Таковы были лучшие наши студисты.
      4
      Среди них не последнее место занимал Михаил Михайлович Зощенко, молчаливый и замкнутый молодой человек.
      В сущности, он-то и будет главным героем настоящего очерка, и мне хочется вспомнить о нем возможно подробнее, так как я уверен, что каждая мельчайшая мелочь из жизни этого большого писателя будет чрезвычайно важна для его будущих - увы, слишком запоздалых - биографов.
      Мне посчастливилось познакомиться с ним еще до того, как он написал свои первые книги, и теперь я попытаюсь извлечь из своей скудеющей памяти все, что она сохранила о том периоде его бытия.
      Это был один из самых красивых людей, каких я когда-либо видел. Ему едва исполнилось двадцать четыре года. Смуглый, чернобровый, невысокого роста, с артистическими пальцами маленьких рук, он был элегантен даже в потертом своем пиджачке и в изношенных, заплатанных штиблетах. Когда я узнал, что он родом полтавец, я понял, откуда у него эти круглые, украинские брови, это томное выражение лица, эта спокойная насмешливость, затаенная в темно-карих глазах. И произношение у него было по-южному мягкое, хотя, как я узнал потом, все его детство прошло в Петербурге.
      Его фамилия была известна мне с давнего времени. Усердный читатель иллюстрированной "Нивы", я часто встречал на ее страницах небольшие картинки, нарисованные художником Зощенко, - комические наброски из жизни украинских крестьян.
      - Не родня ли вам этот художник? - спросил я у Михаила Михайловича при первой же встрече.
      Он помолчал и неохотно ответил:
      - Отец.
      Он никогда не отвечал на вопросы сразу, а всегда - после долгой паузы.
      Нелюдимый, хмурый, как будто надменный, садился он в самом дальнем углу, сзади всех, и с застылым, почти равнодушным лицом вслушивался в громокипящие споры, которые велись у камина. Споры были неистовы. Все литературные течения того переломного времени врывались сюда, в дом Мурузи, но в первое время было невозможно сказать, какому из этих течений сочувствует Зощенко. Он прислушивался к спорам безучастно, не примыкая ни к той, ни к другой стороне.
      5
      Бывшая студистка, поэтесса Елизавета Полонская, недавно опубликовала очень интересные воспоминания о Студии. В них есть небольшие неточности, но то, что она пишет о Зощенко, верно до последнего штриха.
      ...Полонская вспоминает такой характерный для него эпизод. Как-то в самом начале занятий я поручил им обоим представить к такому-то сроку краткие рефераты о поэзии Блока. Перед тем как взяться за работу, она предложила Михаилу Михайловичу совместно с нею обсудить эту тему. Зощенко без всяких околичностей отказался от ее предложения.
      - Я буду писать сам, - сказал он,- и ни с кем не желаю советоваться.
      Полонскую этот резкий отказ не смутил...
      Когда он выступил в Студии со своим рефератом, стало ясно, почему он держал его в тайне и уклонялся от сотрудничества с кем бы то ни было: реферат не имел ни малейшего сходства с обычными сочинениями этого рода и даже как бы издевался над ними. С начала до конца он был написан в пародийно-комическом стиле.
      ...Своевольным, дерзким своим рефератом, идущим наперекор нашим студийным установкам и требованиям, Зощенко сразу выделился из массы своих сотоварищей. Здесь впервые наметился его будущий стиль: он написал о поэзии Блока вульгарным слогом заядлого пошляка Вовки Чучелова, физиономия которого стала впоследствии одной из любимейших масок писателя. Тогда эта маска была для нас литературной новинкой, и мы приветствовали ее от души.
      Именно тогда, в тот летний вечер девятнадцатого года, мы в Студии впервые почувствовали, что этот молчаливый агент уголовного розыска с таким усталым и хмурым лицом обладает редкостной, чудодейственной силой, присущей ему одному, - силой заразительного смеха.
