ГЛАВА 26

Альма-матер Ольги

Хорошо-то как…

Опершись спиной о столб и болтая в воздухе свешивающимися со смотровой площадки ногами, я раскинул руки во всю ширь и вдохнул полной грудью пьянящий предутренней свежестью воздух. Винные пары, витавшие в моей голове и на протяжении всей ночи защищавшие организм от переохлаждения, истощив свои запасы, испарились. Хорошо мы вчера посидели, душевно…

Одинокая береза, неизменно нежная и печальная, тихо колышется у самых ног, порой касаясь листочками моих голых пяток, щекоча их, но не навязчиво, а робко. Так что желания поджать ноги не возникает. Наоборот, хочется, чтобы это мгновение длилось дольше, дольше… но оно мимолетно. Улыбнувшись, я положил руки на отполированные до зеркального блеска сотнями детских ладошек перильца. Вот так же, наверное, и они теплыми летними вечерами без спросу выбирались из своих комнат, чтобы побыть наедине с природой и своими детскими грезами. Как много тайн, желаний и страхов поведано этой вековой березе! Я тоже наедине с собой, но не в одиночестве — пусть это и покажется кому-то противоречивым, — осмыслил свое положение и пришел к определенным выводам. Во-первых, как это ни печально, но я не Сокрушитель. Вчерашняя тренировка Улюлюма показала это со всей очевидностью. Он в равной степени превосходно владеет любым оружием. Кажется мне, дай ему «плайзер-13», который он и вообразить не сможет (это занятие не для него), и им овладеет лучше меня. Хотя я им и пользовался несколько сотен раз, правда, не в боевых условиях. Второй вывод вытекает из предыдущего: поскольку я не обязан будить Великого или, как его величают в соборе, — Триединого дракона, то можно прекратить метаться по Яичнице, словно блоха по опустевшей будке, и осесть в безопасном месте до той поры, пока Улюлюм не расколет яйцо Великого дракона и не спасет весь этот мир. И в-третьих, мне совсем не хочется домой, в зону досягаемости тетушкиных убийственных намерений. Вот такие здравые мысли посетили мой разум в этом располагающем к постройке воздушных замков месте. Наверное, сегодняшняя ночь в плане озарений не единственная… Не верю, что проницательные и суровые воспитатели не знают о частых ночных отлучках сюда своих воспитанников. Наверняка знают. Но ведь береза помнит и их мысли. Детские, от которых остались лишь смутные воспоминания. Она невидимая нить, связывающая нынешних детей и тех, кто был столь же юн «вот только, кажется, вчера», надежнее обетов и клятв. Преемственность поколений не на словах, а на деле. Не тленность материального наследства: презренный, но почему-то не презираемый металл и родовые замки, ветшающие и врастающие в землю, а незыблемость духовного наследия: вера, надежда и любовь. Как все-таки слабы ростки этих чувств в заасфальтированных цивилизацией душах, но они есть и настойчиво пытаются пробиться к солнцу. Иначе откуда соленая влага на моих глазах?

Игнорируя двери, со скрипом и треском через узкое оконце сарая выбрался во двор петух и, шумно разминая крылья, прошелся вдоль высокого забора, осматривая свои владения. Огромная лохматая сторожевая псина скосила на него неодобрительный взгляд и накрыла голову лапами, каждая из которых размером с мой кулак.

В оконном проеме, следуя за предводителем куриного племени, показался молодой петушок, вознамерившийся первым оповестить мир о приходе утра. Но не успел он раскрыть клюв, как чье-то заботливое крыло вернуло его на положенное место. Правильно, не спеши поперед батьки в суп.

Тряхнув гребешком, петух взлетел на ограду и принялся прохаживаться по ней, балансируя на шатающихся штакетинах. Уже набрав в грудь воздуха, он встретился со мной взглядом. Непродолжительное раздумье, и решительный старт в направлении смотровой площадки. Приземлившись на перила, петух, угрожая клювом, вынудил меня убрать с них руки. Утвердившись в своем амплуа полновластного хозяина стратегической высоты, он расправил крылья, вытянул куцую шею и пронзительно заорал:

— Ку-ка-ре-ку-у-у!

