Натужился Естега и выкрикнул, задохнувшись:
      - Уй-ди! Твоя корова подрезана, вот что!
      Сразу опустил руки Епимах, сбелел весь. И весь народ затих.
      Взбодрел тут пастух, порты подтянул, ворот застегивает и сказывать торопится.
      - Утресь, гляжу, у тя белуха спорчена, по хвосту кровь бежит, хто ножиком, видать, чиркнул. Думаю, быть
      беде, со стада кровь спущена, отпуск сойдет. Так и вышло, как думал. Вота!
      Надвинулся к нему Епимах, дохнул горячо, по-звериному. Зажал зубы и пропустил в нос:
      - М-м? М-м?
      И тяпнул так о плечо пастуха, аж шатнулся, хряснув в седле, старый крест.
      - А ежели ты сам чиркнул-то, а? Чтобы Балясов отпуск свести? М-м? Тоды вот как: бежи, парень, сейчас прямо в тайболу, бежи - не гляди, не быть живому!
      Помертвел пастух, не ждал, что на него же беда обернется. Опустился ко кресту наземь, заревел по-ребячьи. Лучше по миру ходить - в куски, чем тут водиться с лешаками. Пропадите пропадом, коли так, сталоверы окаянные!
      А народ за Епимахом в деревню пошел. Смотрели все во дворе белуху, хвост подымали: верно, повыше середки косой подрез - ножиком, видать - и кровь засохлая. Отпади злые руки, - спортили скотину.
      Потом кинулся народ в избу Епимахову, заслышав тонкий бабий вой. Сгрудились у дверей, смотрели все, как Епимах, заголив зад у младшей снохи, полосовал о весь размах охотничьим двойным ремнем, прошитым жилой. Билась голая баба посередке полу, хваталась ногтями за половицы, визгом исходила до безголосья. А в углу, у подпечка, по-овечьи в стадо сбились и кричали бабе на голос белоголовые ребятенки. Только бабка Маланьюшка, слепая и глухая, как сер-камень, не знала ни о чем, все торкала в углу ногой зыбку и пела непонятно древнюю свою песню.
      Уж после узнал народ, за что постегал Епимах Извеков сноху. Выпарила она вечор подойник в вересовом наваре, поставила посушить на печку в горячее место, а верхний обручок и развелся. Пошла утресь белуху доить и мальченку постарше с собой кликнула, чтобы подстругал да
      свел опять обручок. Сидит доит, а мальчонка рядом - чирк да чирк ножишком.
      И случилась беда, незнамо как: хлеснула корова хвостом и прямо об ножик, а ножик-то вострый, и вышел порез.
      Оно, пожалуй, и не виновата баба, а поучить надо. И с пастуха вина снята.
      Как только быть теперь? Кто изладит отпуск на зверя?
      О ту пору пришла на Шуньгу весть, что переняли рыбаки с Устьи утопленника и признали в нем Баляса. И лодку переняли с жестяным носком Балясова лодка.
      Ревела вся Устья, что такой матерой по Гледуни колдун кончился, где другого возьмешь? Ругали Шуньгу и на Устье, и в Ряболе, и в Ундском посаде, - почто пьяного пустили старика в дорогу, не справил, видно, на Крутом падуне, перевернул водяник на пороге.
      Ругали Шуньгу по всей Гледуни и даже по-насердке обещали не гоститься боле у шуньгинцев, - пускай знают обиду Гледуни за последнего матерого колдуна Илью Баляса.
      Заревели на Шуньге бабы - некому теперь отвести зверя, пришла великая напасть, за чьи грехи - неведомо.
      Вышли бабы на угор, завели плачею, запричитали на тонкие голоса, ветру жалобу свою отдавали. Ох, ты горе, ты горюшко, ты откуда нашло, пошто накатилося?..
      XIII
      У Василь Петровича шибко болела от давешнего бою голова, будто шилом кололо за ушами и гудело в голове, что в заведенной морильнице. Отлеживался пока на лавке, мочил из рукомойки полотенце, прикладывал на горевший лоб.
      Скоса было видать, как Аврелыч плавил свинец для пулелейки, раздувал ручным мехом на шестке красное уголье. Было у Аврелыча тяжелое зверобойное ружье, у норвежина куплено, делал ружье старый мастер Андерсин из Тромсы. Сам лил для него пули Аврелыч, тупые мягкие свинчухи, которые хорошо шлепали зверя из осьмигранного андерсиновского ствола.
