В Крайстчерче

На следующее утро, 18 января, я проснулся от того, что кто-то нежно, но настойчиво что-то спрашивал у меня. Открыл глаза. Не понял сразу, что к чему. Увидел серые, смеющиеся глаза девушки в белом передничке.

— Доброе утро, сэр. Сэр желает кофе или чай?

Да ведь это Новая Зеландия! Я совсем забыл традиции маленьких гостиниц этого города, которые мы узнали год назад. Смеюсь над самим собой.

— Чая, пожалуйста. Доброе утро.

— С молоком, сэр?

— Да, пожалуйста.

Вторая женщина везёт столик на колёсах. На нем кофе, чай, молоко, печенье. Это традиционный в местных гостиницах способ будить постояльцев утром. Горячий кофе или чай в постель полусонному человеку. Улыбка горничной:

— Доброе утро, сэр! Извините, сэр, вы, наверное, устали вчера?

Важно ведь проснуться утром с улыбкой. Даже если и устал вчера. Год назад я жил здесь с нашими ребятами в другой подобной же гостинице. Два этажа. Двадцать комнаток. На первом этаже — маленькая столовая. Напротив — конторка, в которой по очереди сидят хозяин или хозяйка. Тут же рядом с конторкой комнаты, в которых они живут. Гостиницы обычно с пансионом, то есть с трехразовым питанием, включённым в стоимость номера. Завтраки, обеды и ужины в такой столовой — это почти ритуал. За центральным столом обычно сидят хозяин и хозяйка с детьми. Все на другой же день знают друг друга. Обстановка семейная.

В воскресенье маленькие города Новой Зеландии как будто вымирают. Первый день в Крайстчерче был воскресеньем. На улицах ни души. С удовольствием прошёлся по тихим улочкам до центральной площади, где стоит высокий готический собор. Возле него — сквер. Чуть дальше речушка с дикими утками и парк. На площади стоит памятник капитану Скотту. Это отсюда, из Крайстчерча, Скотт уходил в своё последнее плавание к берегам Антарктиды. Высокий постамент из белого мрамора. На постаменте человек, одетый в полярные одежды, как бы идёт вдаль.

Новая Зеландия — одна из самых близких к Антарктиде стран, поэтому Крайстчерч и его порт, городок Литлтон, издавна были местом подготовки и отправления многих южнополярных экспедиций. Сейчас в этом городе, у международного аэропорта Крайстчерч, располагается главная база операции «Дип Фриз» («Глубокий холод»). Такое название носит работа частей военно-морского флота, авиации и армии Соединённых Штатов Америки, обеспечивающих жизнь и исследования американских учёных на шестом континенте. Это сюда, в штаб операции «Дип Фриз», я летел через половину земного шара. А Эдди Гуддейл, который меня встречал, и является представителем научной группы, участвующей в операции. В 1965 году она называлась операция «Дип Фриз-1965». По-видимому, завтра и я стану её участником. А пока — домой по тихим улицам. Скоро должны приехать мои новые товарищи.

Доктор Крери и Филл Смит приехали за мной после обеда. Выяснилось, что ни у них, ни у меня нет никаких специальных планов, как провести время. Поэтому решение было принято простое. Сели в машину и поехали. Куда? Сообразим по дороге.

Приехали мы на пляж. Широкая полоса довольно грязного песка тянется на километры. Ветер несильный, но Тихий океан не Чёрное море, и на берег накатываются редкие, но мощные волны. По-видимому, глубина тут не очень большая и волны набирают силу, становятся высокими далеко от берега.

Ребятишки и взрослые барахтаются в воде с досками. Некоторым удаётся стать на них и скользить на волне почти до самого берега. На пляже обстановка такая же, как на любом «диком» пляже около Москвы в воскресенье. Народ загорает. Только мы трое стоим в пиджаках и галстуках. Выяснилось, что ни у кого нет плавок. Решили всё-таки попробовать воду. Разулись, сняли носки, засучили брюки. Вернулись. Не стоит ехать за плавками. Вода такая холодная… Потом новозеландцы говорили нам, что температура её не поднимается выше 17 градусов. Слишком близко Антарктика. Провожали нас насмешливыми взглядами. Три чудака в тёмных костюмах, увешанные аппаратами. Кто-то сказал:

— А… американцы. Что с них возьмёшь…

Позднее я выяснил, что и мы, и американцы любим тепло больше, чем новозеландцы. В комнате, где температура плюс 15, новозеландец чувствует себя отлично. Представители же двух крупных государств сошлись на том, что 19 лучше. Вечером собрались у Крери. Мы приятно провели время. Это был ужин трех мужчин, которые весь день пробыли на воздухе и которых никто не ждал дома…

Перед тем как разойтись по домам, решили, что «доктор Крери» и «доктор Зотиков» — слишком официально и проще будет: Берт и Игорь.

