- Книги Зощенко великолепны. Возьмите хотя бы "Голубую книгу". Тут дело не столько в сатире, не столько в жанре, сколько в замысле. Художник является во владения ученого на правах хозяина, полновластно. Ошибки здесь несущественны. Гораздо важнее то, что это нам сулит в будущем. Огромное дело, понимаете ли, делает этот человек. Огромное...
      Существует убеждение, что здоровые люди не говорят о болезнях. Из такого убеждения вытекало бы, что интерес Зощенко к теме болезни свидетельствует нам о его нездоровье. Он ищет ключ к своей судьбе, значит, он тревожится за нее и она загадочна ему.
      Иногда в его интонации, такой покоряющей и человечной в его торжестве, с каким он говорит нам: смотрите, смотрите, я исцелен, я совершенно не тот, каким был, когда болел, я - новый, перерожденный человек! - в его как бы стеснительной улыбке, с какой он хочет передать нам свое удовлетворение жизнью, нам слышится приглушенное слово: смотрите, смотрите, я обречен на здоровье! Я обречен говорить и говорить о том, что я здоров, что я доволен, что все хорошо. Я обречен утверждать, что знаю секрет исцеления болезней одной силой собственной воли. Я обречен говорить, что мир прекрасен.
      Возможно, это только интонационный обман, только особенность иронического стиля. Может быть, Зощенко действительно совершенно здоров и мир ему представляется раем? Я даже думаю, что его болезнь - мелкая работа, как выразился Горький, а его исцеление - большое искусство. Независимость большого искусства от мелкой работы вполне раскрывает секрет исцеления. Слабость недуга преодолена силою воли к большому труду - что еще может легче объяснить нам причину убежденности Зощенко в том, что он переспорил судьбу?
      Однако почему же ухо не может отделаться от лейтмотива продолжающейся борьбы Зощенко за призвание, за место в искусстве, за самую жизнь?
      Художник всегда болен повышенной чувствительностью, он, как говорят теперь, легко раним. Он реагирует на слабейшие токи в окружающей его среде. Едва повышенное напряжение тока убивает его.
      И я не могу забыть, как иду с Зощенко по Литейному в приятный летний день и как, дойдя до Сергиевской, где он тогда жил, Зощенко - очень оживленный, жестикулирующий - вдруг весело прерывает самого себя:
      - Да, послушай, какой смешной случай! Я живу в жакте, знаешь? Неожиданно кому-то там приходит на ум, что мою квартиру надо уплотнить. Кто-то приехал, тетка к управдому или черт знает к кому. Начинают наседать, звонят, ходят. Перемеряли все комнаты, рассуждают, где станет сундук чьей-то родственницы, куда подвинуть мой буфет, - размещаются. Я сказал, что никого не впущу. Тогда управдом начал грозиться. "В суд, говорит, на таких людей надо подавать, расселись, говорит, так, что другим места нет, другие под открытым небом живи". Что делать, понимаешь ли, - донимают, не дают работать. Я тогда решил пожаловаться Горькому. А жакт наш называется его именем - жакт имени Горького. Я подумал - обращусь, так сказать, по принадлежности. Пока я ждал ответа, управдом не дремал и втиснул ко мне жильцов. Началась моя жизнь в коммунальной квартире. Вдруг, понимаешь, в жакт приходит письмо из Италии, от Горького. Он пишет, что ему очень приятно, что жакту присвоено его имя, что он, правда, не знает, что такое жакт и как писать это слово, с большой буквы или с маленькой, и - на всякий случай - пишет с большой. Когда, пишет, буду в Ленинграде, непременно зайду к вам, в красный уголок, попить чайку. И дальше, понимаешь ли, пишет: у вас в доме живет замечательный писатель Михаил Михалыч Зощенко, так я очень вас прошу, не притесняйте его, и все такое. Можешь представить, что тут началось! Управдом с письмом Горького в руках прибегает ко мне, трепеща извиняется, расшаркивается. На жильцов он топает ногами, они летят вон из квартиры. Они уже ему никакие не родственники. Весь дом в полном смятении, и даже заседание жакта назначается и полы везде моют. Может, на заседании обсуждалось, не присвоить ли жакту имя Зощенко вместо Горького. Этого я не знаю...
