В свое время мы чего-то такое писали насчет бань. Сигнализировали опасность. Дескать, голому человеку номерки некуда деть, и так далее.
      Прошло после того несколько лет.
      Затронутая нами проблема вызвала горячие дискуссии в банно-прачечном тресте. В результате чего кое-где в банях отвели особые ящики, куда каждый пассажир может класть свою какую ни на есть одежду. После чего ящик замыкается на ключ. И пассажир с радостной душой поспешает мыться. И там привязывает этот ключ к шайке. Или в крайнем случае не выпускает его из рук. И как-то там моется.
      Короче говоря, несмотря на это, вот какие события развернулись у нас в одной из ленинградских бань.
      Один техник захотел у нас после мытья, конечно, одеться. И вдруг он с ужасом замечает, что весь его гардероб украли. И только вор, добрая душа, оставил ему жилетку, кепку и ремень.
      Он прямо ахнул, этот техник. И сам без ничего стоит около ящика своего — и прямо не имеет никакой перспективы. Он стоит около ящика в чем его мама родила и руками разводит. Он ошеломлен.
      А он — техник. Не без образования. И он прямо не представляет себе, как он теперь домой пойдет. Он прямо на ногах качается.
      Но потом он сгоряча надевает на себя жилетку и кепку, берет в руки ремень и в таком, можно сказать, совершенно отвлеченном виде ходит по предбаннику, мало чего соображая.
      Некоторые из публики говорят:
      — В этой бане каждый день кражи воруют.
      Наш техник, имея головокружение, начинает говорить уже на каком-то старорежимном наречии с применением слов "господа". Это он, наверно, от сильного волнения подрастерял некоторые свойства своей новой личности.
      Он говорит:
      — Меня, господа, главное интересует, как я теперь домой пойду.
      Один из не мывшихся еще говорит:
      — Позовите сюда заведующего. Надо же чего-нибудь ему придумать.
      Техник говорит слабым голосом:
      — Господа, позовите мне заведующего.
      Тогда банщик в одних портках бросается к выходу и вскоре является с заведующим. И тут вдруг все присутствующие замечают, что этот заведующий — женщина. Техник, сняв кепку с головы, задумчиво говорит:
      — Господа, да что же это такое! Еще того чище! Мы все мечтали увидеть сейчас мужчину, но вдруг, представьте себе, приходит женщина. Это, говорит, чтоб в мужской бане были такие заведующие, это прямо, говорит, какая-то курская аномалия.
      И, прикрывшись кепкой, он в изнеможении садится на диван.
      Другие мужчины говорят:
      — Чтоб заведующий — женщина, это действительно курская аномалия.
      Заведующая говорит:
      — Для вас, может, я и курская аномалия. А там у меня через площадку дамское отделение. И там, говорит, я далеко никакая не курская аномалия. Попрошу воздержаться от подобных слов.
      Наш техник, запахнувшись в свою жилетку, говорит:
      — Мы, мадам, не хотели вас оскорбить. Что вы ерепенитесь? Лучше бы, говорит, обдумали, в чем я теперь пойду.
      Заведующая говорит:
      — Конечно, до меня тут были заведующие мужчины. И на этой вашей половине они были очень хороши в своем назначении, а в дамском отделении они все с ума посходили. Они туда слишком часто заскакивали. И теперь мужчинам назначения редко дают. А дают все больше женщинам. И что касается меня, то я захожу сюда по мере надобности или когда тут что-нибудь сперли. И я от этого не теряюсь. А что я постоянно нарываюсь тут у вас на оскорбления и меня каждый моющийся непременно обзывает курская аномалия, то я предупреждаю: каждого, который меня впредь оскорбит на моем посту, я велю такого отвести в отделение милиции… Что у вас тут случилось?