      В те поры прибежал в исполком с жалобой на медвежью обиду старый Ерасим: одна была телка, ростили, выхаживали, от себя отрывали, и вот, хоть бы мясо как выручить!
      Отвернулся сразу Василь Петрович к стенке, трепыхнулась в нем злоба: сам видел давеча Ерасима у бани, а тут вот и прибежал, - где совесть у человека? Отвернулся, не стал говорить.
      Один слушал Аврелыч горькую Ерасимову жалобу, капал тугие свинцовые слезы в горлышко пулелейки и усмехался себе:
      - Хым... Не спомог, видно, Баляс-то?
      - Ну его, плехатого пса!
      - Во-о? Да ведь ты черенок-то вотыкал?
      - Чего вотыкал! Кликнули - пойдем старики, вот и пошел. Как все, так и я.
      - Хым... Свои-то шарики не работают?
      Завиноватился Ерасим от такого покору, вздохнул тяжко и смолк. Тенькали за стеной быстрые исполкомовские часишки, картинки висели в простенках, густым теплом несло от печки, шуркали в щелястой загородке тараканы. И еще вздохнул Ерасим, спросился:
      - Пойду, не-то, с вами я на зверя?
      Сразу сел Василь Петрович, не стерпел:
      - Сукин ты кот! Лесопят дикой! Тут вот и пойду! А где был, когда я охотников звал?
      Обиделся Ерасим:
      - Дак ведь и другие не шли?
      - Тьфу тя!..
      Помолчали все, только слышно было, как булькает свинцом Аврелыч.
      Потом поднялся Аврелыч, пулелейку поставил под лавку:
      - А драться-то на него полез даве... хым... тож за других?
      Помялся Ерасим, за бороденку себя дернул, вздохнул:
      - Ошибочка, ишь, вышла, дорогой!
      Покрутил головой Аврелыч, засмеялся:
      - Тебе ошибочка, а парню чуть не смерть. Э-эх, безгузики! Хым... Ну, сряжайся, довезешь хоть до места, что-ли.
      Как раскинулся в небе кровяной осенний долгий закат, выехали они из деревни. А за околицей, у тяжело размахнувшегося на стороны креста, вдруг выскочила кобылка с колеи круто на сторону и села. Схватился сразу за бердан Василь Петрович.
      - Тьфу тя соскало, куда высела, не к добру, лешуха! - выскочил со злобой Ерасим с телеги.
      У дороги, на холмышке под крестом, сидела, подобравшись по-совиному, Извековская младшая сноха.
      - Ты чего? - подошел председатель. - Аниска, ну?
      Молчала баба, уперла лоб в колени, сцепила руки и не двигалась.
      - Свекор даве ремнем отполосовал. Да не больно, видать, коли зад держит! - засмеялся Ерасим.
      И затряслась вдруг вся в горе-горьких слезах Аниска, забила зубами, визгнула по-дикому - аж отозвалось в тайболе - и бежать снялась в сторону, скакала по клочам, по пеньям, как подбитая галка, убежала в лес.
      Шмякнулся опять председатель на солому, тряско покатила тележка, застучала на кореньях мелким дробным
      стуком, потом вошла мягко в глубокую колею, в грунт. Поехали тихо. Лес надвигался гуще, глуше, посерели сразу лица.
      - Под суд отдать? - спросил тихо Василь Петрович.
      - Не-е... не полезно. С суда придет - забьет на-все бабу.
      - Ну, как окоротить? Скажи?
      Аврелыч молчал долго, высосал всю цыгарку и бросил в колею, посветлевшую сразу от рассыпанных искр.
      - Хым... Пока у бабы силы нету, пущай перетерпит.
      - Вот верна-а! - обернулся Ерасим и засмеялся.
      - Тебя спросили! - ткнулся ненавистно в солому Василь Петрович и больше не поднимал головы, пока доехали.
      Оставили Ерасима в лесной избе, где зачиналась новина, сами прошли поближе к логу. На сухоборье выбрали полянку скрытую, костерок завели, привалились вздремнуть, пока месяц пойдет книзу.
      Спала уж тайбола глухим сном, спал всяк зверь лесной и птица, тихо было.
