АЙВИКА УХОДИТ В СТРАНУ СЧАСТЛИВОЙ ОХОТЫ

Собирались торопливо, укладывая в походные мешки все необходимое для далекой и тяжелой дороги.

— Лишнего не брать! Солдатская кладь — две ложки да харчей трошки! — командовал Македон Иванович, засовывая в мешок пук сухой бересты для разжигания костров. Он, креме походного мешка, брал солдатский ранец с медным двуглавым орлом на крышке. В ранце были патроны, и ружейные, и револьверные, для маленького Андреева Ляфоше. Андрей, кроме своего мешка, понесет мешок с золотом. Отец Нарцисс молился в кладовушке за уходящих. Оттуда слышались печальные слова расставания:

— Матерь божия Одигитрия, странствующих заступница, спаси и сохрани несчастных сих, в путь шествующих…

Айвика сидела около лампы, огонь которой напоминал ей родные костры. Не спуская глаз с Андрея, она рассказывала о пережитом ею за эти дни, рассказывала только ему, только от него ожидая с трепетом похвалы или порицания.

— Нувуки связали Громовую Стрелу и меня связали. Но я выскользнула из ремней и бросилась на нувуков с пеколкой. Я дралась храбро, похвали меня, Добрая Гагара, — улыбнулась девушка чуть напряженно. — Я двоих ранила пеколкой, но их было четверо, а я одна. Они опять связали меня…

— Вот твое бабье оружие, получай! — протянул Македон Иванович Айвике тонкий кривой нож. И добавил с шутливой строгостью: — Теряешь, а я за тобой подбирай!

Девушка обрадованно схватила нож и спрятала на груди.

— Я не потеряла пеколку, Седая Голова, они выбили ее из моих рук… Потом они отвезли меня на свое большое каноэ, которое плавает без весел. Потом большое каноэ закачалось. От этой качки я заболела. Потом я уснула… Меня разбудила белая женщина. О, она очень некрасива! Белое лицо, тонкие губы и слабые детские руки. Наши женщины красивее. Но она была ласкова со мной…

Андрей, укладывая мешок, быстро обернулся:

— Белая женщина была ласкова с тобой?

— Ласкова, как мать. Она сразу заговорила о тебе, Добрая Гагара. Ты спросишь, как мы говорили с ней? Она пришла с белым человеком, у которого во рту было два языка, язык моего народа и язык белых людей. Она спросила, здоров ли ты, что ты делал и что говорил, когда был в Ситке, великом стойбище касяков. Она любит тебя, Добрая Гагара. Ее голос дрожал, когда она называла твое имя. И ты любишь ее. У тебя сейчас глаза, как у подстреленного оленя.

— Это неправда, Айвика! Белая женщина не любит меня, я тоже не люблю ее. Она мой враг! О чем еще говорила с тобой белая женщина?

— Белая женщина сказала, что тебя ждет смерть. Она сказала мне: «Ты видела нувука, у которого на лице столько волос, что можно заплетать косы? Этот нувук самый большой колдун белых людей, он убьет Добрую Гагару. Скоро убьет!» Я спросила ее: «За что?» Женщина твоего племени ответила: «Слушай внимательно. У Доброй Гагары есть талисман, который дал ему ваш вождь Красное Облако». Я ответила: «Знаю. Сахем дал его Доброй Гагаре на реке Дураков». — «Зачем они ходили на реку Дураков?» — «Не знаю». — «Кто еще ходил с ними на реку Дураков?» — «Мой брат Громовая Стрела». — «Где он?» — «Он умер на пыточном столбе в Ситке. Хорошо умер! Он пел песню войны и смеялся в лицо врагам!» Белая женщина сердито махнула рукой: «Мне это не интересно. Какой это талисман? Ты видела его?» — «Не видела, но знаю. Это мешочек из оленьей ровдуги». — «Это злой талисман. Он погубит Добрую Гагару!» — «Откуда ты это знаешь?» — «Белые люди все знают! От них нет тайн… » Вот как мы говорили. Быстро говорили. Надо было спешить, надо было спасать тебя, Добрая Гагара…

Андрей, сидевший на своем мешке, нервно вскочил. На— лице его было отчаяние, Македон Иванович смотрел на него мудро и скорбно

— Говори дальше, Айвика! — жестко крикнул Андрей девушке. — Все говори!