      Техник говорит:
      — Господа, что она ерепенится? Ну ее к черту. Я не предвижу, как я без штанов домой пойду, а она мне не дозволяет называть ее курской аномалией. И она грозит меня в милицию отвести. Нет, лучше бы тут заведующий был мужчина По крайней мере он бы мог мне одолжить какие-нибудь свои запасные брюки. А что тут заведующая женщина — это меня окончательно побивает. И я, господа, теперь уверен, что из этой бани я несколько дней не уйду — вот посмотрите.
      Окружающие говорят заведующей:
      — Слушайте, мадам, может, тут у вас в бане есть муж. И, может быть, он у вас имеет лишние брюки. Тогда дайте им, в самом деле, их на время поносить. А то они страшно волнуются. И не понимают, как им теперь домой дойти.
      Заведующая говорит:
      — В дамском отделении у меня полная тишина, а на этой половине ежедневно происходит все равно как извержение вулкана. Нет, господа, я тут отказываюсь быть заведующей. У меня муж в Вятке работает. И ни о каких, конечно, штанах не может быть и речи. Тем более что сегодня это уже второе заявление о краже. Хорошо, что в первый раз украли мелочи А то бы ко мне опять пристали с брюками Тогда, господа, вот что: если есть у когонибудь какие-нибудь запасные штаны, то дайте им, а то мне на них прямо тяжело глядеть. У меня мигрень начинает разыгрываться от всех этих волнений.
      Банщик говорит:
      — Хорошо, я опять дам свои запасные штаны. Но вообще надо будет сшить наконец казенные. У нас часто воруют, и в этом месяце у меня прямо сносили мои штаны То один возьмет, то другой А это мои собственные.
      Вот банщик дает нашему технику ситцевые штаны, а один из моющихся дает куртку и шлепанцы. И вскоре наш друг, с трудом сдерживая рыдания, облачается в этот музейный наряд. И в таком нелепом виде он выходит из бани, мало чего понимая.
      Вдруг после его ухода кто-то кричит:
      — Глядите, вон еще чья-то лишняя жилетка валяется и один носок.
      Тогда все обступают эти найденные предметы.
      Один говорит:
      — Вероятно, это вор обронил. Поглядите хорошенько жилетку, нет ли там в карманах чего. Многие в жилетках документы держат.
      Выворачивают карманы и вдруг там находят удостоверение. Это пропуск на имя Селифанова, служащего в центральной пошивочной мастерской.
      Тут всем становится ясно, что воровские следы уже найдены.
      Тогда заведующая бойко звонит в милицию, и через два часа у этого Селифанова устраивается обыск.
      Селифанов страшно удивляется и говорит:
      — Чего вы обалдели? У меня у самого сегодня в этой бане вещи украли. И я даже делал об этом заявление. А что касается этой моей жилетки, то ее, наверно, вор обронил.
      Тут перед Селифановым все извиняются и говорят ему: это недоразумение.
      Но вдруг заведующий пошивочной мастерской, где служит этот Селифанов, говорит:
      — Да, я уверен, что вы сами в бане пострадали. Но скажите, откуда у вас этот кусок драпа, что лежит в сундуке? Этот драп из нашей мастерской Его у нас не хватает. И вы его, наверно, взяли. Хорошо, что я из любопытства пришел вместе с обыском.
      Селифанов начинает лепетать разные слова, и вскоре он признается в краже этого драпа.
      Тут его моментально арестовывают И на этом заканчивается банная история, и начинаются уже другие дела.
      Так что мы и помолчим, чтобы не смешивать две темы.
      В общем, и бани и моющиеся там люди, казалось бы, могли за последнее время подтянуться и выглядеть еще более эффектно. В банях могли бы чего-нибудь особенное придумать на этот счет, а люди могли бы не воровать имущество в таких ответственных местах.
      Но тут, в сравнении с другими учреждениями, еще плетутся в хвосте.
      И это очень жаль.
      А что мы сказали насчет других учреждений, то там, конечно, тоже иногда бывают неудачи.
      Вот, например, порядочная неудача, с которой мы однажды столкнулись в городском учреждении по охране бульваров и зеленых насаждений.