      Завели охотники беседу, чтобы время провести. Доставал Аврелыч из огня черные обгорелые картохи и вел медленный сказ.
      - Народ наш глухой и слепой, Маланьюшки вроде, и тихой, да дикой. Ты за то его не суди и не тесни, - не полезно. Хым...хым... Я вот скажу, - ходил прежде на промысла на Святом Носу. Как сопрет в море лед ветрами, зверю-то осыпаться некуда, а мы тут и подлезаем. Тут и подлезаем. Лежит тебе зверя черноглазого, гладкого белька видимо-невидимо, мы и ружья бросим, а бьем палкой-хвостягой. Зверь видит, податься ему некуда, завизжит один тут чисто, тонко, и все за ним заголосят и, ты подумай, начнут сразу валиться в большую груду, чтобы лед проломить. Валятся один на другого, давят нижних,
      пыхтят на остатнюю силу, мы только успевай бить! Зверь смирный и голова у него мягкая, с одного тычка валится носом в лед. Хым... А бывало, что и проламывали, и вся добыча под лед уходила - и живая, и мертвая. Вот как!
      - Ну? - не понял сразу Василь Петрович.
      - Да вот и ну! Это тебе не сказка - только присказка, сказка будет впереде, на той неделе в середе, поевши мягкого хлеба, похлебавши горячих штей, звенышком приставим, там и жить станем. Вот как!
      Лесной мохнатый мизгирь вылез на тепло из-под валежины, да испугался набежавшей Аврелычевой тени, скакнул - прямо в горячий котелок. Вынул Аврелыч сучком сразу обвисший его труп и бросил в огонь. Потом слил в сторону заигравшие радужные пятна из котелка и опять стал пить.
      - Не скачи, значит, в капиток - ноги сваришь.
      Посмеялся Аврелыч и вытер губы рукавом.
      - С народом, говорю, надо терпенье, он те и сам в руки пойдет. Люди бают: народом заправлять - не репу обрезать, не мутовку облизать. Ты как думаешь?
      И посмотрел на Василь Петровича, с веселым от костра подмигом. Не скоро ответил председатель, смотрел долго еще в огонь и в запавших глазах будто шевельнулся пепел.
      - Да видишь... я все думаю так. Кабы вот живы были мои ребята, перевернули бы мы Шуньгу наново. Епимах-то у нас сидел бы тихо, не пикал бы, не мутил бы. А то вот старики-то опять и слезают с печек.
      - Верна?
      - А то нет? - загорелся Василь Петрович.
      - Хым... Ну-ну!
      Аврелыч сунул под бок ружье и привалился вплотную к нагретому боку валежины. Смолкли оба.
      Костерок только потрескивал, сыпал ворохи искр, шипела на огне и крутилась в черные трубки береста. Подбиралась из темени, из узловатых корневищ, из моху холодная поземка, обегала стороной костерок и подбиралась сзади - леденила спину, текла за ворот, как студеная вода.
      Василь Петрович зябко ежился и подтягивал к огню ноги. Посмотрел через костер на Аврелыча, - тот уж спал, и закопченное лицо во сне кривилось от дыму, неспокойно ползали взад-вперед мохнатые брови.
      Птица большая налетела из тьмы, низко опахнула крыльями костер и взмыла в дыму, в искрах кверху, - было долго слышно, как свистит в полете растрепанное крыло.
      Ломило попрежнему голову, будто лежал в надбровьях тяжелый железный венец, и все гудели в ушах кузнечные меха. Василь Петрович протянул руку, нащупал ведерко и положил на лоб мокрую руку. Забила сразу в зубах мелкая знобь, не мог остановить никак, и стала, будто, отходить голова. Закрыл глаза, забылся.
      Когда проснулся, видел - высоко стоит новый месяц, ели вокруг темны и сонны. И показалось вдруг - лежит он утопленником на дне морском и смотрит вверх сквозь глубокую воду. И оттого в светлой ряби так двоится, дрожит и трясется месяц. Раскрыл широко до рези глаза и смотрел долго, пока не стал чистым и ясным месяц. Тогда понял отчего воют псы на луну, никогда не думал прежде и засмеялся простой отгадке. Темен и страшен зверю ночной мир, как глубокая яма, одна вверху светлая дырка - месяц, вот и воет в нее зверь с великого страху и той ночной тоски. И опять засмеялся Василь Петрович своей отгадке.
