- Жрать, так вы с отцом горазды! - рявкнула женщина. - А таскать я, что ли, всю жизнь буду? У, дармоеды, на, неси!
      Валерка подошел ближе. Парнишка косо зыркнул на него и засеменил прочь, сгибаясь под тяжестью неподъемных, по-видимому, торб.
      - Тебе чего надо, парень? - спросила женщина, на всякий случай задвигая ногой третью сумку в подсобку.
      Валерка ощутил исходящий от нее запах водки.
      - Ты к кому или ... от кого пришел? А? - глянула она настороженно и выжидающе, нервным жестом затолкав под кокон выбившуюся прядь сальных, крашенных волос.
      - Я? - Валерка почувствовал, как накопившиеся эмоции готовы вывернуть его наизнанку. На лице Гладкова-младшего появилась улыбка, скорее, похожая на оскал: - Я - от Дмитрия Николаевича.
      Толстуха удивленно уставилась на него, затем нахмурилась, оглядывая подозрительно.
      - Вера! - зычно крикнула в глубину подсобки, не спуская с Валерки сверлящего взгляда маленьких, заплывших глаз. - Ну-ка, выдь-ка на минутку...
      Через мгновение появилась раскрасневшаяся Вера, по габаритам приближающаяся к Большой Берте. Дыша отнюдь не "духами и туманами", а принеся с собой стойкий аромат общепитовской кухни и спиртного, громко чихнула, утерлась краем несвежего, захватанного фартука и хрипло осведомилась:
      - Че такое?
      Первая кивнула на Валерку:
      - Говорит, мол, от Дмитрия Николаевича.
      - От какого еще Дмитрия Николаевича?! - нахмурившись, грубо бросила Вера.
      Лицо Валерки непроизвольно свела судорога, отчего улыбка, и без того далекая от лучезарности, сделалась и вовсе жутко-шальной. Стараясь подавить отвращение, он, тем не менее, с убийственной вежливостью произнес:
      - От Дмитрия Николаевича Гладкова. Его час назад похоронили. Я - его сын.
      Обе женщины враз испуганно охнули, в их глазах заметались панический страх и растерянность. Валерка, не обращая на них внимания, вытащил из подсобки сумку и, схватив за днище, одним махом вытряхнул ее содержимое. По крыльцу, как разноцветное монпасье, покатились зеленые огурцы, красные помидоры, нарезанные кружочками желтые лимоны, оранжевая осетрина, коричневый сервилат. Толстухи в молчаливом столбняке созерцали эту летнюю палитру. Валерка поднял на них глаза и сказал всего одну фразу:
      - Вы - не крысы и даже не мародеры. Вы - упыри! - и, развернувшись, пошел прочь.
      Гладковы, еще и при живом отце, слыли среди знакомых семьей, не умевшей крутиться и не понимавшей, какие плюсы можно извлечь из должности начальника цеха крупнейшего в Союзе судостроительного завода. После смерти Гладкова-старшего Валеркин с матерью быт исподволь, незаметно, стала прощупывать нищета. Она действовала, как умный, осторожный хищник, обкладывая свою жертву со всех сторон, подавляя ее силой и властью неотвратимого, не оставляя ни единого шанса на спасение. После школы он год работал на одном из приморских предприятий. О "хорошем" институте пришлось забыть. Отслужив армию, Валерка вернулся повзрослевшим, возмужавшим, но молчаливым и замкнутым. Он устроился водителем в приморский автопарк и с фанатичным остервенением отдался работе. Работа, работа и еще раз работа, ничего, кроме работы. Он карабкался из последних сил, лишь бы не рухнуть в страшную пропасть нищеты. Так продолжалось до тех пор, пока от знакомого врача он не узнал, что матери срочно нужна операция. Денег на операцию в семье не было. Лишних денег и тем более таких, о которых заикнулся знакомый. Когда он понял, что взять их негде, а без операции мать погибнет, он с ужасом осознал, что ему предстоит пережить вторые похороны. И если первые - отца, надорвали душу пышностью и помпезностью, ничего общего не имевшими с истинной скорбью, то вторые - матери, способны были вытоптать ее окончательно, но уже своей неприглядной и унизительной нищетой.
