Рассказ этот — истинное происшествие. Случилось в Астрахани. Рассказал мне об этом актер-любитель.
      Вот что он рассказал:
      "Вот вы меня, граждане, спрашиваете, был ли я актером? Ну, был. В театре играл. Прикасался к этому искусству. А только ерунда. Ничего в этом нет выдающего.
      Конечно, если подумать глубже, то в этом искусстве много хорошего.
      Скажем, выйдешь на сцену, а публика смотрит. А средь публики — знакомые, родственники со стороны жены, граждане с дому. Глядишь — подмигивают с партеру — дескать, не робей, Вася, дуй до горы. А ты, значит, им знаки делаешь — дескать, оставьте беспокоиться, граждане. Знаем. Сами с усами.
      Но если подумать глубже, то ничего в этой профессии нету хорошего. Крови больше испортишь.
      Вот раз ставили мы пьесу "Кто виноват?". Из прежней жизни. Очень это сильная пьеса. Там, значит, в одном акте грабители купца грабят на глазах у публики. Очень натурально выходит. Купец, значит, кричит, ногами отбивается. А его грабят. Жуткая пьеса.
      Так вот поставили эту пьесу.
      А перед самым спектаклем один любитель, который купца играл, выпил. И в жаре до того его, бродягу, растрясло, что, видим, не может роль купца вести. И, как выйдет к рампе, так нарочно электрические лампочки ногой давит.
      Режиссер Иван Палыч мне говорит:
      — Не придется, говорит, во втором акте его выпущать. Передавит, сукин сын, все лампочки. Может, говорит, ты заместо его сыграешь? Публика дура — не поймет.
      Я говорю:
      — Я, граждане, не могу, говорю, к рампе выйти. Не проекте. Я, говорю, сейчас два арбуза съел. Неважно соображаю.
      А он говорит:
      — Выручай, браток. Хоть на одно действие. Может, тот артист после очухается. Не срывай, говорит, просветительной работы.
      Все-таки упросили. Вышел я к рампе.
      И вышел по ходу пьесы, как есть, в своем пиджаке, в брюках. Только что бороденку чужую приклеил. И вышел. А публика хотя и дура, а враз узнала меня.
      — А, — говорят, — Вася вышедши! Не робей, дескать, дуй до горы…
      Я говорю:
      — Робеть, граждане, не приходится — раз, говорю, критический момент. Артист, говорю, сильно под мухой и не может к рампе выйтить. Блюет.
      Начали действие.
      Играю я в действии купца. Кричу, значит, ногами от грабителей отбиваюсь. И чувствую, будто кто-то из любителей действительно мне в карман лезет.
      Запахнул я пиджачок. В сторону от артистов.
      Отбиваюсь от них. Прямо по роже бью. Ей-богу!
      — Не подходите, — говорю, — сволочи, честью прошу.
      А те по ходу пьесы это наседают и наседают. Вынули у меня бумажник (восемнадцать червонцев) и к часам прутся.
      Я кричу не своим голосом:
      — Караул, дескать, граждане, всерьез грабят.
      А от этого полный эффект получается. Публика-дура в восхищении в ладоши бьет. Кричит:
      — Давай, Вася, давай. Отбивайся, милый. Крой их, дьяволов, по башкам.
      Я кричу:
      — Не помогает, братцы!
      И сам стегаю прямо по головам.
      Вижу — один любитель кровью исходит, а другие, подлецы, в раж вошли и наседают.
      — Братцы, — кричу, — да что ж это? За какое самое это страдать-то приходится?
      Режиссер тут с кулис высовывается.
      — Молодец, — говорит, — Вася. Чудно, говорит, рольку ведешь. Давай дальше.
      Вижу — крики не помогают. Потому, чего ни крикнешь — все прямо по ходу пьесы ложится.
      Встал я на колени.
      — Братцы, — говорю. — Режиссер, говорю, Иван Палыч. Не могу больше! Спущайте занавеску. Последнее, говорю, сбереженье всерьез прут!
      Тут многие театральные спецы — видят, не по пьесе слова — из кулис выходят. Суфлер, спасибо, из будки наружу вылезает.
      — Кажись, — говорит, — граждане, действительно у купца бумажник свистнули.
      Дали занавес. Воды мне в ковшике принесли. Напоили.
      — Братцы, — говорю. — Режиссер, говорю, Иван Палыч. Да что ж это, говорю. По ходу, говорю, пьесы ктойто бумажник у меня вынул.