От неожиданности я дернулся, заработав шишку на затылке. Силен горланить!

Но крылатый будильник решил на этом не останавливаться. Он перевел дух и взялся за дело с еще большим энтузиазмом:

— Ку…

Замер бьющийся в паутине в нескольких сантиметрах от моего правого уха комар.

— … ка…

Тяжело вздохнул волкодав. Видимо, попытка заткнуть уши не принесла ожидаемого результата.

— … ре…

Зашуршав листвой, поспешил укрыться в черном провале дупла то ли заросший и нечёсаный леший, то ли одичавший кот.

— … ку!

Запыхавшийся, но довольный султан куриного гарема повернулся ко мне за аплодисментами.

— Ты же всех разбудишь, — укорил я его.

Растерянно заморгав, петух изобразил напряженную работу мысли. И, придя к определенному выводу, выпалил итог размышлений прямо мне в лицо:

— Ку-ка-ре-ку!!!

Каюсь, не сдержался… Кукарекнул в ответ.

Проводив планирующего петуха взглядом до самой земли, а затем и до сарая, в который, запамятовав про окно, он вбежал по-куриному — через дверь, я последовал его примеру. Не во всем, разумеется. Я не орал как полоумный и не прыгал с перил. С левитацией у меня отношения натянутые. Вниз еще кое-как — на уровне утюга или булыжника, а вот вверх и в сторону — увы, не мой профиль. Поэтому на ограду я спустился по прибитым к смотровому столбу перекладинам. Просев под тяжестью моего тела, забор вильнул в сторону, но устоял. Присев на него, намереваясь, ухватившись за ветвь березы, спуститься на землю и через лаз в ограде вернуться на территорию собора, я обернулся на скрип отворившейся двери.

— А… — оборвав готовую слететь с языка реплику, отвисшая челюсть со скрипом упала на плечо.

В связи с изменившимся центром тяжести и позабытой в изумлении необходимостью адекватно реагировать на поступающие от вестибулярного аппарата сигналы, за нижней челюстью последовал весь я, взмахнув руками и сверзившись в наполненную дождевой водой деревянную бадью. Лишь пятки и голова остались снаружи, близкие как никогда в жизни.

Не успевшая как следует проснуться жаба, вспомнив инстинкты древних зубастых предков, попыталась укусить меня. В чем весьма преуспела. Хорошо ткань штанов достаточно плотная, а то мало ли…

— Ку-ка-рек! — выглянув в оконце, мстительно порадовался моей неудаче Петя-петушок — красный гребешок. Поймаю, у него и клюв станет того же цвета. Впрочем, нет — не станет. Это раки при варке краснеют.

— Ко-ко… — из солидарности поддержал его многоголосьем яйценосный гарем.

Навострив уши, сторожевой пес с гастрономическим интересом покосился на меня, но ограничился коротким предостерегающим рыком.

А невольная виновница всего этого переполоха спустилась с крыльца и направилась ко мне, подметая длинным сарафаном дорожку, а широкими рукавами снимая с придорожных кустов смородины капельки утренней росы. Густые волосы заплетены в толстую косу, отливающую темным золотом из-под разноцветных ленточек. Покрасневшие щечки соревнуются в яркости с полукружием широкого гребня кокошника. Глазки сияют, губки влажно блестят. Ну прямо боярыня с лубочной росписи! Как все-таки многогранна женская натура…

— Не спится? — спросила она.

— Да вот… — ответил я, безнадежно пытаясь выбраться из емкости для сбора проливаемой дождем с небес влаги.

— Решил искупаться?