      Вот что там со мной произошло.

      Я ехал однажды на велосипеде.
      У меня довольно хороший велосипед. Английская марка — БСА.
      Приличный велосипед, на котором из иногда совершаю прогулки для успокоения нервов и для душевного равновесия.
      Очень хорошая, славная, современная машина. Жалко только — колесья не все. То есть колесья все, но только они сборные. Одно английское — "Три ружья", а другое немецкое — "Дукс". И руль украинский. Но все-таки ехать можно. В сухую погоду.
      Конечно, откровенно говоря, ехать сплошное мученье, но для душевной бодрости и когда жизнь не особенно дорога — я выезжаю.
      И вот, стало быть, еду однажды на велосипеде.
      Каменноостровский проспект. Бульвар. Сворачиваю на боковую аллею вдоль бульвара и еду себе.
      Осенняя природа разворачивается передо мной. Пожелтевшая травка. Грядка с увядшими цветочками. Желтые листья на дороге. Ворона клюет мусор. Серенькая собачка лает у ворот.
      Я гляжу на эту осеннюю картинку, и вдруг сердце у меня смягчается, и мне неохота думать о плохом. Рисуется замечательная жизнь. Милые, понимающие люди.
      Уважение к личности. И мягкость нравов. И любовь к близким. И отсутствие брани и грубости.
      И вдруг от таких мыслей мне захотелось всех обнять, захотелось сказать что-нибудь хорошее. Захотелось крикнуть: "Братцы, главные трудности позади. Скоро мы заживем, как фон-бароны".
      Но вдруг раздается свисток.
      "Кто-нибудь проштрафился, — говорю я сам себе, — кто-нибудь, наверное, не так улицу перешел. В дальнейшем, вероятно, этого не будет. Не будем так часто слышать этих резких свистков, напоминающих о проступках, штрафах и правонарушениях".
      Снова недалеко от меня раздается тревожный свисток, и какие-то окрики, и грубая брань.
      "Так грубо, вероятно, и кричать не будут. Ну, кричать-то, может быть, будут, но не будет этой тяжелой, оскорбительной брани".
      Кто-то, слышу, бежит позади меня. И кричит осипшим голосом:
      — Ты чего ж это, сука, удираешь, черт твою двадцать! Остановись сию минуту.
      "За кем-то гонятся", — говорю я сам себе и тихо, но бодро еду.
      — Лешка, — кричит кто-то, — забегай, сволочь, слева. Не выпущай его из виду!
      Вижу — слева бежит парнишка. Он машет палкой и грозит кулаком. Но я еще не вижу, к кому относятся его угрозы.
      Я оборачиваюсь назад. Седоватый почтенный сторож бежит по дороге и орет что есть мочи:
      — Хватай его, братцы, держи! Лешка, не выпущай из виду!
      Лешка прицеливается в меня, и палка его ударяет в колесо велосипеда.
      Тогда я начинаю понимать, что дело касается меня. Я соскакиваю с велосипеда и стою в ожидании.
      Вот подбегает сторож. Хрип раздается из его груди. Дыханье с шумом вырывается наружу.
      — Держите его! — кричит он.
      Человек десять доброхотов подбегают ко мне и начинают хватать меня за руки.
      Я говорю:
      — Братцы, да что вы, обалдели! Чего вы с ума спятили совместно с этим постаревшим болваном?
      Сторож говорит:
      — Как я тебе ахну по зубам — будешь оскорблять при исполнении служебных обязанностей… Держите его крепче… Не выпущайте его, суку.
      Собирается толпа. Кто-то спрашивает:
      — А что он сделал?
      Сторож говорит:
      — Мне пятьдесят три года — он, сука, прямо загнал меня. Он едет не по той дороге… Он едет по дорожке, по которой на велосипедах проезду нет… И висит, между прочим, вывеска. А он, как ненормальный, едет… Я ему свищу. А он ногами кружит. Не понимает, видите ли. Как будто он с луны свалился… Хорошо, мой помощник успел остановить его.
