7
      Этой внутренней связи нет в мире, который встает со страниц ранней прозы Зощенко. Его герои, даром что они живут в коммунальных квартирах, существуют отдельно, идея совести отнюдь не мучает их, она полностью вытеснена идеей собственности. "Вот в литературе существует так называемый "социальный заказ", - писал он. - Предполагаю, что заказ этот в настоящее время сделан неверно. Есть мнение, что сейчас заказан красный Лев Толстой. Видимо, заказ этот сделан каким-нибудь неосторожным издательством. Ибо вся жизнь, общественность и все окружение, в котором живет сейчас писатель, заказывает, конечно же, не красного Льва Толстого. И если говорить о заказе, то заказана вещь в той неуважаемой мелкой форме, с которой, по крайней мере, связывались раньше самые плохие литературные традиции... Мне хочется передать нужный мне тип, тип, который почти не фигурировал раньше в русской литературе. Я взял подряд на этот заказ. Я предполагаю, что не ошибся".
      Он не только не ошибся. Он первый почувствовал силу нового мещанина, для которого нравственность была только обузой. Он первый написал Борьку Фомина в полосатых подштанниках, у которого жизнь то возносится на необозримую высоту, то падает, как камень в воду, в зависимости от того, что происходит с пятью тысячами, которые он выиграл - по займу или в лотерею ("Голубая книга", "Трагикомический рассказ про человека, выигравшего деньги").
      Психологический мир этого героя, в сущности несложный, исследован Зощенко во всех оттенках - и это почти анатомическое исследование происходит в присутствии автора, который делится с читателем своими размышлениями, ничего не скрывая. В "Голубой книге" он попытался даже "систематизировать" отношения между многочисленными представителями этого мира, пять разделов недаром называются "Деньги", "Любовь", "Коварство", "Неудачи" и "Удивительные события" - названия говорят за себя.
      Но есть у Зощенко и другой герой, тоже безоглядно погруженный в собственные интересы, но не стремящийся к корыстной любви, довольствующийся малым и менее всего склонный к коварству. Уже в самом начале своей деятельности (1922) он написал повесть "Коза", уж такую гоголевскую во всех отношениях, что даже странно, что никем еще не отмечено это сходство. Герой рассказа бухгалтер Забежкин, мечтающий о собственной козе, - почти зеркальное отражение Башмачкина, мечтающего о новой шинели. Весь рассказ написан в гоголевском "ключе".
      "А шел Забежкин всегда по Невскому, хоть там и крюк ему был. И не потому он шел по Невскому, что на какую-нибудь встречу рассчитывал, а так любопытства ради: все-таки людей разнообразие, и магазины черт знает какие, да и прочесть смешно, что в каком ресторане люди кушают.
      А что до встреч, то бывает, конечно, всякое... Вот ведь, скажем, дойдет Забежкин сейчас до Садовой, а на Садовой... дама вдруг... Черное платье, вуалька, глаза... И подбежит эта дама к Забежкину... "Ох, - скажет, молодой человек, спасите меня, если можете... Ко мне пристают, оскорбляют меня вульгарными словами и даже гнусные предложения делают..." И возьмет Забежкин даму эту под руку, так, касаясь едва, и вместе с тем с необыкновенным рыцарством, и пройдут они мимо оскорбителей презрительно и гордо..."
      "Неуважаемая мелкая форма", которая была нужна Зощенко для того, чтобы показать нового "маленького человека", неразрывно связана в рассказе с "неуважаемым мелким героем". Забежкин так же одинок, как Башмачкин, и так же, если не более, беззащитен: Акакию Акакиевичу не грозит сокращение штатов. Оба не чувствуют трагической незаметности своего существования, оба мечтают о неизмеримо малом счастье, и оба гибнут, когда это ничтожное счастье отнимают у них.