      Древний, священный ритуал предков с годами постепенно превратился в отвратительное, двуличное шоу. С одной стороны, тризна - валютная проститутка, с другой - нищая старуха.
      Первую сделали кощунственно привлекательной и красивой: полированные гробы, позолоченные аксессуары, сверкающие лимузины, престижные места, мраморные надгробия и диковинные цветы. Но за ними - все теже, купленные, как любовь продажной девки, речи; завистливые души; суетное желание живых "не ударить в грязь лицом", "не быть хуже других" и, увы, неосуществленное, как правило, желание мертвых - отдать все долги земной юдоли.
      Вторая, напротив, безобразна и убога: собранные по соседям копеечки и рублики; пропахшая нафталином немодная (куда там до новизны!) одежда; наспех сваренные "дядями" (ванями, петями, колями) пирамидки и оградки (за энное количество литро-рублей); два - три веночка, бутерброд и самогон - за помин души и это неприменное авточудовище - дребезжащий, уродливый катафалк с черной полосой, которая невольно ассоциируется с красным крестом на стенках душегубок. Именно тризна-нищая старуха должна была встать в изголовьи гроба матери.
      Тайком Валерка снял копии со всех ее документов, грамот, благодарностей, почетных званий и пошел в горисполком просить материальную помощь. В помощи ему отказали, сославшись на пустой бюджет. Реконструкция главной улицы Приморска и предстоящий День Города, по мнению властей, события, несоизмеримые по значимости с историей болезни Анны Андреевны Гладковой, заслуженного учителя, отличника народного образования с тридцатилетним стажем. Он отчетливо помнил день, когда пришел записываться на прием к мэру...
      На дворе стояла весна. Апрельское солнце ласково вылизывало мокрый после дождя город. Теплый, влажный воздух поднимался от земли. Смешиваясь с ароматами первотравья и первоцветов, пьянил, кружил голову, растекался по лицам прохожих, смывая с них озабоченность, напряжение и хмурые взгляды. Весна, долгожданная, выстраданная за зиму в стылых, нетопленных квартирах, согревала людские души и плоть, окуная в живительный бальзам света, красок и тепла, размягчая и отдирая с людей жесткие, затвердевшие струпья невзгод, болезней и разочарований.
      Гладков прошел в сверкающие, стеклянные двери четырехэтажного здания горисполкома и оказался в огромном, отделанном мрамором и деревом, вестибюле. В нем царили полумрак, прохлада и пустота, среди которых особенно одиноко и беззащитно смотрелся щуплый, небольшого роста, молоденький охранник в камуфляжной форме.
      Когда Валерка поднимался на второй этаж по широкой мраморной лестнице, ему в голову пришла мысль, что он не поднимается вверх, а его, наоборот влечет вниз. Всего мгновение назад перед глазами цвел буйный праздник золотого света, искрящийся и радостный. И вот, словно не двери сомкнулись за спиной, а предательски тихо и коварно сжались невидимые челюсти, враз заглотнув и протолкнув его в великолепную, сверкающую, но холодную и безучастную к нему, утробу. Пришли на память строки Рождественского:
      "... Здесь похоронены сны и молитвы,
      Слезы и доблесть. "Прощай и ура!"
      Сколько же, действительно, всего похоронено в подобных этому "Белых домах" - непробиваемых, несгораемых сейфах власти? Сколько надежд оставлено в приемных и кабинетах Самих, их многочисленных замов, завов, секретарей, референтов и пр. пр.? Тому, кто прошел через этот унизительный конвейер, кто пережил самую изощренную пытку власти - пытку присутственным местом, уже нечего терять и ничего не страшно. Такой человек становится неограниченно свободен в поступках, ибо душа его выжженна и мертва. В ней не осталось надежды.
      Гладков прошел в кабинет с табличкой на двери:
      "Общественная приемная. Бурова Анна Григорьевна"
      За столом сидела элегантно одетая женщина, лет сорока пяти. Красивая, модная стрижка, умело наложенный макияж, очки в дорогой тонкой оправе. Во взгляде маленьких, глубоко посаженных глаз - нетерпение и властная жесткость.