      Как вспоминает Елизавета Полонская, я, читая студистам это первое произведение Зощенко, смеялся (буквально!) до слез. Так оно и было в самом деле. Утирая слезы, я выразил ему свое восхищение.
      Дальше она утверждает, что тогда же я посоветовал молодому писателю посвятить свой талант юмористике. Это опять-таки верно, но не думаю, чтобы Зощенко нуждался в подобных советах. Он был человек своенравный, ретиво отстаивающий свою "самостийность", и, конечно, без всякой посторонней указки выбрал свой писательский путь, никому не подражая и ни с кем не советуясь.
      6
      Еще резче выразилось его строптивое нежелание подчиняться нашей студийной рутине через две или три недели, когда я задал студистам очередную работу - написать небольшую статейку о поэзии Надсона.
      Через несколько дней я получил около десятка статеек. Принес свою работу и Зощенко - на длинных листах, вырванных из бухгалтерской книги.
      Принес и подал мне с еле заметной ухмылкой:
      - Только это совсем не о Надсоне...
      - О ком же?
      Он помолчал.
      - О вас.
      Я уже стал привыкать к его своевольным поступкам, так как еще не было случая, чтобы он когда-нибудь выполнил хоть одно задание преподавателей Студии. Чужим темам предпочитал он свои, предуказанному стилю - свой собственный.
      Придя домой, я начал читать его рукопись и вдруг захохотал как сумасшедший. Это была меткая и убийственно злая пародия на мою старую книжку "От Чехова до наших дней". С сарказмом издевался пародист над изъянами моей тогдашней литературной манеры, очень искусно утрируя их и доводя до абсурда. Пародия по значительности своего содержания стоила критической статьи, но никогда еще ни один самый язвительный критик не отзывался о моих бедных писаниях с такой сосредоточенной злостью. Именно в этом лаконизме глумления и сказалось мастерство молодого писателя.
      Судя по заглавию, в пародии изображался гипотетический случай: что и как было бы написано мною, если бы я вздумал характеризовать в своей книге творчество Андрея Белого, о котором на самом-то деле я никогда ничего не писал.
      Пародия меня не обидела. Ее высокое литературное качество доставило мне живейшую радость, тем более что к тому времени я уже успел отойти от своего первоначального стиля, над которым издевался пародист.
      При чтении пародии мне стала еще очевиднее основная черта его личности - упрямое нежелание подчинять себя чьим бы то ни было посторонним воздействиям. Своей пародией он, начинающий автор, горделиво отгораживался от моего менторского влияния смехом и громко заявлял мне о том. Иначе, конечно, и быть не могло: без такого стремления к интеллектуальной свободе он не стал бы уже в ближайшие годы одним из самых дерзновенных литературных новаторов 1.
      1 Впрочем, через день или два (2 сентября 1919 года - дата в рукописи) он все же принес в Студию небольшой реферат "Поэзия Надсона". Впоследствии, в 1924 году, он написал другую пародию на меня ("Чуковский о Пильняке" тоже уморительно смешную). Одна из рукописей у меня сохранилась.
      7
      Странно было видеть, что этой дивной способностью властно заставлять своих ближних смеяться наделен такой печальный человек.
      Как мы знаем из его автобиографической повести, напечатанной позднее в журнале "Октябрь", хандра душила его с самого раннего детства, и смех был единственным противоядием его ипохондрии, единственным его спасением от нее. В той же автобиографии он вспоминает, что стоило ему взять в руки перо - и угнетавшие его мрачные чувства сменялись со странной внезапностью необузданно-бурным весельем.
      Вот ночью он сидит у себя в конуре и пишет для газеты очерк "Баня".
      "Уже первые строчки, - рассказывает он, - смешат меня. Я смеюсь. Смеюсь все громче и громче. Наконец хохочу так, что карандаш и блокнот падают из моих рук.
      Снова пишу. И снова смех сотрясает мое тело.
      От смеха я чувствую боль в животе.
