насилия и самообольщения, которые свойственны человеческому роду. В третьем варианте повести развертывается определенного толка философская система, посредством которой Сорок четвертый, отвергнув и развенчав моральные верования своего приятеля-наборщика, доказывает ему, что весь мир - не более как иллюзия, а жизнь - лишь абсурдная выдумка и не существует ничего, кроме пустоты, в которой затерян человек. Эти тезисы помогают судить о сущности взглядов, выраженных Твеном в последней его повести. При всей их экстравагантности они довольно типичны для людей твеновской эпохи, воспринявших свое время как мучительный переход от одной фазы цивилизации к другой, внушающей скорее предчувствие катастрофы, чем оптимистические надежды. И по хронологии, и по воспитанию Твен, конечно, принадлежал XIX столетию, мысля понятиями, отличавшими американцев, которые после Гражданской войны в США стали свидетелями бурного материального прогресса, рождавшего уверенность в будущем, - как выяснилось, беспочвенную. Долгие годы Твен разделял восходящие к просветителям концепции неиспорченного человеческого сердца и веру в поступательный ход истории, будто бы с неизбежностью приводящей к торжеству разума и гуманности. На страницах "Таинственного незнакомца" нетрудно обнаружить отзвуки чрезвычайно прочно державшихся у Твена идей относительно предопределенности общественного развития и предначертанности человеческого бытия, подчиненного тем чертам личности, которые заложены самой природой. Однако повесть создавалась в пору краха представлений, берущих свое начало от "века разума". Вот этот перелом в сознании Твена да н не его одного - запечатлел "Таинственный незнакомец", в этом отношении остающийся исключительно важным памятником духовной атмосферы на рубеже XIX и XX столетий. Время изменилось, заставив Твена отказаться и от выношенного им идеала "ганннбальской идиллии", и от не менее дорогой ему мысли о высоком демократическом призвании Америки, и от взгляда на человека как существо от природы неизменно доброе, лишь силою дисгармоничных общественных обстоятельств вынуждаемое порою далеко отступать от собственного гуманного естества. Как и в других твеновских произведениях, концепция человека, воплощенная в его поздней философской прозе, носит детерминистский характер. Сатана рассуждает о том, что человек не сам себя создал, а стало быть, и не несет никакой вины за собственные побуждения, сколь они ни гнетущи. Однако это как бы детерминизм наизнанку: сколь ни резки высказывания Сатаны о Нравственном Чувстве, он сознает всеобщую зависимость от омертвелого догматизма, воплотившегося в общепринятой морали, и свою неспособность при всем кажущемся всемогуществе - радикально изменить человеческое естество, предрасположенное к такого рода оскопляющей этике. У Твена вплоть до "Янки из Коннектикута при дворе короля Артура" (1889) человек оставался естественно и всесторонне зависимым от социальной среды. У Твена - автора "Таинственного незнакомца" он зависим от глубоко укоренившихся, ставших едва ли не инстинктом фетишей собственного сознания. Звено, которое связывает мир этических представлений с реальным историческим бытием личности, не исчезает из поля зрения Твена и в последних его произведениях. Но все же существеннее самый сдвиг, который "Таинственный незнакомец" знаменует собой в твеновском понимании детерминизма. Объявив весь мир призрачным, а человека - лишь продуктом "мысли", исходящей от всевышнего, который подавил в зародыше всякую волю людей к независимому духовному развитию, герой последней повести Твена в заостренной форме передает ощущение тупика, сделавшегося закономерным итогом столетий, прошедших под знаком господства ложного миропонимания и ложной этической доктрины. Мотив, возникший в "Таинственном незнакомце", откликнется но многих произведениях, созданных после Твена и выразивших ту же идею порабощенности сознания стереотипами этического мышления и верованиями, уже и опосредованно не отражающими реальную действительность. Становясь мертвым грузом, такие верования превращают жизнь в какое-то призрачное царство, где человек не находит никаких надежных ориентиров. Твену, великому гуманисту, пришлось выслушать от современников немало обвинений в том, что он цинически отвергает цивилизацию и прогресс, глумится над святынями, проповедует этический релятивизм. Трудно сказать, чего в таких обвинениях было больше - непонимания писательской позиции или страха перед действенностью твеновской сатиры. Перечитывая поздние твеновские повести, убеждаешься в том, что истинным их пафосом оставался поиск подлинно обязывающей, а не фиктивной этики и той независимости духа, без которой неосуществима мечта о свободном, гармоничном человеке. Философская проза Марка Твена и сегодня достойно служит этой задаче.