      - Здравствуйте, - Гладков улыбнулся.
      - Проходите, присаживайтесь,- не отреагировав на улыбку, обронила Бурова. Тон, каким это было сказано, заставил Валеру невольно съежиться. Подобным тоном можно предлагать только электрический стул. - Давайте кратко, по существу и быстро, - она взглянула на него с ленивым и спокойным равнодушием, словно посетитель сидел уже, по меньшей мере, часов пять и успел смертельно ей надоесть.
      Гладков с готовностью протянул папку с документами и заявлением на материальную помощь. Она быстро все пролистала и, не поднимая головы, едва разлепив губы, бесстрастно проговорила:
      - Ваша мама работает в системе гороно. Вам надо обратиться туда.
      - Я уже был у них, отказали. - Валера слегка привстал: - Там есть бумага, посмотрите, пожалуйста, хорошенько.
      - Да, вижу. Но записать вас на прием к мэру не могу. Вам, наверняка, откажут. - Бурова поджала губы и глянула на посетителя в упор. В ее глазах отчетливо читался вызов...
      С годами весь сложный механизм унижения человека был разработан до мельчайших подробностей и доведен до автоматизма. Эта стадия называлась провокация. Отказав посетителю в первую минуту, чиновник плавно уходил в защиту, но не в глухую, а - агрессивную.
      Гладков молчал.
      - Вам понятно? - голос чуть выше, на пол-тона.
      - Нет, - спокойно ответил Валера.
      - Что вам не понятно? Вы, что, газет не читаете, телевизор не смотрите? Не знаете, какое положение в городе, в государстве, наконец?! От агрессивной защиты она уверенно перешла к следующей стадии - нападению, когда чиновник вынуждает просителя оправдываться и мысленно соизмерять разницу между личными проблемами и городскими, государственными. Мол, почувствуйте разницу, смерды!
      Гладков глянул на нее остро, неприязненно, но голос его прозвучал спокойно и, что удивительно, доброжелательно. Настолько, насколько доброжелательной может быть самая ядовитая ирония:
      - Для вас, уважаемая Анна Григорьевна, конечно, было бы гораздо проще, если бы я читал только ваши газеты и смотрел только ваши телевизионные передачи. Я бы, естественно, проникся - и тяжелым положением в городе, и катастрофическим - в государстве. Но к сожалению для вас, я много чего еще читаю, вижу и чем способен, действительно, проникнуться. "Государство лжет на всех языках добра и зла: и в речах своих оно лживо, и все, что имеет оно, - украдено им." Не приходилось встречаться с подобной точкой зрения? Ницше. И на прием вы меня запишите, - твердо произнес Валера. Обязательно. А уж протянет руку дающий или отдернет - не вам решать. - И, ухмыльнувшись, добавил с издевкой: - Не вашим местом.
      Он удовлетворенно и расслабленно откинулся на спинку стула, наблюдая, как сидящий напротив "наполеончик провинциального розлива", до краев, по самую пробку, наполняется желчью и гневом.
      - Да что вы здесь себе позволяете, товарищ Гладков! Да вы представляете...
      - Я не товарищ, а господин! - повысив голос, перебил ее Валера. Глаза его вдруг обдали Бурову крутым кипятком ненависти. Он встал и навис над столом: - А ты, полинявшая из "красного" в "белый" крыса, потому только и сидишь здесь, что мы сюда приходим. Но ведь мы можем однажды и не с бумажками в руках придти. Где ты тогда будешь? Отец мой от ваших политических игрищ уже загнулся, теперь мать умирает. Ты человек или робот? Ты знаешь, что такое, когда умирает мать?!
      На прием к мэру его записали, но в помощи отказали, при этом еще и попеняв, что, дескать, нельзя себя вести, по-хамски, в таком учреждении. Однако мэр пообещал договориться с главным врачом больницы, чтобы мать прооперировали бесплатно.