      — Лешка протискивается сквозь толпу, впивается своей клешней в мою руку и говорит:
      — Я ему, гадюке, хотел руку перебить, чтоб он не мог ехать.
      — Братцы, — говорю я, — я не знал, что здесь нельзя ехать. Я не хотел удирать.
      Сторож, задыхаясь, восклицает:
      — Он не хотел удирать! Вы видели наглые речи. Ведите его в милицию. Держите его крепче. Такие у меня завсегда убегают.
      Я говорю:
      — Братцы, я штраф заплачу. Я не отказываюсь. Не вертите мне руки.
      Кто-то говорит:
      — Пущай предъявит документы, и возьмите с него штраф. Чего его зря волочить в милицию? Провинность у него, в сущности, не так крупная.
      Сторожу и нескольким добровольцам охота волочить меня в милицию, но под давлением остальной публики сторож, страшно ругаясь, берет с меня штраф и с видимым сожалением отпускает меня восвояси.
      Я иду со своим велосипедом, покачиваюсь. У меня шумит в голове, и в глазах мелькают круги и точки.
      Я бреду с развороченной душой.
      Я по дороге сгоряча произношу нелепую фразу: "Боже мой". Я массирую себе руки и говорю в пространство:
      "Фу!"
      Я выхожу на набережную и снова сажусь на свою машину, говоря:
      "Ну ладно, чего там. Подумаешь — нашелся фон-барон, руки ему не верти".
      Я тихо еду по набережной. Я позабываю грубоватую сцену. Мне рисуются прелестные сценки из недалекого будущего.
      Вот я, предположим, еду на велосипеде с колесьями, похожими друг на друга как две капли воды.
      Вот я сворачиваю на эту злосчастную аллейку. Чей-то смех раздается. Я вижу — сторож идет в мягкой шляпе. В руках у него цветочек — незабудка или там осенний тюльпан. Он вертит цветочком и, смеясь, говорит:
      — Ну, куда ты заехал, дружочек? Чего это ты сдуру не туда сунулся? Экий ты, милочка, ротозей. А ну, валяй обратно, а то я тебя оштрафую не дам цветка.
      Тут, тихо смеясь, он подает мне незабудку. И мы, полюбовавшись друг другом, расстаемся.
      Эта тихая сценка услаждает мое страдание. Я бодро еду на велосипеде. Я верчу ногами. Я говорю себе: "Ничего. Душа не разорвется. Я молод. Я согласен сколько угодно ждать".
      Снова радость и любовь к людям заполняют мое сердце. Снова им хочется сказать что-нибудь хорошее или крикнуть: "Товарищи, мы строим новую жизнь, мы победили, мы перешагнули через громадные трудности, — давайте все-таки уважать друг друга".
      С переполненным сердцем я вернулся домой и записал эту сценку, которую вы сейчас читаете.
      Это случилось в прошлом году, и с тех пор подобных происшествий с нами уже не было, из чего мы заключаем, что подобное боевое настроение среди служащих по охране зеленых насаждений идет на убыль. И это очень хорошо. А то это слишком неприятная неудача, с которой следует бороться со всей энергией.
      Другой случай весьма досадной неудачи мы как-то раз наблюдали в деревне, среди полей и равнин. И он нас не менее огорчил, чем этот.

      Однажды я поехал в деревню Борки. Мне туда надо было по делу.
      От станции до этой деревни было не так много. Может быть, километра три. Но пешком я идти не рискнул. Весенняя грязь буквально доходила до колена.
      Возле самой станции, у кооператива, стояла крестьянская подвода. Немолодой мужик в зимней шапке возился около лошади.
      — А что, дядя, — спросил я, — не подвезешь ли меня до Борок?
      — Подвезти можно, — сказал мужик, — только даром мне нет расчету тебя подвозить. Рублишко надо мне с тебя взять, милый человек. Дюже дорога трудная. Воды много.
