Обо всем этом я слыхал от него много раз чуть ли не с середины тридцатых годов. В конце концов ему действительно удалось излечиться от своей ипохондрии, он стал бодр, оживлен и общителен. Едва началась война, он энергично включился в агитационную работу для фронта. Писал антифашистские рассказы, сочинял сценарии для солдатских спектаклей и страшно жалел, что порок сердца мешает ему пойти на боевые позиции.
      Но главным оружием в борьбе с бесчеловечным фашизмом он считал свою повесть "Перед восходом солнца", которую ему не терпелось обнародовать для общего блага.
      Краткие новеллы, которые в таком изобилии введены в ее текст, многозначительны, безупречно художественны. Здесь уже никаких притязаний на "сказ", никаких забот о курьезном и затейливом слоге. Даже те читатели, кого не интересуют научные медитации автора, не могут пройти равнодушно мимо таких рассказов, как "Двадцатое июля", "В подвале", "Умирает старик", "Нервы", "В саду", "Вор", "Предложение", "Финал", "Я люблю", "Двенадцать дней", "Эльвира".
      В них такое свободное дыхание, такая непринужденная дикция, словно автор и не замечает своего мастерства.
      Я сказал ему об этом при первой же встрече (в Москве в 1944 году) и прибавил, что рассказы эти нужно только вышелушить из общего текста.
      - Как вы сказали? Вы-ше-лу-шить? - спросил он обиженным тоном, и губы его неприязненно сжались. - Вы-ше-лу-шить? То есть как это: вы-ше-лу-шить?
      Но я и сейчас остаюсь при своем. Эти краткие новеллы как произведения искусства для меня гораздо дороже всей книги. Здесь Зощенко встает перед нами в новом, небывалом обличии. Здесь он начисто отказался от той пряной, узорчатой, причудливо комической речи, которой он так виртуозно владел в своих "Уважаемых гражданах" и в других рассказах такого же стиля. Этот стиль был органически близок ему и создал его первую славу, но оказалось, что и вне этого колоритного стиля (который по праву называется зощенковским) он умелец, силач.
      Слишком уж горестны те эпизоды, о которых он здесь повествует, эти клочки воспоминаний о своей беспросветной и мучительной жизни, - и было бы дико, если бы, повествуя о них, он прибегал к стилизации, к причудливым словесным орнаментам. Здесь его язык незатейлив и прост, и в этой простоте его сила.
      Научно-философская часть его книги не идет ни в какое сравнение с тою, которую он писал как художник. Здесь речь его туманна и расплывчата, а там она лаконична, прозрачна, гибка, выразительна.
      Но, конечно, нельзя не отнестись с уважением к этим проповедническим, учительным главам, так как они внушены благородным желанием избавить людей от страданий. В эту свою высокую миссию он уверовал крепко, и она окрыляла его. Проповедник в его книге взял верх над художником - знакомая судьба типичных русских талантов начиная с Гоголя и Толстого, отказавшихся от очарований искусства во имя непосредственного служения людям. Из зощенковской книги мы ясно увидели, что он - по всему своему душевному складу - принадлежит именно к этой породе писателей.
      Знаю, что многим мое определение покажется неожиданным, странным. Зощенко до такой степени забытый писатель - совершенно неизвестный читателям, что до сих пор остается неведомой даже его основная черта: интенсивность его духовного роста. Он постоянно менялся, никогда не застывал на достигнутом, каждая новая книга знаменовала собою новый этап его психического и эмоционального развития. В каждой своей книге он - новый, совершенно непохожий на того, каким мы знали его по предшествующим его сочинениям. В двадцатых годах он - один, в середине тридцатых - другой, в сороковых годах - опять-таки непохожий на двух предыдущих. Он писатель многосторонний и сложный. Между тем читателям - даже лучшим из них - он представляется нынче чем-то вроде неудачного Аверченко - развлекательный, поверхностный, с мелкой душой. Читателей в этой ошибке невозможно винить. До них в настоящее время доходят лишь отдельные обрывки его сочинений разрозненные, вне всякой связи с другими. Причем в последнее время стали появляться такие сборники его повестей и рассказов, словно их составители поставили себе коварную цель - убедить новое поколение читателей, что Зощенко был слабый и неумелый писатель. И они достигли этой цели: всякий, кто прочтет новый сборник, составленный из его наименее удачных вещей, непременно утратит интерес к его творчеству 1.
