Утро ясное. Озеро. Поверхность этакая, скажем, без рябинки. Поплавок. Удочка.
      Ах, ей-богу, нет ничего на свете слаще, как такое препровождение времени!
      Иные, впрочем, предпочитают рыбу неводом ловить, переметами, подпусками, мережками английскими со звонками, приспособлениями… Но пустяки это, пустяки. Простая, натуральная удочка ни с чем не сравнима.
      Конечно, удочка нынче разная пошла. Есть и такая: с колесиком вроде бы. Леска на колесико накручивается. Но это тоже пустяки. Механика. Ходит, скажем, такой рыбарь по берегу, замахнется, размахнется, шлепнет приманку и крутит после.
      Пускай крутит. Пустяки это. Механика. Не любит этого поп Семен. Попу Семену предпочтительней простейшая удочка. Чтоб сидеть при ней часами можно, чтоб сидеть, а не размахиваться и не крутить по-пустому, потому что, если крутить начнешь, то в голове от того совершенные пустяки и коловращение. Да и ноту той ясности и того умиротворения предметов, как при простой удочке.
      А простая, натуральная удочка… Ах, ей-богу! Сидишь мыслишь. Хочешь — о человеке мыслишь. Хочешь — о мироздании. О рыбе хочешь — о рыбе мыслишь. И ни в чем нет тебе никакого запрета. То есть, конечно, есть запрет. Но от себя запрет. От себя поп Семен наложил запрет этот.
      Обо всем поп Семен проникновенно думал, обо всем имел особое суждение и лишь об одном не смел думатьто боге. Иной раз воспарится в мыслях черт не брат. Мироздание — это, мол, то-то и то. Зарождение первейшей жизни — органическая химия. Бог… Как до бога доходил, так и баста. Пугался поп. Не смел думать. А почему не смел, и сам не знал. В трепете перед богом воспитан был. А отрывками, впрочем, думал. Тихонечко. Мыслишку одну какую-либо допустит — и хватит. Трясутся руки. А мыслишка какой это бог? Власть ли это созидающий или иное что.
      И после сам себе:
      — Замри, поп Семен. Баста! Не моги про это думать…
      И про иное думал. Отвлекался другими предметами.
      А кругом — предметов, конечно, неисчислимое количество. И о каждом предмете свой разговор. О каждом предмете — разнохарактерное рассуждение. Да и верно: любой предмет, скажем, взять… Нарочно взять червячишку дождевого самого поганенького. И тотчас двухстороннее размышление о червячишке том.
      — Прежде — откуда червяк есть? Из прели, из слизи, химия ли это есть органическая или тоже своеобразной душонкой наделен и богом сделан?
      Потом о червяке самом. Физиология. Дышит ли он, стерва, или как там еще иначе… Неизвестно, впрочем, это. Существо это однообразное, тонкое — кишка вроде бы. Не то что грудкой, но и жабрами не наделен от природы. Но дошла ли до этого наука или наука про это умалчивает — неизвестно.
      Ах, ей-богу — великолепные какие мысли! Не иначе как в мыслях познаются могущество и сила человека…
      Дальше — поверхностное рассуждение, применимое к рыбной ловле… Какой червяк рыбе требуется? А рыбе требуется червяк густой, с окраской. Чтоб он ежесекундно бодрился, сукин сын, вился чтоб вокруг себя. На пего, на стервеца, плюнуть еще нужно. От этого он еще пуще бодрится, в раж входит.
      Вот, примерно, такое могущественное, трехстороннее рассуждение о поганом червяке и также о всяком предмете, начиная с грандиозных вещей и кончая гнусной, еле живущей мошкой, мошкарой или, скажем, каракатицей.
      От мыслей таких было попу Семену величайшее умиротворение и восторг даже.
      Но бог… Ах, темная это сторона! Вилами все на воде писано… Есть ли бог или нету его? Власть ли это? А ежели власть, то какая же власть, что себя ни в какой мере не проявит? Но:
      — Замри, поп Семен, баста!