      В "Сентиментальных повестях", написанных в конце двадцатых годов, Зощенко возвращается к этой теме в новом повороте. Мелкий герой задумывается над смыслом своего существования - опасная затея! Тапер Аполлон Перепенчук ("Аполлон и Тамара"), обманутый любимой девушкой, доведенный до нищеты, осмеливается предположить, что человек "так же нелепо и ненужно существует, как жук или кукушка", и о том, что "человечество должно изменить свою жизнь, чтобы найти покой и счастье и чтобы не подвергаться таким страданиям, которые произошли с ним".
      В "Страшной ночи" эта тревожная мысль развивается. Герой рассказа Борис Иванович Котофеев -музыкант, играющий в симфоническом оркестре на треугольнике: "Читателю, наверное, приходилось видеть в самой глубине оркестра, вправо, сутулого какого-нибудь человека с несколько отвисшей челюстью перед небольшим железным треугольником. Человек этот меланхолически позвякивает в свой нехитрый инструмент в нужных местах".
      Такой профессии не существует - ударные инструменты, в число которых входит и треугольник, занимали свое, существенное место в симфоническом оркестре, когда Зощенко писал свою повесть. Треугольник важен своей "ничтожностью". Более жалкого занятия придумать, кажется, невозможно, а между тем Борис Иванович неразрывно связан с треугольником, "прикреплен к нему" и без него существовать не может.
      И вот нехорошая мысль начинает мучить музыканта - мысль о том, что "жизнь не так уж тверда в своем величии". Что в жизни все случайно и что, стало быть, "все завтра же может измениться". Он убеждается в этом, встретив бывшего учителя чистописания, дошедшего до полного падения, потому что "предмет этот был исключен из программы". Но ведь в один несчастный день может быть отменен и треугольник?
      Страшное волнение охватывает Бориса Ивановича. В его неподвижный, устоявшийся мир врывается идея цели. Зачем он жил? Он как бы переносится в свое будущее - "электрический треугольник давным-давно изобретен и только держится в тайне, в страшном секрете, с тем чтобы сразу, одним ударом, свалить его". Он уже не "прикреплен", в жизни нет ничего, что прежде служило опорой, и ничего не остается, как просить на улицах подаяния. "Борис Иванович постоял на углу, потом, почти не отдавая себе отчета в том, что он делает, подошел к какому-то прохожему и, сняв шляпу, глухим голосом сказал:
      - Гражданин... Милости прошу... Может, человек погибает в эту минуту...
      Прохожий с испугом взглянул на Котофеева и быстро пошел прочь.
      - А-а, - закричал Борис Иванович, опускаясь на деревянный тротуар. Граждане!.. Милости прошу... На мое несчастье... На мою беду... Подайте, кто сколько может!"
      Его принимают за пьяного, улюлюкающая толпа преследует его, загоняет в церковь. Но "Бориса Ивановича в церкви не было.
      И когда толпа, толкаясь и гудя, ринулась в каком-то страхе назад, сверху, с колокольни, раздался вдруг гудящий звон набата.
      Сначала редкие удары, потом все чаще и чаще поплыли в тихом ночном воздухе.
      Это Борис Иванович Котофеев, с трудом раскачивая тяжелый медный язык, бил по колоколу, будто нарочно стараясь этим разбудить весь город, всех людей".
      Так "мелкий герой" впервые восстает против своей машинальной, замкнутой жизни. Уже не позвякивает меланхолический треугольник. Колокольный звон разносится по городу, возвещая, что больше так продолжаться не может. Но это - погребальный звон по проснувшемуся сознанию. Не может, но будет. Выхода нет.
      8
      Зощенко был небольшого роста, строен и очень хорош собой. Глаза у него были задумчивые, темно-карие, руки - маленькие, изящные. Он ходил легко и быстро, с военной выправкой - сказывались годы в царской, потом в Красной Армии. Постоянную бледность он объяснял тем, что был отравлен газами на фронте. Но мне казалось, что и от природы он был смугл и матово-бледен.