      1 К. И. Чуковский писал этот мемуарный очерк в первой половине 60-х годов, когда произведения M. M. Зощенко переиздавались еще крайне мало, а повесть "Перед восходом солнца" ("Ключи счастья") не была напечатана до конца и в журнальном варианте. - Ред.
      Чтобы узнать и полюбить это творчество, читателю необходимо иметь перед собою многотомного Зощенко, представленного хотя бы своими главными книгами: "Уважаемые граждане", "Сентиментальные повести", "Возвращенная молодость", "Голубая книга", "Перед восходом солнца", "Пьесы" и др. Только из совокупности всех этих книг перед нами возникнет подлинный образ этого большого писателя во всем своеобразии его дарования.
      В последний раз я видел его в апреле 1958 года. Он приехал ко мне в Переделкино совершенно разрушенный, с потухшими глазами, с остановившимся взором. Говорил он медленно, тусклым голосом, с долгими паузами, и жутко было смотреть на него, когда он - у самого края могилы - пытался из учтивости казаться живым, задавал вопросы, улыбался.
      Я попробовал заговорить с ним о его сочинениях.
      - Чем вы объясните, - спросил я, - вашу озорную привычку давать своим вещам те заглавия, какие уже есть в литературе? У Гете вы взяли заглавие "Страдания молодого Вертера", у Дюма - "Двадцать лет спустя", у Розанова "Опавшие листья", у Блока - "Возмездие", у Чехова - "Нервные люди", у Мопассана - "Сильнее смерти". Мне чудится здесь сатирический - очень действенный и острый - прием.
      Он только рукою махнул.
      - Мои сочинения? - сказал он медлительным и ровным своим голосом. Какие мои сочинения? Их уже не знает никто. Я уже сам забываю свои сочинения...
      И перевел разговор на другое.
      Я познакомил его с одним молодым литератором.
      Он печально посмотрел на юнца и сказал, цитируя себя самого:
      - Литература - производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил.
      Через три месяца его не стало.
      M. Слонимский
      МИХАИЛ ЗОЩЕНКО 1
      1 Воспоминания. С. 110-128.
      1
      В 1919 году в литературной студии, которой руководил К. И. Чуковский, появился молодой человек небольшого роста с красивым, темным, как на матовой фотографии, лицом, по фамилии Зощенко. Он обратил на себя внимание своим болезненным видом, молчаливостью, некоторой упрямой обособленностью. Ходил он, опираясь на палочку. При этом в походке его замечалось иногда нечто чуть ли не фатоватое, а при случае и настороженно-гордое, готовое к отпору. Темный полувоенный костюм свой он носил с известным щегольством. Девушки немедленно нашли в нем сходство с князем Андреем из "Войны и мира" и очень быстро разузнали кой-какие подробности ею биографии.
      В рассказе "Рука ближнего" Зощенко писал: "Дозвольте изложить эту правдивую историю старому рубаке, участнику гражданской войны, бывшему полковому адъютанту восьмого образцового полка Деревенской Бедноты". В этих словах не выдумка, а истинная правда. Был Зощенко и рубакой, и адъютантом.
      Сын известного художника-передвижника, он в 1915 году стал "офицером военного времени", как тогда называли некадровиков, был на фронте начальником пулеметной команды, командовал батальоном. Доброволец Красной Армии, он действительно был адъютантом полка Деревенской Бедноты. Контуженный, отравленный газами, больной пороком сердца, он после военной службы работал кролиководом и куроводом, милиционером, сапожником, агентом уголовного розыска, а в то время, когда студия с Литейного, где помещалась вначале, переехала во вновь организованный Дом искусств на углу Невского и набережной Мойки, он служил в петроградском военном порту. У него была самая богатая биография из всех студистов. Во всяком случае, профессий он перепробовал больше всех. И вот двадцати пяти лет от роду он стал писателем.