Штаб операции «Глубокий холод»

Понедельник 19 января был уже рабочим днём. Сразу после завтрака заехал Эдди и мы отправились на базу операции «Глубокий холод». Вот уже конец города. Низенькие здания местного аэроклуба. Памятник новозеландским лётчикам, погибшим во время второй мировой войны. Истребитель тех лет — знаменитый в своё время «Спит-файр» вздыбился в боевом развороте на тонкой бетонной подставке. Истребитель настоящий, раскрашенный пятнами камуфляжа, с трехцветными концентрическими кольцами опознавательных знаков ВВС Британии на крыльях. Памятник сделан в стиле наших «тридцатьчетверок» на бетонном постаменте. Впереди — строения аэропорта. Машина сворачивает налево к низким зеленоватым постройкам. Среди домиков на двух мачтах развеваются синий флаг Новой Зеландии и звёздно-полосатый — США. Машина останавливается у дома рядом с мачтами. Одноэтажное здание лёгкой постройки типа финского домика, только значительно больше. Это штаб операции «Глубокий холод». Эдди показывает дорогу. Коридор. Первая комната направо — «офис» Эдди. Четыре письменных стола, бумаги, на стенах карты и фотографии тех же пингвинов, что и в Антарктической комиссии в Москве. В комнате сидят ещё двое. За одним столом девушка что-то печатает на машинке, за вторым сидит крепкий, лет сорока пяти, загорелый мужчина абсолютно не канцелярского вида.

Они, наверное, знали, что мы приедем. Бросили работать, с интересом смотрят на нас, улыбаются. Эдди представляет меня.

— Вот и русский учёный прилетел. Его зовут мистер Игор Зотиков.

Девушка делает лёгкий реверанс:

— Маргарет.

Глаза красивые, карие, смотрят прямо.

— Игорь.

Мужчина крепко жмёт руку. Рука твёрдая.

— Боб Деррик. Рад видеть вас, Игор Зотиков. Как поживаете?

Смеёмся. Откровенно разглядываем друг друга. Маргарет встаёт, в руках чашки:

— Могу я сделать вам кофе, мистер Зотиков?

— Спасибо, Маргарет, могу я помочь вам донести его?

— О! Спасибо!

Идём вместе по коридорчику. Там, в конце его, стоит кофеварка. Она работает весь день, потому что кофе здесь пьют не переставая. Позднее я убедился, что американцы без него не могут. В любой конторке, комнатке, лаборатории, где работают хотя бы три человека, непрерывно весь день варится кофе, и первый вопрос после приветствия и «садитесь» обычно: «Можно вам налить чашечку кофе?» Пьют его обычно без сахара, иногда заправляя сухими сливками, расфасованные пакетики их лежат рядом.

Эдди уже уселся за свой большой стол с телефонами. Начинается деловая беседа. Как долетел, как погода в Москве… У Маргарет интересы женские: есть ли семья, дети? Как смотрит жена на такую поездку?

— Видите ли, Маргарет, никто из них, наших жён, не любит Антарктику. Единственный плюс, который они в ней видят, — там нет ни одной женщины, поэтому скрепя сердце нас туда пускают.

Маргарет смеётся:

— Ваши женщины похожи на наших. Но Эдди не терял времени даром.

— Доктор Крери летит в Антарктику завтра. Если вы достаточно отдохнули после полёта, он будет рад лететь вместе с вами.

— Конечно, достаточно! (А как хорошо было бы отдохнуть здесь ещё недельку.)

— Тогда приступим к делу. Вам надо представиться адмиралу, командующему операцией, но он сейчас в Антарктике. Здесь сейчас начальник штаба. Пойдёмте к нему.

Начальник штаба, капитан первого ранга, или, по-американски кептан, оказался высоким седеющим человеком лет пятидесяти. Инженер по образованию. Одет в рубашку и брюки цвета хаки. Погон нет. Только на отворотах рубашки блестящие эмблемки, изображающие орла с распростёртыми крыльями — знак различия кептана. Взаимные приветствия.