      - Я возьму вашу просьбу под личный контроль, - заверил он Гладкова. Но вам, молодой человек, тоже придется поднапрячься и найти средства для дальнейшего лечения вашей мамы. - Он помолчал. - Вы должны понимать, что город в настоящий момент не может обеспечить всех материальной помощью. Реконструкция главной улицы, предстоящие торжества по случаю освобождения города от немецко-фашистских захватчиков, День Победы, День Города, - эти праздники тоже необходимы жителям. Всем жителям ... и вашей маме. Люди устали от серости и будней. Хоть изредка, но нам всем нужнен праздник в душе. К тому же эти мероприятия воспитывают любовь к городу, способствуют его престижу, привлечению к нам внимания, а значит - и допольнительных средств, инвестиций. И еще... Вы, надеюсь, знаете, сколько в нашем городе героического прошлого проживает ветеранов войны, инвалидов. Им-то мы в первую очередь и оказываем всяческую помощь и поддержку...
      "Реконструкция главной улицы... - Валера усмехнулся про себя. - Кто ж по ней гулять будет? Тот, кто в этом "городе героического прошлого" в живых останется? Так их всех потом на одной скамейке разместить можно будет. Или эти загадочные ветераны... Весь год даром никому не нужны: вымирают одинокие и больные, брошенные и родственниками, и государством. Раз в году о них вспомнят на День Победы, подкинут к пенсии червонец, крупы гречневой, банку килек да цветами завалят, как покойников. Но стоит кому-то робко попросить что-то у государства, незамедлительно следует ответ: "В первую очередь инвалидам и ветеранам войны". Чертовщина какая-то: раньше всем хватало - и простым смертным, и заслуженным, еще и на страны Варшавского Договора оставалось. Теперь бюджет пустой. Да и сами ветераны..."
      Гладков обратил внимание на парадоксальную вещь: чем дальше от войны, тем больше ветеранов. Причем многие, настойчиво требующие себе привилегий, по возрасту подходят даже не к сынам полка, а - к младенцам. А сколько у нас воинов-интернационалистов с корочками? Если всех собрать в кучу, то окажется, что в Афгане не Ограниченный контингент, а Квантунская армия стояла. Каких только удостоверений ни повидал Валера, работая водителем автобуса. И, пожалуй, не сильно бы удивился,если бы однажды встретил ветерана Куликовской битвы. А все от нищеты вековой, дурости дремучей, натуры холопской...
      Раскидаем, бывало, агрессоров всех мастей, пробежимся по Европе просвещенной раз-два в столетие, по верхушкам свобод нахватаемся, себя покажем - без этого ни-ни... Как там у Филатова? Чтобы помнили! И опять домой, в берлогу: душу свою загадочную пестовать и гуманитаркой давиться. От тех, кому еще вчера по башке надавали. Чужаков терпеть нам любовь к Отчизне не велит. А тушенку жрать из коров, которых они от нас эшелонами пятьдесят лет назад вывозили? Прям по Михаилу Юрьевичу получается: "Люблю Отчизну я, но странною любовью..." И все грыземся, грыземся между собой, как стая собак голодных. Привыкли веками друг друга изводить, так "натренировались", что любого агрессора схарчить для нас, как два пальца облизать. Так мало этого, взяли моду: чуть в мире где напряженка, мы тут как тут - за дело этого самого мира, с АКМ-47 наперевес. Людей у нас - не меряно, как нефти или газа. Это в Лихтенштейне задрипанном народу мало, вот он без армии и без войны уже лет сто пятьдесят от скуки гниет. А мы? А мы завсегда...Вот и выходит, что для того, чтобы в тридцать себе зубы вставить, надо прежде их в двадцать в какой-нибудь "горячей точке" оставить.
      Гладков вспомнил "голливудскую челюсть" Буровой. Да и у мэра тоже, вон как зубки переливаются, "аквафрешем" отполированные. Оно и понятно, этим зубы крепкие нужны, они ими не кашу манную перетиратирают - друг друга и нас, убогих...
      После аудиенции у мэра Валера вернулся домой раздосадованным, но приободренным. Хоть что-то выходил. Через два дня мать положили в больницу. А еще через пять - она умерла. От послеоперационных осложнений. Именно тогда Валера и осознал народную мудрость: "Даром лечиться - даром лечиться." Он настолько оказался растерян и подавлен происшедшим, что если бы не коллеги матери, сослуживцы по автопарку, не смог бы ничего сделать.
