Значит, это был сексуальный психоневроз?
      Нет, это не был сексуальный психоневроз, но в сложную комбинацию психоневроза вошли и сексуальные мотивы. Однако они вошли тогда и в той степени, как это соответствовало росту и развитию человека.
      В первоисточнике психоневроза эти сексуальные мотивы отсутствовали.
      Мы видели, как возникали механизмы психоневроза. Они возникали по принципу условных рефлексов. Условные нервные связи соединяли четыре "больных предмета". Одним из этих "предметов" была грудь матери. Но это была грудь - питание, еда. Этот объект был увязан с чувством голода, а не эроса. Потеря объекта, казалось, несет гибель, уничтожение младенцу. Борьба и душевный конфликт не выходили за пределы инстинкта самосохранения.
      Фрейд считает, что все наши импульсы сводятся к сексуальным влечениям, что в основе наших чувств, И даже в основе чувств младенца, лежит эрос. Но данный пример, как и множество других, говорит иное. В механизмах этого психоневроза отсутствует сексуальное. И только лишь дальнейшее развитие ребенка внесло этот мотив.
      Пусть этот мотив возник в детстве, но в момент возникновения условных механизмов его еще не было.
      Страх и душевный конфликт ребенка возникли на основе более грубых, материальных, вещественных причин. Предметы, в условном значении которых младенец ошибся, - вот что явилось источником психоневроза и вот что создало страх и потерю радости.
      Радость утоления голода стала сопровождаться страхом. Условные нервные связи соединили эту радость с бедой. Именно эта условная связь уничтожала радость и несла кастрацию.
      Чувство голода и страх потерять питание - вот что за порогом сознания нашло живейший отклик и весьма подготовленную почву.
      Наш бессознательный мир сформирован не только биологической сущностью. Нет сомнения, этот мир постоянно испытывал и испытывает иные давления, давления извне. Борьба за существование, добывание пищи, труд - вот что с огромной силой влияет на подсознание.
      Именно в этой области возникают страхи - страх потерять питание, страх погибнуть, страх лишиться еды...
      Стало быть, далеко не все наши импульсы сводятся к сексуальным влечениям. Страхи, возникшие на основе социальных мотивов, не менее действенны. Они могут иной раз даже главенствовать в глубинах нашего подсознания. И уж во всяком случае они в большей степени подготовляют почву болезненным представлениям.
      Бессознательный мир - это более обширный и более разнообразный мир, чем тот мир, который можно вообразить, имея в виду только лишь сексуальные импульсы. Нет сомнения, в этом мире с огромной силой действуют и сексуальные мотивы. Но они далеко не единственны. И патологические торможения в сексуальной сфере являются лишь составной частью патологических торможений, характеризующих психоневроз.
      Механизмы головного мозга, открытые Павловым, подтверждают это с математической точностью.