Айвика заметила быстрый, гневный трепет его век. Напуганная и обиженная, она робко спросила:

— За что ты сердишься на меня, Добрая Гагара? Я женщина, а не атаутл. Я спасла тебя хитростью. Это оружие женщины. А нас было две женщины, две хитрости… Больше мы тогда не говорили. Мы услышали выстрелы, и белая женщина убежала. А я поняла, что это ты, Добрая Гагара, сражаешься с врагами. Я очень испугалась. Злой талисман погубит тебя в бою! Я стучала в стены и в дверь, я кричала: «Пустите меня к Доброй Гагаре! Пусть злой талисман убьет меня! Пусть пули, стрелы и копья летят в меня, а не в Добрую Гагару!.. » Меня не пустили. Потом выстрелы смолкли и пришла белая женщина с двуязыким человеком. Я закричала: «Говори скорее! Злой талисман не убил Добрую Гагару?» Она ласково улыбнулась: «Еще нет, но убьет, если ты не скажешь, где Добрая Гагара хранит талисман. Может быть, он оставил его в Ситке или передал другим людям на хранение, а может быть, прячет его где-нибудь в лесу? Отвечай скорее, завтра утром нувук-колдун с косами на лице убьет Добрую Гагару!.. » Что мне было делать? Вы, мужчины, вы касяки, вы все знаете, от вас нет тайн! Скажите, что мне надо было делать?

Ей никто не ответил. Все подавленно молчали, опустив головы. Айвика вдруг заволновалась Волнение ее было так велико, что, казалось, она перестала дышать.

— Почему вы не отвечаете? — страдающе спросила она. — Тогда слушайте. Я не могла молчать. Я сказала все и спасла тебя, Добрая Гагара! Я сказала так: «Добрая Гагара носит талисман, мешочек из оленьей ровдуги, на груди. Он нигде никогда не будет его прятать и никому не передаст!.. »

— Как ты узнала это, Айвика?

Андрей спросил тихо и напряженно, не подняв головы.

— Так сказал мне мой брат, Громовая Стрела. Он сказал: «Когда я буду спать, ты не спи. Оберегай Добрую Гагару. У него на груди, в кожаном мешочке, висит талисман сахема. Пока этот талисман у Доброй Гагары, ему грозит смерть!» — «Значит, это злой талисман?» — спросила я. Браг ответил сердито: «Молчи! Ты женщина, и тебе многое не понять! А если с Доброй Гагарой случится зло, я убью себя и тебя, сестра! Охраняй касяка, когда я сплю!.. » И я охраняла тебя, Добрая Гагара, по ночам. Я мало спала и здесь, в бараборе Седой Головы, и в Ситке. Я смотрела на тебя и когда ты спал, И когда царапал кончиком пера свой вампум. Помнишь?

— Говори скорее, Айвика, что было дальше, — измученно сказал Андрей.

— Ты не хочешь похвалить меня, Добрая Гагара. — В голосе Айвики прозвучала детская жалоба. — А белая женщина похвалила меня. Она погладила меня по голове и сказала: «Ты говоришь со мной правдивым языком. Этим ты спасешь Добрую Гагару. Надо отобрать у него злой талисман и отдать его нувуку с волосатым, как у собаки, лицом. Тогда зло перейдет на волосатого нувука. А как это сделать? Думай!» Я ответила: «Уже придумала Отпустите меня к Доброй Гагаре, и я принесу сюда злой талисман». Белая женщина сказала: «Так будет хорошо. Иди за мной». Я пошла за ней и увидела небо, звезды и ваш огонек на берегу. У меня сердце забилось, как птенец в руке мальчика. Белая женщина показала мне маленькое кожаное каноэ: «Плыви к Доброй Гагаре. » Что было потом, ты знаешь, Добрая Гагара. Я сказала все.