      И, может быть, так бы и помер человек, не думая про бога, но случилось незначительное происшествие. Стал после того поп сомневаться в истинном существовании бога. И не то чтобы сам поп Семен дошел до этого путем своих двухсторонних измышлений — какое там! Встреча. С бабой была встреча. С бабой был разговор. От разговора этого ни в какой мере теперь не избавиться. Сомненья, одним словом.
      А пришел раз поп к озеру. Утро. Тихая такая благодать. Умиротворение… Прясел поп Семен на бережок…
      "Про что же, — думает, — сегодня размышлять буду?"
      Червяка наживил. Плюнул на него. Полюбовался его чрезмерной бодростью. Закинул леску.
      — Ловись, — сказал, — рыбка большая, ловись и маленькая.
      И от радости своего существования, от сладости бытия засмеялся тихонечко.
      Вдруг слышит смех ответный. Смотрит поп: баба перед ним стоит. Не баба, впрочем, не мужичка то есть, а заметно, что из города.
      "Тьфу на нее, — подумал поп. — Что ей тутотко приспичило?"
      А она-то смеется, а она-то юбкой вертит.
      — Пи-пи-пи… А я, — говорит, — поп, учительница. В село назначена. Значит, будем вместе жить. А пока — гуляю, видишь ли. Люблю, мол, утром.
      — Ну, что ж, и гуляйте, — сказал тихонько поп.
      Смеется.
      — Вот, — говорит, — вы какой! Я про вас, про философа, кой-чего уже слышала.
      "Ну и проходите, мол, дальше!" — подумал поп.
      И такое на него остервенение напало — удивительно даже. Человек он добрый, к людям умилительный, а тут — неизвестно что. Предчувствие, что ли.
      — А чего, — говорит, — слышала?
      — Да разное.
      Она на него смотрит, а он сердится.
      — Чего, — говорит, — смотрите? На мне узоров нету…
      И такая началась между ними нелюбезная беседа, что непонятно, как они уж дальше говорить стали.
      Только поп слово, а она десять и даже больше. И все о наивысших материях. О людях — о людях. О церкви — о церкви. О боге — о боге… И все со смешком она, с ехидством. И все с вывертами и с выкрутасами всякими.
      Растерялся даже поп. Неожиданность все-таки. Больше все его слушали, а тут — не угодно ли — дискуссия!
      — Церковь? И церкви вашей но верю. Выражаю недоверие. Пустяки это. Идолопоклонство. Бог? И бога нету. Все есть органическая химия.
      Поп едва сказать хочет:
      — Позвольте, мол, то есть как это бога нет? То есть как это идолопоклонство?
      А она:
      — А так, — говорит, — и нету. И вы, говорит, человек умный, а в рясе ходите… Позорно это. А что до храмов, то и храмы вздор. Недомыслие. Дикарям впору. Я, мол, захожу в храмы, а мне смешно. Захожу как к язычникам. Иконы, ризки там всякие, святые — идолы. Лампадки — смешно. Свечи — смешно. Колокола — еще смешнее. Позорно это, поп, для развитых людей.
      И ничего так не задело попа, как то, что с легкостью такой неимоверной заявила про бога: нету, дескать. Сами-то не верите. Или сомневаетесь.
      — То есть как же, — сказал поп, — сомневаюсь?
      И вдруг понял с ясностью, что он и точно сомневается. Оробел совсем поп. Копнул в душе раз — туман. Копнул два — неразборчивость. Не думал об этом. Мыслей таких не было. И точно: какой это бог? Правда, что ли? Существо?
      Раскинул поп мозгами. Хотел двухсторонне размыслить по привычке, а она опять:
      — Идолопоклонство… Но, — говорит, — вот что. Если есть бог, то допустит ли он меня преступление перед ним совершить, а? Допустит? Отвечай, поп.
      — Не знаю, — сказал поп. — Может, и не допустит… Ведьма ты… Вот кто ты. Уйди отсюда.