      Проводить Анну Андреевну Гладкову пришли учителя, бывшие и нынешние ученики. В полном составе, вместе с родителями, явился весь ее, теперь уже осиротевший, выпускной класс. Валера даже представить себе не мог, как любили его мать в школе. Он с детства рос примерным сыном. Проблему "отцов и детей" их семья легко и без особого надрыва благополучно решила. Наверное потому, что главными в семье были доверие и уважение. Гладков был приучен к аккуратности, самостоятельному ведению домашнего хозяйства, мог приготовить обед, постирать белье, убрать в квартире. Позже, уже работая, он неизменно приносил домой всю зарплату, хотя и не слыл среди водителей, друзей и своих пассий скопидомом. Он, конечно же, любил мать. Но именно в день похорон, видя истинное людское горе, по-настоящему, осознал, что с этого момента навсегда, до конца собственных дней лишился в жизни главного - матери. Отныне он будет жить без нее. Без нее ложиться и вставать, смотреть телевизор, читать книги, гонять чаи, вспоминая о работе, друзьях и девчонках. Под вешалкой будут стоять ее тапочки, на трюмо - лежать расческа, на стене - висеть фотография, в кухне - сверкать позолотой ее любимая чашка. Останутся вещи и все то, что ее окружало. Но это будет уже без мамы.
      Он вспомнил, как в последнее время часто ловил на себе ее неразгаданные взгляды. И только стоя у гроба, глядя в ее спокойное, неподвижное лицо, навсегда закрытые глаза, разгладившиеся морщинки, понял, что, оставшись без мужа, ближе к старости, она робко пыталась опереться на него, как на сильного, любимого мужчину, который был для нее живым воспоминанием о другом - некогда беззаветно любимом, но, увы, навсегда и безвозвратно ушедшем. Она робко пыталась найти возможность больше сблизиться с ним, на уровне душевного тепла и света. Ему вспомнилось, как на похоронах он рассеянно смотрел на маминых подружек - пожилых, располневших учителей, в старомодных, еще советской выделки, пальто и сапогах, ангоровых вытертых беретиках и норках, чьи зверьки, наверное, были свидетелями падения Тунгусского метеорита. Они стояли в общей массе людей, но чем-то отчетливо в ней выделяясь. В их глазах, за прозрачными озерами скорби, проступало тоже, как у матери, робкое, несмелое желание прикоснуться, обогреться, снять уродливый, холодный, звуконепроницаемый кокон одиночества, которое сродни стылым сумеркам глубокой осени.
      "Мама... Мамочка... Прости меня!.. Как же тебе хотелось почувствовать на своей руке мою горячую ладонь. Не прилежность нужна тебе была, ни чисто вымытая посуда и выстиранные мной носки, рубашки, носовые платки. Тебе нужны были улыбка, лишние пять-десять минут, но отданные только тебе. И тогда, в больнице, после операции, лежа на застиранных, в пятнах крови и лекарств простынях, держа мою руку, ты все просила: "Посиди. Побудь еще со мной..." А я бежал в аптеку, доставал деньги, искал шприцы и капельницы. Господи, зачем?!! Я торопился делать для нее. А надо было торопиться к ней..."
      Валера повернулся на кровати и от яркого света зажмурил глаза. До слуха, сквозь открытую форточку, донеслись звуки фортопиано. Пятиэтажка, в которой на втором этаже находилась квартира Гладковых, вплотную примыкала к частному сектору. Он знал, что в одном их ближайших домов живет необычной внешности девушка. Валера не раз наблюдал с балкона, как она приходила в расположенный на первом этаже их пятиэтажки магазин в сопровождении огромного черного пса. Недавно он услышал разговор подъездных кумушек: они живо обсуждали ее игру на пианино. Он удивился и не поверил. Девушка поселилась в этом районе восемь лет назад. Ходили слухи, что она обладает сильными экстрасенсорными способностями. Ее родители были врачи, а сама она - слепой. Разве могла слепая так играть? Гладков разбирался в музыке на уровне человека, выросшего в интеллигентной семье. Порой, музыка, проникавшая в его квартиру, настолько увлекала и подчиняла себе, что он с трудом подавлял в себе желание пойти и познакомиться с человеком, исполнявшим ее. И вот оказывается, что это играла слепая музыкантша. Этой девушке Валера и так страшно завидовал - у нее была собака, причем такая, о какой втайне он все время мечтал.