Айвика замолчала, сложив руки на коленях. Она смотрела на касяков и удивлялась, что никто ее не хвалит. По лицу ее прошла первая тень беспокойства.

— Почему у вас зимние лица? Я плохо сделала? Седая Голова, отец мой, я плохо сделала?

Македон Иванович молчал, не подняв головы, глядя себе в ноги. Айвика посмотрела на монаха, слушавшего ее рассказ в дверях кладовушки Отец Нарцисс вздохнул и прошептал непонятные для нее слова:

— Спаси тебя Христос, голубица чистая, жертва невинная.

Айвика встала и, сложив на груди ладони, подошла к Андрею.

— Добрая Гагара, скажи мне что-нибудь.

— Ты плохо сделала, Летящая Зорянка! — четко, раздельно и холодно сказал Андрей. — Талисман я могу отдать только сахему, только ему одному! А маленький нувук с женскими косами на лице и белая женщина охотятся за мной, как волки за карибу, чтобы отнять талисман!

— Я хотела спасти тебя, — еле слышно ответила Айвика. На лице ее были ужас и отчаяние, словно она поскользнулась на самом краю черной, смертной бездны.

— Талисман не злой, но он будет злой, когда попадет в руки нувука с волосатым лицом и в руки белой лживой женщины, — сурово продолжал Андрей. — Талисман расскажет им, где искать золото в землях твоего народа, он выгонит ттынехов с охотничьих угодий и сделает людей твоего племени голодными рабами! Вот что ты сделала, Айвика!

— Андрей Федорович, не смейте так говорить! — вскочил вдруг капитан. — Это ребенок ведь! И неужели вы не понимаете, что она… Ну, известно, женщина! А вы…

Он замолчал, задыхаясь, выхватил из кармана платок со сражением и так громово высморкался, как будто дунул в трубу-бас.

Андрей посмотрел на Айвику. Она стояла, прижав руки ко рту, вцепившись в них зубами, удерживая крик. Но он был в ее глазах, безмолвный крик нестерпимой душевной муки. Андрей хотел улыбнуться, сказать слова прощения и ласки, но не успел. Девушка опустилась на пол и накрылась с головой полой кухлянки. Так поступает краснокожая женщина, когда на нее обрушится гнев мужчины. Сидя на полу, Айвика покачивалась то вправо, то влево. Андрей, нагнувшись, коснулся ее плеча. Она затихла, потом вздрогнула всем телом и начала падать. Андрей сдернул кухлянку с ее головы и увидел пеколку, торчавшую в груди девушки. Точным и сильным индейским ударом она вонзила нож в сердце.

— Айвика, милая, зачем ты это сделала? — закричал Андрей. Она услышала его голос. Маленькая ее рука поднялась, скользнула по его щеке, мягко легла на губы и упала тяжело на пол. Она еще пыталась улыбнуться Андрею, но глаза ее уже закрывались устало, безмятежно и спокойно, как у засыпающего ребенка. Андрей поднял на ладонях ее голову и начал осыпать поцелуями мертвое лицо.

В кромешной тьме — луна еще не взошла — Македон Иванович и отец Нарцисс копали могилу. Айвику хоронили рядом с братом на редутном кладбище. Когда могила была готова, капитан и монах вошли в часовню. 3десь, на полу, около тела девушки сидел Андрей. Горела одна свеча перед иконой Николая-чудотворца, похожего на индейца. Монах опустился на колени и начал читать молитву, болезненно морщась и держась ладонью за раненую, раздувшуюся щеку. Когда он кончил молиться, Македон Иванович тронул Андрея за плечо:

— Пора, Андрей Федорович…

Андрей не ответил, не шевельнулся. Отец Нарцисс и капитан подняли тело Айвики и понесли его к могиле.