      Засмеялась.
      — Пойдем, — говорит, — поп, в церковь, я плюнув царские врата.
      Раскидал поп червяков. Удилище бросил. Ничего на это учительнице не сказал и пошел себе.
      И сам не заметил, как пошел с великим сомнением. Точно: что за пустяки… Ежели бог есть — почему он волю свою не проявит? Почему не размозжит на место святотатку? Что за причина не объявить себя хоть этим перед человечеством? А ведь тогда бы и сомненья не было. Каждый бы тогда поверил. А так… Может, и точно, бога нету?.. Идолопоклонепие.
      И заболел поп с тех пор. Заболел сомнением. Не то что покои своп потерял, а окружающих извел до невозможности. Матушку тоже извел до невозможности. Ненормальный стал.
      Рыбу ли удит:
      "Ежели, — думает, — ерш — бог есть. Ежели не ершнету".
      Плачет матушка обильно, на попа глядючи. Был поп хоть куда, мудрил хотя, о высоких предметах любил выражаться, а тут — сидит у окна, ровно доска.
      "Ежели, — думает, — сейчас мужик пройдет — есть бог, ежели баба — нету бога…"
      Но всякие прохожие проходили, и мужики и бабы, — а поп все сомневался.
      И задумала уж матушка прошение в уезд писать, да случилось таке: просветлел однажды поп. Пришел он раз ясный, веселый даже, моргает матушке.
      — Вот, — говорит, — про бога, матушка, это у меня точно — сомнение. Не буду врать. Но ежели есть бог, то должен он мне знаменье дать, что он точно существует. Кивнуть мне должен, мигнуть; дескать, точно, существую, мол, и управляю вселенной. Ежели он знаменья не даст — нету его.
      — Пустяки это, — сказала матушка. — Чего тебе до бога? Мигнуть… Ох, болен ты, поп…
      — Как чего? — удивился поп. — Вопрос этот поднапрел у меня. Я поверю тогда. А иначе я и службу исполнять не в состоянии. Может, идолопоклонение это, матушка.
      Промолчала матушка.
      Стал с тех пор поп знаменья ждать. Опять извелся, расстроился, вовсе бросил свое рыбачество. Ходит как больной или в горячке, во всякой дряни сокровенный смысл ищет. Дверь ли продолжительно скрипнет, кастрюлька ли в кухне рухнет, кошка ли курнавчит — на все подозрение. Мало того: людей останавливать стал. У мужиков ответа просить начал. Остановит кого-либо:
      — Ну, — спрашивает, — брат, есть ли, по-твоему, бог или бога нету?
      Коситься стали мужички. Хитрит, что ли, поп? Может, тайную цель в этом имеет?
      И дошло однажды до крайних пределов — метаться стал поп. Не в состоянии был дожидаться знаменья. Ночью раз раскидался в постели, горит весь.
      "Что ж это, — думает, — нету, значит, бога? Обман? Всю жизнь, значит, ослепление? Всю жизнь, значит, дурачество было?.. Ходил, ровно чучело, в облачении, кадилом махал… Богу это нужно? Ха! Нужно богу? Бог? Какой бог? Где его знаменье?"
      Затрясся поп, сполз с постели, вышел из дому тайно от матушки и к церкви пошел.
      "Плюну, — подумал поп, — плюну в царские врата…"
      Подумал так, устрашился своих мыслей, присел даже на корячки и к церкви пополз.
      Дополз поп до церкви.
      "Эх, — думает, — знаменье! Знаменье прошу… Если ты есть, бог, обрушь на меня храм. Убей на месте…"
      Поднял голову поп, смотрит — в церкви, в боковом окне — свет.
      Потом облился поп, к земле прильнул, пополз на брюхе. Дополз. Храм открыт был. В храме были воры.
      На лесенке, над иконой чудотворца, стоял парень и ломиком долбил ризу. Внизу стоял мужик — поддерживал лесенку.