      С момента смерти мамы прошло чуть больше полгода. Боль утраты нехотя, но постепенно отступала. Однако, случалось, ему на глаза попадались ее вещи. Он вздрагивал и замирал, сжав зубы и пытаясь погасить всплеск скорбных и печальных эмоций. Острая, как стилет, тоска начинала по живому кромсать душу. В такие минуты ему хотелось бежать прочь из дома. Но не к людям, а куда-нибудь в лес, в горы, к морю. Туда, где первозданный мир природы готов был бережно принять на покаяние и успокоение израненную людскую душу, чтобы омыть и исцелить ее своим покоем и тишиной, утолить жажаду чувств и страстей мудростью и красотой. Но вокруг были здания, люди, машины, нужные и ненужные вещи. Вокруг был равнодушный, безликий, перевитый пулеметными лентами проблем город, от которого нельзя было уйти, но в котором было так одиноко.
      - Все, баста! - вслух проговорил Гладков, переодеваясь.
      Еще умываясь и завтракая, он решил круто изменить жизнь и теперь, готовясь к предстоящему, загорался все большей решимостью.
      Валера вышел на балкон, жадно вдохнул свежий, утренний, августовский воздух, пока не разбавленный потоками раскаленного южного зноя. Вернувшись в квартиру, открыл шкаф, выбирая одежду. На глаза попался старый свитер, с кожаными латками на локтях. Вчера за два месяца выдали зарплату. Он почти Крез из Лидии! Но новый свитер может подождать. Сегодня он не будет думать о тряпках. Ему предстоит выкупить самого себя из рабства одиночества. И с этой уверенностью он в приподнятом настроении покинул квартиру.
      Вначале Гладков поехал на базар, хотя скопления большого числа людей действовали на него удручающе. После смены на раздолбанном "Икарусе", которые в парке иначе, как "скотовозы" и не именовали, большого желания посещать многолюдные места у него не возникало. Но на базар его влекла необходимость. Ему предстояло идти в гости в незнакомый дом. И заявиться туда с пустыми руками было для него выше сил и ниже собственного достоинства, ни говоря уже о просто хорошем тоне и воспитанности. Что подарить слепой? Вот этого Валера совершенно не знал. На каком-то интуитивном уровне он сразу отказался от цветов и кондитерских изделеий. Гладков медленно шел между рядами с товарами, сосредоточенно и внимательно их обозревая. До него не сразу дошло, как в окружающем пространстве что-то неуловимо изменилось. Только через несколько мгновений он понял: базар настороженно затих. Валера поднял голову и в упор встретился взглядом с ... Буровой.
      Главарь администрации, то бишь, мэр и его многочисленная свита, улыбаясь, переговариваясь и жестикулируя, шли прямо на него.
      - Базар шерстят, стервятники, - услышал он приглушенный голос торговки.
      - Забодали с этими праздниками, - откликнулась другая. - И ведь сколько денег на ветер спустят. Лучше б нашим мужикам задолженности по зарплате выплатили, а старикам - пенсии.
      - Инспекцию устроили, заразы, - продолжала первая. - То бандюки обирали, теперь менты и эти крысы исполкомовские.
      - И не говори! Когда они уже нажрутся и нахапаются? Вроде православные все, а рук, как у Будды, по десять штук.
      Мэр остановился рядом с Гладковым и, следуя популярной новой моде, решил в его лице "пообщаться с народом".
      - Вы, молодой человек, наш, приморский? - Дружески-покровительственным тоном спросил мэр. - Как вам рынок, цены, обслуживание?
      - Приморский, - ответил Валера и едва удержался, чтобы не добавить: но не ваш. - Родной базар очень люблю, цены нормальные и обслуживание хорошее.