— Именно, — заглядывая в склонившиеся ко мне зеленые глаза, ответил я. — Но лучше продолжить в другой раз. Помоги, пожалуйста, выбраться.

Ухватив под мышки, Ольга помогла мне освободиться и предстать пред ее зеленые очи.

— Пойдем в дом? Там завтрак на столе…

— Одну минутку. — Оторвав жабу, изжевавшую полштанины и разогнавшую «целлюлит» на правой половине его основной накопительницы, я вернул земноводное в родную стихию. — Вот теперь можно идти, но…

— Простынешь ведь, — предупредила валькирия.

В новом наряде ее не отличишь от сотен местных, забавицевских девушек. Разве что она прекраснее всех их вместе взятых, но это уже мое сугубо личное мнение и его навязывать я не буду. Равно как и слушать возражения…

— Ничего, ты вылечишь.

— Будешь чихать и кашлять!

— Напоишь меня чаем с малиновым вареньем и укутаешь в шерстяной плед.

— Жар поднимется.

— Уже.

— Почему?! — Сложив губки бантиком, она попыталась проверить мою температуру, прижав их ко лбу.

— Из-за тебя, — ответил я, немного распрямившись и встретив ее губы своими.

Мягко, робко… и нежно.

Сердце ухнуло вниз, опасаясь окрика.

Но ее губы ответили на мой призыв.

Не сверкнула ослепляющая молния, не содрогнулись небеса от оглушающего громового раската, даже земля под ногами не вздыбилась, норовя опрокинуть, но прорвавшийся сквозь окаменевшую скорлупу неуверенности жар чувства ослепил, оглушил и бросил в пучину страсти с неистовством вспыхнувшей сверхновой звезды.

— Они целуются!!! — оповестил все население собора и прилегающих окрестностей ломкий голосок какого-то мальца, неясно за какой целью высунувшего в такую рань голову в окно. Спал бы себе… Так нет! И, тряся соломенной копной, заменяющей ему волосы, добавил: — Взаправду!

Оленька мягко, но решительно отстранилась.

— Погоди… — взмолился я.

— Дети смотрят.

И когда они успели проснуться?

Будь у меня под рукой фотоаппарат, я мог бы сделать групповой снимок на память. С этаким милым сердцу фольклорным налетом. Аккуратненький древесный сруб, на фоне которого в резных рамочках окон виднеются детские, и не только, лица. Полтора десятка девочек в правой половине и почти сотня мальчишек в левой. В центре, в лучших традициях школьных фотоальбомов, группа педагогов. Впрочем, фотоаппарат с успехом может заменить расторопный художник. Ему и нужно-то всего — нарисовать, добавить в резные подоконники имена и фамилии, на центральном козырьке, под медным аистом-флюгером, поверх герба с медведями и драконом вставить надпись: «Забавицевский собор Триединого дракона». Помещаем изображение в рамочку и вешаем на долгую память в центральном зале собора.

— Вы станцевали бы, что ли. Или спели, — предложил джинн, появившись из мышиной норки. С потерей пробки от кувшина он стал слишком самостоятельным. Когда хочет вылезает из него на свободу, бродит где попало, делает что хочет… советы дает направо и налево, подкалывает… — А то зрители уже собрались — неудобно как-то.

— А может, сам?

— Конечно, — ни на миг не задумываясь, ответил джинн. — Отойдите в сторону! Вы меня загораживаете…

— Тебя загородишь. — Оказавшись в центре внимания, призрачный житель серебряного сосуда стремительно вырос в размерах, так что заслонить его от взглядов воспитанников собора я при всем желании не смог бы.

— Стих о вреде курения кальяна и пользе утренней гимнастики, — объявил джинн и начал декламировать:

Для всех живущих под луной закон един и вечен…

Я не говорил, что манера читать стихи у джинна несколько необычная? А если к этому добавить полное отсутствие опыта общения с детской аудиторией, который он постарался компенсировать повторением после каждой строки сюсюкающего «уси-пуси» и растянутой до самых ушей улыбкой…

Заинтересованность на детских лицах сменилась растерянностью и некоторым отвращением. Что поделать, дети не самые горячие поклонники поэзии, направленной на воспитание моральных норм у подрастающего поколения.