      Потом завидел Аврелыча, стоял тот на коленях над костерком, подкидывал сучья, дул снизу и кашлял от дыму. Спросил, не двинувшись:
      - Не время?
      Аврелыч перескочил костер и склонился тревожно:
      - Нет, высок месяц. Хохочешь, брат, ты во сне не по-ладному. Болит все?
      - Нет, легше.
      Только будто завел глаза, слышит - толкает уж в плечо Аврелыч.
      - Ставай, надо итти!
      Раскидали головешки и двинулись в лес по белым лунным стежам. Впереди тихо шел Аврелыч, за ним близко, заслоняясь локтем от бьющих веток, Василь Петрович. И месяц скакал за ними по вершинам, как юркая белка.
      XIV
      Зверь хитер и опасен; соображались с ветром, с холодной надземной тягой, идущей с дальних болот по лесу, - как бы не услышал, шли молча и сами слушали подолгу. Спала еще тайбола. В темных лесных падях перелезали часто через сваленные гнилухи, проседала нога в трухлую середку. Стоял здесь тяжелый смертный дух, тленом отзывалась тайбола, сырой, осклизлой плесенью. Было трудно дышать, кружилась голова у председателя, едва несли ноги, стягивала в подколенках непонятная тягость. Опять вздымались на гору, отдыхали недолго, шли дальше.
      Под конец резали мягкие еловые лапы, вязали веником к ногам, - шли на вениках, как на лыжах, чтобы зверь не учуял следов. И когда вышли в нужное место, уж стемнело небо и месяц оседал в сучьях, и звезды замерли в небесной черноте.
      На краю полянки нашли Ерасимову чернуху и долго стояли поблизку. Видно было: лежит корова, раскинув ноги, как колья, мертво и недвижимо. И темень будто
      шевелится над ней. Но было все тихо, только шуршали и пискали в траве какие-то малые зверюги, должно - лесная гнусь. Скоро придет дожирать зверь.
      Выбирали долго место, сели рядом, на две близких ели, и затихли. Аврелыч все светил цыгаркой, - больше, чтоб знать, какой идет ветер, не сменить ли место. И слушали, - до того слушали, что гудело в ушах, будто доносило по верхам дальний благовест. Всю ночь чудились эти звоны. Затекали ноги стоять на сучьях и холод щемил до костей.
      А звезды все наливались, сверкали крупно и низко и нет-нет срывались, летели туда-сюда, чертили по небу белым хвостом. И от этого вздрагивала и светлела ночь.
      Какая-то птица, шумя крыльями и натыкаясь спросонья на ветки, пролетела поблизку и тяжело осела в сучьях. Шарахнулся однажды внизу ночной зверь, должно лисица, испугался чего-то. И опять надолго все тихо, все мертво, молчит тайбола, только густой звездопад сечет и сечет небо.
      Показалось один раз Василь Петровичу, что идет по лесу тяжелый зверь, свистнул он слегка, стали слушать.
      И опять слышали, как плывет над тайболой далекий звон, а зверя не слышали, должно - поблазнило председателю.
      Потом долго смотрели, как из-за леса потянули вверх тонкие, остромордые облачка, набежали на месяц голубыми песцами и потерялись скоро в черноте неба. Потом всколыхнулись над поляной дымные жидкие полосы, наплывал с болот туман.
      - Скоро свет, - закашлял глухо, со свистом, в рукав себе Аврелыч.
      Скоро заполнилась жидким молоком вся полянка, вздыбилось белое озеро выше, заплыли, утонули в мути ближние вершины. Стало глухо и темно сразу.
      И вдруг вздрогнул Василь Петрович, широко открыл глаза, долго смотрел молча, себе не поверил: где-то в глубоких туманных недрах прокалилось вдруг красное пятно и затрепыхал, будто от дальних молний, туман. И окликнул Василь Петрович тихо, все еще не веря:
      - Аврелыч?
      - Вижу! - голос был глух, как из бучила.
      - Что? - шопотом спросил Василь Петрович.
      - Видать, горит. Может, побежим?
      - Куда блудить в такой туман!