      Не думаю, что кто-нибудь из нас уже тогда разгадал его - ведь он и сам провел в разгадывании самого себя не одно десятилетие. Меньше других его понимал я - и это неудивительно: мне было восемнадцать лет, а у него за плечами была острая, полная стремительных поворотов жизнь. Но все же я чувствовал в нем неясное напряжение, неуверенность, тревогу. Казалось, что он давно и несправедливо оскорблен, но сумел подняться выше этого оскорбления, сохранив врожденное ровное чувство немстительности, радушия, добра.
      Думаю, что он уже и тогда был высокого мнения о своем значении в литературе, но знаменитое в серапионовском кругу "Зощенко обидится" было основано и на другом. Малейший оттенок неуважения болезненно задевал его. Он был кавалером в старинном, рыцарском значении этого слова - впрочем, и в современном: получил за храбрость четыре ордена и был представлен к пятому в годы первой мировой войны.
      Он был полон уважения к людям и требовал такого же уважения к себе.
      Однажды после затянувшейся "серапионовской" субботы мы почему-то должны были спуститься не на Мойку, как обычно, а по черной лестнице во двор. Но что-то происходило на дворе - испуганные крики, ругательства, угрозы.
      Мы стояли на лестнице, внизу неясно светился прямоугольник распахнутой двери. Скоро выяснилась причина суматохи: какой-то пьяный человек, без шапки, в распахнутой шинели, с обнаженной шашкой гонялся за всеми, кто выходил из дверей или появлялся в воротах. Шашка посверкивала в слабом свете, выходить было страшно, и, переговариваясь с возмущением, мы ждали. Впрочем, недолго. Зощенко, стоявший на первой ступеньке, появился на дворе и неторопливо направился прямо к буяну. Тот замахнулся с грубым ругательством, и мы только вскрикнули, когда Зощенко не отклонился. Он стоял пряменький, подняв плечи. Шашка просвистела над его головой. Не знаю, что он сказал обезумевшему человеку, но тот, бессвязно бормоча, стал отступать. Так, с шашкой в руке, его и взяли подоспевшие милиционеры.
      9
      Мало кто помнит о стремительном взлете его славы в двадцатых годах. Уже в 1928 году издательство "Academia" выпустило посвященный ему сборник статей, в котором участвовали В. Шкловский и В. Виноградов.
      "Сделанность вещей Зощенко, присутствие второго плана, хорошая и изобретательная языковая конструкция сделали Зощенко самым популярным русским прозаиком. Он имеет хождение не как деньги, а как вещь. Как поезд",писал Шкловский.
      Я был свидетелем воплощения этой формулы в жизнь. На перегоне Ярославль - Рыбинск находчивый пассажир продавал за двадцать копеек право почитать маленькую книжечку Зощенко - последнюю, которая нашлась в газетном киоске.
      К концу 1927 года Михаил Михайлович напечатал тридцать две такие книжечки, среди которых были и повести "Страшная ночь" и "Аполлон и Тамара".
      Десятки самозванцев бродили по стране, выдавая себя за Зощенко. Он получал счета из гостиниц, из комиссионных магазинов, а однажды, помнится, повестку в суд по уголовному делу. Женщины, которых он и в глаза не видел, настоятельно, с угрозами требовали у него алименты. Корреспонденция у него была необъятной. На некоторые значительные письма он отзывался, тысячи других оставались без ответа, и в конце концов, отобрав из них три-четыре десятка, он опубликовал "Письма к писателю", книгу не столько объяснившую, сколько подтвердившую его успех, ни мало не нуждавшийся в подтверждении.
      Его слава была связана с открытиями в русской прозе; его слова и выражения вошли в разговорный язык. Однако в хоре похвал пробивалось и бессознательное непонимание. Для этого нужно было только одно: не чувствовать юмора. Впрочем, для того чтобы не почувствовать зощенковского юмора, нужна полная глухота,- такие люди едва ли могут отличить музыку от уличного шума.
      Характерное для Зощенко гордое достоинство соединялось с полным бесстрашием, более того - небоязнью смерти.
      Мы сближались медленно, моя мальчишеская самоуверенность, мои резкости на собраниях "Серапионовых братьев" не нравились ему - человеку, о котором Шкловский метко сказал, что "у него осторожная поступь, очень тихий голос... манера человека, который хочет очень вежливо кончить большой скандал..." ("Мастера культуры", "Academia", 1928).