— Эй, джинн! — окликнул я вдохновенно размахивающего руками призрачного духа.

— Чего тебе? — пробормотала дополнительная голова, высунувшаяся из рукава его халата. А первая тем временем перешла к описанию ужасных для неокрепшего детского организма последствий курения гашиша.

Кто-то радостно захлопал в ладоши.

— Лучше покажи детям слоника. Им должно понравиться.

— Какого? — спросили обе головы.

— Ладно, научу. Только убери вторую голову.

— Легко. — От прикосновения пальца торчавшая из рукава голова лопнула, разбросав во все стороны конфетти.

Детский смех подтвердил, что мы на верном пути.

— Теперь возьмись пальцами за нос… Да не мой! И вытяни его… Прекрасно! Теперь растяни уши. Сильнее! Еще… Чтобы на капустные листья походили… Великолепно! Теперь зажми хобот и рот руками и надуй голову… Не так быстро, а то лопнет! Что ты говоришь? — Не… — Остаток слов потонул в свисте спускаемого воздуха. — Попробуй еще раз. Вот, вот… Глаза немного в стороны. Задержи дыхание и убери руки. Теперь помаши хоботом и ушами. — Получившаяся карикатура на голубого слоника понравилась воспитанникам собора много больше поучительных стихов, о чем они и сообщили заливистым смехом и хлопаньем в ладоши. Вот оно — настоящее призвание боящегося крови убийцы из бутылки.

Но проявить всю многогранность обнаружившегося таланта джинну не дали. Раскатистый гул набата оборвал представление в тот момент, когда скроенное из дыма лицо успело обзавестись длинными вислыми ушами, а вот с зубами не определилось, посему осталось неясным, кого он пытался изобразить — то ли зайца-пенсионера, то ли отощавшего на казенных кормах осла. В сердцах хлопнув руками по бокам, джинн в отчаянии воскликнул:

— Ну сколько можно?!

На чистом небе вмиг сгустилась черная туча и полыхнула молния.

ГЛАВА 27

Незваные гости и нежданные проблемы

Окажись вы в клетке с раздраженным тигром-вегетарианцем, особенно не зная об этом радостном для вас факте (о вегетарианстве, разумеется, поскольку не заметить разъяренного тигра в тесной клетке более чем проблематично), так вот, окажись вы в одной с ним клетке, может, и смогли бы представить себе поведение раздраженного до предела джинна. Даже я, зная о его патологическом страхе перед кровью, и то перенервничал, что уж говорить про имперцев, на которых его ярость обрушилась. Да оно и понятно. Нечего было врываться в Забавицев, словно лихие «мамаи» с набегом, и лишать призрачного духа заслуженного триумфа. Теперь он нескоро отойдет. Уж я-то знаю… как-то раз стих не дослушал.

— Кто вас учил в гости ходить?! — Закоротив две вырвавшиеся из тучи молнии, джинн завязал их на узел и отправил обратно в небо. Столкнувшись с летящими навстречу товарками, молнии скопом взорвались ярким фейерверком и осыпались на землю дождем искр.

Из-за закрытых ставнями окон собора донеслись одобрительные аплодисменты. Но ни один острый наконечник арбалетного болта, сверкающий в узкой ромбовидной прорези, не дрогнул, продолжая неумолимо целиться в наиболее уязвимые точки рыцарских доспехов: щель забрала и зазор между пластинами, прикрывающими пространство под мышками. Туда попасть очень трудно, как мне пояснил ведун Седой Пантелей, являющийся настоятелем собора Триединого дракона, но если попал — болт войдет вместе со стальным оперением. А вот если бить в доспех, то вероятность того, что болт соскользнет с обтекаемой поверхности, очень велика и в бою недопустима. Уж лучше целиться в шлем — даже не пробив, почти наверняка оглушишь рыцаря и выбьешь из седла.