— Сейчас время перекусить что-нибудь. Пойдёмте? — предлагает кептан. Эдди незаметно кивает головой: «Не отказывайся».

— Ну что же. Спасибо.

Маленькая столовая старших офицеров. Вестовой матрос, негр, расставляет тарелки, раскладывает ножи и вилки.

— Что желаете есть, сэр?

Самый больной для меня вопрос: я не могу сказать, что желаю, потому что не знаю, что как называется. Яичница — дело проверенное и запоминается легко. Но снова вопрос:

— Какую, сэр?

Во время завтрака в комнату вошёл лысеющий высокий военный с чуть одутловатым лицом. Кептан начинает представлять нас, но представления не требуется. Фред Галлуп! Комендор Галлуп, капитан второго ранга по-нашему, встречал советские самолёты в Мак-Мердо год назад. На другой день наши ребята и американцы допоздна сидели вместе. Крупицы знания языка, армянский коньяк, американское виски и огромное желание понять друг друга делали почти невозможное. Можно было видеть, как, например, русский водитель и американский матрос сидели и оживлённо рассказывали что-то друг другу. Показывали фотографии жён и детей. Русский говорил что-то по-русски, американец — по-английски, оба не знали ни слова на другом языке, но удивительно — они понимали друг друга! Желание понять заменяло им язык. На другой день многие наши ребята уже думали, что они научились говорить по-английски. Мы с Фредом были одной из таких парочек. «Игор!» Слово Игорь с мягким знаком недоступно для произношения американцев. Фред узнал меня тоже.

— Что ты делаешь здесь, Игор?

Оказывается, Фред теперь начальник всей авиации американцев, работающей в Антарктиде.

— Когда в Антарктиду? Кораблём или самолётом?

— Завтра в пять утра. Самолётом.

— О! Я командир этой машины, жду завтра на борту. Будешь моим гостем. Там поговорим.

Так я встретил своего первого в этой экспедиции знакомого, который помог мне лучше узнать очень замкнутый даже в Антарктиде круг пилотов авиации флота США.

Теперь мне оставалось пройти медицинскую комиссию перед полётом и получить тёплое обмундирование.

Через полчаса я получил форменную карточку Медицинского управления флота США, где говорилось, что мистер Игор А. Зотиков из отдела научных программ США здоров.

После этого оставалось лишь получить тёплое обмундирование. Я вёз весь комплект тёплой одежды с собой, но предложение Эдди Гуддейла было принято: интересно было сравнить нашу и американскую одежду.

Перелёт в Мак-Мердо

В четыре утра заехал Гуддейл. Мятое от недоспанной ночи лицо.

— Поехали!

Вот и ангар — склад научной группы. Там уже ждут Крери Филл Смит, Боб Деррик. Здесь надо переодеться. Это ещё не Антарктика, но её дыхание уже коснулось нас. Снимаются лёгкие ботинки, тонкие носки, белые рубашки. Взамен надеваем тяжёлые тёплые бутсы, свитера, шапки, рукавицы. Эта одежда кажется такой нелепой в свежести раннего летнего утра. Грузим вещи в машину и, сделавшись сразу неуклюжими, идём на аэродром. Надо снова пройти тамож-ню. Ведь мы улетаем из Новой Зеландии. Неловко жмёмся в углу зала ожидания. Среди элегантных пассажиров, улёта-ющих в другие страны, мы уже как парии. В руках — яркие красные, ещё новые зимние куртки с обшитым мехом капюшоном и с голубой круглой эмблемой. Надпись по кругу эмблемы: «Антарктическая программа Соединённых Шта-тов». Рядом стоят другие, ещё незнакомые мне люди. Тоже в тяжёлых бутсах, тёплых куртках, только зелёного защитного цвета. Зелёные гимнастёрки заправлены в такого же цвета брюки. Очень простой пошив типа нашей спецодежды, матерчатые поясные ремни, погон нет, только на отложных воротничках у некоторых какие-то блестящие значки. Это были матросы и офицеры американского флота и армии, отправляющиеся с нами в Антарктиду.