      Трудно сказать, в какой точке жизненного пути ожидает человека встреча с управдомом - с этим увековеченным Зощенко трагикомическим героем нашей литературы. Но еще труднее знать, в какое мгновение надо подать руку художнику, когда внутренние препятствия оказываются на пути его призвания, его искусства. В жизни нашего поколения писателей Горький не упустил ни одного такого мгновения.
      Когда среди людей я вижу Зощенко - как он стоит, худощавый, грустный, отыскавший, по своей обычной манере, незаметное место в стороне, как будто извиняющийся за молву, им возбужденную, как будто говорящий с улыбкой: да, право же, весь шум произошел не по моей вине, - когда я вижу его таким, я думаю: мы не должны забывать, что художник реагирует на слабейшие токи и что часто едва повышенное напряжение тока его убивает. Часто, когда художнику кажется, что он преодолел в своем искусстве все препятствия, они возникают заново. Тогда ему нужна рука Горького.
      Если мы будем это помнить, то иллюзия Зощенко, что он здоров, может превратиться в действительность. Он не только будет нас уверять, что исцелился, а действительно исцелится, и в его интонациях исчезнет "обреченность на здоровье", и он весело скажет, что, правда, больше уже не обижается.
      1943
      В. Каверин
      МОЛОДОЙ ЗОЩЕНКО 1
      1 Воспоминания. С. 91-109.
      1
      Однажды за столом у Горького зашла речь об "Энциклопедии весельчака" было такое издание (как ни странно - многотомное, в конце XIX века). Горький отозвался об "Энциклопедии" с похвалой как о занимательном и, отчасти, поучительном чтении. Я вспомнил, что у меня есть том, изрядно потрепанный, и рассказал один из анекдотов - кстати, в XIX веке под этим словом подразумевалась коротенькая история, не предназначенная для того, чтобы непременно рассмешить зрителя: скорее заинтересовать, развлечь.
      История была следующая. К знаменитому парижскому врачу приходит красивый, изящно одетый молодой человек, который жалуется на непреодолимую скуку, дурное настроение, меланхолию, переходящую в полное нежелание существовать. Но тщательный осмотр показывает, что пациент совершенно здоров, и тогда доктор начинает советовать ему изменить образ жизни:
      - Может быть, немного вина?
      - У меня лучшие винные погреба в Париже.
      - Женщины? Разумеется, в разумных пределах.
      - Мне давно надоели лучшие женщины Франции, Италии, Германии.
      - Коллекционирование, рыбная ловля, наука?
      - Нет, нет и нет.
      Пауза.
      - О, я придумал,- говорит наконец обрадованный доктор, - вам надо пойти в цирк и посмотреть гениального клоуна и фокусника Кларетти. Его бесподобные шутки - лучшее средство против меланхолии. Ручаюсь, что на другой день вы будете здоровы.
      - Увы, доктор! У меня нет возможности воспользоваться вашим советом. Перед вами - этот бесподобный Кларетти.
      Казалось бы, какое отношение имеет этот старинный анекдот к Михаилу Михайловичу Зощенко. Однако я рассказал его не случайно. За годы многолетней дружбы я никогда не слышал его смеха: маленький рот с белыми ровными зубами редко складывался в мягкую улыбку. Читая свои рассказы, он был вынужден иногда останавливаться - ему мешал оглушительный, почти патологический хохот аудитории, и тогда взгляд его красивых черных глаз становился особенно задумчивым и грустным. Мягкость и твердость - эти два противоположных понятия ничуть не противоречили в нем друг другу. Но было и что-то еще, сторонящееся, глубоко спрятанное, - склонность к одиночеству, к уединенности размышлений? Что-то напоминающее весело-печальный анекдот из "Энциклопедии весельчака" о фокуснике Кларетти.
      2
      Сомерсет Моэм в автобиографической книге "Эшенден, или Секретный агент" рассказывает о том, как он с профессиональной целью подвергал себя рискованным испытаниям. Он поступил в Интеллидженс Сервис и изучал себя, выбирая то, что могло когда-нибудь пригодиться для повести или рассказа. Он выполнял граничившие с подлостью ответственные поручения.
      Те события, которые произошли с Зощенко, не были избраны с профессиональной целью.