      В самом начале 1921 года он прочел нам, "Серапионовым братьям", один из первых своих рассказов. Рассказ назывался странно - "Рыбья самка", и были в нем такие слова: "Великая есть грусть на земле. Осела, накопилась в разных местах, и не увидишь ее сразу..." Печальный облик автора, его тихий, можно сказать -меланхолический голос как бы подчеркивали эту великую грусть, но в интонациях, в отдельных словечках звучала такая насмешка автора над своими героями, что мы невольно смеялись.
      "Ой, - сказал поп и дверь прикрыл тихонечко..." Что было тут смешного? Но тон всего рассказа, самый выбор слов заставляли смеяться и запоминать иные, казалось бы, ничего особенно не заключавшие в себе фразы. Они возникали где-то на гребне стилистической волны, как кульминация и вывод, подспудно подготовленные и обоснованные, и, может быть, потому и выделялись, оставались в памяти, получали значение общее.
      Чем дальше, тем яснее и прозрачнее становился стиль Зощенко. Некоторые выражения его входили уже в наш обиход. Пока что - только в наш.
      - Не для цели торговли, а для цели матери, - говорили мы, когда затевали какое-нибудь общественное дело.
      На стук в дверь отвечали опять-таки из Зощенко:
      - Entrez 1, Машенька...
      1 Войдите (фр.).
      Зощенковский язык обволакивал, завораживал - уж очень он оказывался пригодным в самых разных случаях жизни.
      Потом заговорил Назар Ильич господин Синебрюхов - герой первой книжки Зощенко:
      - В Америке я не бывал и о ней, прямо скажу, ничего не знаю. А вот из иностранных держав про Польшу знаю...
      В шум, гром и сумятицу рождавшейся советской литературы вошел тихий, упрямый, крепнущий от рассказа к рассказу голос Зощенко, особый, свойственный только ему и никому больше. И мы, молодые той начальной поры, обрадовались этому свежему голосу, обещавшему еще не слышанную нами музыку.
      Да, это была не какая-нибудь игра в литературу с фокусами и выкрутасами, это - всерьез, это вот и есть та самая настоящая, неподдельная художественная проза, самородная, подлинная, новая, говорящая о сегодняшнем, идущая от сердца, а не просто из чернильницы, и новизна ее соразмерена с реальной действительностью, растет из нее, а не носится оторванно от всего на свете, как какие-нибудь "ничевоки" или другие неслыханные новаторы тех времен. Так чувствовалось, когда Зощенко читал у нас свои рассказы.
      В первых вещах его было больше печали, чем юмора, как будто автор сомневался, уместно ли смеяться в такое напряженное и трудное время. Он был словно несколько подавлен всем, что пережил, и не знал еще в точности, как распорядиться тем жизненным опытом, которым эпоха одарила его. Он вызывал чувство уважения к тому, что привелось ему испытать, желание помочь и некоторые опасения за его здоровье и жизнь.
      К литературной работе он относился с величайшей серьезностью. На одном из первых наших собраний не помню кто - кажется, кто-то из гостей - заявил сгоряча после того, как Лев Лунц прочел свою пьесу "Вне закона":
      - Наконец-то я слышу здесь не пустяки, не детскую игру, а настоящее, подлинное литературное произведение!
      А на прошлом собрании читал Зощенко!
      Лицо у Зощенко почернело, он поднялся, схватился маленькой своей рукой за грудь и запротестовал. Можно как угодно оценивать то, что пишут другие, но обвинять в легкомыслии, в какой-то игре, в халтуре - это недопустимо! Зощенко имел вид бретера - вот-вот вызовет на дуэль!