      Впоследствии моя искренняя любовь к нему, мое восхищение его удивительным дарованием смягчили его. Мы стали друзьями, хотя я никогда не чувствовал, что моя личность и мои книги глубоко занимали его.
      Мне кажется, что он отказывался судить людей, легко прощая им подлости, пошлости, даже трусость. Его особенно интересовали люди ничтожные, незаметные, с душевным надломом - это видно, кстати, по его книге "Письма к писателю", где авторский комментарий показывает, в какую сторону был направлен этот самобытный, оригинальный ум.
      Внутренняя напряженность, которая была видна в нем с первых дней нашего знакомства, усилилась, когда он стал знаменитым писателем.
      Но он был щедр, внешне открыт, несмотря на то что часто находился в "болезненно нервическом раздражении" ("Письма к писателю"), несмотря на то что подчас естественная, обыкновенная жизнь казалась ему настоящим открытием, чудом. Он никогда не острил, его милый, мягкий юмор сказывался не в остротах, а в почти неуловимой интонации, в маленьких артистических импровизациях, возникающих по неожиданному, мимолетному поводу, - это-то и было прелестно.
      Он радовался удачам друзей, как бы далеки ни были их произведения от его литературного вкуса. Зависть была глубоко чужда ему и даже, кажется, непонятна, - не говорю уж о его доброте, неназойливой, деликатной, - он мог, оставшись без гроша, броситься помогать полузнакомым людям...
      1929-1980
      И. Слонимская
      ЧТО Я ПОМНЮ О ЗОЩЕНКО
      Увидела я его впервые в Доме искусств (на Мойке, 59) в Студии, не помню точно, когда именно - в конце 1919 или в начале 1920 года.
      Мне уважительно по отношению к нему сказали, что он воевал, отравлен газами и интересный человек.
      Зощенко был очень молчалив, мрачен, роста небольшого, с красивым лицом. Походка у него была особенная, немного фатоватая, как-то компенсирующая его небольшой рост. Глаза удивительные, карие, очень добрые, когда он улыбался, показывая чудесные белые зубы. Цвет лица темный, что придавало ему болезненный вид. И как будто он прихрамывал, во всяком случае опирался на палку. Носил какой-то полувоенный костюм, как многие в те годы. Говорили, что у него ордена за храбрость и даже какое-то наградное оружие. Он воевал в царской и в Красной Армии.
      Потом я встретила его на "Серапионах" - это уже двадцать первый год. Он входил в состав этой молодой литературной группы и прочел там, кажется, два рассказа - "Викторию Казимировну" и "Рыбью самку", которые очень понравились. И вот я припоминаю один вечер, когда Лев Лунц читал свою пьесу "Вне закона". Чтение имело шумный успех. Федин, высказываясь по поводу пьесы, добавил, что наконец-то он слышит настоящую взрослую вещь. А на предыдущем собрании читал Зощенко! Он прямо-таки почернел и чудовищно обиделся. Вспыхнул резкий разговор, который дружно постарались замять. Обидчивость его потом вошла в поговорку. И вот ему, бедняге, пришлось после сорок шестого года выдержать столько обид и унижений.
      А вообще-то, каждый рассказ, прочитанный Зощенко, ожидался с большим интересом и обычно нравился.
      Мы с моей подругой (она была секретаршей Студии, и происходило это, видимо, еще в двадцатом году, звали ее Муся Алонкина, и ей был посвящен первый альманах "Серапионовых братьев") как-то случайно узнали, что у Зощенко родился ребенок, что он очень нуждается и у них плохо с питанием. Мы решили, что Зощенко обязательно нужно помочь. Не сообщая никому ничего, своими собственными силами собрали посылочку (там была даже манная - для ребенка), соблюдая глубочайшую тайну, отправили Зощенко. И, встречаясь после этого с ним в Доме искусств, трепетали - как бы чего не вышло. Вдруг он узнает, обидится, рассердится. Но прошло какое-то время, и мы успокоились. Как вдруг, совершенно неожиданно, он подошел ко мне и сказал: "Большое вам спасибо", поцеловал мне руку (мне было тогда неполных восемнадцать лет), и больше мы с ним никогда об этом не говорили. Как-то он узнал, но ведь он мог и виду не подать, что знает, и никого не благодарить, потому что посылка была отправлена совершенно анонимно.