      В стену стучит сосед. Он бухгалтер. Ему завтра рано вставать. Я мешаю ему спать. Он сегодня стучит кулаком. Должно быть, я его разбудил. Досадно.
      Я кричу:
      - Извините, Петр Алексеевич...
      Снова берусь за блокнот. Снова смеюсь, уже уткнувшись в подушку.
      Через двадцать минут рассказ написан. Мне жаль, что так быстро я его написал.
      Я подхожу к письменному столу и переписываю рассказ ровным, красивым почерком. Переписывая, я продолжаю тихонько смеяться. А завтра, когда буду читать этот рассказ в редакции, я уже смеяться не буду. Буду хмуро и даже угрюмо читать" 1.
      1 Зощенко M. Перед восходом солнца // Октябрь. 1943 № 6. С. 86-87.
      Так между этими двумя крайностями он постоянно метался: между "угрюмством" и смехом. Метался и в жизни, и в творчестве. И, конечно, смех побеждал не всегда. Угрюмство зачастую не хотело сдаваться, и тогда у Зощенко возникали рассказы, где смех сосуществует с тоской. Веселость в сочетании с грустью - этим сложным чувством, которое, в сущности, и называется юмором, окрашены лучшие произведения Зощенко.
      Конечно, все это открылось нам позже, через несколько лет, а во времена Студии, когда Зощенко еще не нашел своей подлинной литературной дороги, нас больше всего поражали его неутомимые поиски этой дороги. В тот краткий период ученичества он перепробовал себя во многих жанрах и даже начал было, как сообщил он однажды, обширный исторический роман. То и дело приносил он ко мне свои новые произведения - очерки, критические статьи, фельетоны, а также рассказы и повести из мещанского, чиновничьего, солдатского быта, и было поучительно следить, как жадно и настойчиво он добивается наиболее жизненного, живого, экспрессивного стиля.
      Как-то в Студии я сделал доклад о натуральной гоголевской школе и приводил типичные образцы повестей, создававшихся ею под эгидой Белинского. Уже через несколько дней Зощенко принес в Студию пародийный рассказ, так искусно стилизованный им в духе повестей этой школы, словно рассказ был написан в 1844 году для одного из альманахов Некрасова. Пародист очень верно схватил характерные интонации, звучащие в повестях той эпохи, и здесь уже предчувствовался будущий Зощенко, пробующий силы в различных повествовательных жанрах (вспомните, например, его "Шестую повесть Белкина", эту "проекцию на произведение Пушкина", выдержанную в стиле тридцатых годов минувшего века).
      Да и его тогдашние пародии на меня, на Евгения Замятина, на Виктора Шкловского были, в сущности, учебными экзерсисами в области литературной стилистики. Насмешливо копируя чужие стили, чужую манеру, будущий писатель тем самым вырабатывал свой собственный стиль, причем в пародиях сказывается с особенной силой его обостренная чуткость к различным интонациям речи, та утонченность писательского слуха, которая и сделала его впоследствии мастером сказа.
      Конечно, не все его опыты были удачны, но самое их количество говорило о его целеустремленной энергии. Мало-помалу в нашем кругу создалась у него репутация писателя, подающего большие надежды. Он еще не напечатал ни строки, а уже нашлись среди студистов приверженцы его дарования.
      С этими-то молодыми людьми, раньше всех уверовавшими в его литературное будущее, Зощенко стал мало-помалу сближаться, насколько это слово применимо к такому замкнутому человеку, как он.
      Раньше всех он сошелся с Глазановым, который сдержанно, немногословно, но веско высказывал большое сочувствие всем его литературным попыткам. Сошелся с Михаилом Слонимским - на всю жизнь, чуть не до конца своих дней. Сблизился и с Лунцем, и с Познером и все чаще встречал поощрительным смехом их мальчишеские каламбуры и вирши, обнажая при этом на какую-то долю секунды свои красивые, крепкие белые зубы. На какую-то долю секунды - такая была у него манера смеяться. Смех намечался как будто пунктиром и тотчас же внезапно потухал.