      Не учитывая законов условных рефлексов, нельзя обнаружить и точных причин нервных страданий.
      Не учитывая возникших механизмов, Фрейд и в норме и в патологии видел действия иных сил - конфликт высшего с низшим, столкновение атавистических влечений с чувством современного цивилизованного человека.
      В запрете этих влечений Фрейд увидел причину психоневроза.
      Но ведь запрет этих животных влечений и вся борьба в этой сфере - есть всего лишь нравственная категория. Она должна вести теорию к поискам нравственных страданий.
      Именно так и получилось. И больше того. Столкнувшись с иными силами, несексуального порядка, теория стала подчинять эти силы силам сексуального характера. Даже в чувстве голода теория увидела эрос. В страхе потерять питание теория обнаружила страх кастрации.
      Теория вынуждена была это сделать. Иначе "не сходились концы", не оправдывалась основная идеалистическая формулировка.
      Теория замкнулась в поисках сексуальных страданий. Я вовсе не отвергаю их огромную силу, их значение и действенность в течении психоневроза. Я подозреваю максимум бед за этими силами. Но было бы неверно увидеть всю беду только в этом.
      С этой ошибкой я столкнулся на первом же практическом уроке. Врач-фрейдист не понял значения руки, которую ребенок увидел во сне. Ему показалось, что ребенок ассоциировал руку с хоботом слона. И что хобот - это будто бы фаллос.
      Рука нищего, рука вора, отнимающая питание, лапа хищника, зверя, тигра превратилась в сказочный атрибут, вовсе не опасный, не страшный и уж во всяком случае непонятный младенцу.
      Этот пример говорит о том, как теория пробует все подчинить сексуальному. Ошибка обнаруживается здесь с поразительной ясностью.
      Но ведь практика утверждает, что психоанализ по методу Фрейда излечивает. Нет сомнения - может подчас излечивать. Всякое знание в этой области, любой, даже приблизительный, контроль разума над низшими силами приносит облегчение.
      Свет логики изгоняет или оттесняет эти силы.
      Психоанализ Фрейда, столь тщательно разработанный, должен излечивать в тех случаях, когда имеют место сексуальные раздражители. Вернее, в тех случаях, когда первоначальные условные раздражители превратились в условные сексуальные раздражители.
      Но можно подозревать,, что это излечение не будет полным, вернее, окончательным. Ибо врач и больной все время сталкиваются с нравственными категориями и сквозь них не видят механизмов, которые нужно исправить. Не видят нервных связей, которые нужно разорвать.
      Эти условные нервные связи продолжают существовать и действовать. Это сулит возврат к болезни и, видимо, огромную сопротивляемость.
      Вся суть излечения состоит в том, чтобы найти эти связи и разорвать их, разъединить объекты устрашения, показать их истинную ничтожную сущность.

      Итак, за порогом сознания оказался обширный малоисследованный мир, низший мир, мир животного.
      Первые впечатления младенца с огромной силой вошли и задержались в нем. Они оказались ошибочными, неверными. И в силу этого они определили болезнь, создали конфликт, затормозили развитие и усложнили поведение и характер.
      Умственное развитие не исправило ошибок. Напротив, оно усугубило их, доказало логичность и возвело "больные" предметы в символы.
      Условные связи продолжали существовать. Условные доказательства - ложные и подлинные - продолжали питать и укреплять нервные связи.
      Это была болезнь, болезнь против логики, против здравого смысла. Это был психоневроз, обнаружить который поначалу было не так-то просто.
      Поведение человека в основном оставалось разумным. Поступки ничем не отличались от поступков нормального, здорового человека. Силы иного порядка - общественные, социальные - воздействовали в первую очередь и определяли характер поведения. И только иной раз в поступках обнаруживалось какое-то "чудачество", какая-то странность.
      Это чудачество в особенности было заметным в мелочах повседневной жизни.
      На кровати было удобней спать, но я чаще спал на диване.
      Удобней было есть за столом. Но я ел стоя, торопливо, иной раз на ходу. Стоя и торопливо мылся в ванне. Тщательно закрывал двери моей комнаты, страшась неизвестно чего.
      Я делал десятки странных поступков. Они казались вздорными, нелогичными. Но в них была своя железная логика, логика человека, который желает избежать встречи с "больными" предметами. Только лишь в этих встречах можно было обнаружить болезнь.
      Быть может, в дальнейшем по странным поступкам человека, по его чудачествам врачи будут восстанавливать картину его болезни, будут находить истоки его бреда. Быть может, это будет проще, чем искать причину в снах. Ибо все поступки "чудака" инфантильны, и они почти в точности воспроизводят сцены из младенческой жизни.
      Был период, когда меня страшила улица. Я стал избегать ее. Перестал ходить пешком. Поначалу это казалось чудачеством. Однако за этим чудачеством лежала "целесообразность". Дома меньше опасности. На улице - коровы, собаки, мальчишки, которые могут Побить. На улице можно заблудиться. Можно потеряться, исчезнуть. Могут украсть цыгане, трубочисты. Могут задавить экипажи, машины. Вне дома - вода, война, газы, бомбы, самолеты...
      Нервные связи соединяли улицу с десятками бед.
      Условные доказательства опасности улицы были многочисленны. Улица и опасность стали тождественны. Связь между ними неразрывна. Обилие доказательств привело к финалу - страх и желание избежать улицы. Именно на улице я впервые испытал страх.