      Жил он как-то отдельно, в жизни молодых - с вечерами, танцами, романами - не участвовал или присутствовал в качестве молчаливого зрителя. А если и оставался случайно допоздна, то просто укладывался на двух креслах в комнате М. Л. 1 спать и иногда становился невольным свидетелем весьма эксцентрических сцен. Комнатой М. Л. его друзья пользовались в его отсутствие весьма свободно, а иногда даже запирались и не пускали его самого чуть не до утра. Да, такие были нравы.
      1 М. Л. Слонимский.
      Зощенко был женат. Выглядел старше, больнее, умудреннее жизненным опытом. С ним и обращались осторожно, как с больным. Нам, так называемым "девицам" (так назывались постоянные посетительницы серапионовских чтений), он казался "загадочным" (по тогдашней терминологии). Острил он неожиданно и очень серьезно. Не просто ради смеха. В его шутке (пожалуй, тут в самом деле больше подходит слово "шутка") был скрытый смысл.
      Читал он довольно часто, вызывая дружный смех и восхищение. Его язык воздействовал так сильно, что мы стали повторять его смешные словечки, нещадно коверкая свой "интеллигентный" язык. Я много лет говорила при случае: "Собачка системы пудель", "Не для цели торговли, а для цели матери" и т. д.
      Теперь уже смутно помню веселые серапионовские годовщины и те необыкновенно смешные и талантливые пародии и сочинения, которые к этим дням писали чаще всего Зощенко и Евгений Шварц. Несколько таких годовщин праздновали у Тихонова, у Федина, раз у Груздева, не помню, где еще. Запомнился мне, к сожалению, только конец одной пародии на Маршака:
      А детишки пис-пис.
      Госиздату гип-ура!
      Пети-мети автора!
      (Жест рукой, изображающий получение денег, - эти пародии читались.)
      На все собрания, вечера, годовщины Зощенко всегда приходил один. Жену его никто не знал и не видел. И вот как-то летом (в самом начале двадцатых годов), приехав к брату на дачу в Сестрорецк, я встретила в Дубках Зощенко. Он мне обрадовался и, как это ни странно, повел к себе на дачу. Жили они на Литейной, снимали маленькую мансарду. Жена его оказалась худенькой, очень подвижной блондинкой с пышными волосами цвета меда и очень разговорчивой. Кажется, она в то время работала воспитательницей в детском саду. И, очевидно, училась в университете, потому что в двадцать четвертом году во время так называемой "чистки" ее "вычистили" из университета из-за социального происхождения - она была дочерью какого-то офицерского чина (совсем некрупного) царской армии. Она, естественно, очень тяжело пережила это отчисление.
      В тот раз, в Сестрорецке, она много говорила, называла Зощенко полным именем "Михаил", что мне было непривычно, и казалась очень возбужденной. Потом, познакомившись с ней ближе, я поняла, что такой она была всегда. Ее роль в жизни Зощенко очень большая и сложная, мне кажется, что многим в своей литературе он обязан ей, но я не считаю себя вправе вдаваться в их взаимоотношения.
      Не помню, почему он привел меня к себе на дачу. Кажется, он дал мне тогда свою только что вышедшую книжку. Да, это вполне возможно.
      Потом он пошел меня проводить, и по дороге нам встретилась цыганка. Она пристально поглядела на Зощенко и сказала: "Заграничные твои глаза, давай я тебе погадаю!" Нас это очень рассмешило.
      Я чувствовала, что Зощенко относится ко мне с доверием и симпатией, и мне это было приятно. Уже несколько позже он мне как-то сказал: "У меня к вам дружбишка".