      Впоследствии, лет через пять, когда Зощенко стал гораздо душевнее, проще и мягче, он смеялся совсем по-другому, особенно в тесно сплоченной, привычной компании: более щедро и радостно.
      Но это было позже, а тогда он, повторяю, словно приневоливал себя к дружескому сближению с людьми, преодолевая в себе какие-то застарелые навыки, мешающие ему жить нараспашку.
      8
      Мало-помалу студисты разведали некоторые подробности его биографии. Оказалось, он - бывший военный. С самого начала германской войны ушел добровольно на фронт, где командовал ротой, потом батальоном и получил за храбрость четыре отличия. На фронте он был ранен, отравлен ядовитыми газами, нажил порок сердца и все же в советское время - опять-таки добровольцем вступил в Красную Армию, был комендантом штаба N-ской части и участвовал в ряде боев против Булак-Балаховича.
      Во время его пребывания в Студии в нем все еще чувствовалась военная выправка: поднятые плечи, четкий шаг. Но были дни, когда раны и ядовитые газы давали себя знать особенно сильно. В такие дни он как-то странно сутулился, словно изможденный бессонницей, и лицо его становилось болезненно-желтым. Как и все сердечники, он избегал порывисто-резких движений и ходил по улице так осторожно, будто боялся себя расплескать.
      9
      Как историк Студии, я не могу умолчать об одном наиболее курьезном из наших студистов, который был старше нас всех. Мы так и звали его: "старичок". Он регулярно посещал дом Мурузи с единственной целью - поспать. Ночью ему не удавалось как следует выспаться, потому что в его квартире из-за каких-то бытовых неурядиц у него не было даже угла. Он ежедневно приходил отсыпаться под гул наших споров и лекций, которые действовали на него как колыбельные песни.
      Сколько бы ни бушевал Виктор Шкловский, громя и сокрушая блюстителей старой эстетики; какими бы таблицами рифм и ритмов ни соблазнял свою паству Николай Гумилев; какие бы чудесные ни плел кружева из творений Белого, Лескова и Ремизова хитроумный Евгений Замятин, - ничего этого не слыхал старичок: пробравшись к любимой скамье, он мгновенно погружался в дремоту. И мы так привыкли к нему, что, бывало, в те дни, когда он не посещал нашей Студии, чувствовали себя сиротливо, словно нам не хватает чего-то, и спрашивали: где старичок?
      Зощенко питал к старичку самые нежные чувства Однажды он приблизился к спящему и, словно любуясь им, долго молчал, а потом произнес убежденно:
      - Вполне прелестный старичок!
      Студистов рассмешил этот необычайный эпитет, какого никто никогда не применял к старичкам, и они тотчас же подхватили его:
      - "Вполне прелестная Муся", - говорили они,- "вполне прелестная книга" и даже: "вполне прелестная драка", "вполне прелестные похороны" и т. д. 1
      1 Я вспомнил это восклицание Зощенко, когда впоследствии прочитал у него: "Я комиссар и занимаю вполне прелестный пост"; "Вздравствуйте, говорю, - батюшка отец Сергий. Вполне прелестный день"; "А в животе прелестно - самогоном поигрывает".
      Но вот пришли какие-то строгие люди сугубо административного вида. Они прослышали о вторжении постороннего лица в стены Студии и безапелляционно потребовали, чтобы старичок удалился (так как он будто бы мешает нашим студийным занятиям) и чтобы мы запретили ему когда бы то ни было возвращаться сюда.
      За гонимого вступился Глазанов, а вместе с Глазановым, к моему удивлению, Зощенко, который, внешне сохраняя ледяное спокойствие, начальственным голосом предложил этим людям уйти и не мешать нашим студийным занятиям.