      Я сел в телегу, и мы тронулись.
      Дорога действительно была аховая. Казалось, дорога была в свое время специально устроена с тем тонким расчетом, чтобы вся весенняя дрянь со всех окрестных полей стекала именно сюда. Жидкая грязь покрывала почти полное колесо.
      — Грязь-то какая, — сказал я.
      — Воды, конечно, много, — равнодушно ответил мужик.
      Он сидел на передке, свесив вниз ноги, и непрестанно цокал на лошадь языком.
      Между прочим, цокал он языком абсолютно всю дорогу. И только когда переставал цокать хоть на минуту, лошадь поводила назад ушами и добродушно останавливалась.
      Мы отъехали шагов сто, как вдруг позади нас, у кооператива, раздался истошный бабий крик.
      И какая-то баба в сером платке, сильно размахивая руками и ругаясь на чем свет стоит, торопливо шла за телегой, с трудом передвигая ноги в жидкой грязи.
      — Ты что ж это, бродяга! — кричала баба, доходя в некоторых словах до полного визгу. — Ты кого ж посадил-то, черт рваный? Обормот, горе твое луковое!
      Мой мужик оглянулся назад и усмехнулся в бороденку.
      — Ах, паразит-баба, — сказал он с улыбкой, — кроетто как!
      — А чего она? — спросил я.
      — А пес ее знает, — сказал мужик, сморкаясь. — Не иначе как тоже в телегу ладит. Неохота ей, должно статься, по грязи хлюпать.
      — Так пущай сядет, — сказал я.
      — Троих не можно увезти, — ответил мужик, — дюже дорога трудная.
      Баба, подобрав юбки чуть ли не до живота, нажимала все быстрее, однако по такой грязи догнать нас было трудновато.
      — А ты что, с ней уговорился, что ли? — спросил я.
      — Зачем уговорился? — ответил мужик. — Жена это мне. Что мне с ней зря уговариваться?
      — Да что ты?! Жена? — удивился я. — Зачем же ты ее взял-то?
      — Да увязалась баба. Именинница она, видишь, у меня сегодня. За покупками мы выехали. В кооператив… Эвон, гляди, как нажимает. Ай, ей-богу, смехота…
      Мне, городскому человеку, ужасно как стало неловко ехать в телеге, тем более что именинница крыла теперь все громче и громче и меня, и моих родных, и своего полупочтенного супруга.
      Я подал мужику рубль, спрыгнул с телеги и сказал:
      — Пущай баба сядет. Я пройдусь.
      Мужик взял рубль и, не снимая с головы шапки, засунул его куда-то под волосы.
      Однако свою именинницу он не стал ждать. Он снова зацокал языком и двинул дальше.
      Я мужественно шагал рядом, держась за телегу рукой, потом спросил:
      — Ну, что ж не сажаешь-то?
      Мужик тяжело вздохнул:
      — Дорога дюже тяжелая. Не можно сажать сейчас". Да ничего ей, бабе-то. Она у меня, дьявол, двужильная.
      Я снова на ходу влез в телегу и доехал до самой деревни.
      И, может быть, тут-то и лежала одна из крупнейших неудач российской жизни.
      По дороге мужик сказал:
      — Я, видишь ли, собственно, лошадь жалею. Тем более мы не в колхозе. А мы — единоличники. А то я бабу обязательно бы посадил. На казенную лошадь. А эту я берегу. Тем более баба у меня может ходить сколько угодно. По самым худым дорогам.
      Я говорю мужику:
      — Все-таки она именинница. Надо было бы ее уважить.
      — Дома я ее непременно уважу, — сказал мужик. — Но тут дорога тяжелая, и ты еще влез.
      Через полчаса мы приехали.
      Мужик сказал:
      — Дорога дюже тяжелая, вот что я скажу. За такую дорогу надо трояк брать с вас, городских. Кажется, видел, — я бабу не посадил — до чего тяжелый путь.
      Я говорю:
      — Против цены не спорю.