      Мы его очень поддержали, в том числе и Лунц. Но сразу же выяснилось, что гость не имел дурных намерений, что он просто неудачно выразился, что он очень просит извинить его...
      Зощенко затих, посидел мрачный, молчаливый, потом губы его дрогнули, и он улыбнулся. В улыбке темные глаза его становились обаятельно-добрыми и показывались зубы ослепительной, редкостной белизны.
      С того дня мы, чуть что, смеялись: "Зощенко обиделся!"
      Улыбка преображала весь облик Зощенко. Чем больше он проникался доверием к нам, его новым товарищам, тем чаще она появлялась на его лице и тем больше давал он волю своему природному юмору и в разговорах своих, и в произведениях.
      Он писал небольшие рассказы.
      - Я на высокую литературу не претендую, - говорил он.
      Слова "высокая литература" он произносил с подчеркнутой иронией, и возникали в воображении тома достопочтенной беллетристики, эпигонской, подражательной, способной приспособиться ко всему на свете, лишенной настоящего чувства и глубокой самостоятельной мысли, всего лишь имитирующей чувство и мысль, но при этом весьма претенциозной - "коммерчески приемлемой", как цинично выразился кто-то в те времена.
      Зощенко в ту пору не раз заговаривал о том, что надо писать для народа, создавать народную литературу, и это были не просто слова. Чувствовалось, что это убеждение выращено всем его жизненным опытом. Доводя эту свою мысль до крайних пределов, Зощенко отказывался ставить свое имя на обложку, когда выходила его первая книжка "Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова". Историю издания этой книги хорошо рассказала в своих воспоминаниях Елизавета Полонская.
      В 1922 году, после закрытия Дома искусств, Зощенко и я получили комнаты в другом отсеке того же дома, на пятом этаже, с входом со двора, с улицы Герцена. Мы попали в большую коммунальную квартиру, где жили люди самых разных профессий. Собрания "Серапионовых братьев" перенеслись из прежней моей комнаты в новую, из окна которой открывался во всю длину свою Невский проспект. Если в Доме искусств мы иной раз беспокоили своих почтенных соседей - писателей и художников - шумом споров о литературе, то тут мы оказались одними из самых тихих.
      Чего только не случалось здесь! Скандал за скандалом. Милиционер часто появлялся в этой беспокойной квартире. Кухонные же склоки и свары на тему "чей ежик" происходили здесь постоянно, под этот крик и визг жили, как под неизбежный шум примуса. Здесь проявлялись в мельчайших происшествиях смешные и страшные, горькие и злые черты. И здесь, в этой коммунальной квартире, Зощенко писал своих "Уважаемых граждан" и "Нервных людей", создавал тип, получивший тогда же свое название - "зощенковский персонаж". Так животворна была сила зощенковского таланта, что грустная и злая жизнь превращалась под его пером в поучительные, обличительные и в то же время вызывающие неудержимый хохот шедевры художественной прозы.
      Юмористические рассказы быстро принесли ему широкую известность. Уже не в узком кругу, а в широких массах бытовали его выражения - "отвечай, как на анкету", "собачка системы пудель" и так далее, и так далее. "Зощенковский персонаж" в течение каких-нибудь четырех-пяти лет стал столь знаменит, что людей стыдили:
      - Ты прямо из Зощенко! Вот ровно такой же!
      Писал Зощенко в те годы много, рассказ следовал за рассказом. Вспоминаю, как он, посидев у меня, пошел по делам в своей кепочке (он так до конца дней и не сменил кепку на мягкую шляпу). И вдруг через какой-нибудь час, может быть даже меньше, стук в дверь, и он появился снова у меня в комнате. Он был несколько возбужден, улыбался, в глазах как бы застыл смех.
      - Понимаешь, - сказал он с некоторым недоумением, - написал сейчас рассказ.
      - Как так? Ведь ты же уходил...