      Улица несла с собой доказательства опасности. Условные нервные связи соединяли и женщину с множеством бед.
      Борьба и противоречия в области чувств здесь были еще более велики. Но и борьба и противоречия отнюдь не шли по нравственным путям.
      Фрейд считает, что в женщине мы видим обычно мать или сестру. И вот причина запретов и торможения. Цивилизация и мораль - вот, дескать, беды, которые приводят человека к страданиям. Нет сомнения, что первые впечатления ребенка, первые возникшие ощущения могут относиться К матери и сестре. Это естественно. Но конфликт создает не только эта нравственная категория и не только страх наказания, конфликт возникает при встрече с "больными" предметами. Больные предметы олицетворяют мать и в дальнейшем женщину. Не эрос и в связи с этим нравственная борьба несет торможение. Торможение возникает от страха, который условно связан с больными предметами.
      Не эдипов комплекс, а нечто более простое и примитивное присутствует в наших бессознательных решениях.
      Нет сомнения - нравственная борьба существует, и она может быть велика, но не она создает болезненный конфликт, не только она определяет характер болезни, характер поведения.
      Условные связи и условные доказательства опасности - вот что определяет дело. Обилие и точность условных доказательств - вот что создает и усугубляет болезнь.
      Причем, достигая максимума, эти доказательства заставляют полностью отказаться от встречи с "больными" вещами.
      Вот почему катастрофа чаще всего происходит не в юношеские годы, она приходит в зрелом возрасте: в 35-40 лет. До этого человек как-то обходится, маневрирует, избегая больных предметов: Они еще не в полной мере устрашили его.
      Но обилие "доказательств" лишает последних надежд.
      Как известь при склерозе откладывается в наших артериях и ломает их, так и эти доказательства, откладываясь и нагромождаясь в нашей психике, устрашают нас, изолируют от жизни, омертвляют ткани, кастрируют и ведут к гибели.
      Вот где, быть может, одна из причин раннего увядания, ранней смерти, дряхлости.

      Нет сомнения, это был весьма тяжелый случай психоневроза. Задеты были главные артерии, по которым струилась жизнь.
      Еда и любовь, вода и карающая рука предопределяли печальнейший финал. Гибель была, казалось, неизбежна. Гибель от холода, страха и, может быть, даже от жажды. Страх наказания и мания преследования могли иметь место в финале.
      Этот финал легко было назвать психической болезнью. Между тем, это был всего лишь бурный ответ (верней: комплекс ответов) на условные раздражители. Причем ответ целесообразный с точки зрения бессознательной животной психики. В основе этого ответа лежал оборонный рефлекс. В основе ответа была защита от опасности...
      Разум не контролировал этот ответ. Логика была нарушена. И страх действовал в губительной степени.
      Этот страх цепко держал меня в своих объятиях. И он не сразу оставил меня. Он сжимал меня тем сильнее, чем глубже я проникал в тот поразительный мир, законы которого я так долго не мог понять.
      Но я проник за порог этого мира. Свет моего разума осветил ужасные трущобы, где таились страхи, где находили себе пристанище варварские силы, столь помрачавшие мою жизнь.
      Эти силы не отступали, когда я вплотную подошел к ним. Они приняли бой. Но этот бой был уже неравный. Я раньше терпел поражения в темноте. Не зная, с кем я борюсь, не понимая, как я должен бороться. Но теперь, когда солнце осветило место поединка, я увидел жалкую и варварскую морду моего врага. Я увидел наивные его уловки. Я услышал воинственные его крики, которые меня так устрашали раньше. Но теперь, когда я научился языку врага, эти крики перестали меня страшить.
      И тогда шаг за шагом я стал теснить моего противника. И он, отступая, находил в себе силы бороться, делая судорожные попытки остаться, жить, действовать.
      Однако мое сознание контролировало его действия. Уже с легкостью я парировал его удары. Уже с улыбкой я встречал его сопротивление.
      И тогда объятия страха стали ослабевать. И наконец прекратились. Враг бежал.
      Но что стоила мне эта борьба!
      Я валялся в постели. Мое оружие - бумага и - карандаш - лежало рядом со мной. И у меня иной раз не было даже силы поднять мою руку, чтобы взять их снова.
      Казалось, жизнь оставляет меня.
      Как сказано у Гете:
 
Кто хочет что-нибудь живое изучать,
Всегда его сперва он убивает.
 