      И стал с ним расплачиваться.
      А когда расплатился, вдруг подошла именинница. Пот катил с нее градом. Она одернула свои юбки и, не глядя на супруга, сказала:
      — Выгружать, что ли?
      — Конечно, выгружать, — сказал мужик, — не до лету лежать товару.
      Именинница подошла к телеге и стала выгружать покупки, унося их в дом.
      Я подарил имениннице пять целковых и с расстроенной душой пошел по своим делам.
      А когда возвращался обратно в город, то думал о деревенской жизни. И о таких нравах, которые даже и не записаны в литературе.
      Вот, дорогие друзья, какого сорта бывают неудачи. Хорошо, что они сменяются удачами.
      И как это, правда, хорошо и вполне удачно, что теперешняя перемена в деревне как раз ударила по таким мужьям, у которых такие именинницы. И ударила по такому быту, который мы развернули перед вами всего лишь на одной страничке.
      И мы теперь имеем превеликую надежду, что там вскоре рассыплется в прах весь, как говорится, дурацкий строй старой деревенской жизни.
      И, может быть, тут-то и лежала одна из крупнейших неудач российской жизни.
      Так что вот вам пример неудачи, который нам с вами говорит о нужных переменах.
      Теперь, друзья, не угодно ли махнуть с нами в город. Там с нами случилась маленькая неудача. И мы, так сказать, для смеха хотим вам о ней рассказать.

      Конечно, потерять галошу в трамвае нетрудно. Особенно если сбоку поднапрут да сзади какой-нибудь архаровец на задник наступит, — вот вам и нет галоши.
      Галошу потерять — прямо пустяки.
      С меня галошу сняли в два счета. Можно сказать, ахнуть не успел.
      В трамвай вошел — обе галоши стояли на месте, как сейчас помню. Еще рукой потрогал, когда влезал, — тут ли? А вышел из трамвая — гляжу: одна галоша здесь, как миленькая, а другой нету. Сапог — здесь. И носок, гляжу, здесь. И подштанники на месте. А одной галоши нету.
      А за трамваем, конечно, не побежишь.
      Снял галошу, которая осталась, завернул в газету и пошел так. "После работы, — думаю, — пущусь на розыски. Не пропадать же товару. Где-нибудь да раскопаю".
      После работы пошел искать. Первым делом — посоветовался с одним знакомым вагоновожатым.
      Тот прямо вот как меня обнадежил.
      — Скажи, — говорит, — спасибо, что в трамвае потерял. Это тебе очень поперло, что ты именно в трамвае потерял. В другом общественном месте не ручаюсь, а в трамвае потерять — святое дело. Такая у нас существует камера для потерянных вещей. Приходи и бери. Святое дело!
      — Ну, — говорю, — спасибо. Прямо гора с плеч. Главное, галоша почти что новенькая. Всего третий сезон ношу.
      На другой день поехал в камеру.
      — Нельзя ли, — говорю, — братцы, галошу заполучить обратно? В трамвае сняли.
      — Можно, — говорят. — Какая галоша?
      — Галоша, — говорю, — обыкновенно какая. Размер — двенадцатый номер.
      — У нас, — говорят, — двенадцатого номера, может, двенадцать тысяч. Расскажи приметы.
      — Приметы, — говорю, — обыкновенно какие: задник, конечно, обтрепан, внутри байки нету — сносилась байка.
      — У нас, — говорят, — таких галош, может, больше тыщи. Нет ли специальных признаков?
      — Специальные, — говорю, — признаки имеются. Носок вроде бы начисто оторван, еле держится. И каблука, говорю, почти что нету. Сносился каблук. А бока, говорю, еще ничего пока что, удержались. Галоша, говорю, конечно, не новенькая, но дорога, как память о потраченных деньгах.
      — Посиди, — говорят, — тут. Сейчас посмотрим.
      Вдруг выносят мою галошу.
      То есть ужасно обрадовался. Прямо умилился.