      - Да нет. На лестнице схватило, и пришлось вернуться. Все-таки, знаешь, - прибавил он вдруг,- это вроде болезни. Вообще от хорошей жизни писателем не становятся. Надо что-то претерпеть или вообще стать больным.
      Смех в его глазах растаял.
      Рассказ, который он написал тогда, был "Аристократка", одна из знаменитых его вещей.
      В мелких страстях и страстишках мещанского микромира, в неожиданных и диких курьезах быта Зощенко находил и демонстрировал всем опаснейшие бациллы, отравлявшие жизнь и работу людей. Лицом к лицу со сквернами жизни, обличая их, он и сам иногда отравлялся, как отравляется рабочий на вредном производстве, например - свинцовыми белилами, или как исследователь в своей лаборатории - ядовитыми парами, или как доктор - видом ран и запахом гноя. Он уединялся, мрачнел. Люди смеялись, читая произведения Зощенко, но автору было не до смеха - ядовитые испарения душили его, как газы на войне. Однажды в таком состоянии "отравления" он сказал мне:
      - Где-то я читал, что Фонвизин, уже полупараличный, катался в тележке перед университетом и кричал студентам: "Вот до чего доводит литература! Никогда не будьте писателями! Никогда не занимайтесь литературой!" Надо спросить Чуковского, верно ли это.
      Не знаю, право, чего больше в юмористических рассказах Зощенко - горечи или смеха. В таких, например, вещах его, как "Каменное сердце", льются слова до бешенства страстные.
      Смех, грусть, горечь - все соткано воедино в сложной новизне его лучших произведений, в словесной вязи их. В "Истории болезни" он вдруг называет плакат воззванием, и это как нельзя лучше передает впечатление тяжело больного человека, ошарашенного грубым объявлением: "Выдача трупов от 3-х до 4-х". "Воззвание" - это громоподобно, оно бьет в уши. В этом же рассказе фельдшер говорит: "Если вы поправитесь, что вряд ли, тогда и критикуйте". И это внезапное в разговоре с больным "что вряд ли" вместе со смехом вызывает буквально ужас. "История болезни" - один из тех рассказов Зощенко, в которых до предела доведено изображение грубости, крайнего неуважения к человеку, отчаянной некультурности, самодовольного невежества, душевной черствости, хамства. В таких своих превосходных и злых рассказах Зощенко выступал как подлинный гуманист и яростный обличитель, жестоко уязвленный пороками и уродствами человеческими. А если пересказать сюжет той же "Истории болезни", то он может показаться удивительно мелким, бледным, обыденным. Но Зощенко подымал самые обыденные сюжеты и "мелкие" происшествия до уровня высокого искусства - в этом его отличительная особенность, и в этом, кстати, замечательная традиция русской классической литературы. Достаточно вспомнить "Шинель" Гоголя.
      Время нэпа было очень трудным, и многие сбивались, спотыкались, даже падали, теряя перспективу. Резко изменившаяся жизнь создавала в повседневных буднях драматические эпизоды, совсем непохожие на те, что возникали в накале гражданской войны, но зато очень сходные с такими, которые случались в дореволюционные времена.
      Мы обедали и ужинали обычно в кафе "Двенадцать". Это нэповское заведение помещалось на Садовой улице, недалеко от Невского, и название свое взяло от номера дома, а отнюдь не от поэмы Блока, как думали некоторые литераторы. Днем кафе это имело вполне благопристойный вид, вечерами же, часов после десяти, оно меняло свой облик. Появлялись воры, бандиты, подсаживались к столикам проститутки. Пьяный шум постепенно заполнял большой дымный зал. Музыканты во главе с маэстро рассаживались на эстраде в глубине и веселили пропойц и растратчиков модными шимми и дикси. Парочки направлялись по лестнице во второй этаж, в отдельные кабинеты. Сцены из жизни, отброшенной, казалось бы, навсегда в прошлое, возникали тут клочками и обрывками, как в кошмаре каком-то.