      "В 13-м году я поступил в университет, - пишет Зощенко. - В 13-м поехал на Кавказ. Дрался в Кисловодске на дуэли с правоведом К. После чего почувствовал немедленно, что я человек необыкновенный, герой и авантюрист, поехал добровольцем на войну. Офицером был..." (Ему еще не было двадцати двух лет, когда, многократно награжденный за храбрость, он дослужился до звания штабс-капитана.) "А после Революции скитался я по многим местам России. Был плотником, на звериный промысел ездил к Новой Земле, был сапожным подмастерьем, служил телефонистом, милиционером служил на станции "Лигово", был агентом уголовного розыска, карточным игроком, конторщиком, актером, был снова на фронте добровольцем в Красной Армии.
      Врачом не был. Впрочем, неправда - был врачом. В 17-м году после Революции выбрали меня солдаты старшим врачом, хотя я командовал тогда батальоном. А произошло это потому, что старший врач полка как-то скуповато давал солдатам отпуска по болезни. Я показался им сговорчивее.
      Я не смеюсь. Я говорю серьезно.
      А вот сухонькая таблица моих событий:
      Арестован - 6 раз.
      К смерти приговорен - 1 раз.
      Ранен - 3 раза.
      Самоубийством кончал - 2 раза.
      Били меня - 3 раза.
      Все это происходило не из авантюризма, а просто так - не везло..."
      Если бы в этом (далеко не полном) перечне он не научился различать явления, если бы не поднялся он над ними с несравненным талантом человечности, мы не прочитали бы его грустно-смешных рассказов, без которых невозможно вообразить литературу 20-х годов.
      3
      Уже и тогда, среди едва замечавшихся отношений, была заметна близость между Зощенко и Слонимским. "Зощенко - новый Серапионов брат, очень, по мнению Серапионов, талантливый", - писал Слонимский Горькому 2 мая 1921 года.
      Зощенко был одним из участников Студии переводчиков, устроенной К. И. Чуковским и А. Н. Тихоновым для будущего издательства "Всемирная литература".
      Но почему Зощенко не сразу появился на наших субботах, как другие студисты - Лунц, Никитин, Познер? Мне кажется, что это связано с решающим переломом в его работе.
      "Когда выяснилось, что два-три моих способных опыта были всего лишь счастливой удачей, и что с литературой у меня ничего не выходит, и что я пишу удивительно плохо, - писал Бабель в своей автобиографии,- Алексей Максимович отправил меня в люди. И я на семь лет - с 1917 по 1924 - ушел в люди".
      4
      Ничего преднамеренного не было в том беспримерном "путешествии в люди", которое совершил Зощенко между 1915 и 1920 годами. Возможно, что ему хотелось (как Борису Житкову) "научиться всему", и действительно, на торжественном вечере, устроенном в его честь ленинградским Домом писателей, он с гордостью сказал, что однажды на пари сшил костюм и, хотя пиджак слегка скособочил, выигрыш остался за ним.
      Однажды он рассказал мне, что в молодости зачитывался Вербицкой, в пошлых романах которой под прикрытием женского равноправия обсуждались вопросы "свободной любви".
      - Просто не мог оторваться, - серьезно сказал он.
      Он был тогда адъютантом командира Мингрельского полка, лихим штабс-капитаном, и чтение Вербицкой, по-видимому, соответствовало его литературному вкусу. Но вот прошли три-четыре года, он вновь прочел известный роман Вербицкой "Ключи счастья", и произошло то, что он назвал "чем-то вроде открытия".
      - Ты понимаешь, теперь это стало для меня пародией, и в то же время мне представился человек, который читает "Ключи счастья" совершенно серьезно.
      Возможно, что это и была минута, когда он увидел своего будущего героя. Важно отметить, что первые поиски, тогда еще, может быть, бессознательные, прошли через литературу. Пародия была трамплином. Она и впоследствии была одним из любимых его жанров: он писал пародии на Е. Замятина, Вс. Иванова, В. Шкловского, К. Чуковского. Это была игра, но игра, в которой он показал редкий дар свободного воспроизведения любого стиля, в том числе и пушкинского ("Шестая повесть Белкина"), что, кстати сказать, далось ему с немалым трудом. Он оттачивал свое перо на этих пародиях: перечитайте их - и вы увидите живых людей, отчетливо просвечивающих сквозь прозрачную ткань стилизации. Характеры схвачены проницательно, метко - и, может быть, именно в этом сказался многосторонний жизненный опыт. Как Зощенко "наслушался" своих героев, так он "начитался" и с блеском воспроизвел изысканный стиль Евг. Замятина, парадоксальный В. Шкловского, "лирически-многоцветный" Вс. Иванова.