      "Вот, — думаю, — аппарат работает. И какие, думаю, идейные люди, сколько хлопот на себя приняли из-за одной галоши".
      Я им говорю:
      — Спасибо, говорю, друзья, по гроб жизни. Давайте поскорей ее сюда. Сейчас я надену. Благодарю вас.
      — Нету, — говорят, — уважаемый товарищ, не можем дать. Мы, говорят, не знаем, может, это не вы потеряли.
      — Да я же, — говорю, — потерял. Что вы, объелись?
      Они говорят:
      — Верим и вполне сочувствуем, и очень вероятно, что это вы потеряли именно эту галошу. Но отдать не можем.
      Принеси удостоверение, что ты действительно потерял галошу. Пущай домоуправление заверит этот факт, и тогда без излишней волокиты мы тебе выдадим то, что законно потерял.
      — Братцы, — говорю, — святые товарищи, да в доме не знают про этот факт. Может, они не дадут такой бумаги.
      — Дадут, — говорят, — это ихнее дело дать. На что они у вас существуют?
      Поглядел я еще раз на галошу и вышел.
      На другой день пошел к председателю нашего дома.
      — Давай, — говорю, — бумагу. Галоша гибнет.
      — А верно, — говорит, — потерял? Или закручиваешь? Может, хочешь схватить лишний предмет ширпотреба?
      — Ей-богу, — говорю, — потерял.
      Он говорит:
      — Конечно, на слова не могу положиться. Вот если б ты мне удостоверение достал из трамвайного парка, что галошу потерял, тогда бы я тебе выдал бумагу. А так не могу.
      Я говорю:
      — Так они же меня к вам посылают.
      Он говорит:
      — Тогда, говорит, напиши мне в крайнем случае заявление.
      Я говорю:
      — А что там написать?
      Он говорит:
      — Пиши: сего числа пропала галоша. И так далее. Даю, дескать, расписку о невыезде впредь до выяснения.
      Написал заявление. На другой день форменное удостоверение получил.
      Пошел с этим удостоверением в камеру. И там мне, представьте себе, без хлопот и без волокиты выдают мою галошу.
      Только когда надел галошу на ногу, почувствовал полное умиление. "Вот, — думаю, — люди работают! Да в каком-нибудь в другом месте разве стали бы возиться с моей галошей столько времени? Да выкинули бы ее с трамвая — только и делов. А тут неделю не хлопотал, выдают обратно. Одно досадно, за эту неделю во время хлопот первую галошу потерял. Все время носил ее под мышкой в пакете — и не помню, в каком месте ее оставил. Главное, что не в трамвае. Это гиблое дело, что не в трамвае. Ну, где ее искать?
      Но зато другая галоша у меня. Я ее на комод поставил. Другой раз станет скучно, — взглянешь на галошу, и Как-то легко и безобидно на душе становится. Вот, думаю, славно канцелярия работает".
      Рассказали вам эту историю и теперь пугаемся, как бы трамвайщики на нас не обиделись. А чего обижаться? Наверное, они уже эти свои недочеты исправили. И, наверное, у них галоши выдаются еще более проще. Тем более это было еще в тридцатом году. А с тех пор я ничего не терял. Так что не могу удовлетворить ваше любопытство.
      А в общем, тут дело даже не в трамвае, а в самой закрученной психологии. А поскольку с этой психологией идет борьба и вообще канцелярия выравнивается, то об чем же может быть и речь. Конечно, это борьба нелегкая. Тем более подобная психология есть скорей всего глупость. А глупость — не головная боль, которая от порошка проходит.
      В общем, другой мелкий случай из области неудач произошел на этом фронте уже не со мной, а с другим. Вот что с ним случилось.

      Недавно один уважаемый товарищ, Кульков Федор Алексеевич, изобрел способ против бюрократизма. Вот государственная башка-то!
      А способ до того действительный, до того дешевый, что надо бы патент взять, да, к глубокому сожалению, Федор Алексеевич Кульков в тюрьме сидит за свой опыт. Нет пророка в отечестве своем.