      Однажды вечером к нашему столику, за которым мы поедали бифштексы по-деревенски, запивая их пивом, подошла высокая молодая женщина, худощавая, с тонким лицом и большими, словно раз навсегда удивленными глазами, в полосатой мужской кепке, в светлом жакете и короткой юбке. Она поздоровалась с Зощенко. То была его бывшая сослуживица по ленинградскому порту, машинистка. Но она уже не работала в порту.
      - Меня уволили по сокращению штатов, - сообщила она.
      Совершенно ясно было, чем она сейчас зарабатывает. Официант, низкорослый крепыш, чернявый, с усиками над губой-пиявкой, в прежние времена служивший, наверное, вышибалой в публичном доме, обратился к ней на "ты":
      - Чего тебе? Водки? Шампанского?
      Бывшая сослуживица Зощенко не нашла ничего оскорбительного в его хамском тоне, такое обращение стало уже привычным для нее.
      Зощенко, конечно, оборвал официанта, деликатнейшим образом повел себя с девушкой ("как студент", - заметил он потом без улыбки), но зла этим не исправишь.
      Зло ходило по улицам, хамило, врывалось в дома и в души.
      Иные бывшие герои спивались и, бия себя в грудь, кричали:
      - За что боролись?
      Другие хватались за отвлеченный, парадный, барабанный оптимизм, оторванный от живой жизни, но эта соломинка не спасала, не давала выхода.
      Вообще по-разному путались люди в сложнейшей обстановке того времени, и многообразны были формы шатаний, сомнений, колебаний, разочарований, падений. Слова "обрастание", "разложение", "перерождение" определяли опасности, которые подстерегали в повседневном быту. Стойкость каждого испытывалась весьма жестоко и ежечасно.
      В те годы голос Зощенко, его произведения звучали резким осуждением всем мерзостям. Зощенко мерил людей и жизнь высокой меркой, выстраданной им в его боевой биографии, и несоответствие многого в быту и нравах того времени этой мерке порождало его "смех сквозь слезы", его глубокую и горькую сатиру, имевшую очень точную социальную направленность. Зощенко принадлежал к тем, кто вступил в ожесточенную борьбу с пакостями жизни.
      В личной жизни Зощенко отличался удивительной непритязательностью. Когда появлялись у него деньги, он не берег их, раздавал, по большей части безвозвратно. Долго жил по коммунальным квартирам, хотя мог бы, став уже известным писателем, устроиться лучше. Отсутствие практицизма было у него изумительное, он совсем не умел заботиться о себе, о своих удобствах, сразу как-то уставал. В этом направлении у него не было никакой настойчивости.
      - А ну его к черту! - говорил он и бросал едва начатые попытки как-то улучшить свое существование.
      Он любил только изящно одеться, вот и все.
      Подспудная печаль его юмористических рассказов очень явственно проступала в его жизненном облике и поведении. Эта горечь очень чувствовалась и многими читателями. Однажды я слышал, как один рабочий, беря книгу Зощенко, возразил библиотекарше:
      - Это не просто смешные рассказы, над ними и плакать надо!
      Никак не был похож Зощенко на присяжного юмориста-весельчака. Тем досадней и обидней было встречать отношение к нему как к этакому остряку-бодрячку, который обязан веселить общество. Мне это казалось попросту оскорбительным. А между тем и среди его поклонников находились люди, не понимавшие, что таится за его юмористикой, какая "великая грусть" видится ему в авгиевых конюшнях нравов человеческих, какая плодотворная тоска мучает его. Один из таких поклонников, желая сказать Зощенко приятное, заявил однажды в застольном тосте:
      - Аверченко у нас уже нет. Но есть Зощенко, который достойно заменил его.
      Зощенко поднялся и ушел.