      Вскоре пришел настоящий успех в литературе и успех у женщин. Но жизнь еще шла скромная. Они с М. Л. после превращения Дома искусств в ресторан "Шквал", а потом и вовсе закрытия переехали в другую квартиру, собственно, того же дома, только с входом с улицы Герцена, 14, со двора (третий двор). Окно комнаты М. Л., узкой, длинной, страшно неуютной, выходило на Невский, как раз на угол Мойки, комната была угловая, а Зощенкина - была рядом, окнами во двор. По другую сторону, рядом с М. Л., была комната художника Милашевского, подальше - Давид Выгодский, бывшая жена Ходасевича Анна Ивановна с сыном Гариком, вдова Гумилева, поэт Нельдихен, грузчик, женщина легкого поведения, бывшие служащие Елисеева - Евдокия Васильевна (очень славная) и ее муж. Одним словом, настоящий Ноев ковчег, даже не коммунальная квартира, потому что там не было коммунального быта, я даже кухни не помню. Впрочем, наверно, была и кухня.
      "Серапионы" по-прежнему собирались в комнате М. Л., и там читались такие интересные, такие талантливые вещи, и всегда шло горячее обсуждение, шли горячие споры, никого не щадили, кроме Зощенко. Один раз даже чуть не подрались!
      Как-то раз я пришла на очередное чтение слишком рано. М. Л. не было дома, и комната была заперта. На мой стук из своей комнаты рядом вышел Зощенко и пригласил меня подождать у него. Я впервые увидела, как он живет (не считая дачи в Сестрорецке). Обстановка была самая примитивная. Ни он, ни М. Л. никакого внимания быту не уделяли, и эта черта у них сохранилась на все времена...
      Мы часто втроем - я, М. Л. и Зощенко - ходили по вечерам в ресторан или в кавказский подвальчик на Невском ужинать. Они разговаривали, делились мнениями, обсуждали книги и писателей и пр. Я большей частью молчала и "училась". Потом они провожали меня домой. Иногда к нашей троице присоединялся Федин, а иногда за ресторанным столом собиралась большая компания - и Никитин, и Тынянов, и Эйхенбаум. У меня сохранилась открыточка, которую они мне там купили, с разными смешными экспромтами, написанными в тот вечер.
      Зощенко часто острил на мой с М. Л. счет, строя перспективы на предмет нашей свадьбы, - как он будет у нас гостить, ночевать в качестве друга, ночью ошибется дверью и т. д. Мы очень смеялись этим шуткам.
      Он уже был знаменит, начинались его многочисленные "офицерские" романы с хорошенькими женщинами, он стал вести так называемый светский образ жизни. Семейная его жизнь так и оставалась для нас загадкой. Он рассказывал нам о своих поездках на выступления в разные города, о том, как его там торжественно встречали, но все это не хвастаясь, а как друзьям, просто как факты.
      Он вообще-то всегда был подтянут, даже в самые худшие времена, а тут стал элегантен - особой, зощенковской элегантностью.
      Он с женой и сыном поселился в большой прекрасной квартире (уже забыла - кажется, на улице Чайковского). Вера Владимировна обставила квартиру белой мебелью в стиле Людовика XVI, у Зощенко появился, правда, довольно скромно обставленный красным деревом, но все же - кабинет. Мы с М. Л. были уже женаты, и вот как-то вместе с приехавшим из Москвы Шкловским оказались приглашенными к Зощенкам. Нас принимали в большой комнате Веры Владимировны, где был накрыт парадный стол. Увидев всю эту обстановку, столь непривычную для Зощенко: мебель Луи XVI, картины с маркизами в золоченых рамах, фарфоровых пастушков и пастушек и большую раскидистую фикусовую пальму, - невоздержный Шкловский воскликнул: "Пальма! Миша, ведь это как в твоих рассказах!" Вера Вл. смутилась, Зощенко почернел и растерялся. Думаю, что раньше он даже не замечал эту пальму. (И вот как забавно: на экраны вышла картина по зощенковским рассказам "Не может быть", и там в квартире его героев - пальма!)