Что было дальше, Андрей помнил плохо, как в бреду или как в чаду после угара. Душевная слепота и глухота отгородили от него весь мир.

Притихшие, подавленные, они вернулись в избу. Капитан вытащил из конторки редутный журнал и тяжело, надолго задумался, закрыв лицо ладонями. Потом вдруг заторопился, вытер перо о волосы, подул на него и начал писать, читая вслух написанное:

— Редут Береговой оставлен гарнизоном не под насилием неприятеля, но единственно от изменений государственных.

— Пиши, Македон, от измены государственной, — сказал сурово отец Нарцисс. — Правду пиши!

— Молчи, монах! — прикрикнул Македон Иванович. — На то есть повеление государя императора! Не нам царей осуждать!

Русский флаг, снятый капитаном с редутного флагштока, лежал тут же, на столе. Македон Иванович поцеловал его и бережно уложил в свой дорожный мешок.

— Вот и все! — выпрямился он, завязав мешок. — Все в полном порядке, как у бобров на плотине! Снимаемся со всех видов российского довольствия! Прощай, отец Нарцисс, не вспоминай лихом.

Монах всхлипнул и припал залитым слезами лицом к плечу Македона Ивановича. Они крепко трижды поцеловались. Потом отец Нарцисс подошел к Андрею и его поцеловал трижды

— Прощай, сыне. Не тужись шибко. Тоска, что волк, — загрызет.

Андрей не ответил. Едва ли он слышал слова монаха.

— Мешки на плечи, Андрей Федорович! Живым манером! — тоном приказа крикнул Македон Иванович.

Андрей вздрогнул и сунул руки в мешочные лямки.

КОНЕЦ БЕРЕГОВОГО РЕДУТА

Сразу же за ручьем, снабжавшим редут водой, они вошли в лес, в буреломное его бездорожье. Путь через густое чернолесье, да еще ночью, был раздражающе мучителен. На каждом шагу встречались завалы, не замерзшие еще болотца, предательские ямы и валуны, заросшие папоротниками. Особенно трудно было продираться через частые кустарники, путавшие ноги и бившие ветвями по лицу. Они шли напролом, а не прорубались, как обычно, в лесной чаще, чтобы не оставлять за собой слишком явный след. Поэтому Македон Иванович шумно обрадовался, когда они выбрались, наконец, из леса. И тут, на опушке, они услышали, как сзади них хрустнула ветка под чьей-то ногой. Капитан остановился, Андрей, ткнувшись в его заплечный мешок, тоже встал, обернувшись в сторону опасного звука. Македон Иванович потянулся было к ружью, но с той стороны донесся успокоительный свист, а затем кто-то запел;

Македон Иванович затаенно рассмеялся и снова пошел.

От лесной опушки начался подъем в горы. И сразу же с вершин подул холодный и резкий ветер, взъерошивший густую шерсть на загривке Молчана, единственной собаки, взятой в поход.

Македон Иванович подставил ветру лицо, понюхал и сказал недовольно:

— В горах идет снег. Худо это. Завалит перевалы.

Он обернулся и посмотрел вниз. Посередине бухты чернел «Сюрприз». В лунном свете бриг жирно лоснился, будто высеченный из черного мрамора. А залитый луной редут был виден ясно, до последней тесины на крышах, видно было даже медное распятие, врезанное над воротами палисада. Капитан снял шапку, закрестился на распятие и замер с рукой, не донесенной до лба. Тяжелый грохот стократным эхом повторился в горных ущельях и обвалом скатился обратно на побережье. Над редутом взлетело странное дымное облако, похожее на гигантское кольцо. Догоняя и не догнав его, медленно поднялись в воздух бревна и целые венцы стен. Когда они стремительно рухнули на землю, видно стало, что развалины редута горят жарко и жадно. Бриг, получивший удар взрывной волны в борт, дергался на якорных цепях.