      Бывало, что он уклонялся, убегал от ожидавшего его успеха. На вечер, который предложили нам устроить по случаю пятилетия "Серапионовых братьев", Зощенко не явился. Он прислал мне письмо: "Дорогой Миша, передай мои извинения всем товарищам за то, что я не был 3 числа в Доме печати. Я был в Детском и не мог приехать. Кроме того, все это время у меня плохое сердце. Вчера я даже послал телеграмму в Харьков, в Одессу и в Москву с отказом от выступления..." Так "дипломатически" начал он, но дипломатия не была сильной стороной его характера, и он закончил откровенно: "...если говорить правду, то сердце у меня не так уж плохое, даже хорошее, но просто ужасно не хотелось и не хочется выступать. Ты, надеюсь, меня понимаешь. Так пущай "серапионы" меня простят. Целую тебя. Твой Зощенко. 6/II-26".
      А ведь его ждали овации. Он уклонился от триумфа.
      Нет, не очень-то любил Зощенко свою славу юмориста. Да и вообще никогда не шел он навстречу успеху, славе. Он был вправе сказать позже в автобиографии: "Я никогда не работал для удовлетворения своей гордости и тщеславия".
      Он активно ненавидел в жизни то, что подвергал осмеянию в своих произведениях, слово и дело в этом смысле у него были слиты. И в творчестве своем он отнюдь не был только юмористом. Особые свойства его таланта, его характера сразу же, еще в студии, понял К. И. Чуковский, который всегда оставался для Зощенко большим авторитетом.
      Горький с первых же прочитанных им в 1921 году вещей Зощенко высоко оценил его творчество, заметил, что страдание для этого молодого писателя враг человека и подлежит уничтожению. Горький все годы неизменно хвалил и поддерживал Зощенко. Я нахожу в письмах Алексея Максимовича ко мне постоянные упоминания о Зощенко. То он сообщал о переводе рассказа "Виктория Казимировна" на французский язык, то просто писал: "Хорош Зощенко передайте ему сердечный привет", или коротко, по поводу очередного рассказа Зощенко: "Очень хорош Зощенко". Иногда он отзывался распространенней: "Рассказ заставляет ждать очень "больших" книг от Зощенко. В его "юморе" больше иронии, чем юмора, а ирония жизненно необходима нам" (это замечание относится уже к 1925 году). Позже, 25 марта 1936 года, Горький писал Зощенко в связи с его "Голубой книгой": "Эх, Михаил Михайлович, как хорошо было бы, если б вы дали в такой же форме книгу на тему о страдании!.." И дальше: "Страдание - позор мира, и надобно его ненавидеть для того, чтобы истребить". Он так же предлагал Зощенко "высмеять всех, кого идиотские мелочи и неудобства личной жизни настраивают враждебно к миру".
      Да, Горький глубоко понимал творчество и личность Зощенко, его любовь к людям, его стремление прогнать из жизни "великую грусть".
      2
      В самые первые дни и недели нашего знакомства Зощенко как-то поделился со мной замыслом повести, которую он хотел назвать "Записки офицера". Он рассказывал:
      - Едут по лесу на фронте два человека - офицер и вестовой, два разных человека, две разные культуры. Но офицер уже кое-что соображает, чувствует...
      Тут Зощенко оборвал и заговорил о другом.
      Но потом он не раз вновь и вновь возвращался вдруг все к той же сцене в лесу. Что-то светлое возникало в том ненаписанном эпизоде, что-то важное и существенное, автобиографическое, может быть - определившее жизнь. Но всегда Зощенко недоговаривал, и похоже было, что он не рискует коснуться испытанного им в том прифронтовом лесу чувства словами приблизительными, да и вообще любыми словами.
      На одном собрании кто-то в те давние времена попрекнул Зощенко его дворянством. Зощенко, почернев, ответил прямо и резко:
      - Я порвал со своим классом еще до Октябрьской революции.
      И мне вспомнились ненаписанные "Записки офицера".
      В памяти Зощенко, очевидно, остался и жил некий переломный момент, когда накопленные впечатления достигли предела, последней черты, и вдруг без всякого уже нового внешнего толчка, вот просто так, в лесу, в мыслях о едущем сзади вестовом, что-то окончательно сдвинулось в душе, словно переместился центр тяжести, и все предстало по-новому, как новый мир, требующий новых, решительных действий, непохожих на прежние.