      И все стихло. Мерещилось, несло из тумана далеким нестройным шумом, бабьим тонким воем, ребячьими криками, а туман душил грудь резучим запахом не то дыму, не то болотного острого тлена, все наплывал огромной неслышной рекой и чудились сквозь муть далекие переливы света - трепещет где-то в небе огромная кровавая звезда. Смотрел упорно в это пятно Василь Петрович, разгадывал его тусклые очертания и затеснило сердце тревогой. Вдруг задрожали онемелые ноги, навалился грудью на толстый сук, опять больно закололо за ушами.
      - Скоро утро, - сказал будто самому себе, перемогся и опять стал твердо.
      Все казалось Василь Петровичу - несло из тайболы тяжелым смертным удушьем как бы банного угара, теснит от него грудь, тяжелит голову и томит горло предчувствие рвоты. Крутил головой, сплевывал обильную кислую слюну, прятал ноздри в твердых складках рукава и стоял так долго и неподвижно.
      Уж заворочались черева тумана, почуяв тихо шевельнувшиеся ветры, потекли в путь, затеснились на полянке. Рассвет шел бледный и непонятный. Чуть зазеленело вверху небо, пахнуло с тайболы сырым свежим ветром, запищала, возвестив утро, ранняя птичка-слепушка. На
      ближней сушине короед повел опять свой древесный ход, затикал неугомонно, как исполкомовские часишки. Ночь прошла.
      Заметно стало, как просветлел край неба, верхушки опять почернели, на полянку пали серые отсветы. Снова и снова свежо дохнула тайбола. Седой сыростью оседал туман на мшанниках, светлыми капельками повиснул на сучьях, бурой краской выкрасил поздний смородинный лист.
      И в эту пору свистнул Аврелыч легонько, по-снегириному, - был явственно слышен дальний ход зверя. Шел он косолапо, кругами, с остановками, с легким хрустом подминая сырой валежник. Едва заметно пробежала по краю полянки его быстрая темная тень. И слышно было, как долго нюхал медведь ветер, даже всхрапнул по человечьи. Потом резвым попрыгом прокатился он через поляну к раскинувшей ноги корове. Обежал несколько раз вокруг, вытянул голову и осторожно полез вперед, приникая к земле. Охотники припали к ружьям и ждали.
      Вдруг выстав над коровой, налег медведь тяжелой лапой на коровий бок и пошатал - нет ли какой западни. И сразу влез головой в раскрытую коровью утробу, высоко выставился раскормленный загорбок зверя, далеко разносилось по поляне жадное чавканье.
      - А ну! - сказал негромко председатель и под это слово сорвались курки. Гулко заперекидывала тайбола за горы, за болота, за дальние озера смертные выстрелы.
      Медведь сел на задние лапы, заревел жалобно и повалился на бок. Долго барахтался, загребая лапами клочья земли, и глухо, протяжно стонал.
      Василь Петрович, держа бердан на изготове, пошел вперед, а подойдя, прицелился под мелкое тупое ухо и выстрелил еще. Зверь утих.
      Тогда Аврелыч срубил молодую елку, по-старинному заострил комель, подобрался к медведю и с маху всадил острием в разинутую пасть.
      - Каюк! - сказал он.
      Старый матерой пестун лежал неподвижно, вытянув во всю могучую длину сытое тело. Набежавший ветер трепал в полысевшем паху у него длинную, седую прядку.
      Охотники зашагали на избу, пришли назад с подводой.
      Подбежал Ерасим наперво к чернухе, осмотрел, вздохнул горько:
      - Ишь, смучал бедную.
      Потом подскочил к медведю и плюнул густо в темную, пушистую шкуру.
      - Вот те, дурак, за твою надсмешку!
      Да еще в пинки, в пинки медведя, пока не сказал Василь Петрович:
      - Ну, дородно! Хватит, говорю!
      Свалили медведя на подводу и двинулись. А тайбола опять стояла молодая, веселая, смахивала с ветвей ночные слезинки. В проясневшем воздухе тянуло бодрым шумом, махали над головой мохнатые лапы ветвей, как бы показывали растет в тайболе новый зверь.
      XV
      Охотники шагали по сторонам. Только перед самым просветом вскочил на телегу Василь Петрович, угнездил ноги меж покорно раскинутых медвежьих лап, подобрал возжи и стоя выехал на опушку.
      Зашедший вперед Аврелыч стоял у края, издали махал и кричал что то, не разобрал Василь Петрович. Видел только, как в светлом лесном окошке кинулся бегом Ерасим и пропал.