      В каждом его слове, в каждом жесте чувствовался бывший командир. Не помню, какие говорил он слова, но, очевидно, слова были довольно внушительные, так как пришельцы ретировались немедленно. Впрочем, возможно, что на них подействовало имя нашего высокого заступника А. М. Горького, на которое сослался один из студистов.
      Как бы то ни было, "прелестному старичку" предоставили право продолжать свой насильственно прерванный сон, каковым правом он не преминул моментально воспользоваться.
      10
      В августе в Студию по моему приглашению пришел Александр Блок. Глуховатым, усталым, но все еще упоительным голосом он прочитал поэму "Возмездие" и прозаическое предисловие к ней. Потом, через несколько дней, пришел снова и прочел "Седое утро", "Соловьиный сад", "Скифов".
      Чтение происходило под открытым небом на нашем студийном балконе.
      Этого балкона уже нет. Широкий, с комнату средних размеров, он простирался над всем тротуаром Литейного, держась на чугунных столбах, испещренных восточным орнаментом. На нем свободно могло поместиться до двадцати человек.
      Теперь, проходя мимо бывшего дома Мурузи, я всегда вспоминаю этот чудесный балкон, весь охваченный золотисто-сиреневой дымкой петроградского летнего воздуха, и на балконе понурого Блока с выражением смертельной усталости.
      Студисты - и Слонимский, и Груздев, и Зощенко - слушали его благоговейно, но среди них были и такие, которые отнеслись к нему с явной враждебностью. Это была особая секта, исповедующая пролеткультовский догмат о неприятии старой культуры. Они заранее решили, что Блок "несозвучен", и слушали его чтение, насупившись и демонстративно пожимая плечами. Их было пять или шесть человек, и они всегда держались вместе, как заговорщики с камнем за пазухой. Блок чувствовал их неприязнь. Она угнетала его...
      Между тем Студия стала хиреть. Иные ушли на фронт, иные, не вынеся разрухи и голода, предпочли покинуть Петроград и переселиться на юг, а иным (тем самым, которые восстали против поэзии Блока) наскучили наши семинары и лекции. Талантами эти юнцы не блистали, даже в грамоте были не очень сильны и по обычаю всех честолюбивых невежд не столько жаждали учиться, сколько повелевать и командовать... Как бы то ни было, жизнь Студии к осени замерла. Вова Познер, ее летописец и бард, изобразил ее гибель в стихах:
      Настала осень, студия пустела...
      И дальше, через несколько строк:
      Зима настала, серебрился иней:
      И толстым слоем льда покрылся зал.
      На кухне был потоп, пожар в камине,
      Никто уж больше лекций не читал...
      В ДОМЕ ИСКУССТВ
      Надгробные эти стихи появились в "Чукоккале" 21 ноября 1919 года, а за два дня до того, 19 ноября на Невском в бывшем дворце петербургского богача Елисеева открылся ныне знаменитый Дом искусств, куда захиревшая Студия перекочевала в обновленном составе.
      О том, чтобы этот дом был предоставлен писателям, я начал хлопотать еще в июле. Хлопотал и в Петрограде и в Москве. Дело долго не сдвигалось с мертвой точки, покуда во главе учреждения не встал А. М. Горький.
      В мемуарной литературе Дом искусств описывался тысячу раз. Поэтому не стану вдаваться в подробности. Скажу только, что этот огромный домина выходил на три улицы: на Мойку, на Большую Морскую и на Невский - и что трехэтажная квартира Елисеевых, которую предоставили Дому искусств, была велика и вместительна. В ней было несколько гостиных, несколько дубовых столовых и несколько комфортабельных спален; была белоснежная зала, вся в зеркалах и лепных украшениях; была баня с роскошным предбанником; была буфетная; была кафельная великолепная кухня, словно специально созданная для многолюдных писательских сборищ. Были комнатушки для прислуги и всякие другие помещения, в которых и расселились писатели: Александр Грин, Ольга Форш, Осип Мандельштам, Аким Волынский, Екатерина Леткова, Николай Гумилев, Владислав Ходасевич, Владимир Пяст, Виктор Шкловский, Мариэтта Шагинян, Всеволод Рождественский... И не только писатели: скульптор С. Ухтомский (хранитель Русского музея), скульптор Щекотихина, художник В. А. Милашевский, сестра художника Врубеля и другие.