      Вообще же Зощенко, по-моему, жил как-то отдельно даже в общей семейной квартире. Что-то он извлекал из этого быта (с ними жили родные Веры Вл. и бывали ее друзья), особенно для своих повестей, где так много людей вроде бы неактуальных, нелепых, отставших от времени, в общем - беспомощных, с "мещанским" сантиментом и претензией. Но ведь его юмор в этих повестях - это не просто юмор или карикатура, что-то для смеха. Внутри его вещей и боль, и жалость, и размышление.
      И в разговорах, при свойственной ему своеобразной лексике, он был всегда глубок, умен и интересен.
      * * *
      Еще хочу вспомнить один эпизод - очевидно, конца двадцатых - начала тридцатых годов. Мы жили еще на улице Марата, значит, это было до тридцать четвертого года. У нас сидел Зощенко, и неожиданно явился Леонид Добычин, часто у нас бывавший, еще только начинавший печататься, но уже вызвавший большой интерес. И я, и М. Л. очень внимательно к нему относились, и он, по-моему, относился к нам с доверием и симпатией. Мы обрадовались его приходу. Нам казалось, что встреча двух таких своеобразных и ярких людей, в чем-то даже близких в своей резко сатирической манере, должна вызвать обоюдный интерес и внимание. Оказалось совсем не так. То есть Зощенко, уже очень популярный, можно сказать, знаменитый, в расцвете таланта и успеха, проявил было интерес, а Добычин весь взъерошился и совершенно неожиданно, ни с того ни с сего, глядя на Зощенко ненавидящими глазами, стал перечить, говорить резкости и вскоре ушел, оставив у всех нас очень неприятный осадок. Зощенко ничего не понял и недоумевал - почему Добычин такой злой. Мы тоже ничего не поняли. Думаю, между ними возник какой-то резус-фактор, какая-то необъяснимая несовместимость. Не помню, говорили ли мы потом с Добычиным о его реакции на встречу с Зощенко. Во всяком случае, это был редкий случай, когда Зощенко вызвал такое резко отрицательное к себе отношение. Обычно он привлекал людей.
      * * *
      Еще эпизод. Год 1937-й или 1938-й - не помню. Мы оказались спутниками в поездке в Коктебель. По дороге, в Джанкое, была пересадка. Мы с Зощенко пошли обедать в местный ресторан. За обедом мы разговорились, и я попутно спросила его, почему он, так интересуясь медициной, написав такую интересную книгу "Возвращенная молодость", не пошел в свое время на медицинский. Он ответил мне, что не пошел сознательно, потому что учеба в институтах ограничивает свободу мышления. Студентам забивают голову установившимися взглядами, устаревшими "истинами", и это ограничивает их сознание. Может быть, слова были и не эти, но за смысл я ручаюсь. Я, окончившая университет и занимавшаяся физиологией, обиделась и прошлась насчет невежественности и ненаучного подхода. Зощенко вспыхнул и в свою очередь прошелся весьма резко на мой счет. В общем, мы поссорились и закончили обед в мрачном молчании. Вышли из ресторана врозь. Я - впереди, он - отдельно сзади. Мне было и обидно, и больно. Вдруг он меня догоняет и говорит: "Дусенька, я к вам очень хорошо отношусь, я не хочу с вами ссориться". Я сразу повеселела, отшутилась, и мы как ни в чем не бывало, в мире и согласии доехали до Коктебеля.
      Вот еще схожий эпизод. В 1939 году мы с М. Л. были на шевченковском пленуме в Киеве. Там же был и Зощенко. Он был в окружении своих московских приятелей, с которыми я уж не помню (а может быть, и не знаю), почему у М. Л. на том этапе обострились отношения. Как-то утром я (одна, без М. Л.) сижу в гостиной, жду, когда откроют ресторан. В гостиную входит Зощенко с москвичами, с которыми я не знакома. К моему величайшему изумлению, он проходит мимо меня и не здоровается. Я была страшно оскорблена и решила порвать с ним все наши такие давние и такие добрые отношения, порвать окончательно. Как вдруг он возвращается, подсаживается ко мне и говорит: "Я знаю, я очень виноват перед вами, простите меня...", дальше не помню, что он говорил. Я простила.