      Он заметил, как с лиц свиты оплывает напряжение, уступая место расслабленности и снисходительности. Они все радостно ему улыбались, словно восхищаясь и говоря при этом: "Молодец, парень, не подкачал! На такой вопрос сложный, видал, как отчеканил!" И даже Бурова, несомненно узнавшая его, но не снизошедшая из сонма "приморских божков", тем не менее, приветливо улыбнулась. Этим "хэппи-индом" мэру бы и удовлетвориться. Но он решил и дальше корчить из себя демократа на этих необъятных скифских просторах.
      - А как вам город в целом? Перемены чувствуются? Говорите, что думаете, не бойтесь.
      Улыбки окружающих сделались еще шире и приветливее: давай, мол, парень, не подкачай и главное - не бои-и-иссь!
      - Я и не боюсь, - спокойно, глядя прямо в глаза мэру, ответил Валера. - Это же наш город, кого мне в нем бояться? А перемены чувствуются: я вот, например, уже и маму похоронил.
      В наступившей тишине явственно послышался приглушенный голос директора местного телевидения:
      - Быстро выключи камеру, Саша.
      Гладков был далек от мысли испытывать наслаждение от эффекта, произведенного его словами. Хотя эффект был потрясающим. По лицам свиты будто смерч пронесся, оставив жалкие остовы и руины былого расположения.
      - Примите мои искренние соболезнования... - заметил мэр и добавил: - Я вспомнил вас, ваша мама была учительницей. Я могу что-то сделать сегодня для вас?
      Перед Валерой теперь стоял обыкновенный простой мужик, не чуждый ничего человеческого. В его интонациях, мимике чувствовалось искреннее участие, на которое способен лишь человек, сам в недалеком прошлом переживший потерю близких.
      - Спасибо, что помогли с больницей, - ответил Валера. - А мне ничего не надо. Извините...
      Он обошел мэра и вклинился в толпу приближенных. Свита мгновенно развалилась на два куска, освобождая проход и шарахаясь от него, как от прокаженного. Впрочем, краем глаза он успел заметить два-три изучающих и заинтересованных взгляда. Будто смотревшие фотографировали его, откладывая в память образ занятной и непростой марионетки, которую при случае можно попытаться использовать, естественно, на "благо родного города и его жителей". От этих взглядов ему стало совсем тошно. Гладков сделал несколько шагов и остановился возле следующего прилавка, оперевшись руками на что-то мягкое, пушистое и теплое.
      "Извращенцы, а не люди, - подумал с отвращением. - Неужели у них есть любимые женщины, дети, какие-то привязанности, глубокие и искренние, которыми они, по-настоящему, дорожат, над которыми трясутся и боятся потерять? Бывают ли они вообще когда-нибудь сами собой? Никогда. Они, видите ли, "не принадлежат себе". Бред какой-то!..". Он, скорее, почувствовал, чем услышал приближающиеся шаги и обернулся. Так и есть, Бурова.
      - Вы за автографом, Анна Григорьевна?
      Она зло и презрительно что-то стала ему выговаривать, отчитывая, как нерадивого школяра. Внезапно он почувствовал ошеломляющую пустоту вокруг исчезли звуки, цвета, запахи. В том месте, где стояла Бурова, возник ослепительный, огненный шар, внутри которого замелькали женские лица, сведенные судорогами муки и боли. Он попытался отогнать кошмарное видение, но руки словно приросли к прилавку. Валера почувствовал животный ужас. Это был не просто страх, а страх за гранью человеческих ощущений. В голову пришла совершенно абсурдная, дикая мысль: "Эту Бурову надо убить. Прямо сейчас. Немедленно..."
      - ... Леонид Владимирович недавно похоронил свою маму, но продолжает работать на благо города. Вы же озлобились, замкнулись и готовы с вашей матерью похоронить весь город. Чтобы ноги вашей больше не было в исполкоме! Вы слышите?! Я прослежу. Лично...
      "... Чего ты медлишь? Убей ее! Почему она кричит на тебя? Ты не должен позволять ей так бесцеремонно обращаться с тобой?!! Убей ее!.. Господи, что это со мной?.. Что-о-о?!!"