      — Сволочи! — сказал парень. — Риза-то, брат, никакая — кастрюльного золота. Не стоит лап пачкать… И тут бога обманывают…
      Поп пролежал всю ночь в храме.
      Наутро поп собрал мужичков, поклонился им в пояс, расчесал свою гриву медным гребешком и овечьими ножницами обкорнал ее до затылка.
      И стал с тех пор жить по-мужицки.
      1922

      В трамвае я всегда езжу в прицепном вагоне.
      Народ там более добродушный подбирается.
      В переднем вагоне скучно и хмуро, и на ногу никому не наступи. А в прицепке, не говоря уже о ногах, мне привольней и веселей.
      Иногда там пассажиры разговаривают между собой на отвлеченные философские темы — о честности, например, или о заработной плате. Иногда же случаются и приключения.
      На днях ехал я в четвертом номере.
      Вот два гражданина против меня. Один с пилой. Другой с пивной бутылкой. Бутылка пустая. Держит человек бутылку в руках и пальцами по ней щелкает. А то к глазу поднесет и глядит на пассажиров через зеленое стекло.
      Рядом со мной — гражданка в теплом платке. Сидит она вроде сильно уставшая или больная. И даже глаза по временам закрывает. А рядом с гражданкой — пакет. Этакий в газету завернут и бечевкой перевязан.
      И лежит этот пакет не совсем рядом с гражданкой, а несколько поодаль. Гражданка иногда косо на него поглядывает.
      — Мамаша! — говорю я гражданке. — Гляди, пакет унесут. Убери на колени.
      Гражданка сердито посмотрела на меня, сделала таинственный знак рукой и, приложив палец к своим губам, снова закрыла глаза.
      Потом опять с сильным неудовольствием посмотрела на меня и сказала:
      — Сбил ты меня с плану, черт такой…
      Я хотел было обидеться, но гражданка язвительно добавила:
      — А может, я нарочно пакет этот отложила. Что тогда? Может, я и не сплю, а все как есть вижу и нарочно глаза прикрываю?..
      — То есть как? — удивился я.
      — Как, как… — передразнила гражданка. — Может, я вора на этот пакет хочу поймать…
      Пассажиры стали прислушиваться к нашему разговору.
      — А чего в пакете-то? — деловито спросил человек с бутылкой.
      — Да я же и говорю, — сказала гражданка. — Может, я нарочно туда костей-тряпок напихала… Потому — вор не разбирается, чего в нем. А берет, что под руку попадет… Знаю я, не спорьте. Я, может, с неделю так езжу…
      — И что же — попадают? — с любопытством спросил кто-то.
      — А то как же, — воодушевилась гражданка. — Обязательно попадают… Давеча дамочка вкапалась… Молоденькая такая, хорошенькая из себя. Черненькая брунеточка… Гляжу я — вертится эта дамочка. После цоп пакет и идет… А-а-а, говорю, вкапалась, подлюга…
      — С транвая их, воров-то, скидывать надоть! — сказал сердито человек с пилой.
      — Это ни к чему — с трамвая, — вмешался кто-то. — В милицию надо доставлять.
      — Конечно, в милицию, — сказала гражданка. — Обязательно в милицию… А то еще другой вкапался… Мужчина, славный такой, добродушный… Тоже вкапался… Взял прежде пакет и держит. Привыкает. Будто свой. А я молчу. И в сторону будто гляжу. А он после встает себе и идет тихонько… А-а, говорю, товарищ, вкапался, гадюка…
      — На живца, значит, ловишь-то? — усмехнулся человек с бутылкой. — И многие попадают?
      — Да я же и говорю, — сказала гражданка, — попадают.
      Она замигала глазами, глянула в окно, засуетилась и пошла к выходу.
      И, уходя из вагона, она сердито посмотрела на меня и снова сказала:
      — Сбил ты меня с плану, черт такой! Начал каркать на весь вагон. Теперь, ясно, никто на пакет не позарится. Вот и схожу раньше времени.