      * * *
      Может быть, тут же уместно вспомнить и такой разговор Зощенко и М. Л. В каком году - не помню. Речь шла о товариществе, о писательских взаимоотношениях, хорошенько не помню о чем.
      М. Л. сказал: "Я никогда не пропускал войска на твою территорию". А Зощенко - сокрушенно (именно сокрушенно) : "А я пропускал..."
      * * *
      Прошла война. Мы были эвакуированы в разные города и не встречались. За это время Зощенко напечатал в "Октябре" свое знаменитое "Перед восходом солнца", был страшно обруган, вернулся в Ленинград, по-моему, раньше нас. В Ленинграде он встретил у руководства очень хороший прием, хотя, как правило, к эвакуированным относились недоброжелательно. Правда, Зощенко эвакуировался не по собственному желанию, а по указанию свыше. Так или иначе положение его в Ленинграде было прочное и спокойное. Он как-то посолиднел, успокоился, и даже в его обиходе появились какие-то снисходительные, покровительственные нотки. Мне они не нравились, но тем не менее отношения были дружеские, привычные.
      И тут грянул доклад А. Жданова и постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград".
      По-моему, мы еще жили в Комарове и приехали на этот день в Ленинград. Никто ничего точно не знал (я говорю о близких нам людях), ходили какие-то неясные слухи. М. Л. ушел на собрание. И вот тут, кажется, вечером мне позвонил Зощенко (а он тоже в это время жил на своей даче в Сестрорецке), позвонил из города, и я поняла, что ему на это собрание билет не послали. Мы условились, что, когда М. Л. вернется, мы ему позвоним и он придет к нам.
      М. Л. вернулся с собрания не один. Пришли к нам еще Козаковы, Мариенгоф с Никритиной, Эйхенбаумы. Сразу же позвонили Зощенко, и он пришел. Он явно был обеспокоен, но старался не подавать вида и пытался шутить. М. Л. увел его в кабинет и рассказал ему о том, что происходило на собрании. Кстати, один из московских "руководящих" товарищей предложил М. Л. выступить с осуждением Зощенко. М. Л. отказался (может быть, его потому и включили в то знаменитое постановление, потому что сам рассказ, по поводу которого "постановляли", не представлял специального интереса). Выступил Н. Никитин очень растерянно и, не закончив выступления, под каким-то нелепым предлогом сошел с трибуны (или, как он сказал в своей сумбурной речи, - с эстрады). О Никитине я, естественно, говорю со слов тех, кто был на собрании.
      В общем, все были и очень удивлены, и очень обеспокоены. Просидели мы за столом в ту ночь очень долго. Советовали Зощенко написать на самый верх, объяснить неправильность трактовки его писательского труда. О чем говорили точно, я уже не помню, а писать по принципу "если память мне не изменяет" о столь важных вещах не хочу. Помню только, что атмосфера была очень дружная.
      Шли дни, полные всяких тревожных событий. Зощенко ничего не предпринимал и наверх не писал. Как я потом узнала, и Вера Вл. уговаривала его сделать это. Тучи сгущались, и в конце концов мы с Катей Саяновой решили почему-то, что, может быть, нас он послушается, и пошли к нему уговорить его написать письмо Сталину, чтобы снять с себя обвинения в том, в чем он не виноват. Мы говорили горячо и долго. Он слушал нас терпеливо, но и не выражая согласия. В конце концов он поблагодарил нас за участие и поцеловал мне руку, а Кате - нет. Меня это очень шокировало, и мне было неудобно - она приняла во всем этом разговоре такое же горячее участие, как и я. Потом я поняла, что она была женой Саянова, а Саянов напечатал ту несчастную "Обезьянку" и на собрании всячески отмежевывался. Вероятно, это его затормозило.