      Те, кто был на фронтах первой мировой войны, вместе с солдатами испытывали на себе ее бедствия и видели воочию рабское, бесправное положение народа, одетого в серые шинели, знают это чувство, этот свет, как бы вдруг зажигавшийся в душе и заставлявший иначе, по-другому взглянуть на все окружающее и на себя, сидящего в окопах, или едущего по лесу с вестовым, или просто стоящего с котелком в очереди к походной кухне с задымленной, покривившейся трубой.
      В 1927 году в Париже я впервые и единственный раз в своей жизни встретился с Анри Барбюсом и, взглянув в его внимательно всматривающиеся, удивительно добрые глаза, увидел в них этот свет решения, принятого в бедственные для народа времена.
      Я думаю, что не ошибаюсь, говоря о том переломном моменте в жизни Зощенко. Уж очень часто в разговорах со мной в те месяцы, когда он еще только становился писателем, когда начинал писать, вспоминал он о том эпизоде во фронтовом лесу. В каких-то намеках, полусловах он все возвращался к нему.
      Там, в его дописательской жизни, сформировался его характер, оттуда вынес он свою жизненную позицию, свои взгляды на жизнь и человека, тогда же родилось и стремление его создавать литературу народную.
      Одновременно с рассказами Зощенко писал повести. Первую серию повестей Зощенко создал в 1922- 1926 годах, и они не пользовались такой повсеместной известностью, как его юмористические рассказы. Они были "трудней" для чтения, эти оригинальные, поистине новаторские произведения.
      Уже герой первых его рассказов Синебрюхов говорил: "Каким ни на есть рукомеслом займусь - все у меня в руках кипит и вертится". В повестях этот мотив занимает, по существу, основное место, является критерием для характеристики людей.
      Стрелочник спрашивает Аполлона Перепенчука, героя повести "Аполлон и Тамара", собравшегося покончить с собой:
      " - Знаешь ли какое ремесло?
      - Нет...
      - Эта худа, - сказал стрелочник, покачав головой. - Как же это, брат, без рукомесла-то жить? Это, я тебе скажу, немыслимо худа! Человеку нужно непременно понимать рукомесло..."
      И еще раз:
      "Как же это можно без рукомесла? Нипочем не можно... Как же существуешь-то?"
      Стрелочник устраивает Аполлона Перепенчука на работу могильщиком ирония автора не требует тут никаких комментариев. Так кончается "сентиментальная повесть" Зощенко о любви "глубоко переживающего" Аполлона к девушке, носящей традиционно романтическое имя Тамара. Так трактует он беспочвенных, занятых только переживаниями и пустопорожними рассуждениями людей.
      В повестях своих Зощенко осмеивает тех, кто ничего не умеет делать, но зато полон никчемных, отвлеченных рассуждений. Эти люди живут у Зощенко в совершенной оторванности от реальной жизни. В "Мудрости" фигурирует философствующий бездельник, отдалившийся от людей, и вот "какое-то веяние смерти сообщилось всем вещам. На всех предметах, даже самых пустяковых и незначительных, лежали тление и смерть". И он умирает от удара в тот день, когда решил вернуться к жизни.
      Позднее Зощенко написал "Воспоминания о М. П. Синягине". По страницам этой повести гуляет задумчивая "благородная" личность, не имеющая никакой реальной цели в жизни и лишенная какой-либо определенной профессии. Это не человек, а пародия, собирательный тип бездельника, приобретшего этакий интеллигентский облик и в дореволюционной беллетристике выставлявшийся иногда даже как тип положительный. Это, пожалуй, самая резкая, самая издевательская из повестей Зощенко. С ней может поспорить в этом отношении разве только рассказ "Дама с цветами", где в самом отвратительном виде показана фальшь выспренних "переживаний", существующих у мещанина только для самолюбования и умиления перед самим собой.