      Гладков, глазами, расширенными от ужаса, смотрел на Бурову и видел, как ниже подбородка, на шее, у нее расползается красная полоса. Из нее начинают вываливаться нитки, куски, ошметки чего-то желеобразного, густого, окутанного едва заметным облачком пара, а вниз, по груди и животу, уже низвергается красный водопад.
      "Да ведь это же кровь! У нее перерезано горло... И это... сделал я? Я-я-а-а?!!"
      - Мужчина! Вы берете вещь или нет? - резкий, недовольный голос выдернул его из кровавого кошмара.
      Он тяжело дышал, с него градом лил пот, пропитав тонкую рубашку, волосы на голове слиплись и весь он стал похож на пришедшую к финишу лошадь-фаворита. Не хватало только пены на губах.
      - Не, ну ты па-сат-три на него. Мужчина!
      - А?! - Валера перевел затравленный взгляд на звук голоса и увидел возмущенное лицо стоящей напротив женщины.
      - Где Бур...ла...кова? Бурова? - спросил он пересохшими губами, еще не придя в себя окончательно.
      - Мы все тут бурлаки! - не поняла она. - Бурлаки в Приморске! Будь здоров, сумки с товаром тягаем, ни одна баржа не выдержит. Вещь берешь?
      Гладков глянул на прилавок. Так вот во что он вцепился мертвой хваткой: мягкий, теплый, пушистый, темно-серый свитер, с аппликацией раскинувшего крылья кондора.
      - Бери, не пожалеешь, - уговаривала продавщица. - От америкосов гуманитарка. Смотри: воротник, рукава, - не обтрепаны, нитки нигде не торчат.
      - Сейчас, - проговорил он, собираясь с мыслями и делая вид, что внимательно рассматривает вещь.
      "Что это было? Как я здесь вообще оказался?!" И он вспомнил все, за исключением единственного эпизода - он не мог точно сказать, имел ли место в действительности его разговор с Буровой. Во всяком случае, оглядевшись и придя в себя, он понял, что не убивал ее. Солнце... Во всем виновато солнце. С детства оно не раз играло с ним злые шутки. Потом, правда, все нормализовалось и с годами забылось. Забылось ли?..
      Продавщица, обслужив покупателей, вернулась к нему.
      - Решились?
      - Да, свитер классный.
      Деньги у него были, да и утром он только подумал о покупке нового. Взять стоило, ибо вещи "сэконд-хэнд" были недороги, имели приличный вид и хорошее качество. Он достал из кармана рубашки портмоне. Назвав цену, продавщица вновь отлучилась к покупателям.
      "А ведь пришел я сюда ни ради тряпок, а подарка этой девушке. С другой стороны, подобную вещь и за такую сумму вряд ли найду, а холода не за горами. - Его раздирали сомнения. - Ладно, - наконец, решился он, - девушке - сувенир, собаке - корм и игрушку, себе - свитер. Или не брать?.."
      Мавр дремал, спрятавшись от летного зноя, развалившись на спасительном сквозняке под открытым настежь окном. Но вот он поднял голову, прислушался и вмиг его тело превратилось в сжатую сильную пружину. Он встал, осторожно и бесшумно двинулся в сторону прихожей. Остановившись, принюхался: чужой. Тотчас мелодично прозвучал звонок. Мавр услышал легкие шаги хозяйки. Он преградил ей дорогу, в глазах светились предупреждение и азарт. Девушка ласково провела рукой по загривку.
      - Спокойно, Мавр, - она шагнула вперед, распахивая дверь.
      Черное с любопытством выставило рожки-антенны: мужчина, незнакомый, взволнован. Гость. Друг или враг? Черное - густое, плотное и непроницаемое, рассыпалось и расстаяло, превратившись в тонкие, но прочные паутинки. Они медленно поплыли к незнакомцу, каждая за своей добычей: запахом, звуком, эмоциями, формой, цветом, вкусом. Они окружили стоящего на пороге человека, то приближаясь, то отталкиваясь от него, успевая при этом жадно и цепко ухватить в свои сети большие и крохотные частицы, в каждой из которых было отражено единое целое.