      Ну, устроили обыск у любителей. А только денег не нашли. А пустой бумажник кто-то в кулисы кинул.
      Деньги так и сгинули. Как сгорели.
      Вы говорите — искусство? Знаем! Играли!"
      1925

      Давеча, граждане, воз кирпичей по улице провезли. Ей-богу!
      У меня, знаете, аж сердце затрепетало от радости. Потому строимся же, граждане. Кирпич-то ведь не зря же везут. Домишко, значит, где-нибудь строится. Началось — тьфу, тьфу, не сглазить!
      Лет, может, через двадцать, а то и меньше, у каждого гражданина небось по цельной комнате будет. А ежели население шибко не увеличится и, например, всем аборты разрешат — то и по две. А то и по три на рыло. С ванной.
      Вот заживем-то когда, граждане! В одной комнате, скажем, спать, в другой гостей принимать, в третьей еще чего-нибудь… Мало ли! Делов-то найдется при такой свободной жизни.
      Ну, а пока что трудновато насчет квадратной площади. Скуповато получается ввиду кризиса.
      Я вот, братцы, в Москве жил. Недавно только оттуда вернулся. Испытал на себе этот кризис.
      Приехал я, знаете, в Москву. Хожу с вещами по улицам. И то есть ни в какую. Не то что остановиться негде — вещей положить некуда.
      Две недели, знаете, проходил по улицам с вещами — оброс бороденкой и вещи порастерял. Так, знаете, налегке и хожу без вещей. Подыскиваю помещение.
      Наконец в одном доме какой-то человечек по лестнице спущается.
      — За тридцать рублей, — говорит, — могу вас устроить в ванной комнате. Квартирка, говорит, барская… Три уборных… Ванна… В ванной, говорит, и живите себе. Окон, говорит, хотя и нету, но зато дверь имеется. И вода под рукой. Хотите, говорит, напустите полную ванну воды и ныряйте себе хоть цельный день.
      Я говорю:
      — Я, дорогой товарищ, не рыба. Я, говорю, не нуждаюсь нырять. Мне бы, говорю, на суше пожить. Сбавьте, говорю, немного за мокроту.
      Он говорит:
      — Не могу, товарищ. Рад бы, да не могу. Не от меня целиком зависит. Квартира коммунальная. И цена у нас на ванну выработана твердая.
      — Ну, что ж, — говорю, — делать? Ладно. Рвите, говорю, с меня тридцать и допустите, говорю, скорее. Три недели, говорю, по панели хожу. Боюсь, говорю, устать.
      Ну, ладно. Пустили. Стал жить.
      А ванна, действительно, барская. Всюду, куда ни ступишь, — мраморная ванна, колонка и крантики. А сесть, между прочим, негде. Разве что на бортик сядешь, и то вниз валишься, в аккурат в мраморную ванну.
      Устроил тогда настил из досок, живу.
      Через месяц, между прочим, женился.
      Такая, знаете, молоденькая, добродушная супруга попалась. Без комнаты.
      Я думал, через эту ванну она от меня откажется, и не увижу я семейного счастья и уюта, но она ничего, не отказывается. Только маленько нахмурилась и отвечает:
      — Что ж, — говорит, — и в ванне живут добрые люди. А в крайнем, говорит, случае, перегородить можно. Тут, говорит, к примеру, будуар, а тут столовая…
      Я говорю:
      — Перегородить, гражданка, можно. Да жильцы, говорю, дьяволы, не дозволяют. Они и то говорят: никаких переделок.
      Ну, ладно. Живем как есть.
      Меньше чем через год у нас с супругой небольшой ребеночек рождается.
      Назвали его Володькой и живем дальше. Тут же в ванне его купаем — и живем.
      И даже, знаете, довольно отлично получается. Ребенок то есть ежедневно купается и совершенно не простуживается.
      Одно только неудобство — по вечерам коммунальные жильцы лезут в ванную мыться.
      На это время всей семьей приходится в коридор подаваться.
      Я уж и то жильцов просил:
      — Граждане, говорю, купайтесь по субботам. Нельзя же, говорю, ежедневно купаться. Когда же, говорю, житьто? Войдите в положение.
      А их, подлецов, тридцать два человека. И все ругаются. И, в случае чего, морду грозят набить.
      Ну, что ж делать — ничего не поделаешь. Живем как есть.
      Через некоторое время мамаша супруги моей из провинции прибывает в ванну. За колонкой устраивается.