Из замершей у ворот собора колонны конных рыцарей выехал некто на крашенном под панка единороге. Это ж надо было так над животным поиздеваться! Гриву сперва остригли под полубокс, затем разделили на ровные пучки с палец толщиной и, выкрасив разноцветной краской без соблюдения спектра или иного видимого принципа, закрепили гелем (если его уже изобрели) или чем-то схожего действия в стоячем положении. Но и этого косметологу непарнокопытных показалось мало. Он выкрасил рог золотой краской, а хвост — черной. Потом обрядил бедное животное в белую попону и довершил композицию черным с белой оторочкой седлом. Всадник ударил бронированным кулаком в створку ворот и громогласно заявил:

— Я — имперский князь Торригон Багрон, страж меча, трона и Великой короны империи Евро.

— Знакомые все лица, — пробормотал я, покосившись на Ольгу. — Надеюсь, он не в обиде за то, что мы покинули лагерь без спросу?

— Да нет, — успокоила она, — а вот за похищение принцессы Нарвалской положена казнь. Колесование, «гербарий», «железная дева» и четвертование.

— Про «железную деву» слышал — испанские инквизиторы частенько пользовались. Четвертование и колесование тоже встречались, да и из названий можно понять их суть. А вот про «гербарий»… не припомню. Это как?

— Через это самое как!

— То есть?

— На кол сажают.

— А при чем здесь собирание сушеных листьев?

— Это название придумали давно, в те времена на кол сажали не только преступников против меча, короны и трона империи, но и разбойников, душегубов и прочих убийц. А этого люда было не меньше, чем сейчас, да и ловили их не реже, вот и стояли у входа в каждый замок вереницы врытых в землю кольев с высохшими преступниками на них в качестве назидания и предупреждения. «Гербарий», одним словом.

— Понятно. А кто выбирать будет? Пойманный похититель?

— Что выбирать?

— Какой казнью казнить.

— Никакого выбора. Всеми поочередно.

— Ну… это уже зверство. Геноцид какой-то средневековый. Никакой свободы выбора… А как обстоят дела с гласностью?

— Голосить можно сколько хочешь. Пока горло не сорвешь.

— Я вообще-то про последнее желание.

— Какие в такой момент могут быть желания? — О чем это она?

— Я требую открыть во… — Вспышка молнии заставила единорога имперского князя испуганно попятиться, а громовой раскат поглотил концовку его требования. Кое-как совладав со скакуном, Багрон прокричал: — Да уймите своего духа!

Ага! Сейчас! Все брошу и пойду голыми руками разъяренного джинна в кувшин засовывать… Городит полную ерунду. А мне он при первой встрече показался неглупым мужиком, или его вера в Сокрушителя не знает никаких границ? В таком случае он несколько припозднился: я сложил с себя эти полномочия. Разве что общественность не поставил в известность о своем решении.

— Может, ты и правда попросишь своего духа немного повременить с шумом-гамом? — обратился ко мне Седой Пантелей. — Нужно бы выслушать имперского князя. А то как мужики деревенские с полей подтянутся, не до разговоров уж станет.

— Я попробую, — мысленно перекрестившись, пообещал я, поняв, что от ответственности за джинна никуда не деться. Как сказал бы классик: мы в ответственности за тех, кого выпустили. Поднявшись, я решительно направился на второй этаж собора. Не потому, что очень храбрый, просто не хотел, чтобы Оленька видела, как дрожит у меня рука. Второй — кибернетической, хоть бы что: она ждет момента ухватиться за что-нибудь, а до той поры ведет себя тише мыши.

«Как же мне его заманить в кувшин?» — задумался я, бегом поднявшись в свою комнату и достав из кармана висящего на оленьих рогах пиджака этот самый кувшин.