      А против бюрократизма Федор Кульков такой острый способ придумал.
      Кульков, видите ли, в одну канцелярию ходил очень часто. По одному своему делу. И не то он месяц туда ходил, не то два. Ежедневно. И все никаких результатов. То есть не обращают на него внимания бюрократы, хоть плачь. Не отыскивают ему его дела. То в разные этажи посылают. То завтраками кормят. То просто в ответ грубо сморкаются.
      С одной стороны, это было даже удивительно наблюдать к нему такое бюрократическое отношение. Поскольку канцелярия сейчас у нас находится на большой высоте.
      А с другой стороны, было отчасти понятно. Они осенью переезжали в другое помещение и это кульковское дело куда-то засунули. Или они его потеряли. Они во всяком случае, не могли его сразу найти. И вдобавок, наверно, искали без особой охоты.
      И вот, естественно, тянули. Хотели, может, на сроках отыграться. Там, думают, отыщут в дальнейшем. Либо, думают, посетитель захворает и помрет. И тогда все само собой встанет на место. Не надо будет искать. Либо еще чего-нибудь будет.
      Может" быть, они так подумали и стали тянуть с ним канитель. И вдобавок ему об этих подробностях ничего не говорили. Стеснялись это ему в глаза скачать.
      И он, как дурак, знай себе ходит в эту канцелярию.
      И там, естественно, он всех возненавидел.
      Он прямо не мог видеть уже этих канцелярских работников, которые сидели за своими столами и что-то делали.
      Он приходил в ужас от них. Но крепился.
      И только говорил с ними немного более визгливо, чем полагается. Но все-таки сдерживался.
      Однажды он пришел туда и думает:
      "Если сегодня дело не кончу, то, я так думаю, они меня еще свыше месяца затаскают".
      И с этими мыслями он спрашивает кого-то там:
      — Ну, как?
      Тот говорит:
      — Еще, говорит, не прояснилось.
      Наш Кульков в смятении чувств выбегает от этого работника, чтоб скорей выйти на улицу отдышаться.
      И вдруг на пути, в одной комнате, видит такую возмутительную картину.
      Сидит за столом какой-то средних лет бюрократ и абсолютно ничего не делает. Он ноготки себе полирует и посвистывает. И сам напыщенный. Развалившись сидит в кресле. И слегка ногой болтает. Салон-вагон.
      То есть эта картина прямо вывела из себя нашего терпеливого Кулькова.
      Он и так-то взволнованный выскочил из кабинета. А тут вдруг нарывается на подобный пейзаж.
      Наверное, Кульков подумал:
      "Я хожу свыше месяца в это учреждение, мне тут морочили голову и учиняют такую волокиту, а тут, наряду с этим, сидят бюрократы подобного типа. Нет, я не могу терпеть".
      И, возмутившись еще больше, подходит до этого чиновника и, мало чего соображая, ударяет его наотмашь. Тут свалился этот бюрократ со своего венского кресла. Кричит.
      Тут другие бюрократы сбежались со всех сторон. Схватили Кулькова и держат, чтобы он не ушел.
      Битый, приподнявшись, говорит:
      — Я, говорит, по делу пришедши и с утра не жравши сижу. И если, говорит, меня натощак по морде еще хлопать начнут в этом учреждении, то я, говорит, категорически от этого отказываюсь.
      Кульков то есть до крайности удивился от этих слов. Он говорит:
      — Неужели вы не здесь работаете, а вы посетитель?
      Побитый говорит:
      — Да. Я к ним второй месяц хожу за своим делом. И они все тянут. И уж меня-то, во всяком случае, не надо было трогать. В том-то и дело, что я посетитель. А если б я был из тутошних, то я, может быть, ничего бы вам и не сказал.
      Кульков говорит ему:
      — Пардон, товарищ, я прямо не знал. Я думал, вы среди них бюрократ и ничего не делаете, так себе сидите за столом.