Час назад, переодевшись на складе, надев на шею металлическую цепочку из блестящих шариков, на которой, непривычно холодя грудь, повисла прямоугольная пластинка из титана (по замыслу её создателей она сохранит моё имя даже если самолёт сгорит и ничего не останется), я стал полноправным членом американской антарктической экспе-диции. Полноправным потому, что примерно в это же время где-то в тысячах километров отсюда такой же, как я учёный, только американец, тоже был принят как равный в состав Советской антарктической экспедиции. Произошёл обмен «голова на голову». Начало такому обмену было положено одним из самых замечательных дипломатических документов нашего времени — Договором об Антарктике 1959 года***. Согласно этому Договору, обширный континент и прилегающие к нему острова и морские пространства вокруг них полностью изымаются из сферы военных приготовлений в какой-либо форме, включая ядерные испытания, и утверждаются в качестве зоны мирных исследований и свободного научного сотрудничества государств.

Важное значение имеет также то, что Договор заморозил вопрос о территориальных претензиях в Антарктиде, исключая тем самым возникновение в этом районе споров, трений и конфликтов. В настоящее время участниками Договора являются 29 государств, расположенных на всех континентах и имеющих различные общественно-политические системы и уровни экономического развития. Благодаря Договору в Антарктиде развивается систематическое сотрудничество между государствами. Существует практика хорошо зарекомендовавшего себя обмена. Так, например, учёные из США или других стран могут приехать на любую станцию СССР в Антарктиде и делать интересующую их работу в течение года, а учёные из СССР могут делать то же самое на любой из станций США или других государств. Именно благодаря этому Договору происходили все удивительные события и встречи, о которых я пишу.

Таможню прошли быстро. И вот уже лётное поле. В стороне от вокзала стоит большой четырехмоторный самолёт с очень низкой посадкой. Его толстый живот почти касается земли. Окраска машины тоже необычная. Концы крыльев и огромный хвост — ярко-красного цвета. Говорят, это помогает во льдах искать разбившуюся машину. Самолёт уже готов к вылету. Внутри его что-то дьявольски гудит и свистит. Подходим ближе. На крыльях и фюзеляже, ближе к хвосту, огромные белые звезды армии США. У открытого люка машины стоит парень в ярко-красном комбинезоне, торопит. Лезу в полумрак фюзеляжа, стараясь держаться ближе к Крери. Это грузовой самолёт. Внутри пространство фюзеляжа кажется огромным. Наверху, у потолка, очень высоко тускло горят редкие лампы. Вдоль стен идут десятки труб, кабелей, какие-то жужжащие аппараты, баллоны. Середина помещения была завалена грудой ящиков и тюков, перетянутых ремнями. На них где-то на самом верху удобно лежали и сидели три-четыре парня тоже в красных комбинезонах, подложив под себя куртки. Только с боков оставались узкие полоски пола, свободные от ящиков и тюков. Вдоль этих полосок шли неширокие, длинные, как скамьи, сиденья — просто материал типа плащ-палатки, натянутый между двумя трубами вдоль стены, как длинная раскладушка. Первое, что все сделали, — разобрали привязные ремни и привязались. Ещё сильнее завизжало что-то, закрутились один за другим четыре огромных пропеллера, и мы «поехали».

Разговоров, особенно сначала, было мало. На лицах у всех тот особый отпечаток, который можно увидеть в будний день в семь утра в трамвае: усталость. Встали рано, легли поздно. Впереди восемь часов работы. После неторопливых сытых бесед и покоя тихого провинциального Крайстчерча ко мне вдруг пришло знакомое нам ощущение «давай-давай». Это было неожиданностью — мысль, что все трудное даётся не просто не только нам, но и соперникам. С этой точки зрения я никогда не думал об американцах в Антарктике.

Хотелось курить. По-видимому, всем. Как только взлетели, световое табло погасло и в воздухе потянулся дымок «Кемела» и «Лаки Страйк». Дорога длинная. Семь часов полёта, если не придётся возвращаться… Радист сварил кофе. Горячий кофе взбодрил, уже не все сидели, уткнувшись подбородком в грудь.

Из кабины пилотов показалась какая-то голова и начала делать мне знаки: «иди сюда».

В кабине пилотов было и веселее и теплее. Через круговое остекление светило солнце. Фред Галлуп сидел на месте первого пилота. Он отстегнул ремни, осторожно протиснулся между рычагами назад.

— Садись на моё место, попробуй машину.