      Вопреки своей отдаленности друг от друга, все они, с его точки зрения, писали "карамзиновским слогом" - и он дружески посмеялся над ними. Дружески, но, в сущности, беспощадно, потому что его манера, далекая от "литературности", в любом воплощении была основана на устной речи героя.
      Кто же был этот герой?
      Тынянов в одной из записных книжек набросал портрет мещанина и попытался психологически исследовать это понятие.
      "Лет 20-25 тому назад в Западной Руси слова "хулиган" не существовало, было слово - "посадский". В посадах, в слободах оседали люди, вышедшие за пределы классов, не дошедшие до городской черты или перешедшие ее...
      Мещанин сидел там на неверном, расплывчатом хозяйстве и косился на прохожих. Он накоплял - старался перебраться в город, пьянствовал, тратился, "гулял" (обыкновенно злобно гулял). Чувство собственности сказывалось не в любви к собственному хозяйству, а в нелюбви к чужим.
      Стало быть: оглядка на чужих, "свои дела", иногда зависть. Почти всегда - равнодушие. Пес, этот барометр социального человека, старался у мещанина быть злым. Крепкий забор был эстетикой мещанина. Внутри тоже развивалась эстетика очень сложная. Любовь к завитушкам уравновешивалась симметрией завитушек. Жажда симметрии - это была у мещанина необходимость справедливости. Мещанин, даже вороватый или пьяный, требовал от литературы, чтобы порок был наказан - для симметрии...
      ...Все это нужно как заполнение пространства, которого мещанин боится. Пространство - это уже проделанный им путь от деревни к городу, и вспомнить его он боится. Он и город любит из-за скученности. Между тем диссимметрия, оставляя перспективность вещей, обнажает пространство. Любовь к беспространственности, подспудности - всего размашистей и злей сказывается в эротике мещанина. Достать из-под спуда порнографическую картинку, карточку, обнажить уголок между чулком и симметричными кружевами, приткнуть, чтобы не было дыханья, и наслаждаться частью женщины, а не женщиной".
      В "Рассказах Назара Ильича господина Синебрюхова" Зощенко не только понял это всепроникающее явление, но проследил лицемерно-трусливый путь мещанина через революцию и гражданскую войну. В этой книге было предсказано многое. У нового мещанина (времен нэпа) не было "забора", он жил теперь в коммунальной квартире, но с тем большей силой развернулась в нем "оглядка на чужих", зависть, злобная скрытность. Беспространственность утвердилась в другом, эмоциональном значении.
      "Рассказы Назара Ильича..." писались, когда Зощенко пришел к "серапионам". Расстояние между автором и героем было в нем беспредельным, принципиально новым. Каким образом это "двойное зрение" не оценила критика, навсегда осталось для меня загадкой.
      5
      Проболтать до рассвета, не отпустить, не отступиться от друга. Острота настоящего, его неотъемлемость, еще незнакомое угадывание в нем будущего. Надежда! Единодушие не мысли, но чувства. Доверие! Звон старинных часов, показывающих не только дни и часы, но и годы, раздается, когда в блеске молодости открывается улыбающееся лицо. Совершается открытие: да, так было! Вот оно, колючее, обжигающее, не постаревшее за полстолетия воспоминание!
      Но иногда нужно просто ждать, отложив в сторону старые письма, старые фото. И оказывается, что первое впечатление под рукой, а не там, где ты пытался найти его, пласт за пластом отбрасывая время. Постороннее, случайное, косо скрестившееся, ничего, кажется, не значившее отбрасывает занавеску волшебного фонаря - и то, что ты искал за тридевять земель, открывается рядом.
      В этот вечер - "Серапионовы братья" собирались по субботам - читали поэты: Тихонов - из книги, которую он решил назвать "Орда", и Полонская - из книги, для которой мы все придумывали название.
      "Гостишек" не было, и мне особенно нравились такие встречи - я был сторонником замкнутости нашего "ордена". Должно быть, моему студенческому воображению мерещилось нечто рыцарское, требующее обрядности, "посвящения". Первая читала Полонская, приятная, с неизменной мягкой улыбкой на свежем лице, с черным пушком на верхней губе, который шел к ней и тоже каким-то образом был связан с ее мягкостью и добротой. По моим тогдашним понятиям она была не очень молода - лет двадцати семи. Отличный врач, никогда не оставлявший своей профессии, она писала стихи, которые мы любили и ценили.