А джинн тем временем перешел от обыкновенных ветвистых молний к шаровым: надувает их словно воздушные окрики и, сдавив между ладонями, лопает. Искры летят вовсе стороны. Как только он собор до сих пор не подпалил?

— Джинн, а джинн! — окликнул я исполнителя убийственных желаний из кувшина, чья репутация не соответствует действительности, и осторожно выглянул из-за резного столба, что подпирает нависающий над крыльцом козырек.

Раздавив очередную шаровую молнию, призрачный дух обратил свой полыхающий пламенем взор на меня:

— Ну как?

— Глобально, — ответил я, чувствуя, как высыхает на мне влажная после неожиданного купания одежда и поднимаются дыбом наэлектризованные волосы. Джинн расплылся в довольной улыбке:

— Всегда приятно, когда твои усилия по достоинству оценены.

— Если бы мы успели подготовиться к твоему выступлению, — заверил я выпущенного из кувшина духа, — то сейчас в каждом окне белели бы таблички «5,9» и «6,0» как за технику, так и за артистичность.

— А… — уменьшившись до приличных размеров (разговаривая, голову не нужно запрокидывать кверху), протянул джинн.

— В следующий раз так и сделаем. А пока… потехе час, а делу — время.

— Ты на что намекаешь?

— Да вот, — продемонстрировав ему серебряный сосуд, ответил я.

— Не полезу!

— Это почему?

— Потому! — отрезал эфемерный дух.

Имперский князь, которому по рангу не положено стоять у запертых ворот, дожидаясь, пока на него соизволят обратить внимание, гневно ударил рукоятью меча о железную полосу, скрепляющую створку ворот по диагонали, и прокричал гневно:

— Отворите немедленно! Я приказываю.

«Вот же настырный какой!» — мелькнуло у меня в голове, но отвлекаться от спора с джинном я не стал. Это более насущная проблема. Если мы вообще планируем сегодня пообщаться с имперцами.

— Почему потому?!

— Потому, что не хочу.

— Как не хочешь?

— Сильно! Надоело сидеть взаперти.

— А никто запирать тебя в кувшине и не собирается… Если ты помнишь, пробки-то нет.

— Все равно не хочу. Хватит отгораживаться от мира серебряными стенами тюрьмы.

— Но…

— Настало время перестать прожигать отведенное на существование время в замкнутом мирке и начать вести социально активную жизнь.

— А как же…

— Кувшин — это пережиток прошлого. Мне тесно в его стенах, словно гордому кораблю пустыни в оазисе из трех пальм, там нет простора для истинного полета мысли, для творческого роста…

— Но ведь есть такое понятие — «родина»? — возразил я.

— И чем слаще там есть — тем понятнее, что это родина.

— Ты поэт или циник?

— Вай! Поэт, разумеется. Но на жизнь реально смотрю.

— Ага… по понятиям, — скривился я. Этот философ из кувшина кого хочешь заболтает, а там люди в ожидании томятся. Князь Торригон в седле переминается, словно по нужде хочет отлучиться, да положение не велит. А может, и вправду хочет, поди, люди всю ночь в седле, а солнышко-то вон как высоко поднялось. — Значит, в кувшин не полезешь?

— Не полезу.

Возникла у меня мысль разыграть с ним классическую сценку типа: «Как ты такой большой в таком маленьком сосуде поместишься? Пока не увижу — не поверю», но хорошие отношения, сложившиеся у нас в последнее время, не позволяют поступить столь коварно. Да и чем кувшин затыкать? Пальцем разве. Так боязно…

— Не хочешь в кувшин, — предложил я, — пошли, в комнате посидишь.

— Вай! Какие проблемы… — всплеснул руками джинн. И, наклонившись к моему уху, заговорщицки прошептал: — А может, мне при переговорах рядышком с тобой посидеть? Дымок из ноздрей попускать, электрические разряды из глаза в глаз погонять. Помиротворничать, одним словом.