— Пятьдесят пудов пороху, шутка сказать, — тихо и горько проговорил капитан. Он отвернулся, и плечи его странно затряслись. Андрей понял, что капитан плачет, но он не нашел в себе сил успокоить и утешить верного друга. В душе его были разброд и смятение. Он лишь подошел к Македону Ивановичу, положил ему на плечо руку и тихо пожал.

— Самые счастливые годы мои на редуте прошли, — глухо, не оборачиваясь, сказал Македон Иванович. — Великое счастье, Женину любовь, узнал я здесь.

— А кто же взорвал редут? — спросил Андрей, глядя на пожар.

— Отец Нарцисс, больше некому Он после нас на редуте остался. Абрек какой отчаянный. Олютело его сердце, а ведь был что овца.

— Посмотрите-ка, Македон Иванович, это не отец ли Нарцисс едет? — потянул Андрей капитана за плечо. Тот быстро обернулся.

Прямо под ними была лесная просека, та единственная дорога отступления, о которой говорили Андрей и капитан в начале ночи. По просеке, освещенной пожаром, мчалась собачья упряжка.

— Он! — посветлело лицо капитана. — Собак моих узнаю и скуфейку вижу.

— За ним наверняка погоня будет. Не догонят?

— Черта лысого догонят! Мои собаки сто верст без кормежки бегут… К овечкам своим поехал. Простота человек. Эх, отче преподобный, не свидеться нам боле, чую.

На этот раз капитан уже не отвернулся, чтобы скрыть холодные стариковские слезы, снова заструившиеся по его щекам. Не утирая их, он сказал:

— Пойдемте, Андрей Федорович. Более нам с вами нечего терять. И легок будет теперь наш путь.

К ТРОИМ ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ ЧЕТВЕРТЫЙ

На востоке показалась холодная бледно-зеленая полоса, что в этих широтах означает зимний рассвет. И хорошо, что начало рассветать. Подъем стал круче, и подниматься приходилось по полному бездорожью. Ни тропки, ни даже следа звериного. Зимою на голом камне зверю нечего делать.

Теперь и равнодушный ко всему Андрей почувствовал, что ноша тяжела, очень тяжела! Плечи уже саднило, как обожженные. Знакомая, привычная боль! За пять аляскинских лет плечи Андрея редко отдыхали. А сейчас он был даже рад этой боли. Она ослабит душевную боль, помешает думать. Не надо ни о чем думать! Македон Иванович прав — больше нечего терять! Лучше позвать Молчана и ласково поговорить с ним, затеплить радостью умные собачьи глаза. Но Молчан бежал где-то стороной, обшаривая каждый камень, каждый редкий куст, пропадая надолго и появляясь всегда неожиданно.

Вот и сейчас, поднявшись на очередной взлобок, Андрей неожиданно увидел Молчана. Пес стоял, подняв в раздумье одну переднюю лапу, и смотрел на крупного рыжеватого зверя, сидевшего чуть выше его на обломках скалы. Но ни на морде, ни в глазах Молчана не было злобы и враждебности, а только веселое любопытство. Он даже смеялся, дергая губами. Андрей положил руку на ремень ружья, но, вглядевшись в зверя, крикнул удивленно:

— Царь! Как ты сюда попал?

Царь спрыгнул с камня и пополз к Андрею, бешено вертя хвостом.

— Вырвался, видно, когда отец Нарцисс моих собак из сарая выгонял, — сказал подошедший Македон Иванович. Он потолкал собаку ногой. — Подловатая ты псина, заметил я, а все же за такую верность — хвалю! На ночевке целый сухарь получишь!

Хитрая собака, поняв, что ее хвалят, лебезила уже вокруг капитана, подхалимски поскуливая…

…Как и намечал Македон Иванович, в сумерки пришли к озеру Глубокому, вулканической впадине, залитой кристально чистой ледниковой водой. Выше озера начинались высокогорные леса драгоценной аляскинской серебристой сосны — «цуги». А над лесами, в неясных еще очертаниях, вырисовывался главный хребет святого Ильи, вознесенный под облака мир огромных вершин, сверкающих ледников и извечного молчания. Сколько еще трудностей и мучений впереди!