      Я был убит, растерзан, искромсан, с тем чтоб снова возникнуть из праха.
      Я лежал почти бездыханный, ожидая, что вот еще раз вернется мой противник, и тогда все будет кончено. Но он не вернулся.
      По временам появлялись привычные симптомы, но они не сопровождались страхом.
      Жизнь стала возвращаться ко мне. И она возвращалась с такой быстротой и с такой силой, что я был поражен и даже растерян.
      Я поднялся с постели уже не тем, кем я был. Необыкновенно здоровый, сильный, с огромной радостью в сердце, я встал с моей постели.
      Каждый час, каждая минута моей жизни наполнялись каким-то восторгом, счастьем, ликованием.
      Я не знал этого раньше.
      Моя голова стала необыкновенно ясной, сердце было раскрыто, воля свободна.
      Почти потрясенный, я следил за каждым моим движением, поступком, желанием. Все было крайне ново, удивительно, странно.
      Я впервые почувствовал вкус еды, запах хлеба. Я впервые понял, что такое сон, спокойствие, отдых.
      Я почти заметался, не зная, куда мне девать мои варварские силы, столь непривычные для меня, столь не скованные цепями.
      Как танк, двинулся я по полям моей жизни, с легкостью преодолевая все препятствия, все преграды.
      Я чуть было не натворил много бед, не соразмеряя своих новых шагов и поступков.
      И тогда я задумался над своей новой жизнью. И она показалась мне не столь привлекательной, как вначале. Мне показалось, что я стал людям приносить больше горя, чем раньше, когда я был скованный, слабый. Да, это было так.
 
И новая печаль мне сжала грудь -
Мне стало жаль моих покинутых цепей.
 
      Передо мной был выбор - вернуться назад, не закрепив завоеванного, или идти дальше. Или отдать свои новые силы искусству - тому, чем я раньше был занят по необходимости, не умея в полной мере реализовать своих чувств иначе как на бумаге.
      Но теперь мой разум был свободен. Я волен был распоряжаться, как хочу.
      Я вновь взял то, что держал в своих руках, - искусство. Но я взял его уже не дрожащими руками, и не с отчаянием в сердце, и не с печалью во взоре.
      Необыкновенная дорога расстилалась передо мной. По ней я иду вот уже много лет. И много лет я не знаю, что такое хандра, меланхолия, тоска. Я забыл, какого они цвета.
      Оговорюсь - я не испытываю беспричинной тоски. Но что такое дурное настроение, я, конечно, и теперь знаю - оно зависит от причин, возникающих извне,

      Однако отчего же пришло излечение? Какие механизмы были исправлены? Почему давние страхи простились с моей особой?
      Они простились со мной только лишь потому, что свет моего разума осветил нелогичность их существования.
      Эти страхи были увязаны с теми объектами, кои не были опасны в той мере, как это воспринял младенец.
      Разорвать эту неверную, условную, нелогичную связь - вот в чем была задача.
      Я разорвал эти связи. Разъединил подлинные беды от условных объектов устрашения. Придал этим объектам устрашения их истинное значение. И в этом и заключалось излечение. Отсутствие логики лечилось логикой.
      Однако разорвать эти условные нервные связи не всегда было простым делом. Некоторые связи были необычайно сложны, запутанны, противоречивы. Кое-что было столь абсурдным, даже комичным, что, казалось, не может иметь значения. Но тут всякий раз нужно было учитывать позицию младенца, нужно было видеть его глазами, мыслить его образами, страшиться его страхами.
      Гром, вода и рука варьировались на разные лады. Нервные связи от этих предметов иной раз тянулись к другим объектам. Воображаемые опасности от этих объектов были иной раз смехотворны. И тем не менее, несмотря на смехотворность этих опасностей, страхи уживались и действовали на протяжении всей жизни.
      Карающая рука в равной мере относилась и к еде, и к женщине, и к работе. И ко всему моему поведению. Удар, выстрел, кровоизлияние в мозг - вот ожидаемая расплата. И сила ощущения здесь явно не соответствовала раздражению.
      Я уже однажды рассказывал сон о том, как вода заполнила мою комнату, как она выступила из всех щелей пола и стала подниматься и для меня возникла угроза гибели. Даже и в этом нелепом сне надлежало увидеть страх младенца и последствия этого страха, его условную символику. Я не считаю возможным перечислять здесь все, с чем я столкнулся. Эта книга - не лечебник...
      Однако в отношении условных связей необходимо сказать следующее. Разрывая эти условные нервные связи, я всякий раз поражался, недоумевал - как они могли существовать, как могли они действовать. Но они действовали, и в той степени, в какой это было губительно для существования. И тут всякий раз нужен был "разговор с собакой", чтоб уничтожить их.
      Я разорвал и уничтожил эти условные связи, принесшие мне столь много бед.
      И, разорвав условные связи, я освободился от заторможения, от того патологического заторможения, которое всякий раз возникало при встрече с "больными" предметами.
      В основе этого заторможения лежал обыкновенный оборонный рефлекс.
      Я не могу сказать, что этот рефлекс исчез полностью. Некоторые симптомы механического порядка остались. Но логика их полностью обезвредила - они перестали сопровождаться страхом. И в силу этого они стали постепенно угасать...