— Почему нет?

— Я готов, — заявил джинн, одним движением сменив халат на камуфляжный бронежилет, а тюбетейку на голубую каску. — Запускать?

— Запускай, — разрешил Седой Пантелей, выходя на крыльцо и нарочито тяжело опираясь на резной посох.

— Заходите, гости дорогие, — белозубо оскалился джинн, дополнив свой прикид широкими зеркальными очками, извлеченными из кармана. И, легко вытащив из пазов засовы, потянул створки ворот в разные стороны. Они со скрипом распахнулись, но столь настойчиво ломившийся внутрь имперский князь не поспешил воспользоваться представленной возможностью — он замер, не отрывая взгляда от ставшего навытяжку джинна.

— О, князь, давненько не виделись! — Изобразив искреннюю улыбку, я взмахнул рукой.

Не отвечая на мое приветствие, Торригон Багрон спрыгнул с коня и, чеканя шаг, приблизился к настоятелю забавицевского собора.

— Я — имперский князь Торригон Багрон, страж меча, трона и Великой короны империи Евро, — представился он.

— Настоятель Забавицевского собора Триединого дракона Седой Пантелей, — в тон ему ответил ведун. И без долгих предисловий поинтересовался: — И что значит ваше вторжение?

— Это не вторжение.

— Разве в гости так ходят?

— Я в своем праве, — уперся имперский князь. — Вы должны отпустить принцессу…

— Ее никто не удерживает, — ответил седовласый ведун посвященный в основные злоключения, выпавшие на нашу долю. — Она гостья в моем соборе и вольна оставить его в любой момент, а также и гостить сколько заблагорассудится.

— Я должен увидеться с ней, — заявил Торригон, снимая шлем. — Чтобы удостовериться, что с ней все в порядке.

Конечно, с ней все в порядке — обожралась пончиков с малиновым вареньем и успокоительным (иначе ее ни на шаг от меня не оттянешь), вот и дрыхнет теперь без задних ног у себя в комнате. Да только поверит ли князь, что белобрысая кобылица единорога и есть принцесса Нарвалская? Со слов валькирий я уяснил, что оборотней в императорской семье не было и с самой принцессой подобного раньше тоже не случалось. Их род обладает способностью обращать в единорогов других — одноразово и безвозвратно, но чтобы самим… такого не было.

— Сообщите принцессе о моем желании безотлагательно видеть ее.

— Она в курсе, — ответил ведун, отступая в сторону.

В растворившуюся дверь просунулась заспанная рогатая морда, поприветствовала присутствующих ржанием и, игриво виляя задом и стреляя глазками, приблизилась ко мне.

— Принцесса Викториния! — воскликнул имперский князь, разом заставив меня зауважать его дедуктивные способности, и плашмя рухнул ниц.

Ходить не особо громыхая доспехами он умел, а вот падать… От грохота железа принцесса испуганно подпрыгнула, невзначай отбросив меня своим крупом в близлежащий куст смородины. Философски вздохнув, я сорвал ярко-красную ягодку и отправил ее в рот.

Свист извлекаемых из ножен мечей показал, что бронированная группа поддержки имперского князя приняла его здоровый обморок за нездоровое покушение с нашей стороны на его начальственную жизнь.

— Стоять! — прокричал князь, приподнимаясь на локтях. Настоящий полководец — долг превыше всего. И, пробормотав: «Принцесса…», вновь отключился, гулко стукнувшись лбом о деревянную кладку тротуара.

— Все видели? — тыча пальцем в распластанное тело, воскликнул джинн. — Это он сам. Если что, все пойдете свидетелями. А то знаю я этих мягкотелых князьев: едва очухается, сразу побежит побои снимать и в суд иски писать, дескать, военный произвол, то… се… А мы люди мирные, не смотри, что до зубов вооружены — это для самообороны.