Пролезаю, стараюсь ни за что не задеть, вперёд. Трудно это с непривычки. Ребята смеются. Всем экипажем наблюдают за мной. Для них я как редкий, невиданный, но известный зверь. Знакомимся. Меня охватило чувство волнующей необычности. Здесь, в кабине военного самолёта США, среди американских офицеров сидел человек из страны, которая ими рассматривалась как потенциальный и самый грозный противник.

И это не был какой-то 2000 год из научно-фантастического романа, это был реальный и грешный год, когда США ругали нас, а мы их, когда первые выстрелы горячей войны уже гремели во Вьетнаме.

У меня с американцами не было игры в поддавки, когда кто-то должен был поступиться чем-то, чтобы сохранить добрые отношения. И в то же время чувствовалось, что мы сможем дружно работать, может быть, именно благодаря нереальности, противоестественности ситуации. А может быть, наоборот, естественности?

Сами слова нашего разговора не играли роли. Имели значение только оттенки слов, жестов, улыбки и молчаливое сознание того, что мы здесь делаем одно дело по приказу двух таких непохожих стран. Значит, это возможно: делать одно дело, улыбаться друг другу и в то же время быть гражданами каждый своей страны…

Перелёт через океан прошёл очень быстро. Вот уже внизу стали попадаться белые пятна айсбергов, а потом вдоль правого борта — белые поля и седые от снега горы Земли Виктории. Это уже была Антарктида. И вот наконец много раз виденная на фотографиях одинокая коническая вершина и кусочек как бы ваты над ней. Это знаменитый Эребус, единственный действующий вулкан Антарктиды. Он расположен не на самом материке, а на острове Росса, отделённом от гор Королевы Виктории, что высятся на побережье, проливом Мак-Мердо шириной километров тридцать. На острове Росса, на берегу пролива Мак-Мердо, и расположена станция Мак-Мердо — главная американская антарктическая база, цель нашего полёта.

Самолёт резко снижается и, развернувшись, идёт на посадку. Удар, второй, и вот уже по инерции всех потянуло к носу. Двигатели взревели, тормозя скорость бегущей машины. Наступила тишина. Мы прилетели.

Первый день новой Антарктиды

Задняя наклонная половина пола грузового отсека, заваленная ящиками, медленно, словно подломившись, поползла вниз, образовав широкий выход. Ослепительный свет солнечного дня, усиленный сверканием снега, залил помещение, погасив тусклое мерцание амбарных ламп под потолком. Пахнуло морозным воздухом. В просторном проёме этого выхода видны были фигурки людей в красных, как у меня, или ярких зелёных одеждах. Треща, подошёл тоже красный трактор с красными санями на прицепе. Люди в зелёном бросились внутрь самолёта и начали лихорадочно, как на пожаре, перебрасывать ящики и тюки на сани. Вновь приехавшие поспешили оттащить свои вещи в сторону. По-видимому, парни грузили «казённый» груз. Мы с Крери тоже бодро потащили свои мешки и ящики к выходу. Люди в красном подбежали к нам. Крери знал их всех. Беглые жизнерадостные приветствия, какой-то быстрый разговор. Парни с интересом взглянули на меня:

— А ю рашен? — И мои вещички взлетели на засаленные потёртые плечи парней.

— Кам он, бой!

Жест, сопровождавший эти слова, красноречиво показал значение слов «давай-давай!». В стороне стоял зелёный гусеничный тягач непривычного вида: восемь обычных автомобильных колёс, по четыре с каждой стороны, на колеса натянуты резиновые гусеницы. Сзади, как продолжение кабины водителя, помещение с окнами для пассажиров. Что-то вроде автобуса, только без удобств. Все грубо рабочее, железное, угловатое.

Вещи полетели в машину, все полезли за ними, разместились кто где. По бокам кузова — деревянные скамьи. Некоторые сели на них, остальные полезли на кучу вещей, сваленную в середине. Осмотрелся. На стене чёрной краской надпись: «Пятнадцать человек, не более». Слово «человек» зачёркнуто синим фломастером и над ним вписано: «заключённых».

Ага, это юмор местных полярников, причём, судя по настроению, середины полярной зимы.

Кто-то сел за рычаги, покопался на доске приборов. Собственно, приборов на ней не было, от них остались лишь пустые глазницы. Водитель достал из одной такой глазницы два проводка, соединил их. Сверкнула искра, мотор сразу завёлся, и мы рывком взяли с места. Впереди Мак-Мердо — цель пути. Позади километрах в двадцати, на противоположном берегу залива Мак-Мердо, — цепь заснеженных гор.