      Моему знакомому физиологу я обещал не делать в своей работе никаких обобщений.
      Я запомнил предостережение его - ничего не обещать людям.
      Ну что ж! Ведь я говорю только лишь о своей жизни, о своих печальных днях и о днях освобождения.
      Я не выхожу за пределы моей болезни, которую мне удалось убрать.
      Однако, нет сомнения, люди, имеющие мои свойства, мою чувствительную психику, могут терпеть подобные же бедствия. И тут, мне думается, можно сделать некоторое обобщение - в пределах тех болезней, которые обобщаются названием "психоневроз".
      Однако, если наука не согласится со мной или "найдет мое обобщение слишком смелым, то я и не буду на нем настаивать.
      Значит, подумал я, моя болезнь была в некотором роде исключительной. И аллах помог мне унести ноги вопреки существующим правилам, по которым мне надлежало закончить мой бренный земной путь столь плачевным образом.
      И еще одно обобщение я вынужден сделать. Законы условных связей относятся ко всем людям. Не в одинаковой мере, но в той или иной степени они опасны даже и тем людям, кои не имеют моей чувствительной психики.
      Эти условные связи опасны всем людям, разум которых не контролирует их. Я вспомнил одну необыкновенную историю. И вслед за ней я вспомнил еще целый ряд историй. И некоторые из них я вам расскажу.

История молодой женщины

      Равно душным тоном, не повышая голоса, молодая женщина рассказывает мне о своем горе.
      Она хотела иметь ребенка. Она и муж были бы тогда счастливы. Только в ребенке они видят полное воплощение их любви.
      Но рок преследует ее. Она беременна в третий раз. И в третий раз ей, видимо, не придется рожать. Беременность "проходит крайне неправильно и с такими болезненными явлениями, что врачи снова настаивают на аборте. В третий раз ей придется лечь на операционный стол.
      Я смотрю на измученное, необыкновенно усталое лицо молодой женщины. Слезы, вероятно, выплаканы раньше. Осталось - равнодушие, покорность, почти безразличие. И только по судорожно сжатым рукам я вижу внутреннее ее смятение, ад и неравную борьбу, которая кончится поражением.
      Я немного поражен силой ее горя.
      Мне вдруг показалось, что реакция на это горе не соответствует его истинным размерам.
      И тогда я спросил женщину - не была ли связана ее первая беременность с каким-нибудь огорчением.
      - Нет, - сказала женщина, спокойно посмотрев на меня.
      Потом, смутившись и покраснев, женщина сказала:
      - Первая беременность? Самая первая? Но ведь она была не теперь, не при муже.
      Необыкновенно смущаясь, женщина сказала, что в первый раз она была беременна, когда ей было 17 лет. Она была ученицей. Ей пришлось скрывать эту беременность от родителей, от школы. Она скрывала это до последнего месяца. Потом она уехала за город к подруге и там родила мертвого ребенка. Она совсем забыла об этом, и вот почему она сказала, что огорчений не было. Конечно, были. И огромные.
      Тотчас все стало ясным. Она скрывала свою беременность, ужасалась этому, страшилась, отчаивалась. Протест ее был велик, горе необыкновенно. Беременность и горе связались воедино, стали тождественны.
      Условный рефлекс остался. Нервные связи не были порваны даже тогда, когда изменилась обстановка. Мозг не отметил перемену в судьбе. Новая беременность вновь была воспринята как горе. Ответ организма был бурным.
      Еще ничего я не сказал женщине, но уже сама она вдруг поняла, что с ней. Заламывая руки, она сказала:
      - Неужели это так? Неужели это идет оттуда?
      Я сказал женщине:
      - Да, это так. Вам надо разорвать эти условные связи. Надо разъединить прошлое от настоящего. Надо контролировать свои поступки и свое состояние.
      Смятение, а потом торжество я прочитал на лице этой женщины.
      Через неделю она мне звонила, что ей лучше. Через месяц она сказала, что ей почти хорошо и она будет рожать ребенка.
      Она действительно родила благополучно.