      Кобыла рванулась под дернувшими возжами и прытко выскочила на свет. И вырос перед глазами, дорогу загораживая, старый крест, раскинул руки в светлой, огромной пустоте. Лежала внизу Гледунь, вся в голубом застойном дыму, неясно белелись заречные поля.
      А Шуньги не было. Стояли только разваленные углы, загородили дорогу растащенные обожженные бревна, да печки торчали из черных угольных куч, еще куривших высокими столбиками дыма. Было пусто кругом.
      Видел председатель, - сразу побурело лицо у Аврелыча, будто от стужи, махнул он рукой на черный шуньгинский раззор.
      - Вот те и... что я те про бельков сказывал...Э-эх!
      Недосказал и свернул с дороги в сторону, пошел по обочине ровно, без оглядки, вытягивая ноги по петушиному, будто обмеривал землю. Топнул тут ногой председатель по задрожавшему крепким мясом медвежьему плечу и слез с телеги.
      Подошла к нему походкой слепой баба Марь, ткнулась в плечо, сказала, давясь слезой:
      - Вася, все добро сгубили...
      Дернул плечом Василь Петрович, будто не хотел слушать.
      Проходила тут еще бабка одна, несла горелые сковородки, посмотрела долго на медвежью голову с зеленой елкой в глотке, смотрела на крутые нагуленные бока, на смешной овечий хвост. Сказала боязливо:
      - Матеряюш-шой!
      И пошла, поджала губы в обиде:
      - Ишь ведь какой! Молошник!
      Василь Петрович пошел к баням, издали завидел - сидели на бревнах темные притихшие мужики. Прошел мимо Извековской баньки, посмотрел, как на приступке маленькая Олька шустрыми
      пальчиками роется в голове у Маланьюшки, кочетком вшей выскабливает.
      - Где Епимах?
      Махнула Олька кочетком к мужикам, - повернул, подошел тихо. Глянули исподлобья мужики и смолкли.
      - Ну как, погоревши? - спросил председатель.
      - Сам не видишь? - ответил недобро Епимах, колупнул с бревна жухлую корку и бросил под ноги. Наступил на нее сразу председатель.
      - Вижу. Как знаете - пожог кто, али так?
      - С тебя пошло, с задов. Толкуем, баба заронила.
      - Та-ак.
      И стало от этого беспокойно мужикам, высматривали темно, к чему клонит председатель. А тот толкнул ногой обгорелый чурачек в сторону и засмеялся треснутым смехом.
      - А я-то знаю, чья рука пожгла. Ну, поглядите мне в глаза? Все! Ну-ко, Епимах, погляди, не утыкай глаза. Естега, а ты куда нос воротишь? Ну, гляди теперь все! Гляди, гляди! Что, горят глазища-то? У, волки!
      Уперся взглядом тяжелым и темным, будто наводил на всех заряженное ружье.
      Молчали мужики, только Епимах усмехнулся сбелевшими губами.
      - Может, сам пожог. Было, ведь, за тобой слово, спомни-ко?
      - Нет, не было, друг.
      - А, не было! Не было, говорит! А кто сулился каленой клюкой нас выжигать? А-га!
      Опять сорвал трухлявую кожуру Епимах и хлопнул о-земь. И опять же наступил на ту кожуру председатель.
      - Ну, сулил, да, видно, просулился. Не жалею, что и погорели!
      Даже голову вскинул - нет, не жалко.
      - Радуися, может? - поднялся Епимах.
      - Да вот и радуюсь, - что возьмешь?
      Озлобились сразу мужики.
      - Люди думают, как пособить, а он, ишь, рад!
      - Худо черась били!
      - Под суд подляка! - закричал тут Епимах. - Все одно: не жить, не быть ему с нами! Богобоец, проклята душа, уходи!
      - Под су-уд, говоришь? - подошел к нему председатель. - Меня-а? Ну, не-ет!
      Оскалился весь и назад отскочил и уши опасно прилегли к затылку.
      - Наперво-то тебе будет суд. Давай-ко, отсудимся. Стой, не шевелись!
      Председатель быстро скинул бердан, подхватил на лету и выстрелил.
      Махнул тяжелыми руками Епимах Извеков и повалился на бревна, выгнулся весь сразу мостом, заголилась рубаха на брюхе, пробкой выстал крепкий мужичий пуп.