      — Я, — говорит, — давно мечтала внука качать. Вы, говорит, не можете мне отказать в этом развлечении.
      Я говорю:
      — Я и не отказываю. Валяйте, говорю, старушка, качайте. Пес с вами. Можете, говорю, воды в ванную напустить — и ныряйте с внуком.
      А жене говорю:
      — Может, гражданка, к вам еще родственники приедут, так уж вы говорите сразу, не томите.
      Она говорит:
      — Разве что братишка на рождественские каникулы…
      Не дождавшись братишки, я из Москвы выбыл. Деньги семье высылаю по почте.
      1925

      Хочется рассказать про одного начальника. Очень уж глубоко интересная личность.
      Оно, конечно, жалко — не помню, в каком городе эта личность существует. В свое время читал об этом начальнике небольшую заметку в харьковской газете. А насчет города — позабыл. Память дырявая. В общем, где-то около Харькова.
      Ну, да это не суть важно. Пущай население само разбирается в своих героях. Небось узнают — фамилия Дрожкин.
      Так вот, извольте видеть, было это в небольшом городе. Даже, по совести говоря, не в городе, а в местечке.
      И было это в воскресенье.
      Представьте себе — весна, весеннее солнышко играет. Природа, так сказать, пробуждается. Травка, возможно, что зеленеть начинает.
      Население, конечно, высыпало на улицу. Панели шлифует.
      И тут же среди населения гуляет собственной персоной помощник начальника местной милиции товарищ Дрожкин. С супругой. Прелестный ситцевый туалет. Шляпа. Зонтичек. Калоши.
      И гуляют они, ну прямо как простые смертные. Не гнушаются. Прямо так и прут под ручку по общему тротуару.
      Доперли они до угла бывшей Казначейской улицы. Вдруг стоп. Среди, можно сказать, общего пешеходного тротуара — свинья мотается. Такая довольно крупная свинья, пудов, может быть, на семь.
      И пес ее знает, откуда она забрела. Но факт, что забрела и явно нарушает общественный беспорядок.
      А тут, как на грех, товарищ Дрожкин с супругой.
      Господи твоя воля! Да, может, товарищу Дрожкину неприятно на свинью глядеть? Может, ему во внеслужебное время охота на какую-нибудь благородную часть природы поглядеть? А тут свинья. Господи, твоя воля, какие неосторожные поступки со стороны свиньи! И кто такую дрянь выпустил наружу? Это же прямо невозможно!
      А главное — товарищ Дрожкин вспыльчивый был. Он сразу вскипел.
      — Это, — кричит, — чья свинья? Будьте любезны ее ликвидировать.
      Прохожие, известно, растерялись. Молчат.
      Начальник говорит:
      — Это что ж делается средь бела дня! Свиньи прохожих затирают. Шагу не дают шагнуть. Вот я ее сейчас из револьвера тяпну.
      Вынимает, конечно, товарищ Дрожкин револьвер. Тут среди местной публики замешательство происходит. Некоторые, более опытные прохожие, с большим, так сказать, военным стажем, в сторону сиганули в рассуждении пули.
      Только хотел начальник свинку угробить — жена вмешалась. Супруга.
      — Петя, — говорит, — не надо ее из револьверу бить. Сейчас, может быть, она под ворота удалится.
      Муж говорит:
      — Не твое гражданское дело. Замри на короткое время. Не вмешивайся в действия милиции.
      В это время из-под ворот такая небольшая старушка выплывает.
      Выплывает такая небольшая старушка и что-то ищет.
      — Ахти, — говорит, — господи! Да вот он где, мой кабан. Не надо его, товарищ начальник, из пистолета пужать. Сейчас я его уберу.
      Товарищ Дрожкин обратно вспылил. Может, ему хотелось на природу любоваться, а тут, извиняюсь, неуклюжая старуха со свиньей.
      — Ага, — говорит, — твоя свинья! Вот я ее сейчас из револьверу трахну. А тебя в отделение отправлю. Будешь свиней распущать.
      Тут опять жена вмешалась.
      — Петя, — говорит, — пойдем, за ради бога. Опоздаем же на обед.
      И, конечно, по глупости своей супруга за рукав потянула — дескать, пойдем.
      Ужасно побледнел начальник милиции.
      — Ах, так, — говорит, — вмешиваться в действия и в распоряжения милиции! За рукав хватать! Вот я тебя сейчас арестую.
      Свистнул товарищ Дрожкин постового.
      — Взять, — говорит, — эту гражданку. Отправить в отделение. Вмешивалась в действия милиции.