      Тут кто-то с удивлением произнес, когда она ушла:
      — И зачем ей это, братцы мои? Или она хочет воровство искоренить?
      Другой пассажир, усмехнувшись, ответил:
      — Да нет, ей просто охота, чтоб все люди вокруг воровали.
      Человек с пилой сердито сказал:
      — Вот какие бывают дьявольские старухи, воспитанные прежним режимом!
      1923

      На страстной неделе бабка Фекла сильно разорилась — купила за двугривенный свечку и поставила ее перед угодником.
      Фекла долго и старательно прилаживала свечку поближе к образу. А когда приладила, отошла несколько поодаль и, любуясь на дело своих рук, принялась молиться и просить себе всяких льгот и милостей взамен истраченного двугривенного.
      Фекла долго молилась, бормоча себе под нос всякие свои мелкие просьбишки, потом, стукнув лбом о грязный каменный пол, вздыхая и кряхтя, пошла к исповеди.
      Исповедь происходила у алтаря за ширмой.
      Бабка Фекла встала в очередь за какой-то древней старушкой и снова принялась мелко креститься и бормотать. За ширмой долго не задерживали.
      Исповедники входили туда и через минуту, вздыхая и тихонько откашливаясь, выходили, кланяясь угодникам.
      "Торопится поп, — подумала Фекла. — И чего торопится. Не на пожар ведь. Неблаголепно ведет исповедь".
      Фекла вошла за ширму, низко поклонилась попу и припала к ручке.
      — Как звать-то? — спросил поп, благословляя.
      — Феклой зовут.
      — Ну, рассказывай, Фекла, — сказал поп, — какие грехи? В чем грешна? Не злословишь ли по-пустому? Не редко ли к богу прибегаешь?
      — Грешна, батюшка, конечно, — сказала Фекла, кланяясь.
      — Бог простит, — сказал поп, покрывая Феклу епитрахилью.
      — В бога-то веруешь ли? Не сомневаешься ли?
      — В бога-то верую, — сказала Фекла. — Сын-то, конечно, приходит, например, выражается, осуждает, одним словом. А я-то верую.
      — Это хорошо, матка, — сказал поп. — Не поддавайся легкому соблазну. А чего, скажи, сын-то говорит? Как осуждает?
      — Осуждает, — сказала Фекла. — Это, говорит, пустяки — ихняя вера. Ноту, говорит, не существует бога, хоть все небо и облака обыщи…
      — Бог есть, — строго сказал поп. — Не поддавайся на это… А чего, вспомни, сын-то еще говорил?
      — Да разное говорил.
      — Разное! — сердито сказал, поп. — А откуда все сие окружающее? Откуда планеты, звезды и луна, если богато нет? Сын-то ничего такого не говорил — откуда, дескать, все сие окружающее? Не химия ли это? Припомни не говорил он об этом? Дескать, все это химия, а?
      — Не говорил, — сказала Фекла, моргая глазами.
      — А может, и химия, — задумчиво сказал поп. — Может, матка, конечно, и бога нету — химия все…
      Бабка Фекла испуганно посмотрела на попа. Но тот положил ей на голову епитрахиль и стал бормотать слова молитвы.
      — Ну иди, иди, — уныло сказал поп. — Не задерживав верующих.
      Фекла еще раз испуганно оглянулась на попа и вышла, вздыхая и смиренно покашливая. Потом подошла к своему угодничку, посмотрела на свечку, поправили обгоревший фитиль и вышла из церкви.
      1923

      Егор Ивапыч, по фамилии Глотов, мужик из деревни Гнилые Прудки, два года копил деньги на лошадь. Питался худо, бросил махорку, а что до самогона, то забыл, какой и вкус в нем. То есть как ножом отрезало — не помнит Егор Иваныч, какой вкус, хоть убей.
      А вспомнить, конечно, тянуло. Но крепился мужик. Очень уж ему нужна была лошадь.