Ужинали уже в темноте. Ночь скрыла и дальние и ближние хребты. Только зарево невидимого вулкана играло багровыми зарницами на ледниках. Было так тихо, будто умерли все звуки и весь мир затаил дыхание. Потом над горными вершинами медленно, величаво поднялась луна, положив такие черные тени, что в них, казалось, можно было провалиться, как в пропасть Под луной все омертвело и похолодело еще более.

— Почему жизнь наша так плохо устроена? — вдруг спросил тихо, будто боясь спугнуть лунную тишину, Македон Иванович. — Вот вас взять: человек вы золотого сердца, а счастье вас обходит.

Андрей молчал, сунув руки между колен и опустив голову.

— Или, возьмем, любовь, — продолжал тихо, невесело капитан. — Любовь, она что солнечный дождичек весной. Свет и радость! А много мы с вами радости получили от любви?

Андрей еще ниже опустил голову и снова промолчал, Капитан строго посмотрел на него.

— А все ж голову-то не очень вешайте! Я ведь тоже любовь свою похоронил.

— У вас осталось счастье воспоминаний, в сердце вашем светлая благодарность. Ее любовь всегда с вами. А что у меня осталось?, — Андрей виновато, через силу улыбнулся. — Вы не обращайте, Македон Иванович, внимания на мои настроения. Я сейчас точно зверь с перебитым хребтом. Попал в западню… и перешибло.

— Вы послушайте, люди добрые, что он говорит! — отчаянно разведя руками, закричал капитан, напугав собак. — Вы мне эти мысли насчет западни бросьте! Не хребет у вас перебит, а кожу вы меняете. Переболеть надо. Мужчиной будьте!

Македон Иванович сказал это без жалости, даже жестко. По себе знал — жалость обидна.

Для ночевки сдвинули костер вырубленной елкой, подмели кострище сосновыми лапами и накидали на горячую землю еловых ветвей. Спать было тепло, как на лежанке, хотя ночной морозец пощипывал за нос.

КОЗЛЫ УХОДЯТ НА ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ

А утром потеплело так, что закапало с ветвей.

Дорога стала еще труднее. От Глубокого озера начался особенно крутой подъем. Трудно было на снежных местах. Раскисший от оттепели снег липнул к ногам. Из-под шапки катился пот, заливая глаза теплыми едкими струйками. Не легче было и на голом камне. Карабкались на кручи почти на четвереньках, вцепляясь в скалу пальцами и больно упираясь в нее коленями, падали с отбитыми руками, вставали, ругаясь, и снова карабкались. А после подъема начинался спуск, не менее мучительный и опасный. Затем опять вверх, потом опять вниз, снова вверх-вниз, и все вперед, на север, к Юкону, к канадскому форту Селькирк.

На одном из крутых подъемов Андрей услышал сзади свистящее, захлебывающееся дыхание Македона Ивановича. Старик выбивался из сил. Андрею стало стыдно, он остановился, обернулся и успел подхватить под локоть капитана, поднимавшегося по ускользающей из-под ног мелкой каменной осыпи. Но вместо благодарности Македон Иванович не на шутку рассердился:

— Вы меня, как кисейную барышню, под локоток не подхватывайте! Думаете, раскис старик, на полатях валяясь? Не выдюжит? А я кремневый! Хоть пилой пилите, зубья у пилы полетят!

— Македон Иванович, я сам выдохся! Давайте отдохнем, — схитрил Андрей и даже прислонил мешок к камню, ослабив ремни.

— Врете-с, — подозрительно посмотрел на него капитан, однако тоже с наслаждением привалился мешком к камню. — А коли остановились, скажите, вы заметили, что горные козлы почему-то на хребты жмутся? Это зимой-то!

Андрей посмотрел на ближние вершины На них чернели стада горных козлов, издали похожих на мух, густо обсевших горы.

— И в самом деле, кто же это турнул их снизу?