Тихо, солнечно, тепло. Хороший летний день в любом месте на побережье Антарктики напоминает солнечный день в первых числах марта в Подмосковье или в июле на ледниках Кавказа. Красок столько… Когда я вернулся домой после моей первой зимовки, то даже летом в лесу или на реке, на лодке, ловил себя на мысли, что дома в яркий летний день краски, их яркость, количество оттенков много беднее, чем там, откуда мы вернулись.

А вездеход рычит, клюя носом на ухабах. Ребята показывают нам тюленей. Они лежат совсем рядом с дорогой, спят. Лишь некоторые поднимают недовольно головы, когда рядом проходит машина.

Мелькает мысль: тюлени-то совсем ни к чему, ведь это значит, что мы на морском льду и не в самой его прочной части. Хотя какая может быть прочная часть в середине января, по-здешнему во второй половине лета? Соображаю: Люк наверху закрыт. Не выскочишь.

«Давно не ездил по льду, привыкай!» — говорю я себе, стараясь снять напряжение сразу подобравшегося тела. Посматриваю на соседей. Пассажиры, те, кто в ещё новеньких куртках, чуть подобрались, но тоже не подают виду, только разговаривают поменьше. Все как бы интересуются тюленями… Ситуация в точности как в Мирном…

Наконец, последний, самый сильный кивок носом в месте, где больше всего тюленей, у самого берега, и машина выезжает на землю. Все облегчённо заговорили. Все-таки всегда как-то неприятно проезжать живую трещину. Потом привыкаешь, а сначала неприятно. Как бы ни была засыпана такая трещина снегом, она всегда будет между морем и берегом. Ведь море «дышит». Прилив — отлив, метр вверх — метр вниз… Поэтому вдоль берега, на границе плавающего и лежащего на грунте льда, всегда трещина.

Дальше шла ровная, иногда на два-три метра выше окружающих её мест, насыпная дорога. Проехали один, потом второй развилок. Движение стало оживлённее. Навстречу все чаще попадались тяжёлые зелёные грузовики.

В машинах — молодые, деревенского вида загорелые парни. Зелёные засаленные куртки, странные шапки-ушанки вроде финских, с козырьками. Руки подняты в приветствии. По-видимому, это закон всех замкнутых коллективов. Вы встречаете машину соседа пять раз в день и каждый раз — салют друг другу рукой, сигналом или светом.

Проехали маленький перевальчик между холмами, и открылась новая перспектива. Дорога идёт вдоль залива, метрах в пятистах от берега. До самого берега нет снега. Там и сям кучи чёрной земли. Чуть посветлее наезженные ленты дорог. Беспорядочно разбросаны красные, синие, белые дома, полукруглые зелёные бараки, похожие на бочки, положенные боком и наполовину врытые в землю. Высокие, из гофрированного железа, с двухскатными крышами здания — то ли склады, то ли мастерские. Между зданиями виднеются бухты кабеля, листы металла, какие-то заржавевшие машины. В стороне виднеется островерхая возвышенность; это Обсервейшен-холм. Ближе к берегу — две небольшие ровные площадки. На чёрном фоне земли чётко выделяются ярко-красные вертолёты. А дальше, создавая резкий контраст, блестит снег на льду замёрзшего моря.

«Добро пожаловать на Мак-Мердо, сэр!»

Объекты исследований во время зимовки на острове Росса.

Дальше начался калейдоскоп срочных дел и встреч. Лишь к «вечеру», по-прежнему залитому незаходящим солнцем, я пришёл в себя в одном из клубов Мак-Мердо. Внутри длинной, утеплённой многими слоями изоляции палатки, похожей на бочку, положенную плашмя и наполовину врытую в землю, толпились десятки людей: военные в зелёных рубашках с золотистыми «птичками» на груди, бородачи в толстых, пропахших соляром и бензином свитерах, только что вернувшиеся из похода, люди в клетчатых, сшитых из толстого материала куртках — местной униформе учёных. Я тоже в такой куртке.

В клубе, а скорее, лёгком бараке темно, чуть освещена лишь стена напротив входа. На полках тускло блестят ряды незнакомых.бутылок Из-за спин видна стойка бара, а за ней и сам бармен — высокий, бородатый человек в зелёной рубашке нараспашку.