      Взял постовой неосторожную супругу за руку и повел в отделение.
      Народ безмолвствовал.
      А сколько жена просидела в милиции и каковы были последствия семейной неурядицы — нам неизвестно. Об этом, к сожалению, в газете ничего не говорится.
      1925

      Трудный этот русский язык, дорогие граждане! Беда, какой трудный.
      Главная причина в том, что иностранных слов в нем до черта. Ну, взять французскую речь. Все хорошо и понятно. Кескесе, мерси, комси — все, обратите ваше внимание, чисто французские, натуральные, понятные слова.
      А нуте-ка, сунься теперь с русской фразой — беда. Вся речь пересыпана словами с иностранным, туманным значением.
      От этого затрудняется речь, нарушается дыхание и треплются нервы.
      Я вот на днях слышал разговор. На собрании было. Соседи мои разговорились.
      Очень умный и интеллигентный разговор был, но я, человек без высшего образования, понимал ихний разговор с трудом и хлопал ушами.
      Началось дело с пустяков.
      Мой сосед, не старый еще мужчина, с бородой, наклонился к своему соседу слева и вежливо спросил:
      — А что, товарищ, это заседание пленарное будет али как?
      — Пленарное, — небрежно ответил сосед.
      — Ишь ты, — удивился первый, — то-то я и гляжу, что такое? Как будто оно и пленарное.
      — Да уж будьте покойны, — строго ответил второй. — Сегодня сильно пленарное и кворум такой подобрался — только держись.
      — Да ну? — спросил сосед. — Неужели и кворум подобрался?
      — Ей-богу, — сказал второй.
      — И что же он, кворум-то этот?
      — Да ничего, — ответил сосед, несколько растерявшись. — Подобрался, и все тут.
      — Скажи на милость, — с огорчением покачал головой первый сосед. — С чего бы это он, а?
      Второй сосед развел руками и строго посмотрел на собеседника, потом добавил с мягкой улыбкой:
      — Вот вы, товарищ, небось не одобряете эти пленарные заседания… А мне как-то они ближе. Все как-то, знаете ли, выходит в них минимально по существу дня… Хотя я, прямо скажу, последнее время отношусь довольно перманентно к этим собраниям. Так, знаете ли, индустрия из пустого в порожнее.
      — Не всегда это, — возразил первый. — Если, конечно, посмотреть с точки зрения. Вступить, так сказать, на точку зрения и оттеда, с точки зрения, то — да, индустрия конкретно.
      — Конкретно фактически, — строго поправил второй.
      — Пожалуй, — согласился собеседник. — Это я тоже допущаю. Конкретно фактически. Хотя как когда…
      — Всегда, — коротко отрезал второй. — Всегда, уважаемый товарищ. Особенно, если после речей подсекция заварится минимально. Дискуссии и крику тогда не оберешься…
      Па трибуну взошел человек и махнул рукой. Все смолкло. Только соседи мои, несколько разгоряченные спором, не сразу замолчали. Первый сосед никак не мог помириться с тем, что подсекция заваривается минимально. Ему казалось, что подсекция заваривается несколько иначе.
      На соседей моих зашикали. Соседи пожали плечами и смолкли. Потом первый сосед снова наклонился ко второму и тихо спросил:
      — Это кто ж там такой вышедши?
      — Это? Да это президиум вышедши. Очень острый мужчина. И оратор первейший. Завсегда остро говорит по существу дня.
      Оратор простер руку вперед и начал речь.
      И когда он произносил надменные слова с иностранным, туманным значением, соседи мои сурово кивали головами. Причем второй сосед строго поглядывал на первого, желая показать, что он все же был прав в только что законченном споре.
      Трудно, товарищи, говорить по-русски!
      1925

      Я, конечно, человек непьющий. Ежели другой раз и выпью, то мало так, приличия ради или славную компанию поддержать.
      Больше как две бутылки мне враз нипочем не употребить. Здоровье не дозволяет. Один раз, помню, в день своего бывшего ангела, я четверти выкушал.
      Но это было в молодые, крепкие годы, когда сердце отчаянно в груди билось и в голове мелькали разные мысли.
      А теперь старею.
      Знакомый ветеринарный фельдшер, товарищ Птицын, давеча осматривал меня и даже, знаете, испугался. Задрожал.
      — У вас, — говорит, — полная девальвация. Где, говорит, печень, где мочевой пузырь, распознать, говорит, нет никакой возможности. Очень, говорит, вы сносились.