      Здесь же водворились три студиста, те, которые уже успели приобщиться к писательству: Лева Лунц, Слонимский и несколько позднее - Зощенко.
      На меня была возложена обязанность руководить Литературным отделом. Обязанность нелегкая, но трудился наш отдел с увлечением: мы расширили библиотеку (таскали на себе мешки с книгами с Фонтанки из Книжного пункта), наладили публичные лекции, возродили Студию, которая стала работать с удесятеренной энергией, принялись за издание журнала под названием "Дом искусств" (несмотря на тысячи препятствий, мы все же выпустили два очень содержательных номера). Нами была организована Книжная лавка 1. По нашему приглашению в ДИСК (фамильярное название Дома искусств) прибыл из Москвы в 1920 году Маяковский и прочитал здесь с огромным успехом свою поэму "150000000", Несколько раз выступал у нас Горький. Несколько раз - Александр Блок. Часты были выступления Кони.
      1 Упоминание о ней сохранилось в стихотворении Ал. Блока, обращенном ко мне:
      Мы из лавки Дома искусства
      На Дворцовую площадь шли...
      Естественно, ДИСК был магнитом для множества начинающих авторов.
      К 1921 году из них выделились наиболее талантливые: Всеволод Иванов, Николай Никитин, Николай Тихонов, Константин Федин, Вениамин Каверин.
      У каждого из этих новоявленных авторов хранились в потертых чемоданчиках, сумках, портфелях измызганные листочки бумаги, исписанные вдоль и поперек рассказами, очерками, повестями, стихами. Рукописи было невозможно довести до читателей, так как книгопечатание почти прекратилось. Дом искусств стал местом их дружеских встреч. К ним примкнули и лучшие наши студисты. Они жаждали общаться друг с другом, читать друг другу свои сочинения. Они обсуждали эти сочинения по целым часам в одной из комнатенок Дома искусств - наиболее неудобной, холодной и тесной - в комнатенке Михаила Слонимского.
      Здесь-то и расцвело дарование Зощенко, здесь началась его первая слава. Здесь он прочитал только что написанные "Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова". Восхищаясь многоцветною словесною тканью этого своеобразного цикла новелл, студисты повторяли друг другу целые куски из "Виктории Казимировны" и "Гиблого места". Многие слова и словечки из этих рассказов, также из рассказа "Коза", который они узнали тогда же, они ввели в свою повседневную речь, то и дело применяя их к обстоятельствам собственной жизни.
      "Что ты нарушаешь беспорядок?" - говорили они. "Довольно свинство с вашей стороны". - "Блекота и слабое развитие техники". - "Человек, одаренный качествами". - "Штаны мои любезные". - "Подпоручик ничего себе, но сволочь". - "Что же мне такоеча делать?"
      Эти и многие другие цитаты из произведений молодого писателя зазвучали в их кругу как поговорки. Слушая в Доме искусств плохие стихи, они говорили: "Блекота!" А если с кем-нибудь случалась неприятность: "Вышел ему перетык".
      Вообще в первые годы своей литературной работы Зощенко был окружен атмосферой любви и сочувствия.
      Думаю, что в то время он впервые нашел свою литературную дорогу и окончательно доработался до собственного - очень сложного и богатого стиля. Талантливые юноши, люди высоких душевных запросов, приняли его радушно в свой круг. Он повеселел, стал общительнее, и было похоже, что тяжелая грусть, томившая его все эти годы, на время отступила от него. Правда, он и теперь меньше всего походил на таких профессиональных остроумцев и комиков, каким был, например, в старое время талантливый Аркадий Аверченко, сыпавший с утра до вечера смешными (и несмешными) остротами. Правда, и теперь выдавались такие периоды, когда на целые сутки Зощенко одолевала тоска, и он, уединившись в своей нетопленой комнате, прятался от всех посторонних. Но это было редко, в исключительных случаях. Обычно же среди новых друзей, так высоко оценивших его дарование, он давал своему юмору полную волю.
