Еще в первые годы революции произошел у нас в доме такой необыкновенный случай.
      Дом громадный. Пять этажей. Но, несмотря на это, од весь шел на керосиновом освещении. Такой, можно сказать, подарок от царского режима остался революции.
      Другие рядом дома шли на полной электрической нагрузке, а наш был вот какой. И это всех раздражало.
      И вот тогда жильцы начали хлопотать, чтоб им чтонибудь было по части света. Чтоб наконец у них кончилось это неудачное житье в полном мраке и темноте.
      И им сказали — это можно.
      И при этом наибольше всех хлопотала наша квартирная хозяйка, или, как теперь говорят, ответственная съемщица, Елисавета Игнатьевна Хлопушкина. И даром что эта дама только что соскочила со старого режима и была в свое время замужем за одним убитым штабс-капитаном, тем не менее она проявила себя как общественница и любительница электрического освещения, предпочитая на нем греть воду, чем на примусе.
      В общем, она зарекомендовала себя с лучшей стороны, и за это ей честь и хвала.
      И вот, стало быть, благодаря ее хлопотам вскоре в доме вспыхнул свет, и все воспрянули духом.
      Но вскоре наша хозяйка Хлопушкина, пожив дня три со светом, становится неестественно мрачной и неразговорчивой.
      Мы ее спрашиваем, что такое.
      Она говорит:
      — Видите, я недовольна освещением. Свет глаза режет и вызывает слепоту. А главное, говорит, он у меня в комнате осветил такое барахло, что я прямо смущаюсь к себе заходить. Муж мой, бывший штабс-капитан, скончался на войне десять лет назад, да еще до этого факта лет пятнадцать — двадцать я ремонта у себя не делала.
      И мне этого было не нужно, поскольку комнатка у меня полутемная и ничего такого не видать. А теперь взгляните, что там есть при полном свете.
      Но мы туда не стали заходить, поскольку приблизительно нарисовали себе картину, что там могло быть.
      Тем более один из нас меланхолично говорит:
      — Бывало, действительно, выйдешь утром на работу, вечером явишься, чай попьешь — и спать. И ничего такого лишнего при керосине у себя не видал. А теперича я зайду к себе, освещу, и мне тоже, как ей, неинтересно становится.
      Вот мы и зашли к нему. Зажгли свет. Видим, действительно, нечто невероятное. Тут туфля, тут штаны рваные валяются. Тут обойки оторваны и клочком торчат. Видим — клоп рысью бежит, от света спасается. На столе лежит тряпка, неизвестно какая. Пол жуткий. Тут плевок, тут окурок, тут блоха резвится.
      Стоит канапе. И мы сколько раз на этом его канапе сидели, думали ничего. А теперь видим — это совершенно страшное канапе. Все торчит, все висит, все изнутри лезет.
      Тогда мы, все жильцы, собрались в коридоре и сказали: "Кажется, пришло время ремонт производить". И после жарких споров и дискуссий мы собрали деньги и решили подчиститься, чтоб у нас не было расхождения со светом.
      И вот вскоре мы произвели ремонт. Подчистили. Подправили. И тогда квартирка стала прямо ничего себе.
      Чистенько, красиво, весело, и клопов уж очень мало. Они только у двоих жильцов и остались. А что касается блох, то на них почему-то электричество не действует и они продолжают свою кипучую деятельность.
      А что касается общего настроения, то все как переродились. После работы приходят, моются, убирают комнаты, чистятся и так далее. И даже больше — многие стали более вежливо себя держать. А один даже начал учиться французскому языку. И, наверно, у него что-нибудь получится. А некоторые, поскольку стало светло, пристрастились к чтению и к игре в шашки. И вообще при свете началась другая жизнь, полная интересов и внимания друг к другу. Вот что произошло после включения в общую сеть.