      Хотел я этого фельдшера побить, но после остыл к нему.
      "Дай, — думаю, — сперва к хорошему врачу схожу, удостоверюсь".
      Врач никакой девальвации не нашел.
      — Органы, — говорит, — у вас довольно в аккуратном виде. И пузырь, говорит, вполне порядочный и не протекает. Что касается сердца — очень еще отличное, даже, говорит, шире, чем надо. Но, говорит, пить вы перестаньте, иначе очень просто смерть может приключиться.
      А помирать, конечно, мне неохота. Я жить люблю. Я человек еще молодой. Мне только-только в начале нэпа сорок три года стукнуло. Можно сказать, в полном расцвете сил и здоровья. И сердце в груди широкое. И пузырь, главное, не протекает. С таким пузырем жить да радоваться. "Надо, — думаю, — в самом деле пить бросить". Взял и бросил.
      Не пью и не пью. Час не пью, два не пью. В пять часов вечера пошел, конечно, обедать в столовую.
      Покушал суп. Начал вареное мясо кушать — охота выпить. "Заместо, думаю, — острых напитков попрошу чего-нибудь помягче — нарзану или же лимонаду". Зову.
      — Эй, — говорю, — который тут мне порции подавал, неси мне, куриная твоя голова, лимонаду.
      Приносят, конечно, мне лимонаду на интеллигентном подносе. В графине. Наливаю в стопку.
      Пью я эту стопку, чувствую: кажись, водка. Налил еще. Ей-богу, водка. Что за черт! Налил остатки — самая настоящая водка.
      — Неси, — кричу, — еще!
      "Вот, — думаю, — поперло-то!"
      Приносит еще.
      Попробовал еще. Никакого сомнения не осталось — самая натуральная.
      После, когда деньги заплатил, замечание все-таки сделал.
      — Я, — говорю, — лимонаду просил, а ты чего носишь, куриная твоя голова?
      Тот говорит:
      — Так что это у нас завсегда лимонадом зовется. Вполне законное слово. Еще с прежних времен… А натурального лимонаду, извиняюсь, не держим — потребителя нету.
      — Неси, — говорю, — еще последнюю.
      Так и не бросил. А желание было горячее. Только вот обстоятельства помешали. Как говорится — жизнь диктует свои законы. Надо подчиняться.
      1925

      Вот говорят, что деньги сильней всего на свете. Вздор. Ерунда.
      Капиталисты для самообольщения все это выдумали.
      Есть на свете кое-что покрепче денег.
      Двумя словами об этом не рассказать. Тут целый рассказ требуется.
      Извольте рассказ.
      Высокой квалификации токарь по металлу, Иван Борисович Левонидов, рассказал мне его.
      — Да, дорогой товарищ, — сказал Левонидов, — такие дела на свете делаются, что только в книгу записывай.
      Появился у нас, на заводе, любимчик — Егорка Драпов. Человек он арапистый. Усишки белокурые. Взгляд этакий вредный. И нос вроде перламутровой пуговицы.
      А карьеру между тем делает. По службе повышается, на легкую работу назначается и жалованье получает по высшему разряду.
      Мастер с ним за ручку. А раз даже, проходя мимо Егорки Драпова, мастер пощекотал его пальцами и с уважением таким ему улыбнулся.
      Стали рабочие думать, что и почему. И за какие личные качества повышается человек.
      Думали, гадали, но не разгадали и пошли к инженеру Фирсу.
      — Вот, — говорим, — любезный отец, просим покорнейше одернуть зарвавшегося мастера. Пущай не повышает своего любимца Егорку Драпова. И пальцем пущай не щекотит, проходя мимо.
      Сначала инженер, конечно, испугался, — думал, что его хотят выводить на свежую воду, но после обрадовался.
      — Будьте, — говорит, — товарищи, благонадежны. Зарвавшегося мастера одерну, а Егорку Драпова в другое отделение переведу.
      Проходит между тем месяц. Погода стоит отличная. Ветры дуют южные. И наводнения не предвидится. А любимчик — Егорка Драпов — карьеру между тем делает все более заманчивую.
      И не только теперь мастер, а и сам любимый спец с ним похохатывает и ручку ему жмет.
      Ахнули рабочие. И я ахнул.
      "Неужели же, — думаем, — правды на земле нету? Ведь за какие же это данные повышается человек и пальцами щекотится мастером?"
      Пошли мы небольшой группой к красному директору Ивану Павловичу.