      Если, проходя по коридору, вы слышали за дверью комнаты Михаила Слонимского взрывы многоголосого смеха, можно было с уверенностью сказать, что там Зощенко: либо читает свою новую рукопись, либо рассказывает какой-нибудь смешной эпизод. Войдешь - и увидишь: все сгрудились вокруг него и хохочут, как запорожцы у Репина, а он сидит с неподвижным лицом, словно и не подозревает о причине смеха.
      ...Дом искусств просуществовал около двух лет.
      Написавшая о нем целую повесть Ольга Форш назвала его: "Сумасшедший корабль" 1. Этот корабль не раз натыкался на подводные скалы и в 1922 году затонул окончательно, едва только Горький уехал из России.
      1 Форш О. Сумасшедший корабль. Л., 1931.
      РАННЯЯ СЛАВА
      1
      К середине двадцатых годов Зощенко стал одним из самых популярных писателей.
      Его юмористика пришлась по душе широчайшим читательским массам.
      Книги его стали раскупаться мгновенно, едва появившись на книжном прилавке. Не было, кажется, такой эстрады, с которой не читались бы перед смеющейся публикой его "Баня", "Аристократка", "История болезни" и пр. Не было, кажется, такого издательства, которое не считало бы нужным выпустить хоть одну его книгу: и "Земля и фабрика", и "Радуга", и "Пролетарий", и "Огонек", и "Смехач", и "Прибой", и "Издательство писателей", и Детиздат, и Госиздат, и издательство "Красной газеты", и даже издательство с инфантильным названием "Картонный домик" - еле успевали печатать его сочинения, причем многие из его повестей и рассказов переиздавались опять и опять, и все же ненасытный читательский спрос возрастал из года в год...
      ...Подумать только: уже в 1928 году, то есть всего через восемь лет после напечатания его первых рассказов, появилась о нем целая книга в ученом издательстве "Academia" (в серии "Мастера современной литературы").
      А немного позднее, в 1929 году, когда он все еще был молодым человеком, издательство "Прибой" предприняло Собрание его сочинений.
      Вводная статья к этому изданию начиналась такими словами:
      "С именем Зощенко связана крупная литературная удача".
      2
      Но удача его была какая-то странная и, я бы сказал, роковая, чреватая тяжелыми последствиями.
      Та публика, которая создала ему популярное имя, знать не знала, что у него есть своя, глубоко выстраданная, заветная тема. Публика увидела в нем только своего развлекателя, только пустопорожнего автора мелких и смешных пустяков и, утробно смеясь его "Аристократкам" и "Баням", относилась к нему с тем непочтительным чувством, с каким толпа обыкновенно относится ко всяким смехотворцам, анекдотистам, острякам, балагурам.
      Его литературное значение поняли к началу тридцатых годов лишь такие знатоки и ценители художественного русского слова, как Алексей Толстой, Юрий Олеша, академик Евг. Тарле, Ольга Форш, Самуил Маршак, Юрий Тынянов, Валентин Стенич. (Здесь я называю лишь тех, от кого слышал своими ушами восторженные мнения о нем.)
      Громче всех восхищался Алексей Максимович Горький.
      "Хорош Зощенко", "очень хорош Зощенко", "очень обрадован тем, что Зощенко написал хорошую вещь" 1, - постоянно повторял он в своих письмах.
      "А юмор ваш я ценю высоко, - сообщал он писателю, - своеобразие его для меня - да и для множества грамотных людей, - бесспорно так же, как бесспорна и его "социальная педагогика"" 2.
