- Дура, я ж тебя люблю! Продайся мне - я обеспечу тебя всем, ты не будешь ишачить где-нибудь в вонючей конторе или расставлять ноги перед каждым, кто за это заплатит. Ну? Черт с тобой, женюсь даже, если захочешь! Мне сорок лет, я свободен и удачлив - что еще нужно для сытой спокойной жизни? Одно только условие - не грешить. Не спать с мужиками, ясно? Ведь это нетрудно: такой себе маленький монастырь в удобстве и роскоши, усмехнулся Соловьеву горечью осознавая, что та стройная картина, которая, пригрезившись, совеем недавно казалась ему еще реальной, та сделка, на совершение которой им было затрачено столько энергии и душевных сил, выглядит в соприкосновении с действительностью смешной, нелепой и даже безумной.
      "Глупо-то как! - зашевелил он губами, переполняясь желчью и до смертной дрожи ощущая свое бессилие. - Наперли к Господу шлюхи и воры... Глупо, глу-упо..."
      На этажерке догорела свеча, и, догорев, сплавилась и погасла - лишь приторный густой запах все еще растекался по комнате, в полумраке более похожей на притон, чем на святилище духа.
      Теперь уже ничто не стояло между ним и смертью - ни Бог, ни сожаление об уходящей жизни, ни дальний и святой свет детства, ни надежда, которая, как водится, умерла в нем последней. И, внимая себе самому, обреченному и потерянному, и проклиная себя в душе, Соловьев вдруг рассмеялся в глухой решимости довести все до конца и, отпив прямо из горлышка дьявольской веселой жидкости, сказал шлюхе буднично и грубо, как всегда говорил:
      - Эй ты, шкура! Ну-ка разденься, я плачу!..