История молодого человека

      Весьма красивый молодой человек вошел в мою комнату.
      Он был высокий, здоровый, даже цветущий. Однако в глазах его было что-то удивительно печальное. Какое-то горе я прочел в его взоре. Темные, почти черные тени лежали под глазами.
      Он сказал:
      - Выслушайте меня. Я знаю, что вы не врач. Но мне почему-то кажется, что вы можете мне помочь.
      Со всей откровенностью я сказал, что я сам едва справился со своими бедами и категорически отказываюсь разбираться в чужих недомоганиях.
      Тогда он заплакал. Я не преувеличиваю. Слезы обильно потекли из его глаз. И как-то по-детски он стал вытирать их руками.
      В этом его жесте было что-то крайне инфантильное, ребяческое.
      Желая утешить его, я просил рассказать, что с ним.
      Обстоятельно он стал рассказывать о своей болезни. У него невроз желудка, и в такой степени, что он вынужден все больше изолироваться от людей. Он лечится давно; ездит на курорты. Но улучшения нет. Напротив, ему хуже. Он несчастен. Он избегает общества. Он потерял все радости жизни. Тошнота, рвота, спазмы желудка и кишечника - вот его печальный удел.
      Я спросил - был ли произведен анализ.
      Молодой человек сказал:
      - Да. Найдена была излишняя кислотность. Диагноз - невроз желудка в тяжелой форме.
      Я спросил:
      - Когда усиливаются ваши припадки? При каких обстоятельствах?
      - Они усиливаются, - сказал он, - на людях, в обществе.
      - А дома бывают эти припадки?
      - Дома очень редко.
      - А когда? Когда вы кого-нибудь ждете? Женщину?
      Он молча кивнул головой. И я стал задавать ему вопросы, извинившись, что вмешиваюсь в его интимную жизнь.
      Бледнея и краснея, он отвечал.
      Потом я стал расспрашивать об его детстве. Он мало помнил о нем. Но вдруг рассказал историю, которую он слышал от своей матери. Мать однажды заснула, когда он был у ее груди. Она очнулась от дремоты, когда ребенок был почти синий. С трудом его вернули к жизни.
      Я не стал больше расспрашивать молодого человека. Нервные связи были весьма явственны. Ответ организма был очевиден. Желание избежать гибели лежало в инфантильном ответе. Условные связи не были порваны.
      Однако необходим был тщательный последовательный анализ. Я написал записку с моим заключением и направил молодого человека к врачу.