      В каждом отзыве Горького - любовь и хвала. "Отличный язык выработали вы, Михаил Михайлович, и замечательно легко владеете им, - писал Горький, едва познакомившись с его сочинениями. - И юмор у вас очень "свой"... Данные сатирика у вас - налицо, чувство иронии очень острое, и лирика сопровождает его крайне оригинально. Такого соотношения иронии и лирики я не знаю в литературе ни у кого..." 3
      Горький дважды сообщал молодому писателю, что любит читать его вслух "вечерами своей семье и гостям" 4.
      1 Горький и советские писатели: Неизданная переписка // Лит. наследство. Т. 70. С. 378, 490 и др.
      2 Там же. С. 163.
      3 Там же. С. 159.
      4 Там же. С. 159, 165.
      Горький в то время, живя на чужбине, получал несметное множество книг, рукописей, брошюр и журналов, и то, что из всей этой груды он выбрал для чтения вслух рассказы и повести юного Зощенко, было само по себе верным свидетельством особенной любви Алексея Максимовича к автору "Уважаемых граждан".
      О зощенковском языке Горький в одном из своих писем выражается так: "Пестрый бисер вашего лексикона" 1.
      В "Воспоминаниях" Л. Пантелеева читаем: "Вообще Алексей Максимович очень часто вспоминал Зощенко, очень любил его и всегда, когда заговаривал о нем, как-то особенно, отечески нежно улыбался" 2.
      3
      Язык Зощенко, этот "пестрый бисер" его лексикона, уже к концу двадцатых годов привлек самое пристальное внимание критики.
      Едва только в печати появились первые рассказы и повести Михаила Михайловича, его язык в этих первых вещах показался таким своеобразным и ценным, что профессор (впоследствии академик) В. В. Виноградов счел нужным написать о нем целый трактат, который так и озаглавил: "Язык Зощенко" 3.
      1 Горький и советские писатели: Неизданная переписка // Лит. наследство. Т. 70. С. 163.
      2 Пантелеев Л. Избранное. Л., 1967. С. 463.
      3 См. кн.: Зощенко М. Мастера современной литературы. Л., 1928. С. 51-92.
      Вообще в то далекое время все статьи и рецензии о его сочинениях сосредоточивались почти исключительно на их языке.
      Кем-то было тогда же подмечено, что многие рассказы и повести Зощенко рассчитаны на чтение вслух, так как в них чаще всего воспроизводится разговорная устная речь, и что, стало быть, почти все они писаны так называемым сказом.
      С той поры это слово "сказ" прилипло к Зощенко раз навсегда. Благо в ту пору оно было модным. Ни одной я не помню газетной или журнальной статейки о нем, где его творчество не определялось бы сказом.
      Критики писали один за другим:
      "Типичен для Зощенко новеллистический сказ..."
      "Литературная судьба Зощенко связана со сказом".
      "В рассказах Зощенко мы наблюдаем явную тенденцию к сказу".
      "Его рассказы даны в сказовой манере".
      Сказ. Этим поверхностным словом исчерпывались все их суждения о Зощенко.
      Откуда взялся этот сказ? Каково содержание этого сказа? Что хочет писатель сказать этим сказом? Ко всему этому они были вполне равнодушны. Не заинтересовало их также и то, что в зощенковском сказе была злободневность, что сказ этот не сочинен и не выдуман, а выхвачен автором прямо из жизни из той, что кипела вокруг в то время, когда он писал. Это не лесковская мозаика старинных, редкостных, курьезных и вычурных слов - это живая, свежая, неподдельная речь, которая зазвучала тогда на базарах, в трамваях, в очередях, на вокзалах, в банях.
      Зощенко первый из писателей своего поколения ввел в литературу в таких широких масштабах эту новую, еще не вполне сформированную, но победительно разлившуюся по стране внелитературную речь и стал свободно пользоваться ею как своей собственной речью. Здесь он - первооткрыватель, новатор.