      "Вот куплю, — думал, — лошадь и клюкну тогда. Будьте покойны".
      Два года копил мужик деньги и на третий подсчитал свои капиталы и стал собираться в путь.
      А перед самым уходом явился к Егору Иванычу мужик из соседнего села и предложил купить у него лошадь. Но Егор Иваныч предложение это отклонил. И даже испугался.
      — Что ты, батюшка! — сказал он. — Я два года солому жрал — ожидал покупки. А тут на-кося — купи у него лошадь. Это вроде как и не покупка будет… Нет, не пугай меня, браток. Я уж в город лучше поеду. Понастоящему чтобы.
      И вот Егор Иваныч собрался. Завернул деньги в портянку, натянул сапоги, взял в руки палку и пошел.
      А на базаре Егор Иваныч тотчас облюбовал себе лошадь.
      Была эта лошадь обыкновенная, мужицкая, с шибко раздутым животом. Масти она была неопределенной — вроде сухой глины с навозом.
      Продавец стоял рядом и делал вид, что он ничуть но заинтересован, купят ли у него лошадь.
      Егор Иваныч повертел ногой в сапоге, ощупал деньги и, любовно поглядывая на лошадь, сказал:
      — Это что ж, милый, лошадь-то, я говорю, это самое, продаешь ай пот?
      — Лошадь-то? — небрежно спросил торговец. — Да уж продаю, ладно. Конечно, продаю.
      Егор Иваныч тоже хотел сделать вид, что он но нуждается в лошади, но не утерпел и сказал, сияя:
      — Лошадь-то мне, милый, вот как требуется. До зарезу нужна мне лошадь. Я, милый ты мой, три года солому жрал, прежде чем купить ее. Вот как мне нужна лошадь… А какая между тем цена будет этой твоей лошади? Только делом говори.
      Торговец сказал цену, а Егор Иваныч, зная, что цена эта не настоящая и сказана, по правилам торговли, так, между прочим, не стал спорить. Он принялся осматривать лошадь. Он неожиданно дул ей в глаза и в уши, подмигивая, прищелкивая языком, вилял головой перед самой лошадиной мордой и до того запугал тихую клячу, что та, невозмутимая до сего времени, начала тихонько лягаться, не стараясь, впрочем, попасть в Егор Иваныча.
      Когда лошадь была осмотрена, Егор Иваныч снова ощупал деньги в сапоге и, подмигнув торговцу, сказал:
      — Продается, значится… лошадь-то?
      — Можно продать, — сказал торговец, несколько обижаясь.
      — Так… А какая ей цена-то будет? Лошади-то?
      Торговец сказал цену, и тут начался торг.
      Егор Иваныч хлопал себя по голенищу, дважды снимал сапог, вытаскивая деньги, и дважды надевал снова, божился, вытирал рукой слезы, говорил, что он шесть лет лопал солому и что ему до зарезу нужна лошадь, — торговец сбавлял цену понемногу. Наконец в цене сошлись.
      — Бери уж, ладно, — сказал торговец. — Хорошая лошадь. И масть крупная, и цвет, обрати внимание, какой заманчивый.
      — Цвет-то… Сомневаюсь я, милый, в смысле лошадиного цвету, — сказал Егор Иваныч. — Неинтересный цвет… Сбавь немного.
      — А на что тебе цвет? — сказал торговец. — Тебе что, пахать цветом-то?
      Сраженный этим аргументом, мужик оторопело посмотрел на лошадь, бросил шапку наземь, задавил ее ногой и крикнул:
      — Пущай уж, ладно!
      Потом сел на камень, снял сапог и вынул деньги. Он долго и с сожалением пересчитывал их и подал торговцу, слегка отвернув голову. Ему было невыносимо смотреть, как скрюченные пальцы разворачивали его деньги.