Пресыщение

      В дни моей юности я встретил одну удивительную женщину.
      Она была необыкновенно привлекательной. Но казалось, что она была "создана только дли любви и ни для чего больше.
      Все ее помыслы и намерения были направлены на любовь. Ничто иное ее не интересовало и не трогало. Она была как бы сконцентрирована только лишь в одном направлении.
      Нечто бурное было в ее темпераменте. Как метеор, она неслась сквозь чужие жизни.
      Многие мужчины, с которыми она встречалась, были опалены ее страстью.
      Некоторые из них погибли из-за любви к ней. Один повесился в подъезде ее дома. Другой стрелял в нее. И она была ранена. Третий едва не задушил ее. Четвертый растратил ради нее огромные деньги и был судим и выслан.
      Несчастный ее муж не имел силы ее бросить. Пораженный, он смотрел на ее связи. Прощал ей все ее прегрешения. Он считал ее необыкновенной, единственной. Он не видел в ее поведении распутства. Он полагал, что это ее норма.
      Когда он узнал, что я встречаюсь с ней, он пришел ко мне и молча положил листок бумаги на мой стол - это был список ее любовников. Этим он предостерегал меня от нее. Этим он хотел сохранить ее для себя.
      Нет, она не принесла мне несчастья. В те годы, в годы моей меланхолии, казалось, ничто не трогает меня.
      Почти равнодушный я расстался с ней, и она была обижена тем, что я не повесился и даже не поплакал. И даже был, кажется, рад.
      Она уехала на Урал. И оттуда на Дальний Восток. И я одиннадцать лет ее не видел.
      И вот однажды я встретил ее на улице. Оказывается, она давно уже вернулась в свой родной город. Ну что ж, нет ничего удивительного в том, что я ничего не слышал о ней, - она живет весьма тихо, нигде не бывает. Ей все надоело - и люди и чувства.
      Я внимательно взглянул на нее. Нет, она была по-прежнему привлекательна. Ее бурная жизнь не отразилась на ее внешности. Мне даже показалось, что она стала красивей, чем раньше. Но вместе с тем - какая чудовищная перемена произошла с ней!
      Она стала медлительной, вялой, безразличной. Усталость и апатия были во всем ее облике. Глаза ее были погашены. Но ведь ей тридцать лет. Как это могло случиться?
      - Все надоело? - спросил я ее. - Никого не любите?
      Пожав плечами, она сказала:
      - Никого. Все надоело. Кроме отвращения, я не испытываю никаких чувств.
      - Это пресыщение?
      - Должно быть, - сказала она. И глаза ее затуманились необыкновенной грустью.
      - Что-нибудь случилось, произошло за эти годы?
      - Нет, - сказала она. - Ничего не произошло. Все то же самое, что и было...
      - Да, но было немало, - сказал я. - Были драмы, скандалы, стрельба, аборты три раза в год...
      Усмехнувшись,, она сказала:
      - Конечно, раз это приносит только огорчение, то на что мне это.
      И вдруг в этом ее ответе, сказанном простодушно, необдуманно, я увидел все, увидел причину ее "пресыщения".
      Все время и непрестанно ее любовь, ее желания были связаны с несчастьями. Когда-нибудь должен прийти конец? И он пришел. Любовь и несчастье стали тождественны. Условные связи прочно соединили их воедино. Пусть лучше не будет желаний, чем снова беда.
      Я снова взглянул на молодую женщину. Я было начал ей говорить о причинах ее несчастья. Но замолчал. И не потому, что она не поняла бы меня. Нет, мне показалось, что ей лучше остаться такой, как сейчас.
      Мы стали прощаться. Она протянула свою вялую руку. Безразличным взором скользнула по мне. И, медленно шагая, побрела по улице.
      Мне стало жаль ее. Я хотел ей крикнуть, задержать ее, чтоб сказать, что с ней. Но не сделал этого.
      Пусть она останется такой, как сейчас, подумал я.

      Нет, теперь я добродушно взираю на все, что вокруг меня происходит, - я не имею привычки анализировать чужие поступки и не вижу особой радости разбираться в чужих делах. Я живу так, как надлежит жить человеку: в меру думая и не делая из своей головы аппарата по розыску чужих бед.
      Но первые годы, столкнувшись с этими делами, я наблюдал за людьми с огромным интересом и волнением.
      Меня особенно волновали те болезненные "ответы" людей, которые происходили вне контроля разума. Эти ответы были иной раз столь чудовищны и нелепы, что казалось непонятно их значение. Но, подумав, я всякий раз убеждался в целесообразности этих ответов. Конечно, с точки зрения здравого смысла эта целесообразность была нелепой. Но я тотчас находил в ней смысл, если переводил эту нелепость на язык животного или младенца.