Они обменялись взглядами, и каждый прочел в глазах другого ту же мысль, которая встревожила и его: не идет ли кто-нибудь следом за ними? Но не было сказано ни слова. Андрей сдирал с ресниц и бровей намерзший пот, капитан подсовывал под наплечные ремни мелкие еловые ветви. Вскинув повыше мешок, он скомандовал бодрым, свежим басом:

— Шагом арш! Теперь я вас, ангелуша, до самого Селькирка так буду гнать, что у вас подметки отлетят!

И опять в сумерках уже, когда все, и рассудок даже, утонуло в тупой животной усталости, открылось Длинное озеро. Здесь была намечена ночевка.

Тяжелая дорога заметно выматывала Македона Ивановича. Обычно говорливый и неукротимо деятельный, он на новом привале примолк, притих и раньше времени начал стелить свои меховые одеяла. Андрей еще сидел у костра, подживляя его заготовленным хворостом. И вдруг забеспокоился Молчан. Влажный нос пса беспокойно задергался, он враждебно поднял губу и зашипел. Андрей напряг слух, но ничего не услышал. Он ударил собаку слегка по голове, знак «успокойся, все хорошо», однако Молчан зашипел громче и тревожнее. Андрей снова прислушался и быстро поднялся:

— Вы слышите, Македон Иванович? Гармошка!

Капитан поднял голову, послушал и тоже вскочил:

— Верно, гармонь!

Со дна ущелья, где они шли днем и откуда поднялись к Длинному озеру, донесся негромкий звук гармошки. Он то пропадал, то снова возникал, и тогда можно было уловить мелодию, грубую, однозвучную, как звериный вой.

Звуки гармошки внезапно оборвались на самой громкой ноте, будто кто-то вырвал ее из рук гармониста. Капитан и Андрей долго не решались заговорить, встревоженно вслушиваясь. Ущелье загадочно молчало, но теперь тревожила и тишина. Первым заговорил Македон Иванович:

— Я знаю, ангелуша, о чем вы сейчас думаете.

— О чем?

— О гармошке Живолупа.

— Вы угадали. Мне вспомнился трактир «Москва».

— Он и мне вспомнился… Вот опять, — прошептал капитан. — Слышите?

Андрей услышал раньше Македона Ивановича. Ущелье снова запело Но теперь это была зловещая, знобящая песня волчьей стаи.

— Тьфу, чтоб вам! — сердито отплюнулся Македон Иванович. — Эти серые разбойники на разные голоса петь умеют. Не раз я путал их вой то с жалобной песней, то с женским плачем Никакой гармошки не было, обманули нас серые. Они и козлов на вершины пугнули. Можно спокойно спать.

Капитан снова лег и тотчас заснул. Андрей долго сидел у костра, прислушиваясь и вглядываясь в лунные дали. Его томила неясная тревога.

ДВЕ ЧЕРНЫЕ ТОЧКИ НА СНЕГУ

Рассвет был безрадостный и безмолвный. Студеный ледяной туман окутал горы и глушил звуки. Ветви деревьев отяжелели от инея. При дыхании раздавался легкий, едва уловимый шорох замерзающего пара. В морозную, туманную погоду опасно отходить от костра.

А они, как только рассвело по-настоящему, не сговариваясь, лишь переглянувшись, уложили мешки и взвалили их на плечи.

Шли медленно, дышали осторожно, не открывая рта. Морозный туман сожжет легкие. Виски стягивал замерзающий пот, на шапке, около ушей, повисли сосульки, брови и ресницы заиндевели и слепили глаза.

Три дня держался мороз, и три дня они дышали ледяным туманом, а на ночевках разводили огромные костры. В одну из морозных ночей Андрей, ушедший от костра за топливом, увидел в ночной тьме искру огня. Искра мелькнула на юге, в той стороне, откуда они шли, и тотчас погасла. Затем снова затлела, разгорелась ярче и снова погасла, на этот раз навсегда. Вернувшись к костру, он не стал рассказывать капитану о загадочной искре.