      Когда редакция "Литературных записок", издававшихся Домом литераторов, предложила "серапионам" опубликовать свои автобиографии, я отделался каким-то неостроумным мальчишеским вздором, а она ответила тонко и по-женски умно. Мне хочется привести ее ответ не только потому, что он характеризует и атмосферу тех годов, и нашу единственную "Серапионову сестру", но и потому еще, что автобиография Зощенко, отрывок из которой я привел выше, была написана по той же просьбе редакции "Литературных записок". Вот что написала Е. Г. Полонская: "Когда я была маленькой, я всегда думала, что кроме гимназии и университета существует еще школа, в которой учат разным, необходимым для жизни премудростям, известным только взрослым людям. Как брать билет на вокзале, как нанимать носильщика, договариваться с извозчиком, как торговаться в лавке, как просить извинения за шалости и как отвечать на вопросы: кого ты больше любишь - папу или маму?
      В гимназии училась хорошо, но трем вещам никак не могла научиться - не опаздывать на первый урок, не смотреть исподлобья и не говорить дерзостей. Затем я уехала за границу, окончила университет и наконец, побывав во многих городах, убедилась, что такой школы, о которой я мечтала в детстве, не существует. К сожалению, список предметов, которым я не могла научиться, еще увеличился: нужно чувствовать серьезность разных положений, поступать на службу и уходить со службы, вести переговоры с редакторами и издателями, хлопотать о том, чтобы сделаться 187-м кандидатом на академический паек, обижаться кстати и отвечать вовремя. Я заявляю, что пока такой школы нет, я вовсе не обязана это делать. Писание автобиографий относится к той же серии. Писать автобиографии я не умею. Я пишу стихи".
      Когда я познакомился с Елизаветой Григорьевной, она уже не смотрела исподлобья.
      В тот вечер она прочитала несколько стихотворений, которые впоследствии вошли в книгу "Знаменья". Тихонов предложил исправить одну строку: вместо
      Мне пресно сладкое, я горького хочу
      он посоветовал:
      Мне пресно сладкое, я горечи хочу.
      - А то Алексей Максимович может принять на свой счет, - сказал он под общий хохот. - Хотя, без сомнения, будет польщен...
      Потом он стал читать свои стихи - и превосходные. С каждым днем он писал все лучше. Сибирь явилась перед нами, с ее мамонтами, захлебывающимися, потому что на ковчеге для них не нашлось места во время всемирного потопа, - и через миллионы лет земля, где:
      ...из рек, убегающих прямо,
      Так широко и плавно,
      Может пить только бог или мамонт,
      Приходя как к равному равный.
      Потом пришел Зощенко, франтовато приодевшийся. Только что вышла его первая книга "Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова". Хотя часть тиража (к счастью, небольшая) появилась по ошибке в обложке "Трактата о трагическом" Константина Державина, гораздо важнее было то, что наборщики, работая над книгой, читали рассказы вслух и вся типография смеялась до упаду.
      Очень хорошо было, что пришел Зощенко, но, к сожалению, он пригласил к "серапионам" трех актрис какого-то театра, гастролировавшего в Петрограде, и это, с моей точки зрения, было плохо. Девушки, впрочем, были хорошенькие, особенно одна, востренькая, белокурая, которой, очевидно, понравилось мое мрачное, насупленное лицо, потому что, пока ее подруги читали стихи, она делала мне глазки.
      Пожалел ли я о сердечной атмосфере этого вечера, когда мы чуть ли не впервые серьезно заговорили о поэзии? Груздев, до прихода Зощенко и "гостишек" упрекая Георгия Иванова, Адамовича, Оцупа в "болотной безошибочности и гладкости", процитировал Гумилева:
      ...И как пчелы в улье опустелом,
      Дурно пахнут мертвые слова.
      Полонская, редко выступавшая, сравнив баллады Одоевцевой и Тихонова, обвинила Одоевцеву в холодном, рассудочном подражании английской поэзии.
      Показалось ли мне, что бесцеремонное вторжение хорошеньких актрис, которых Зощенко не должен был приглашать, оскорбляет наш "орден"? Не знаю. Но я с отвращением слушал пошловатые стихи гостей, а когда чтение было закончено, накинулся на них издевательски-резко. Не помню, что я говорил. Помню только, что процитировал Брюсова, который однажды сказал при мне, что даже лошадь, если она очень постарается, может написать одно вполне приличное стихотворение.