      — Вы, — говорим, — который этот и тому подобное. Да за что же, говорим, такая несообразность?
      А красный директор, нахмурившись, отвечает:
      — Я, говорит, который этот и тому подобное. Я, говорит, мастера и спеца возьму под ноготь, а Егорку Драпова распушу, как собачий хвост. Идите себе, братцы, не понижайте производительности.
      И проходит месяц — Егорка Драпов цветет, как маков цвет или, скажем, хризантема в саду. Балуют его и милуют и ручку со всех сторон наперерыв ему жмут. И директор жмет, и спец жмет, и сам мастер, проходя мимо, щекотит Егорку Драпова.
      Взвыли тут рабочие, пошли всей гурьбой к рабкору Настину. Плачутся:
      — Рабкор ты наш, золото, драгоценная головушка. Ругали мы тебя, и матюкали, и язвой называли: мол, жалобы зачем в газету пишешь. А теперича, извините и простите… Выводите Егорку Драпова на свежую воду.
      — Ладно, — сказал Настин. — Это мы можем, сейчас поможем. Дайте только маленечко сроку, погляжу, что и как и почему человек повышается. Хвост ему накручу, — будьте покойны.
      И проходит месяц. Ветры дуют южные. И наводнения не предвидится. Птички по воздуху порхают и бабочки крутятся.
      А Егорка Драпов цветет жасмином или даже пестрой астрой распущается.
      И даже рабкор Настин, проходя однажды мимо, пощекотал Егорку и дружески ему так улыбнулся.
      Собрались тут рабочие обсуждать. Говорили, говорили — языки распухли, а к результату не пришли.
      И тут я, конечно, встреваю в разговор.
      — Братцы, — говорю, — я, говорю, первый гадюку открыл, и я ее и закопаю. Дайте срок.
      И вдруг на другой день захожу я в Егоркино отделение и незаметно становлюсь за дверь. И вижу. Мастер домой собирается, а Егорка Драпов крутится перед ним мелким бесом и вроде как тужурку подает.
      — Не застудитесь, — говорит, — Иван Саввич. Погодкато, говорит, страсть неблагоприятная.
      А мастер Егорку по плечу стукает и хохочет.
      — А и любишь, — говорит, — ты меня, Егорка, сукин сын.
      А Егорка Драпов почтительно докладывает:
      — Вы, говорит, мне, Иван Саввич, вроде как отец родной. И мастер, говорит, вы отличный. И личностью, говорит, очень вы мне покойную мамашу напоминаете, только что у ей усиков не было.
      А мастер пожал Егоркину ручку и пошел себе.
      Только я хотел из-за двери выйти, шаг шагнул — рабкор Настин прется.
      — А, — говорит, — Егорушка, друг ситный! Я, говорит, знаешь ли, такую давеча заметку написал — ай-люли.
      А Егорка Драпов смеется.
      — Да уж, — говорит, — ты богато пишешь. Пушкин, говорит, и Гоголь дерьмо против тебя.
      — Ну, спасибо, — говорит рабкор, — век тебе не забуду. Хочешь, тую заметку прочту?
      — Да чего ее читать, — говорит Егорка, — я, говорит, и так, без чтения в восхищении.
      Пожали они друг другу ручки и вышли вместе. А я следом.
      Навстречу красный директор прется.
      — А, — говорит, — Егорка Драпов, наше вам… Ну-ка, говорит, погляди теперича, какие у меня мускулы.
      И директор рукав свой засучил и показывает Егорке мускулы.
      Нажал Егорка пальцем на мускулы.
      — Ого, — говорит, — прибавилось.
      — Ну, спасибо, — говорит директор, — спасибо тебе, Егорка.
      Тут оба два — директор и рабкор — попрощались с Егоркой и разошлись.
      Догоняю я Егорку на улице, беру его, подлеца, за руку и отвечаю:
      — Так, говорю, любезный. Вот, говорю, какие паутины вы строите.
      А Егорка Драпов берет меня под руку и хохочет.
      — Да брось, — говорит, — милый… Охота тебе… Лучше расскажи, как живешь и как сынишка процветает.
      — Дочка, — говорю, — у меня, Егорка. Не сын. Отличная, говорю, дочка. Бегает…
      — Люблю дочек, — говорит Егорка. — Завсегда, говорит, любуюсь на них и игрушки им жертвую…
      И проходит месяц. Ветры дуют южные. И наводнения не предвидится. А Егорка Драпов цветет, как маков цвет или, скажем, хризантема в саду.