      Наконец торговец спрятал деньги в шапку и сказал, обращаясь уже на вы:
      — Ваша лошадь… Ведите…
      И Егор Иваныч повел. Он вел торжественно, цокал языком и называл лошадь Маруськой. И только, когда прошел площадь и очутился на боковой улице, понял, какое событие произошло в его жизни. Он вдруг скинул с себя шапку и в восторге стал давить ее ногами, вспоминая, как хитро и умно он торговался. Потом пошел дальше, размахивая от восторга руками и бормоча:
      — Купил!.. Лошадь-то… Мать честная… Опутал его… Торговца-то…
      Когда восторг немного утих, Егор Иваныч, хитро смеясь себе в бороду, стал подмигивать прохожим, приглашая их взглянуть на покупку. Но прохожие равнодушно проходили мимо.
      "Хоть бы землячка для сочувствия… Хоть бы мне землячка встретить", — подумал Егор Иваныч.
      И вдруг увидел малознакомого мужика из дальней деревни.
      — Кум! — закричал Егор Иваныч. — Кум, поди-кось поскорей сюда!
      Черный мужик нехотя подошел и, не здороваясь, посмотрел на лошадь.
      — Вот… Лошадь я, этово, купил! — сказал Егор Иваныч.
      — Лошадь, — сказал мужик и, не зная, чего спросить, добавил: — Стало быть, не было у тебя лошади?
      — В том-то и дело, милый, — сказал Егор Иваныч, — не было у меня лошади. Если б была, не стал бы я трепаться… Пойдем, я желаю тебя угостить.
      — Вспрыснуть, значит? — спросил земляк, улыбаясь. — Можно. Что можно, то можно… В "Ягодку", что ли?
      Егор Иваныч качнул головой, хлопнул себя по голенищу и повел за собой лошадь. Земляк шел впереди.
      Это было в понедельник. А в среду утром Егор Иваныч возвращался в деревню. Лошади с ним не было. Черный мужик провожал Егор Иваныча до немецкой слободы.
      — Ты не горюй, — говорил мужик. — Не было у тебя лошади, да и эта не лошадь. Ну, пропил — эка штука. Зато, браток, вспрыснул. Есть что вспомнить.
      Егор Иваныч шел молча, сплевывая длинную желтую слюну.
      И только, когда земляк, дойдя до слободы, стал прощаться, Егор Иваныч сказал тихо:
      — А я, милый, два года солому лопал… зря…
      Земляк сердито махнул рукой и пошел назад.
      — Стой! — закричал вдруг Егор Иваныч страшным голосом. — Стой! Дядя… милый!
      — Чего надо? — строго спросил мужик.
      — Дядя… милый… братишка, — сказал Егор Иваныч, моргая ресницами. — Как же это? Два года ведь солому зря лопал… За какое самое… За какое самое это… вином торгуют?
      Земляк махнул рукой и пошел в город.
      1923

      Кустарь Илья Иваныч Спиридонов выиграл по золотому займу пять тысяч рублей золотом.
      Первое время Илья Иваныч ходил совсем ошалевший, разводил руками, тряс головой и приговаривал:
      — Ну и ну… Ну и штука… Да что же это, братцы?..
      Потом, освоившись со своим богатством, Илья Иваныч принимался высчитывать, сколько и чего он может купить на эту сумму. Но выходило так много и так здорово, что Спиридонов махал рукой и бросал свои подсчеты.
      Ко мне, по старой дружбишке, Илья Иваныч заходил раза два в день и всякий раз со всеми мелочами и новыми подробностями рассказывал, как он узнал о своем выигрыше и какие удивительные переживания были у него в тот счастливый день.
      — Ну, что ж теперь делать-то будешь? — спрашивал я. — Чего покупать намерен?
      — Да чего-нибудь куплю, — говорил Спиридонов. — Вот дров, конечно, куплю. Кастрюли, конечно, нужны новые для хозяйства… Штаны, конечно…
      Илья Иваныч получил наконец из банка целую груду новеньких червонцев и исчез без следа. По крайней мере он не заходил ко мне более двух месяцев.