      И побежали в страхе на стороны мужики, завопили истошно бабы у бань, заревели ребята.
      И крикнул тут председатель, ружье отбросил:
      - Стой, не трону!
      Подходили опять назад со страхом, смотрели издали. Пыжик выхватил из-под ног ружье и с оглядкой побежал.
      - Не трону, конец! - сказал председатель.
      - Пошто убил? - закричали старики.
      Подбирались из-за бревен с кольями. И уж петухом скакал вокруг Пыжик, норовил схватить сзади покрепче, с налету.
      Будто у себя спросил председатель:
      - Убил то?
      Обвел глазом по краю тайболы, ставшей вокруг поляны черным древним тыном, посмотрел на голые печки, грозившие кривыми перстами труб из раззора. Увидел на угоре свергнутую на земь, заваленную обгорелым ломом плиту последнюю славу героям Шуньги.
      Глянул на низко бегущее над тайболой осеннее солнце и запавшие его глаза сразу дополна залились желтым, жидким огнем. Он не сказал ничего больше, только вытер ослепленные глаза и махнул рукой.
      - А-а-а! - кинулись вперед старики.
      Первый с визгом насел сзади Пыжик, схватились, нависли тяжелым грузом мужики и поволоклись все кучей к крайней бане, где сидел вчера пастух.
      Тяжело прижали председателя к банной стенке, стеснили, не отпускали, не давали двинуться.
      Набежал тут зять Епимахов: "пропустите!" Схватил за волосья Василь Петровича, навернул на палец густую чолку председателеву и заревел, как баба:
      - Пошто мово батю уби-ил?
      Завертел головой, слезы кулаком в грязь размазал:
      - Ну, пошто? Убить тя мало-о!
      - Бей его! - закричали из толпы.
      - Зачинай!
      - Первой рукой бей!
      - Дери за волос, все одно смерть!
      Дернул за чолку зять Извековский председателя, встряхнул тот головой, откачнулся. Потом побежал зять поискать, чем бы покрепче вдарить. Схватил лежали у баньки в куче закоптелые дресвяники с банной каменки, - схватил зять в обе руки по камню и подскочил опять к председателю.
      Сказал, замахнулся повыше:
      - Ну, руська рука единожды бьет!
      Да кто-то ухватил тут зятя под локоть - бежал к бане Аврелыч, криком кричал:
      - Стой! Люди! Сто-ой!
      Вшибся с разбегу в самую середку, хрипел от задышки, глазом повел на раскинувшегося Епимаха, понял все сразу. Стал между зятем и Василь Петровичем:
      - Вот что-ко. Послушайте, что скажу: кровь - не вода и стоит на счету. Сделаемся, люди, по закону, нельзя убивать самосудно.
      - А он не убил? - завопили все. - На глазах убил.
      - Погоди. Он убил, вы убьете, вас убьют, - что будет? Брось, ребята! Нам Шуньгу надо рубить на-ново... Хым... Не войну играть. Так понимаю?
      Молчали. Сказал еще кто-то:
      - Погорели, так ему, вишь, и то радость.
      И опять загалдели, сдвинулись на-округ.
      Оглянулся на всех Аврелыч и поджал губы:
      - Того не знаете... не в себе он. Ума сдвинулся.
      И тут отпустили председателя. Стоял он тихо, поникло смотрел в землю, как бычок под ножом. Волосьями завесился до самых глаз, а серые, потрескавшиеся губы сошлись крепко зашитой скважиной. Не поднял глаз, не сказал слова.
      Распахнул Аврелыч баньку, позвал:
      - Зайди, друг! Как тебе ходить на воле, - бояться тебя будут люди. Добром зайди.
      И старики расступились на стороны, взгудели низко:
      - Зайди!
      Сам зашел председатель, быстро без оглядки заскочил в темную дверь. И прикрыл тихо дверь Аврелыч.
      - Станови, х'оврю, чесовых! - засипел с натугой Пыжик и вытер рукавом пот.
      Побежали мужики за ружьями. Заглянул еще Пыжик в дверную щель, видел тихо сидит на лавке председатель и голову опустил.
      Припер неслышно Пыжик дверь бревнышком, щелкнул пустым затвором бердана, потоптался и замер на страже.