      Федин, как всегда, попытался придержать меня, прервал на какой-то бессвязной фразе, пошутил...
      Куда там! Я продолжал свою язвительную речь - и, не дождавшись других выступлений, девушки обиделись и ушли. Зощенко проводил их.
      "Серапионы" дружно ругали меня, я отбивался - и замолчал, когда он вернулся. Все замолчали. Должно быть, не только я, никто из "братьев" таким его еще не видел. Смуглое лицо побелело, красивые темные глаза чуть косили. Он был в бешенстве. Не повышая голоса, он сказал, что я вел себя как ханжа помнится, меня не только оскорбило, но еще и удивило это слово,- и потребовал, чтобы товарищи осудили мое возмутительное поведение. Я ответил, что очень удивлен тем, что он, требуя от меня ответа, обращается к другим, и что не позволю устраивать над собой суд, тем более что ни в чем не считаю себя виноватым.
      - Полагаю, что вопрос может решить только та встреча лицом к лицу, сказал я холодно, - с помощью которой еще недавно решались подобные споры и от которой я ни в коем случае не намерен уклониться.
      Гордо подняв голову, я вышел и не помня себя помчался по Невскому. Мы деремся! Правда, Зощенко промолчал, и у меня не было уверенности, что он понял, что я его вызываю. Он промолчал, а кто-то (кажется, Федин) улыбнулся. Все равно мы деремся! Завтра нужно ждать секундантов... Десять шагов и до результата.
      Тыняновы уже спали, и я рассказал о ссоре утром, после бессонной ночи.
      Юрий Николаевич морщился, слушая меня, я знал это выражение энергичного и одновременно беспомощного неодобрения, когда он встречался с нелепостью, которая уже совершилась, и, стало быть, в ней ничего нельзя изменить. В нелепости был виноват, по его мнению, я.
      - Почему?
      - Ну, хотя бы потому, что ты был, по-видимому, невежлив, - раздражаясь, заговорил Юрий Николаевич. - И ведь это уже не в первый раз. Мне кажется, что ты должен извиниться перед Зощенко.
      - Ни за что!
      - Ну, как хочешь. А мне пора.
      И он ушел на работу.
      Это были трудные для меня дни января 1922 года. В университете я еще не сдал минимум за первое полугодие. В Институте восточных языков (я учился и там) нельзя было не посещать занятий, но я не ходил и в институт: сидел дома, зубрил историю римской литературы и вскакивал на каждый звонок. Ждал секундантов.
      Кого из друзей просить взять на себя эту трудную, но благородную роль? Я сочинял предсмертные записки, уверенный в том, что буду убит. Зощенко недавно снял военную форму, был известен своей храбростью - можно было не сомневаться в том, как окончится встреча.
      Прошло два дня, Юрий Николаевич стал подсмеиваться надо мной и вдруг притащил откуда-то "Дуэльный кодекс". Я рассердился, потом прочел кодекс. Он был написан сыном (или племянником) известного Суворина, издателя газеты "Новое время". В коротком предисловии автор сообщал, что однажды как будто "принял вызов на дуэль", а в пространном послесловии - что он его все-таки не принял.
      По-видимому, кодекс был издан, чтобы доказать доблесть автора, человек чести, он слишком хорошо знал, как надо ее защищать. Многое изумило меня в этой книге. Она была отражением жизни, казавшейся фантасмагорией именно потому, что о ней было рассказано фотографически точно. Лишь семь-восемь лет тому назад достаточно было не ответить на поклон - и оказаться в двадцати шагах перед пистолетом. С помощью дуэли можно было защищаться от оскорбительного письма, действия, компрометирования жены и даже от жеста, если он покажется неприличным.
      Особенное место отводилось печати: обиженный мог вызвать на дуэль автора, а если тот скрыл свое имя под псевдонимом - издателя или того и другого.
      Драться полагалось на шпагах или гладкоствольных пистолетах, заряжающихся сферической пулей. Вспоминая, как ловко мы с братом фехтовали на отцовских шпагах, я пожалел, что вызван был, по-видимому, не я, а Зощенко и, следовательно, выбор оружия принадлежал ему.