Слева в углу на нескольких стульях и прямо на полу между ними навалена целая гора курток Я тоже бросил куртку на верх горы одежды. Ещё один шаг к обживанию в месте, где предстоит провести больше года.

Бросил куртку, сделал шаг вперёд — и как в быструю реку вошёл. Понесла вода. Меня заметили. «Игор!» — позвал кто-то, перекричав шум толпы у стойки и стрельбу, доносящуюся из противоположного угла барака, где шёл какой-то фильм.

— Игор! Что будешь пить, Игор? — снова раздался крик.

Берт Крери был тут и что-то быстро и непонятно говорил окружающим его людям, каждый из которых держал в руке длинный узкий стакан, наполовину заполненный кусочками льда. Я понял только слово «русский», произнесённое несколько раз.

— Что будете пить, сэр? — потянувшись через стойку и решительно отодвинув руками стоящих между нами людей, произнёс бармен. По подчёркнутому вниманию и напряжённости его лица было ясно, что он слышал и понял слова Берта Крери,

Я ещё раз взглянул на ряды причудливых незнакомых бутылок. Ни одна из них не повторяла другую. Что же делать, что же делать?

— Пиво, пожалуйста!

— Какого сорта пива желает сэр? — не мигая, в стойке хорошей охотничьей собаки, продолжал бармен.

— "Будовайзер", пожалуйста! — вспомнил я, протягивая доллар.

Я ещё не знал его стоимости на Мак-Мердо, но решил, что уж доллара-то за глаза хватит.

«О'кей!» — внезапно расплываясь в улыбке, воскликнул бармен и театрально поставил передо мной коротенькую, пузатенькую, темно-коричневого цвета бутылочку.

— Добро пожаловать на Мак-Мердо, сэр! Надеюсь, вам будет здесь хорошо, сэр, — вдруг посерьёзнев, произнёс бармен и удалился к другому концу стойки.

— Эй, послушайте, а деньги? — крикнул я вдогонку, махая зелёной бумажкой.

Бармен обернулся:

— Деньги? — И обращаясь уже не ко мне, а ко всем, громко:

— Меня всегда учили, что если я встречусь с живым советским русским, то это будет только на поле битвы и один из нас убьёт другого. И вот я встретился с первым таким, но только за стойкой своего бара, и я буду брать с него деньги? Сэр! Это пиво за счёт бармена.

Бармен, отстранив мой доллар, достал из кармана пару монеток и бросил их в ящик кассы.

— Послушайте, так нельзя, — пытался было я построить английскую фразу, но понял, что это бесполезно.

Меня окружили со всех сторон, оттеснили от стойки, начали расспрашивать, хлопать по плечам. Я в ответ лепетал что-то на моем в то время ужасном английском. Лепетал и с интересом оглядывался по сторонам. Привыкшие к темноте глаза уже различали ряды кресел в той стороне барака, которая оканчивалась светящимся экраном. Ещё ближе к стойке бара можно было разглядеть стол, на котором громоздились закуски: куски жареного мяса, нарезанный небольшими кусочками сыр, маслины.

Оказалось, что бородатые владельцы золотистых «птичек» над нагрудными карманами — это лётчики, которые провели здесь уже больше года зимовки и завтра улетают наконец в Крайстчерч, а оттуда домой. Сегодня их прощальный ужин.

Я знал чувства людей в такой день. Это и удивительная радость, и ощущение, что весь земной шар будет отныне твой. Ведь ты же так выстрадал эту зимовку! Но все же к радости в этот день примешивается тревога: как-то на самом деле встретит тебя Большая земля?

Большой рисованный плакат над стойкой бара говорил о том же. На нем с левой стороны был нарисован уже знакомый мне Обсервейшен-холм Мак-Мердо, от которого вправо улетал самолёт.

Посередине плаката было размашисто написано: «Сегодня Мак-Мердо — завтра весь мир» — и три восклицательных знака. А дальше, в правом верхнем углу, был нарисован залитый солнцем пляж, пальмы, а на переднем плане девушки в «бикини». Раскрыв объятия, они ждали самолёта. Так, по-видимому, авторы плаката представляли себе «весь мир».

Но здешним полярникам было ясно, что случится не так. И поэтому уже другим почерком после слова «весь мир» — было добавлено «на Си-47».