      И даже ответственная съемщица, Елисавета Игнатьевна Хлопушкина, неожиданно, представьте себе, вышла замуж за техника Анатолия Скоробогатова, который в нее влюбился. И она его безумно полюбила. И многие приписали этот роман действию электрического света, поскольку при свете Хлопушкина оказалась еще ничего себе, несмотря на ее пятьдесят два года. А другие приписали это тому, что свет окончательно выяснил размеры ее комнаты, благодаря чему Скоробогатов рискнул жениться в ожидании чего-нибудь лучшего. И тем самым он возможно, что проявил со своей стороны возмутительное коварство.
      Но, так или иначе, она сейчас замужем и очень счастлива. И просила всем кланяться и благодарить за изобретение электричества и вообще за электрификацию.
      В общем, все громадные перемены в квартире и даже, пожалуй, отчасти этот брак были удивительными событиями, которые мы и записываем золотыми чернилами, только они немного расплываются, поскольку бумага не так еще хороша. Но, как говорится, терпение и труд все перетрут.
      И на этом рассказе мы заканчиваем наши развлекательные новеллы. И вместе с этим заканчиваем наше приложение к пятому отделу.
      Итак, друзья, Голубая книга в основном окончена. Прочтите тут еще небольшое послесловьице ко всему нашему труду.
      Это послесловие, как в конторской книге, подведет итог всему, о чем мы с вами беседовали в пяти частях нашего сочинения.

      Итак, Голубая книга окончена.
      И вместе с тем заканчивается наша музыкальная симфония. Громко гремит медь. И бьют барабаны. И контрабас гудит веселое приветствие.
      И мы очень рады и довольны, что на этот раз заканчиваем наше сочинение с чувством сердечной радости, с большой надеждой и с пожеланием всего хорошего.
      И основную тему нашей радости можно определить в нескольких словах. И, чтобы критики не сбились в этом сложном деле, мы им по дружбе хотим слегка подсказать.
      Нас трогает стремление к чистоте, к справедливости и к общему благу. Нас приятно удивляет, что люди, которые все равно умрут, стремятся к этому. И нас радует здравый смысл, к чему рано или поздно приходят люди, отсеяв весь сор и шелуху.
      И вот пример из жизни литераторов.
      В золотом фонде мировой литературы не бывает плохих вещей. Стало быть, при всем арапстве, которое иной раз бывает то там, то тут, — есть абсолютная справедливость. И эта идея в свое время торжествует. И, значит, ничего не страшно и ничего не безнадежно.
      Вот почему медные трубы нашего сочинения звучат на этот раз непривычно громко. Но нашего смеха тем не менее эти трубы почти не заглушают.
      Французский писатель Вольтер своим смехом погасил в свое время костры, на которых сжигали людей. А мы по мере своих слабых и ничтожных сил берем более скромную задачу. И своим смехом хотим зажечь хотя бы небольшой, вроде лучины, фонарь, при свете которого некоторым людям стало бы заметно, что для них хорошо, что плохо, а что посредственно.
      И если это так и будет, то в общем спектакле жизни мы сосчитаем нашу скромную роль лаборанта и осветителя исполненной.
      Теперь почти все сказано, и нам осталось любезно попрощаться с читателем, чтобы вполне закончить наше сочинение.
      Ах да, долг вежливости требует попрощаться с буржуазным философом, с которым мы в свое время в детстве воспитывались.
      И поэтому вы, надеюсь, поймете наши чувства я не посетуете на небольшую задержку в окончании.

      Философ был принят нами вместе с двумя какими-то министрами без портфеля, заехавшими просто так представиться и узнать, как и чего бывает.
      Беседа протекала за чашкой чая.
      И министры остались до того довольны любезной беседой, что от восхищения еле могли дойти до своих автомобилей. И в книге почетных посетителей они елейным тоном написали, что ничего подобного они не испытывали в своей жизни. И что это превзошло все их ожидания. И что они были бы рады, если б это продолжалось всю жизнь.
      Беседа продолжалась два часа, из которых полтора часа ушло на обмен этих любезностей. Но в передней гости задержались.
      — Последнее время, — сказал философ, — я что-то опять стал увлекаться социализмом. Вы знаете, это действительно может получиться неплохо. Не знаю, как у вас, но на другие страны я очень надеюсь. Они возьмут от нас несколько светлых идей. Плюс ваши идейки. И может получиться очень, очень мило.
      — Что же от вас они возьмут? Простите.
      — Ну, там пустяки. Об чем говорить. Ну, там собственность, что ли. Капитал. Ну, небольшой. А? Пожалуйста. Все равно вам без этого не обойтись… Все равно вы незаметно приплывете к нашим берегам. Так что не будем о деньгах спорить. А кроме того… Ну, домик там… Клочок собственной землишки. Дачка.
      — Если вы для себя, а не для эксплуатации, то можете и дачку иметь.
      — То есть что значит для себя? Нет, господа, всетаки это все, простите, вздор. Наше дело более гармонично. Богатство, капитал дает человеку по крайней мере уверенность. Он дает независимость. А тут где независимость я буду искать? Тут вы меня суете в лапы к людям. У них искать независимость? Да, может, мне попадется какое-нибудь свирепое начальство, так ведь оно меня в бараний рог согнет, если что-нибудь не по нем. И я пикнуть не посмею. Без денег я буду более беззащитен, чем где-либо.
      — Сударь, вы говорите о буржуазном строе? У нас есть общественность, прессами новый уклад жизни, которые не позволят вас сгибать, если вы правы. А потом — ваш строй весьма ведь немногим дает независимость. Единицам.
      — Ну и что же… Ну хорошо, он дает немногим, богатым, удачникам. Остальные стремятся к этому, надеются. Это — борьба.
      — Но их надежды почти всегда разбиты. А мы хотим жизнь сделать такой, чтобы надежды оправдывались. У нас сейчас, сэр, революция, но тем не менее у нас человек, желающий работать, уверен, что он работу найдет. Вот вам надежды, которые уже оправдываются. И это дает огромную уверенность, чего нет у вас.
      — Ну, предположим, — сказал философ. — Но вот, скажем, мне пятьдесят три года. А в эти годы, господа, я должен быть богат. Ну, не богат, ну, иметь что-то. Иначе я, как бы сказать, не участвую в жизни. То есть участвую, но меня уже обходят. Меня уже принимают с поправкой на мое состояние. А у меня, господа, отнюдь не меньше желаний. Господа министры, поддержите.
      Министры говорят:
      — Да уж ясно уж. Что ж уж об этом говорить. Чточто, а уж желаний-то сколько угодно-с!
      Я говорю:
      — Видите, сэр, с возрастом человек повышает свою квалификацию, он становится умней, острей в своем деле или в искусстве, и он, конечно, должен получать больше комфорта и лучшие условия. Это не вопрос. А если он настолько стареет, что теряет квалификацию, то государство берет, его на свое иждивение. И каждый имеет разное. Сейчас это, может быть, мало и не всегда достаточно. Но мы хотим сделать жизнь такой, чтобы и старость была здоровая и веселая. И мы об этом думаем. И это разрабатываем. И мы хотим, чтоб стариков принимали с поправкой на их внутренние качества, а не с поправкой на богатство, которое может быть краденым.
      В таком случае я предпочел бы стареть в Европе, — холодно сказал философ, видимо оценивая свои душевные качества. — Как вы, господа министры?
      — Да уж ясно уж. Что об этом толковать. Желанийто еще ого-го…
      — Вообще, — сказал философ, — я за социализм, но только не при мне. После меня хоть потоп. А я человек старой культуры, и позвольте мне уж, господа, прожить в моем старом культурном Риме.
      — Пожалуйста, — говорю, — живите.
      Тут мы все встали, и началось среди нас любезное прощание, протекавшее почти в дружеской атмосфере.
      Философ, прощаясь, сказал:
      — Потом вот еще что. Во всем мире любовь продается. А у вас нет. Это противно человеческой природе.
      Министры неестественно засмеялись.
      — Это меня тоже как-то расхолаживает к вашей идее, — сказал философ, — у вас надо на это тратить время и деньги. А у нас только деньги. Вы, господа, непременно провентилируйте этот вопрос. Человечество от этого может захворать. И это на браки крайне влияет. Прямо я на вас удивляюсь, какие вы недальновидные.
      — Сэр, — сказал я, — у нас иной подход к любви. Мы не считаем унизительным тратить на это время. У нас теперь другой мир и другие чувства, сэр…
      — Бросьте, мой друг. Вы неисправимый идеалист. Какой другой мир? Какие другие чувства? Люди есть люди. А впрочем, что нам толковать — и тут башмак стопчется по ноге. Пройдет немного лет, и вы в этом смысле вернетесь к нашим идеалам.
      — Те люди, которые в этом смысле вернутся к вашим идеалам, — сказали мы смеясь, — те будут к вам ездить.
      — Если с валютой, — сказал философ, — то отчего бы и нет. Очень рады. Только имейте в виду — этих людей будет слишком много. И я боюсь, что у вас никого не останется. Но не будем наперед загадывать. Если, повторяю, они будут с валютой, то это нас устраивает.
      Министры многозначительно переглянулись.
      И мы, попрощавшись, разошлись.
      И я пошел прощаться с читателем.

      И вот осталось нам попрощаться с читателем, и на этом книга закроется.
      Дорогие наборщики, потрудитесь еще немного — поднаберите тут еще несколько строк, чтоб мы могли любезно попрощаться с нашим дорогим читателем.
      Итак, дорогие друзья, привет! Наилучшие пожелания! Кланяйтесь вашей мамаше. Пишите.
      А в ответ на ваше любезное письмецо сообщаем, что живем мы ничего себе, много работаем, здоровье стало лучше, и оно укрепляется. Тут было в прошлом году мы прихворнули, но ничего, как говорится — бог миловал.
      А что касается нашей дальнейшей литературной работы, то мы задумали написать еще две забавные книжонки. Одна на этот раз — из области нашей личной жизни в свете медицины и философии. Другая историческая — сатира на глупость, с эпиграфом из Кромвеля. "Меня теперь тревожат не мошенники, а тревожат дураки".
      Но, конечно, мы еще не знаем, когда возьмемся за эти наши новые сочинения.
      На "Возвращенную молодость" у нас ушло три года. И эту сочиняли два года без перерыва. Так что надо теперь отдохнуть и поразвлечься.
      Вообще, если что-нибудь интересное мелькнет в нашей жизни, тогда мы сделаем перерыв в работе, а если нет — тогда мы вскоре приступим к первому сочинению, еще более забавному, чем это.
      А эту Голубую книгу мы заканчиваем у себя на квартире, в Ленинграде, 3 июня 1935 года.
      Сидим за письменным столом и пишем эти строчки. Окно открыто. Солнце. Внизу — бульвар. Играет духовой оркестр. Напротив серый дом. И там, видим, на балкон выходит женщина в лиловом платье. И она смеется, глядя на наше варварское занятие, в сущности не свойственное мужчине и человеку.
      И мы смущены. И бросаем это дело.
      Привет, друзья.
      1934-1985

      Комедия в одном действии
      ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
      Горбушкин, заведующий кооперативом.
      Жена Горбушкина.
      Брат жены.
      Бананов, перекупщик
      Сосед.
      Неизвестный.
      Красноармеец.
      Ломовик.
      Квартира Горбушкина. Стол. Картины на стене. Висячая лампа под шелковым абажуром. Горбушкин с женой сидят за самоваром. Горбушкин просматривает газету.
      Горбушкин (читая). Ого… Эва как… Фу ты, фу ты… Ишь ты, как…
      Жена. Ну, чего еще?
      Горбушкин (читает). Фу ты, фу ты… Ого, ого, ого… Ух ты, ух ты, ух ты.
      Жена. Да говори ты толком — чего еще?
      Горбушкин (читает). Ух ты… ух ты… М-да… Вот так да… Угу.
      Жена. Ну, мне буквально дурно делается от твоего мычанья… Ну?
      Горбушкин. Вот и ну — высшая мера наказания за расхищение народного имущества.
      Жена. А ты-то при чем? Ты-то чего крякаешь?
      Горбушкин. А я разве сказал, что я при чем? Дура какая. Вообще говорю: за расхищение — высшая мера.
      Жена. А чего ты расхищаешь-то? Подумаешь! Раз в год какое-нибудь гнилье принесет и после этого газеты читать не может — ему высшая мера снится.
      Горбушкин. Я вообще говорю. Вот, мол, говорю, вышел революционный декрет.
      Жена. Декрет! Другие заведующие несут, несут, несут — ставить некуда.
      Горбушкин. А я не несу — я, по-вашему, розы нюхаю? Дура какая. А это что? А это чего? А на тебе чего? (Глядит в газету.) Ух ты, ух ты, ух ты…
      Жена. Немного домой принес — в этом пороку нету. Другие на сторону продают и то без криков газеты читают…
      Горбушкин. А сахар? Сахар-то я на сторону продал? (Опять смотрит в газету.) Ух ты, ух ты, ух ты.
      В передней звонок. Разговор.
      Жена. К нам кто-то пришедши.
      Горбушкин. Кто ж это приперся с утра пораньше? Уж не братец ли ваш, подлец? (Прячет сыр.)
      Жена. Братец попозже собирался.
      Горбушкин. Ах, да, это Бананов. Он мне деньги принес… за сахар… Ух ты, ух ты, ух ты.
      Жена (роняет вилку). Нет, не он. Вилка упавши. Должно быть, дама сейчас явится — я в эту примету глубоко верю. Входит красноармеец. Жена Горбушкина ахает. Горбушкин, наливая чай, забывает закрыть кран самовара. Паника и замешательство.
      Красноармеец. Извините, граждане. Не пужайтесь… Я от следователя послан… Гражданин Горбушкин… который тут? Горбушкин показывает рукой на жену. Жена показывает на мужа. Замешательство.
      Жена. Вот они… Они — Горбушкин.
      Красноармеец. Тогда будьте любезны, пойдемте со мной. Только следователь велел спешно. Вот повестка.
      Жена. Следователь?!
      Горбушкин. Ух ты, ух ты, ух ты. (Дрожащими руками берет повестку, читает.) Бре… бре… кру… Не могу глядеть — буквы прыгают… Бре… бре… кру. П… п… п… по… делу… по делу…
      Жена. По делу?!
      Горбушкин. Вот я тебе говорил… я тебе говорил. А ты не верила… (Смотрит на газету.) Ух ты, ух ты… (Мечется по комнате.)
      Красноармеец. Велели к десяти.
      Горбушкин (торопливо одевается. Сует руку не в тот рукав). Ух ты, ух ты…
      Жена. Возьмите хотя немного несъеденных продуктов. Кулек-то захватите.
      Горбушкин (застегивает пальто — верхнюю пуговицу на нижнюю петлю). Я г… г… готов… Ведите меня, товарищ.
      Идут к выходу.
      Жена (одна). Что ж это, батюшки-светы!.. (Мечется по комнате, вытаскивает сверток из-за картины, опять прячет.) Куда ж это я теперича дену?
      Телефонный звонок.
      Где ж это опять звонят?.. Ах да… Але… я… але… Это, братец, вы стоите у телефона? Гришу-то, это самое, понимаете… Да нет, хуже… Ну да, да… Только сейчас. Не знаю. Ничего не знаю. Только скорей являйтесь. (Снова берет сверток из-за картины.) Ну куда ж это мне деть? (Убегает.)
      Входит перекупщик Бананов с деньгами в руках.
      Бананов. Эва, собака, как роскошно живет. А плачется, ворюга. Деньги ему — вынь и положь. Сам небось хапнул сахар, а мне за него плати. Обидно. (Кашляет.) И ждать заставляет по полчаса. (Присаживается на стул.) Продуктов-то, продуктов-то насыпано! Мать честная! Небось трескает без устали… А мне деньги носи. (Подходит к столу. Кушает, осторожно озираясь.) И таким иродам письма пишут. (Читает брошенную повестку.) "Срочно. Гражданину Горбушкину… Прошу вас явиться для дачи свидетельского показания по делу Щукина. Следователь Кемин". Скажите, пожалуйста, такого арапа еще в свидетели вызывают… А я ему зря ходи… Пущай тогда сам приходит. (Идет к выходу. Возвращается.) Продуктов-то! (Снова ест, снова идет к выходу и опять возвращается, намазывает хлеб маслом. Запихивает в рот.)
      Входит жена Горбушкина со свертком в руках.
      Жена (испуганно). Ах!.. Это кто? Кто это?!
      Бананов (жуя бутерброд). Кхм… кхм…
      Жена. Кто это? Я кричать буду.
      Бананов (прожевывая). Кхм… Изви-няюсь… Это самое… сейчас скажу… Комок в горле застрял…
      Жена. Что вам надо?
      Бананов. Извиняюсь. Комок в горле — нервная спазма схватила… Я к Григорию Иванычу — Бананов… На поскольку Григорий Иваныч…
      Жена. Ах, вы знаете… Да, да… арестован Григорий Иваныч.
      Бананов. А-арес-тован… Как арестован?.. Ну… Я уж пойду тогда… Я думал совсем напротив. Я думал по делу… свидетель… Ох ты черт…
      Жена. И что теперича делать — ума не приложу…
      Бананов. Да, это у них бывает… Сначала, знаете, свидетель, а после и не свидетель… Это часто бывает… Ну, я пойду, пойду. Ох ты черт… (Поспешно уходит.)
      Жена (ставит стул на стол. Прячет сверток на лампу), Сюда, что ли, деть…
      Входит сосед.
      Сосед. Кхм, кхм…
      Жена. Ктой-то? Кто это?
      Сосед. Да что вы, Анна Васильевна, пужаетесь. Соседа уж своего узнавать перестали?
      Жена. Ах, это вы… извиняюсь.
      Сосед. Куда ж это вы, я извиняюсь, на потолок полезли?
      Жена. Да это я так… Поглядеть — чего там делается… Паутина…
      Сосед. Да, от таких делов полезешь… Вижу — ведут вашего супруга. Дай, думаю, зайду — успокою даму. Обыска-то еще не было?
      Жена (встревоженно). Обыска? Нет, не было.
      Сосед. Ну, тогда будет.
      Жена. Батюшки мои, неужели же будет?
      Сосед. А как же, Щукина помните? Ну, который проворовался. Обыск и, говорят, полная конфискация имущества.
      Жена. Полная кон-фискация?!
      Сосед. Да вы оставьте беспокоиться. Я же специально пришел вас успокоить. Дама вы, так сказать, в цветущем возрасте… Можете еще нравиться. На вас, пожалуй, еще жениться могут. Мало ли чего бывает…
      Входит брат жены.
      Брат (торопливо). Ну чего? Ну? По какому делу? (К соседу.) А этот еще чего?
      Жена. Это сосед наш.
      Сосед. Решил маленько успокоить даму. Вижу — повели голубчика. Ну, думаю, дама теперь чересчур встревожена… Пойду, думаю, успокою.
      Брат (к сестре). Дело-то какое, я говорю?
      Жена. И сама, братец, не знаю.
      Брат. Ну, бросьте свои дамские штучки. "Не знаю!" Ну, припомните, чего у него было.
      Жена. И прямо, братец, сама теряюсь. Было. Конечно, было. Сахар и туалетное мыло… Наверное, конечно… мало ли…
      Брат. Это плохо. Это тогда плохо. Тогда надо чегонибудь спешно сейчас придумывать.
      Сосед. Это, я так понимаю, полная конфискация имущества может сейчас произойти.
      Брат. Чего? Конфискация? Ну да, я же и говорю. Тут надо на полных порах гнать. Сейчас же кругом все имущество продавайте. (Тянет коврик, на котором стоят сосед и сестра. Свертывает.)
      Жена. Неужели же, братец, кругом все имущество продавать?
      Сосед. Тут, я так понимаю, вам надо подчистую все продавать. Рафинад, для примеру, я себе возьму.
      Брат. Сахар в продажу не поступает. Я на себя сахар беру. (Подходит к телефону.) Але. Семьсот шестнадцать — тридцать два.
      Сосед. Тогда, может, из текстильного товару?
      Брат (сестре). Нюша, покажите им быстро пальто и костюмы. Им костюмы в аккурат будут. Только быстро у меня. Быстро!
      Горбушкина показывает костюмы.
      Сосед (рассматривает на свет). Костюмы — это, конечно, мало интересу. Хотелось бы чего-нибудь такое более вечное… Сколько за это сильно поношенное тряпье на круг хотите?
      Брат (в телефон). Але. Федор Палыч? Да, это я… Чего? Именно так. Кругом все продается. Полная спешная распродажа. Ну да, разная обстановка. Да, и шкапы. И картины, и картины. Чего? Чьих кистей? Каких кистей? Кистей? Кистей, кажись, нет. (Смотрит на картину.) Нету, картина без кистей. Ну, обыкновенная рама, и кистей, знаете, нету. Чего? А, это. (К сестре.) Он говорит: какие-то кисти.
      Жена (сердито). Какие кисти? Нет у меня кистей.
      Брат. Але. Кистей у вдовы нету. Чего? Ах, это. А-а. (К сестре.) Он говорит: чьих кистей? Ну, какие мастера?
      Жена. Да какие кисти? Без кистей!
      Сосед. Нет, это так прежние буржуазные классы гуманно выражались: чьи кисти. Кто, одним словом, картины красил? Смех, ей-богу.
      Жена. А пес их знает, кто их красил.
      Брат. Фамильи. Он фамильи спрашивает. Только быстро отвечайте.
      Жена. Ай, я не могу про это думать… Этот, как его, на "ой" фамилия. Или, погоди, на "ух"…
      Сосед. Ахов? Чехов?
      Брат (в телефон). На "ух" фамилия начинается.
      Жена. Или, погоди, — на "ай".
      Брат. На "ай" начинается. Айвазовский? Ну да, этот, Айвазовский. Одним словом, на одной картине чудная сухая березовая роща — метров сорок сухих березовых дров, а на другой, извиняюсь, простая вода. За рощу не меньше трехсот, а за воду — сговоримся. Значит, ждем вас, Федор Палыч.
      Сосед. Ну, я забираю этот товар, Анна Васильевна. А насчет супруга вы оставьте беспокоиться. Я на это так завсегда гляжу. Меня, например, лично это никогда не пугает. Только бы, думаю, не высшую меру. Высшую меру я действительно с трудом переношу, а остальное какнибудь утрясется.
      Брат. Деньги-то он, бродяга, уплатил? Чего он вам зубы заговаривает?
      Сосед. Уплатил, уплатил. Не сомневайтесь. (Уходит.)
      Брат. Давайте сюда деньги-то. Чего вам в руках держать-то.
      Жена. Да ничего… Я бы подержала.
      Брат. Тут надо, для примеру, очень все спешно провернуть. Тут надо полная быстрота. Сейчас этот мебель возьмет. Этот — шкапы. Этот пущай костюмы. Я тоже чего-нибудь возьму. Уж не оставлю вас по мере возможности. Помогу, чем могу.
      Жена. Да уж спасибо, братец. Только как же это так? Ну, это прямо имущество на глазах уплывает.
      Брат. А вы, сестра, не можете много понимать. Человек засыпавшись по такому важному делу. Неисчислимые убытки, может быть, государству нанесены. Тут нам с вами одной минуты зевать нельзя. Тут надо совершенно ударно провернуть. А которые придут — у вас и нет ничего. Жена в полной нищете на койке сидит… Да вы одеты-то как! Одеты-то вы как? Накрутили на себя, ну, ровно верблюд. А ну, оденьте темненькое платье победней. Остальное все продавайте… Куда вы сверток-то тычете, давайте его сюда.
      Жена уходит. Входит, потирая руки. Неизвестный (перекупщик мебели).
      Брат. Федор Палыч! Очень приятно и все такое. Пожалуйста, глядите мебель. Только просьба поскорее.
      Неизвестный. Так. Это можно купить… Так. Картины. (Рассматривает через кулак.) Можно… Сколько за этот хлам хотите?
      Брат. Там еще чудная дамская спальня.
      Неизвестный (смотрит, открыв дверь). Можно. Это тоже можно. Сколько на круг за весь этот лом? Три возьмите.
      Жена (входит в тряпье). Ох-ох, три. Он дешево покупает, только домой не носит. Три!
      Неизвестный. Ну, тогда четыре дам, и разговор кончен. (Снимает картины. Ставит стулья на стол.)
      Брат. Соглашайтесь, сестра, соглашайтесь. Нам тут каждая минута дорога. Пишите ему расписку.
      Жена. Батюшки мои! Да что ж это получается?! Да как же это так?! (Пишет расписку, берет деньги.)
      Неизвестный. Тогда я лошадь сейчас пришлю. (Уходит.)
      Брат. Только лошадь-то поскорей засылайте…
      Брат. Тут, сестра, главное — быстрота. Вы мой характер знаете — я в панику не вхожу. Но дело делать — я понимаю. Тут надо провернуть в ударных темпах.
      Жена. Да, я понимаю, конечно. Я вхожу в ваше положение. Но только мне имущества жалко. Это что же, мне теперича в своей квартире и сесть не на что будет?
      Брат. Ах, да. А квартера? Квартеру-то ведь вы купили за десять тысяч. Тут надо сейчас и квартеру провернуть. (Звонит по телефону.) Але, три ноля пятнадцать. Але. Я, я. Квартера — две комнаты. У застройщика. (К сестре.) Да не хватайтесь вы за меня руками. (В телефон.) Нет, мебель, к сожалению, уже продана. И костюмы проданы. Нет, это все продано. Вдова все продала. Тогда заходите насчет квартерки.
      Входит сосед в новом широченном костюме.
      Сосед. Пугаюсь я, что костюмчик на мне несколько широковато сидит. А?
      Брат. Обыкновенно сидит.
      Жена. Очень миленько на них сидит.
      Сосед. Нет, чувствую, что широко.
      Брат. Откуда же широко? (Руками сзади зажимает костюм.) Оно даже как бы скорей узко на вас.
      Сосед (чуть не плача). Где же, помилуйте, узко.
      Брат. Известно, узко. Даже грудью дышать не можете.
      Жена. Очень на них миленько сидит.
      Сосед. Нет, знаете, чего-то не то. И плечо режет. Нет, узко мне. Чувствую, что узко.
      Брат. Ну, знаете, вы фигуряете. Вы же только что говорили — широко.
      Сосед. Разве я говорил — широко? Нет, я говорил — узко. Именно говорил — узко. Дышать трудно.
      Брат. Ну, знаете, вас не поймешь. (Отпускает пиджак.) Где же узко, когда материя ложится свободными складками. Скорей уж широко.
      Сосед. Или широко. Пес его знает. Ей-богу, широко.
      Брат. И, прямо, никакой широты не наблюдается. Эвон как фигурку облепляет. Вы, прямо, не знаете, чего хотите.
      Жена. Они сами не понимают, чего они хочут.
      Сосед (чуть не плачет). Тогда я колпак еще возьму. Как бы в премию. Меня такие колпаки немножко интересуют.
      Брат. Берите колпак. Только быстро, быстро. На носках, прямо, ходите.