      Но однажды я встретил Илью Иваныча на улице.
      Новый светло-коричневый костюм висел на нем мешком. Розовый галстук лез в лицо и щекотал подбородок. Илья Иваныч ежесекундно одергивал его, сплевывая от злости. Было заметно, что и костюм, и узкий жилет, и пышный галстук мешали человеку и не давали ему спокойно жить.
      Сам Илья Иваныч очень похудел и осунулся. И лицо было желтое и нездоровое, со многими мелкими морщинками под глазами.
      — Ну, как? — спросил я.
      — Да что ж, — уныло сказал Спиридонов. — Живем. Дровец, конечно, купил… А так-то, конечно, скучновато.
      — С чего бы?
      Илья Иваныч махнул рукой и пригласил меня в пивную. Там, одергивая розовый галстук, Илья Иваныч сказал:
      — Вот все говорят: буржуи, буржуи… Буржуям, дескать, не житье, а малина. А вот я сам, скажем, буржуем побывал, капиталистом… А чего в этом хорошего?
      — А что?
      — Да как же, — сказал Спиридонов. — Нуте-ка, сами считайте. Родственники и свойственники, которые были мои и женины, — со всеми расплевался. Поссорился. Это, скажем, раз. В народный суд попал я или нет? Попал. Но делу гражданки Быковой. Разбор будет. Эго, скажем, два… Жена, супруга то есть, Марья Игнатьевна, насквозь все дни сидит на сундучке и плачет… Это, скажем, три… Налетчики дверь мне в квартире ломали или нет? Ломали. Хотя и не сломали, но есть мне от этого беспокойство? Есть. Я, может, теперь из квартиры не могу уйти. А если в квартире сидишь, опять плохо — дрова во дворе крадут. Куб у меня дров куплен. Следить надо.
      Илья Иваныч с отчаянием махнул рукой.
      — Чего же ты теперь делать-то будешь? — спросил я.
      — А я не знаю, — сказал Илья Иваныч. — Прямо хоть в петлю… Я как в первый день получил деньги, так все и началось, все несчастья… То жил спокойно и безмятежно, то повезло со всех концов.
      А я как в квартиру с деньгами вкатился, так сразу вижу, что неладно что-то. Родственники, конечно, вижу, колбасятся по квартире. То нет никого, а то сидят на всех стульях. Поздравляют. Я, конечно, дал каждому для потехи по два рубля.
      А Мишка, женин братишка, наибольше колбасится.
      — Довольно, — говорит, — стыдно по два рубля отваливать, когда, говорит, капиталец есть.
      Ну, слово за слово, руками по столу — драка. Кто кого бьет — неизвестно. А Мишка снял с вешалки мое демисезонное пальтишко и вышел.
      Ну, расплевался я с родственниками. Стал так жить.
      Купил, конечно, всякого добра. Кастрюли купил, пшена на два года. Стал думать, куда еще деньги присобачить. Смотрю — жена по хозяйству трется, ни отдыху ей, ни сроку.
      "Не дело, — думаю. — Хоть и баба она, а все-таки равноправная баба. Стоп, думаю. Возьму, думаю, ей в помощь небольшую девчонку. Пущай девчонка продукты стряпает".
      Ну, взял. Девчонка крупу стряпает, а жена, на досуге, сидит целые дни на сундучке и плачет. То работала и веселилась, а то сидит и плачет. Ей, видите ли, на досуге всякие несчастья стали вспоминаться, и как папа ее скончался, и как она замуж за меня вышла… Вообще полезла ей в голову полная ерунда от делать нечего.
      Дал я, конечно, супруге денег.
      — Сходи, — говорю, — хотя бы в клуб или в театр. Я бы, говорю, и сам с тобой пошел, да мне, видишь ли, за дровами последить надо.
      Ну, поплакала баба — пошла в клуб. В лото стала играть. Днем плачет на досуге, а вечером играет. А я за дровами слежу. А девчонка продукты стряпает.