      Читая главу "Цель дуэли", я задумался: дуэль, оказывается, была "недопустима как средство тщеславия, возможности хвастовства и фанфаронства": вся Тынкоммуна единодушно упрекала меня в фанфаронстве. Согласно кодексу, ждать полагалось не долго - два дня. Они уже прошли, но я добросовестно просидел еще два. Скучный учебник Модестова по римской литературе был изучен вдоль и поперек, из Института восточных языков позвонили и сказали, что я буду исключен, если не явлюсь на очередное занятие.
      Наконец после долгих колебаний - идти или нет? - взволнованный, с горящими щеками, я отправился на первую годовщину нашего "ордена". Зощенко, веселый, красивый, с добрым лицом, пришел туда поздно, когда мы играли в какую-то игру вроде "телефона". Это было в комнате Мариэтты Шагинян в Доме искусств. Поклонившись хозяйке, он стал неторопливо двигаться вдоль ряда играющих, здороваясь, и, дойдя до меня, остановился. Я вскочил, и, как Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, нас стали мирить, уговаривая и толкая друг к другу.
      Наконец мы поцеловались, и Зощенко сказал мне, улыбаясь:
      - Знаешь, а ведь я эти дни почти не выходил. Думал: черт его знает, мальчишка горячий! Ждал секундантов.
      6
      Утверждая, что "все мы вышли из гоголевской "Шинели"", Достоевский ошибся даже по отношению к своим современникам. И все же, если исключить всеобщность этих слов, они наметили ту традицию в истории русской литературы, которая в XX веке привела к знаменательному появлению Зощенко. Именно он написал нового "маленького человека", духовный мир которого ограничен самым фактом его существования. О близости между Гоголем и Зощенко говорить не приходится, недаром второй относился к первому с таким болезненным интересом. Для обоих литература в конечном счете была единственным средством самопознания, и если бы в руке оказалось не перо, а резец скульптора или кисть художника - ничего бы не изменилось. Для обоих это было явлением, возникшим на заре творчества, развивавшимся в поисках самого себя, то отступавшим, то наступавшим и в конце концов определившимся как главная черта их духовного мира. Литература сама по себе, не связанная с безотвязным стремлением понять себя, для них почти не существовала.
      Известно, какие муки испытал на этом пути Гоголь, взваливший на себя ношу ответственности за собственный талант. Не сладко пришлось и Зощенко, который от поисков здоровья ("Возвращенная молодость") пришел к поискам духовного здоровья для всего человечества ("Перед восходом солнца"). Во второй части этой книги он сознательно отстранил несравненный дар "художественной информации", достигший под его пером необыкновенной изобразительной силы.
      Но поставим рядом два великих открытия, которые были сделаны Гоголем в XIX веке, а Зощенко - в XX веке. Они объединяются в понятии "маленький человек"!
      Акакий Акакиевич - мастер, художник, всецело поглощенный тайнами своего скромного дела. В его переписывании ему видится "какой-то свой разнообразный и приятный мир... некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его". Он беден и беззащитен, он сам почти превращен в те "ровным почерком выписанные строки", которые занимают его воображение и на службе, и на улице, и дома. Он ничтожен, его не замечают не только "значительные лица", но и товарищи по работе. Но еле слышная нота ответственности, переходящей в сочувствие, начинает звучать в глубине рассказа. Кто виноват? Вот почему так потрясен молодой чиновник, посмеявшийся над Акакием Акакиевичем и услышавший в ответ лишь простые слова: "Зачем вы меня обижаете?" Вот почему молодой чиновник останавливается, "как пронзенный", и много раз "содрогается на веку своем", видя, "как много в человеке бесчеловечья". Подчеркнутое преувеличение, с которым написаны эти строки, раскрывающие историю совести, звучат как проповедь, предсказывая "Выбранные места из переписки с друзьями".
      И эта нота сочувствия не только слышится все сильнее, но звучит как набат на последних страницах, когда шинель украдена и Акакий Акакиевич смертельно, непоправимо обижен. Вместе с шинелью от него отнимают жизнь. Но хотя "Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто в нем его никогда и не было", остается идея совести, принимающая фантастические очертания. Как будто для того, чтобы показать, что безвинная гибель маленького человека не осталась неотмщенной, развертывается панорама ночного Петербурга, в котором "мертвец в виде чиновника" сдирает "со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы". Все соотнесено в "Шинели", все выстраивается перед невидимым взглядом, обличающим "скрытое бесчеловечье даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным".